355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Генрик Сенкевич » Камо грядеши (пер. В. Ахрамович) » Текст книги (страница 33)
Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 00:45

Текст книги "Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)"


Автор книги: Генрик Сенкевич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

XV

Трехдневный дождь – явление исключительное в Риме летом, а град, падающий вопреки обычному порядку, не только днем и вечером, но даже ночью – все это вызвало перерыв в играх. Народ стал беспокоиться. Предсказывали неурожай винограда, а когда однажды в полдень молния расплавила бронзовую статую Цереры, были назначены жертвоприношения в храме Юпитера Сальватора. Жрецы Цереры распустили слух, что гнев богов обрушился на город за слишком вялое гонение христиан, поэтому чернь стала требовать продолжения игр. Радость охватила Рим, когда наконец стало известно, что после трех дней перерыва зрелища возобновляются.

Вернулась прекрасная погода. Амфитеатр с утра до поздней ночи наполнялся многотысячной толпой. Цезарь с весталками и двором являлся в цирк утром. Зрелище должно было начаться борьбой христиан друг с другом, для чего они были одеты гладиаторами и вооружены тем оружием, каким обычно пользовались на цирковых состязаниях. Но случилось непредвиденное обстоятельство. Христиане побросали на песок свои трезубцы, сети, мечи и копья, стали обниматься друг с другом и ободрять себя перед мучениями и смертью. Народ был глубоко возмущен. Одни обвиняли христиан в малодушии и трусости, другие утверждали, что они нарочно не хотят сражаться из ненависти к народу и чтобы лишить его радости, которую он испытывает при виде мужественной борьбы. Наконец по приказанию цезаря на них были выпущены настоящие гладиаторы, которые в одну минуту перебили безоружных христиан.

Когда трупы были убраны, зрелище продолжалось, но это была не борьба, а ряд мифологических картин, поставленных по замыслу цезаря.

Был показан Геркулес, охваченный пламенем на вершине Эты. Виниций затрепетал при мысли, что роль Геркулеса отдана Урсу, но, по-видимому, до того еще не дошла очередь, и на костре погиб незнакомый Виницию христианин. Зато в следующей картине Хилон, которого цезарь не хотел освободить от обязанности присутствовать на играх, увидел знакомых людей.

Картина представляла смерть Дедала и Икара. В роли Дедала выступал Еврикий, тот старец, который в свое время объяснил Хилону знак рыбы, а в роли Икара – его сын, Кварт. Обоих подняли с помощью особых машин на значительную высоту, а потом вдруг сбросили на арену, причем молодой Кварт Упал так близко от ложи цезаря, что обрызгал кровью отделку ее и даже пурпур, которым был покрыт барьер. Хилон не видел падения – он закрыл глаза и лишь слышал глухой стук упавшего тела. Но когда он увидел кровь так близко от места, на котором сидел, то едва не упал снова в обморок.

Но картины быстро сменяли одна другую. Позорная гибель девушек, которых настигали одетые в козлиные шкуры гладиаторы, потешала толпу. Были показаны жрицы Кибелы и Цереры, были показаны Данаиды, Дирцея и Пасифая, и девушки, которых разрывали дикие лошади. Народ рукоплескал выдумке цезаря, который был доволен и счастлив и не отнимал от глаз изумруда, с наслаждением взирая на белые тела и на предсмертные судороги своих жертв. Потом были показаны картины из прошлого: Муций Сцевола, рука которого, прикрепленная к треножнику, на котором пылал огонь, наполнила запахом горящего тела амфитеатр. Но христианин, как подлинный Сцевола, стоял без стона, с глазами, поднятыми к небу, и шептал почерневшими губами молитву. Когда его добили и тело уволокли с арены, наступил обычный полуденный перерыв. Цезарь с весталками и августианцами покинул ложу и перешел в великолепный красный шатер, где был приготовлен для него и для гостей изысканный завтрак. Толпа последовала его примеру и живописными группами расположилась вокруг шатра, чтобы расправить усталые от долгого сидения члены и подкрепиться угощением, которое щедрый цезарь велел дать народу. Более любопытные сошли во время перерыва на арену и, ступая по мокрому от крови песку, толковали о виденном только что и о том, что предстояло увидеть. Скоро и они ушли, чтобы не опоздать к угощению; остались те, которых привлекало сюда не любопытство, а сочувствие к новым жертвам.

