Текст книги "Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

VII

На это письмо Виниций не получил ответа, – Петроний не писал, по-видимому надеясь, что цезарь каждую минуту может назначить отъезд в Рим. Весть об этом дошла до города и возбудила радость в сердцах римлян, скучавших без игр и раздачи хлеба и оливок, огромные запасы которых были собраны в Остии. Гелий, вольноотпущенник Нерона, объявил наконец сенату о возвращении цезаря. Однако Нерон, сев со своей свитой на корабли у Микен, приближался к Риму очень медленно, заходя в прибрежные города для отдыха или публичных выступлений. В Минтурне, где Нерон пел в театре, провели дней двадцать; он думал даже, не вернуться ли в Неаполь, чтобы встретить там весну, которая в этом году обещала быть ранней и теплой.

Все это время Виниций провел безвыходно в своем доме, думая о Лигии и о новых для него вещах, которые так перевернули его душу, внеся в нее ряд чуждых понятий и мыслей. Он изредка виделся с Главком, каждое посещение которого наполняло его душу радостью, потому что можно было поговорить о Лигии. Главк не знал, где она нашла себе приют, но он уверял, что старшие окружили ее нежной заботой. Однажды, тронутый печалью Виниция, Главк рассказал ему о том, как апостол Петр упрекнул Криспа за то, что тот ставил в вину Лигии ее земную любовь. Молодой патриций, услышав это, побледнел от волнения. Он сам не раз замечал, что небезразличен Лигии, но часто впадал в сомнения и неуверенность; теперь в первый раз он услышал подтверждение своих надежд и желаний из чужих уст и, главное, от христианина. В первую минуту, благодарный, он хотел немедленно бежать к Петру; узнав от Главка, что апостола нет в городе и что он проповедует где-то в окрестностях, он умолял Главка привести его по возвращении, обещая щедро оделить бедняков общины. Ему казалось, что если Лигия его любит, то все препятствия устранены, потому что он готов был каждую минуту принять Христово учение. Хотя Главк и убеждал Виниция креститься, все же не решался утверждать, что Виниций добудет этим Лигию; он говорил, что крещения нужно желать ради самого крещения и любви к Христу, а не для других целей. "Нужно, чтобы и душа стала христианской", – сказал он, и Виниций, которого раньше всякое препятствие выводило из себя, теперь начинал понимать, что христианин Главк говорит, что должен говорить. Сам он не отдавал себе ясного отчета в том, что было главной переменой в нем: прежде он смотрел на людей и вещи лишь с точки зрения собственного эгоизма, а теперь медленно стал привыкать к мысли, что другие глаза могут иначе смотреть, другое сердце – иначе чувствовать и правда не всегда совпадает с личной выгодой.

Часто ему хотелось повидать Павла, речи которого заинтересовали его и взволновали. Он придумывал доказательства, при помощи которых опровергнет его учение, мысленно оказывал ему сопротивление, но очень хотел увидеть его и услышать. Но Павел уехал из Рима; когда же и Главк стал редко посещать его, Виниция окружило полное одиночество. Тогда он снова начал скитаться по закоулкам Субурры, по узким улочкам за Тибром, в надежде хоть издали увидеть Лигию, но, когда и эта надежда оказалась тщетной, сердцем его овладела скука и нетерпение. Пришло время, когда прежняя природа его еще раз проснулась в нем с такой силой, с какой волна возвращается к берегу, от которого отхлынула. Ему казалось, что он был глупцом, напрасно засорившим свой ум разным вздором, который вогнал его в тоску, – от жизни нужно брать все, что она дает. Решил забыть Лигию или по крайней мере искать наслаждений и радости помимо нее. Но он понимал, что это последняя его попытка, поэтому бросился в водоворот жизни с свойственной ему слепой горячностью и увлечением. И сама жизнь словно поощряла его в этом. Вымерший и опустевший на зиму город стал оживать в надежде на близкий приезд цезаря. Готовилась торжественная встреча. Наступала весна; с Альбанских гор исчезли снега под знойным дыханием африканских ветров, в садах зацвели фиалки, на Форуме и Марсовом полях появились толпы, гревшиеся на солнце. На Аппиевой дороге – месте обычных загородных прогулок – появились богато украшенные колесницы. Совершались поездки в Альбанские горы. Молодые женщины, под предлогом принесения жертв Юноне в Ланувиуме или Диане в Ариции, покидали дома, чтобы за городом искать впечатлений, общества, встреч и наслаждений.

Однажды среди роскошных колесниц Виниций увидел там великолепную повозку Хризотемиды, возлюбленной Петрония. Она была окружена толпой молодежи и старых сенаторов, которых задержали дела в Риме. Хризотемида сама правила четверкой корсиканских лошадок, посылая окружающим