Они теснились в проходах или на местах, близких к арене, на которой теперь стали рыть ямы полукругом через всю арену, так что крайняя яма была всего в нескольких шагах от ложи цезаря. Снаружи цирка долетал сюда шум, говор, рукоплескания, а здесь поспешно приготовляли какие-то новые мучения.

Но вот раскрылись ворота, и на арену стали выгонять толпу голых христиан, которые тащили на себе деревянные кресты. Скоро они заполнили всю арену. Здесь были старики, согбенные под тяжелой ношей, а рядом с ними молодые люди, женщины с распушенными волосами, которыми они старались прикрыть свою наготу, юноши, девушки и совсем малые дети. Кресты, как и жертвы, по большей части были увенчаны цветами. Стегая несчастных плетьми, их заставили класть кресты около приготовленных ям и встать около них. Так должны были погибнуть те, кто уцелел в первый день игр и кого не успели вывести на растерзание диким зверям. Теперь их хватали черные рабы и клали навзничь на бревна, а потом быстро стали прибивать их руки гвоздями к перекладинам. Народ, вернувшись в цирк после завтрака, должен был увидеть уже поставленные кресты. По амфитеатру теперь раздавался стук молотков. Этот стук долетал даже до шатра, в котором цезарь угощал весталок и своих друзей. Там пили вино, шутили над Хилоном и шептали бесстыдные слова жрицам Весты, а на арене кипела работа: гвозди пробивали руки и ноги христиан, стучали лопаты, засыпавшие ямы с поставленными в них крестами.

Среди этих жертв был и Крисп. Львы не успели растерзать его, поэтому ему была назначена крестная мука. И он, готовый к смерти, радовался тому, что настала и его очередь. Сегодня у него был другой вид – обнаженное худое тело его было прикрыто узким поясом из плюща у бедер, а на голове – венок из роз. Но в глазах его горел тот же огонь, и то же лицо, суровое и фанатичное, белело под красным венцом. Не смягчилось и сердце его. Как раньше он грозил Божьим гневом своим товарищам, зашитым в звериные шкуры, так и теперь он громил их, вместо того чтобы утешить.

– Благодарите Спасителя, – говорил он, – что он позволил вам умереть той же смертью, какой умер сам. Может быть, часть ваших грехов вам и будет прощена за это, но трепещите, ибо правосудие должно быть удовлетворено и невозможна одинаковая награда для добрых и злых.

Его словам вторил стук молотков, которыми прибивали руки и ноги обреченных. Все больше и больше возвышалось крестов на арене, и Крисп, обращаясь к тем, которые ждали своей очереди, говорил так:

– Я вижу разверстое небо, но вижу и разверстый ад… И я не знаю, как отвечу Господу моему, хотя всю жизнь верил и ненавидел зло, – и не смерти боюсь я, а воскресения, не муки, а суда, ибо пришел день гнева…

Из ближайших рядов амфитеатра раздался чей-то спокойный и торжественный голос:

– Не день гнева, а день милости, день спасения и радости, и я говорю вам, что Христос приветит вас, утешит и посадит одесную себя. Верьте, ибо небо разверзлось над вами.

Глаза христиан обратились на говорящего; даже распятые на крестах подняли бледные и измученные лица и стали смотреть в сторону утешителя.

А он подошел к самому краю арены и стал благословлять их знамением креста.

Крисп простер к этому человеку руки, словно хотел обрушить на него свой гнев, но, всмотревшись в лицо его, опустил их тотчас, склонился на колени, а губы шептали:

– Апостол Павел!..

К великому удивлению палачей, на колени опустились все христиане, которых еще не успели распять, а Павел, обращаясь к Криспу, проговорил:

– Крисп, не грози им, ибо сегодня же вместе с тобою будут в раю. Ты думаешь, что они могут быть осуждены? Но кто же осудит их? Неужели сделает это Бог, отдавший за них Сына своего? Неужели Христос, который умер, чтобы спасти их, как и они умирают ради славы его? И как может осуждать тот, который возлюбил? И кто будет обвинять избранников Божьих? Кто скажет крови этой: "Проклята!"?

– О господин, я ненавижу зло! – воскликнул старый священник.

– Христос заповедал прежде всего любить людей, ибо завет его – любовь, а не ненависть…

– Я согрешил в час смерти, – горестно проговорил Крисп. И стал бить себя в грудь.

Распорядитель амфитеатра подошел к апостолу и спросил:

– Кто ты, беседующий с осужденными?

– Римский гражданин, – спокойно ответил Павел. И, обратившись к Криспу, сказал:

– Верь, что это день милости, и умри спокойно, слуга Божий!

Два негра подошли в эту минуту к Криспу, чтобы положить его на крест, а он посмотрел вокруг и воскликнул:

– Братья мои, молитесь за меня!

И на лице его исчезла обычная суровость; жесткие черты приняли выражение примиренности и нежности. Он сам положил руки свои на перекладину креста, чтобы облегчить работу палачей, и, глядя на небо, стал жарко молиться. Казалось, он перестал чувствовать боль, потому что, когда гвозди проникли в тело, он не дрогнул и на лице его не легла складка боли. Он молился, когда ему прибивали ноги, молился, когда поднимали крест, засыпали и утаптывали землю.

Когда толпа со смехом и криками стала наполнять амфитеатр, брови старца нахмурились, он сердился, что язычники мешают ему тихо и сладостно умереть.

Кресты были поставлены так, что на арене вырос словно лес с висящими на деревьях людьми; на перекладины крестов и на головы мучеников падал солнечный свет, а на арену ложились тени, покрывшие ее черной решеткой на ярко-желтом песке. В этом зрелище народу дана была возможность любоваться медленной агонией. Никогда до сих пор еще не было такого множества крестов. Арена была густо покрыта ими, и людям с трудом удавалось пробираться между столбами. По краям висели преимущественно женщины, а Криспа, как старшего, распяли на большом кресте перед ложей цезаря. Пока никто еще не умер, но те, которых распяли раньше, были в забытьи. Никто не стонал и не молил о пощаде. Некоторые свесили головы на плечо или опустили на грудь, словно засыпали; иные думали о чем-то, иные, подняв глаза к небу, тихо шевелили губами. Но в этом лесе страшных крестов, в этих распятых телах, в этом безмолвии мучеников было что-то враждебное и зловещее. Народ, веселый и сытый, с криками входил в цирк; но, когда все заняли свои места, наступило молчание, – не знали, на ком сосредоточить внимание, о чем думать. Обнаженные женщины перестали волновать зрителей. Не делались обычные ставки, кто раньше умрет, как бывало всегда при небольшом числе жертв на арене. Казалось, что и цезарь скучает: он отвернулся и с ленивым и сонным выражением на лице поправлял ожерелье на шее.

Вдруг висевший против цезаря Крисп, глаза которого были только что закрыты и который, казалось, был в забытьи и умирал, стал теперь пристально смотреть на Нерона.

Лицо его снова стало суровым, а глаза горели таким страшным огнем, что августианцы стали шептаться, показывая на него пальцами, пока сам цезарь не обратил внимания на старца и не приложил к глазам своего изумруда.

Наступила полная тишина. Глаза зрителей были обращены на Криспа, который шевелил правой рукой, словно хотел оторвать ее от креста.

Грудь его высоко поднялась, ребра ясно обозначились, и он воскликнул:

– Матереубийца!.. Горе тебе!..

Августианцы, услышав страшное оскорбление, брошенное владыке мира перед многотысячной толпой, затаили дыхание. Хилон замер. Цезарь вздрогнул и уронил изумруд.

Народ безмолвствовал. Голос Криспа явственно был слышен во всем амфитеатре:

– Горе тебе, убийца жены и брата, горе тебе, антихрист! Бездна разверзлась пред тобою, смерть протягивает к тебе руки, и гроб ждет тебя! Горе тебе, живой труп, ибо умрешь ты в ужасе и будешь осужден навеки!..

Не в силах оторвать руки своей от перекладины, распятый, страшный, худой, как скелет, неумолимый, как сама судьба, он потрясал седой бородой своей над ложей цезаря, сбрасывая листья и розы с увенчанной своей головы.

– Горе тебе, убийца! Переполнилась мера преступлений твоих, и близок твой час!..

Он напрягся еще раз: казалось, он оторвет сейчас свою руку и грозно протянет ее к цезарю. Но вдруг худые руки его стали еще более худыми, тело свесилось вниз, голова упала на грудь, и он испустил дух.

В этом страшном лесу крестов более слабые люди стали также засыпать вечным сном…

XVI

– Государь! – говорил Хилон. – Море теперь как оливковое масло, и волны кажутся уснувшими… Поедем в Ахайю. Там ждет тебя слава Аполлона, там встретят тебя венцами, триумфами, там народ провозгласит тебя богом, а боги примут как равного в свою среду, и ты, государь…

Он замолчал, потому что нижняя челюсть его сильно дрожала и он не мог говорить от волнения.

– Мы отправимся после окончания игр, – ответил Нерон. – Знаю, что и так уж некоторые называют христиан невинными жертвами. Если бы я уехал, это стали бы говорить все. Чего ты боишься, старая кляча?

Цезарь нахмурился и стал пытливо смотреть на Хилона, ожидая объяснений. Его хладнокровие было притворным. На последнем зрелище его расстроили слова Криспа, и, вернувшись во дворец, он не мог заснуть от стыда и бешенства, а вместе с тем и от какого-то страха.

Суеверный Вестин, молча прислушивающийся к их разговору, поглядел по сторонам и таинственно зашептал:

– Послушай, государь, старика, потому что в этих христианах есть что-то странное… Их божество дает им легкую смерть, но оно может оказаться мстительным…

Нерон быстро ответил:

– Не я устроил игры, а Тигеллин.

– Да, это я! – вмешался Тигеллин, услышав слова цезаря. – И я смеюсь над всеми христианскими богами. Вестин – пузырь, наполненный всякими суевериями, а этот воинственный грек готов умереть от страха при виде наседки, которая распушила перья, защищая цыплят!

– Все это хорошо, – сказал Нерон. – Но вели отныне отрезывать им языки или затыкать рты.

– Им заткнет рты огонь, о божественный!

– Горе мне! – застонал Хилон.

Цезарь, которого ободрила наглая самоуверенность Тигеллина, стал смеяться и сказал, указывая на грека:

– Смотрите, на кого похож потомок Ахилла!

Действительно, вид Хилона был ужасен. Остатки волос на голове стали совершенно седыми, на лице написано было выражение невероятного ужаса и страшной подавленности. Иногда казалось, что он теряет сознание и впадает в забытье. Он часто не отвечал на вопросы, потом вдруг приходил в ярость и становился таким наглым, что августианцы предпочитали оставлять его в покое и не дразнить.

В таком состоянии он был и сейчас.

– Делайте со мной, что хотите, но на игры я больше не пойду! – в отчаянии завопил он вдруг.

Нерон пристально посмотрел на него и, повернувшись к Тигеллину, сказал:

– Позаботься, чтобы этот стоик был поближе ко мне в садах. Я хочу увидеть, какое впечатление произведут на него наши факелы.

Хилон испугался гнева, который слышался в голосе цезаря.

– Государь, я ведь ничего не увижу, мои глаза совсем не видят ночью.

Цезарь ответил со страшной улыбкой:

– Ночь будет светла, как день.

Потом он обратился к другим августианцам и стал разговаривать о конских состязаниях, которые намеревался устроить под конец игр. К Хилону подошел Петроний и, тронув его за плечо, сказал:

– Разве я не говорил, что ты не выдержишь?

– Я хочу напиться… – отвечал тот и протянул руку за чашей с вином, но не в силах был донести ее до рта; это увидел Вестин, взял у него чашу и, пододвинувшись ближе, с выражением любопытства на лице спросил Хилона:

– Тебя преследуют фурии? Не правда ли?..

Старик тупо смотрел на него, раскрыв рот, будто не понимая вопроса, и моргал глазами. Вестин повторил:

– Преследуют тебя фурии?

– Нет, – ответил Хилон, – но передо мной ночь.

– Как ночь?.. Да помилуют тебя боги!.. Какая ночь?

– Ночь ужасная и непроглядная, и что-то шевелится в ней и приближается ко мне. Но я не знаю – что именно, и боюсь.

– Я всегда был уверен, что они чародеи. Не видишь ли ты страшных снов?

– Нет, потому что я совсем не сплю… Я не думал, что их так накажут.

– Ты жалеешь их?

– Зачем вы проливаете столько крови? Ты слышал, что говорил человек с креста? Горе нам!

– Да, слышал. Но ведь они поджигатели.

– Неправда!

– Враги человеческого рода.

– Неправда!

– Отравители источников.

– Неправда!

– Убийцы детей.

– Неправда!..

– Как же так? – спросил изумленный Вестин. – Ведь ты же сам утверждал это и выдал их Тигеллину!

– Потому-то меня окружила ночь и смерть приближается ко мне… Иногда мне кажется, что я уже умер, и вы также…

– Нет! Это они умерли, а мы живем. Но скажи: что они видят, когда умирают?

– Христа…

– Это их бог? И это могущественный бог?

Но Хилон ответил вопросом:

– Что это за факелы должны гореть в садах? Ты слышал, о чем говорил цезарь?

– Слышал и знаю… Христиан оденут в скорбные туники, пропитанные смолой, привяжут к столбам и подожгут… Но пусть их бог не насылает за это на город великого бедствия!.. Такая казнь ужасна…

– Я предпочитаю это, потому что не будет крови, – сказал Хилон. – Вели рабу поднести чашу к моим губам. Хочу напиться – и расплескиваю вино, потому что руки мои дрожат от старости…

Августианцы в это время также беседовали о христианах. Старый Домиций Афр издевался над ними.

– Их так много, что нам грозила гражданская война, и помните, все боялись, что они будут защищаться. А они умирают, как бараны.

– Пусть бы они попробовали оказать сопротивление! – воскликнул Тигеллин.

В разговор вмешался Петроний:

– Ошибаетесь. Они защищаются.

– Каким образом? Чем?

– Терпением.

– Это новый способ.

– Конечно. Но разве вы можете утверждать, что они умирают, как обыкновенные преступники? Нет! Они умирают так, что преступниками кажутся те, которые обрекли их на смерть, то есть мы и весь римский народ.

– Что за бред! – воскликнул Тигеллин.

– Ты глуп, – бросил Петроний.

Окружающие, пораженные верностью его замечания, стали с изумлением переглядываться и говорить:

– Да, да! Есть что-то необыкновенное и странное в их смерти.

– Я говорю вам, что они видят своего бога! – воскликнул Вестин.

Тогда некоторые обратились с вопросом к Хилону:

– Послушай, старик! Ты знаешь их хорошо. Скажи нам, что они видят?

Грек залил вином свою тунику и ответил:

– Воскресение из мертвых!..

И так затрясся весь от волнения, что присутствующие громко захохотали.

XVII

Несколько ночей Виниций провел вне дома. Петроний думал, что он затеял какой-нибудь новый план освобождения Лигии из Эсквилинской тюрьмы и занят этим, но не хотел расспрашивать, чтобы не принести этим несчастья. Этот изысканный скептик стал в некоторых отношениях суеверным, особенно с того времени, когда не удалось освободить девушку из Мамертинской тюрьмы. Он перестал верить в свою счастливую звезду.

Он теперь не рассчитывал на удачу хлопот Виниция. Эсквилинская тюрьма, устроенная наскоро в погребах домов, разрушенных во время пожара, не была такой ужасной, как старая Мамертинская, но охранялась она гораздо тщательнее. Петроний прекрасно понимал, что Лигию перевели туда лишь затем, чтобы она не умерла и выступила в цирке, и легко догадаться, что именно потому ее особенно зорко стерегут.

"По-видимому, – говорил себе Петроний, – цезарь вместе с Тигеллином придумали какое-то страшное зрелище при ее участии. И Виниций скорее погибнет сам, чем сможет освободить ее".

Виниций тоже пал духом. Теперь ему мог помочь один лишь Христос. Молодой трибун добивался возможности проникнуть к Лигии в тюрьму, чтобы повидаться с ней.

Некоторое время его волновала мысль о том, что Назарий сумел-таки попасть на службу в Мамертинскую тюрьму, почему бы и Виницию не попробовать сделать то же.

Подкупленный большой суммой, заведующий так называемыми Смрадными ямами принял его в число людей, которых он посылал за трупами в тюрьмы. Опасение, что Виниция могут узнать, не было основательным. Приходить в тюрьму было нужно ночью, в одежде раба, освещение в тюрьмах было плохое. Да и кому могло прийти в голову, что патриций, внук и сын консулов, мог очутиться среди гробовщиков и могильщиков, рискуя задохнуться у "Смрадных ям"; за такую работу могли браться люди или несвободные, или совершенные бедняки.

Когда наступил желанный вечер, он с радостью обмотал голову тряпкой, пропитанной скипидаром, и с бьющимся сердцем отправился с толпой могильщиков на Эсквилин.

Преторианцы легко пропустили его, потому что они больше были заняты рассмотрением пропусков, чем самими людьми. Огромная железная дверь открылась перед ними, и они вошли. Виниций очутился в огромном сводчатом подвале, за которым следовал ряд других подвалов. Тусклые лампы освещали помещение, наполненное людьми. Некоторые лежали у стен, и было непонятно, спали они или умерли. Другие собрались вокруг большого сосуда с водой, стоящего посредине, из которого жадно пили, как пьют люди, которых мучит лихорадка; иные сидели на земле, облокотившись на колени и подпирая голову ладонями; дети спали, прижавшись к матерям. Вокруг слышались стоны и тяжелое дыхание больных, плач, молитвенный шепот, гимны, которые пелись вполголоса, брань сторожей. Чувствовался трупный запах и духота. В глубине, во мраке, копошились темные фигуры, а ближе к тусклым лампам видны были бледные лица, искаженные, худые и голодные, с глазами угасшими или светящимися лихорадочным блеском, бледными губами, каплями пота на лбу и мокрыми слипшимися волосами. В углах бредили больные, впавшие в забытье, некоторые умоляли дать им пить, другие просили скорее вести их на казнь. И эта тюрьма все же была менее ужасна, чем Мамертинская. У Виниция подкосились ноги при виде всего этого и перехватило дыхание. При мысли, что Лигия живет среди этого ужаса и бреда, волосы встали на его голове и в груди замер крик отчаяния. Амфитеатр, клыки диких зверей, кресты – все было лучше этих страшных, полных трупного запаха подземелий, в которых изо всех углов доносились умоляющие голоса:

– Ведите нас скорее на смерть!

Виниций до боли стиснул зубы, он почувствовал, что теряет силы и готов лишиться сознания. Все, что он пережил до сих пор, его любовь и страдания, все сменилось теперь одним желанием – умереть.

Он услышал поблизости голос смотрителя "Смрадных ям":

– А сколько у вас сегодня трупов?

– Теперь с десяток, – ответил тюремный сторож, – но к утру будет больше, потому что некоторые уже хрипят около стен.

Он стал бранить женщин, что они прячут мертвых детей, чтобы дольше быть с ними и, пока возможно, не отдавать могильщикам. Приходится разыскивать трупы по запаху, отчего воздух портится здесь еще больше.

– Я предпочел бы жить рабом на каторжной работе, – говорил он, – чем караулить этих гниющих при жизни собак.

Смотритель утешал его, говоря, что его работа не легче.

Виниций пришел в себя и стал рассматривать узников, среди которых напрасно искал Лигию. Он подумал, что, пожалуй, не увидит ее в этой гуще, пока она будет жива. Подвалов было более десяти, они соединялись недавно прорытыми коридорами. Могильщики входили только в те отделения, откуда нужно было выносить трупы. Его охватил страх, что все его усилия ни к чему не приведут.

К счастью, ему помог смотритель.

– Мертвых нужно вынести немедленно, потому что заразу распространяют главным образом трупы. Иначе вы все здесь перемрете – и узники и вы.

– На все отделения нас только десять человек, а ведь нам нужно и спать, – ответил стражник.

– Тогда я оставлю вам четырех моих людей, они ночью обойдут все отделения и посмотрят, нет ли еще мертвых.

– Каждый труп они должны будут отнести на проверку, – получен приказ прокалывать мертвым шею, – а потом прямо к "Смрадным ямам".

Смотритель отделил четырех людей, среди которых был и Виниций, а с остальными стал класть трупы на носилки.

Виниций облегченно вздохнул. Он надеялся теперь отыскать Лигию.

Он внимательно осмотрел первые подземелья. Заглянул во все углы, куда почти не доходил свет, осмотрел спящих вдоль стен, наиболее тяжело больных, которых оттащили в один угол, – Лигии не было там. Во втором и третьем подвале его поиски были также бесплодны.

Час был поздний. Трупы уже были унесены. Сторожа улеглись в коридорах, соединяющих подземелья, и заснули; дети, наплакавшись, притихли, в подвалах слышалось тяжкое дыхание и кое-где шепот молитв.

Виниций вошел с лампой в четвертое по очереди подземелье и, подняв фонарь кверху, стал смотреть по сторонам.

Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что перед решетчатым отверстием в стене он видит исполина, похожего на Урса.

Погасив лампу, он направился к нему и спросил:

– Урс, ты ли это?

Великан повернул голову:

– А ты кто?

– Не узнаешь меня? – спросил Виниций.

– Ты погасил лампу, как же я могу узнать?

Но в это мгновение Виниций увидел Лигию, которая лежала на плаще у стены. Не говоря ни слова, он опустился перед ней на колени. Урс узнал его и сказал:

– Слава Христу! Но не буди ее, господин.

Виниций, стоя на коленях, смотрел сквозь слезы на Лигию. Несмотря на темноту, он различал ее лицо, которое казалось ему бледным как мрамор, и худые плечи. Глядя на нее, он почувствовал прилив любви, похожей на терзающую боль и потрясающей душу до самых глубин ее и вместе с тем исполненной нежности, благоговения и святости. Он склонился лицом к земле и прижимался губами к краю плаща, на котором покоилось это самое дорогое для него в мире существо.

Урс долго смотрел на Виниция молча, потом потянул его за тунику.

– Господин, – спросил он, – как ты проник сюда и не пришел ли ты спасти ее?

Виниций приподнялся и некоторое время боролся с волнением.

– Скажи, как сделать это? – спросил он наконец.

– Я думал, что ты знаешь, господин. Мне одно лишь приходило в голову…

Он повернулся к решетчатому отверстию, потом, словно отвечая самому себе, сказал:

– Да!.. Но там солдаты…

– Сотня преторианцев, – сказал Виниций.

– Значит, нельзя пройти?

– Нельзя!

Лигиец потер лоб и снова спросил:

– Как ты проник сюда?

– У меня пропуск смотрителя "Смрадных ям"…

Он умолк, какая-то мысль мелькнула в его мозгу.

– Клянусь страданиями Спасителя! – воскликнул он и стал быстро говорить: – Я останусь здесь, пусть она возьмет мой пропуск, завернет голову тряпкой, наденет плащ и выйдет. Среди людей смотрителя есть несколько мальчиков, преторианцы не заметят, и если она доберется до дома Петрония, то будет спасена!

Лигиец опустил голову.

– Она не согласится на это, потому что любит тебя; кроме того, она больна и не сможет идти без посторонней помощи. – И он прибавил: – Если ты, господин, и благородный Петроний не смогли освободить ее из тюрьмы, то кто же спасет ее?

– Один Христос!..

Оба замолчали. Лигиец в простоте своей думал: "Христос мог бы всех спасти, и раз не спасает, значит, пришел час мучений и смерти". И он соглашался принять ее сам, но жаль ему было до глубины души этого ребенка, который вырос на его руках и которого он любил больше жизни.

Виниций снова опустился на колени возле Лигии. Сквозь решетку проникал в подземелье лунный свет и освещал лучше, чем один тусклый фонарь, который мигал у входа.

Вдруг Лигия открыла глаза и, положив свою горячую ладонь на руку Виниция, сказала:

– Вижу тебя, и я знала, что ты придешь.

Он склонился к ее рукам и стал прижимать их к своему лицу и сердцу, потом приподнял немного Лигию и прижал ее голову к своей груди.

– Да, я пришел, дорогая. Пусть Христос хранит тебя и спасет, возлюбленная Лигия!..

Он не мог говорить, сердце сжалось в груди от любви и боли, а в боли своей он не хотел признаться Лигии.

– Я больна, Марк. На арене или здесь я все равно должна умереть… Но я молилась, чтобы увидеть тебя перед смертью, и ты пришел: Христос услышал меня!

Он не мог еще говорить и лишь молча прижимал ее к сердцу, она же продолжала:

– Я видела тебя через окно в Мамертинской тюрьме, и я знала, что ты хотел прийти. Теперь Спаситель дал мне силы, чтобы я могла проститься с тобой. Я иду к нему, Марк, но люблю тебя и всегда буду любить.

Виниций поборол себя, задушил боль и заговорил спокойным голосом:

– Нет, дорогая! Ты не умрешь. Апостол приказал верить и обещал молиться за тебя, – а ведь он знал Христа, Христос любил его и ни в чем ему не откажет… Если бы тебе суждено было умереть, Петр не велел бы мне надеяться, а он сказал: "Надейся!" Нет, Лигия! Христос сжалится надо мной!.. Он не захочет твоей смерти, не допустит ее… Клянусь именем Спасителя, что Петр молится за тебя!

Наступила тишина. Лампа у входа погасла, зато лунный свет усилился. В дальнем углу заплакал ребенок, но скоро утих. Снаружи долетали голоса преторианцев, которые играли в кости.

– О Марк! Христос сам молил Отца: "Да минует меня чаша сия", – однако умер на кресте, а теперь за него умирают тысячи людей, почему же меня одну он должен щадить? Кто я? Петр говорил при мне, что и он умрет в муках, а кто я в сравнении с ним? Когда пришли преторианцы, я боялась смерти и мучений, но теперь не боюсь. Посмотри, как ужасна эта тюрьма, но я иду на небо. Подумай, здесь цезарь, а там – Спаситель, благой и милостивый. И нет смерти. Ты любишь меня – подумай, как счастлива я там буду! Дорогой мой Марк, подумай, ведь и ты придешь туда ко мне!

Лигия замолчала, чтобы перевести дыхание. Потом она прижала его руку к своим губам.

– Марк…

– Что, дорогая?

– Не плачь обо мне и помни, что ты придешь туда ко мне. Я недолго жила, но Бог дал мне твою душу. Поэтому хочу сказать Христу, что хотя я и умерла, хотя ты и видел смерть мою и остался в печали, но ты не богохульствовал и не роптал против его воли и любишь его. Ведь ты будешь любить его и терпеливо перенесешь мою смерть?.. Потому что тогда он соединит нас, а я люблю тебя и хочу быть с тобою…

Ей снова не хватило дыхания, и едва слышным голосом она сказала:

– Обещай мне это, Марк!..

Винипий обнял ее дрожащими руками и ответил:

– Клянусь твоей священной головой! Обещаю!..

Тогда в печальном лунном сиянии просветлело ее лицо. Она еще раз прижала его руку к губам и прошептала:

– Я жена твоя!..

За стеной игравшие в кости преторианцы подняли громкий спор. Но Виниций и Лигия забыли о тюрьме, о страже, о всей земле и, чувствуя друг в друге души ангелов, стали молиться.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю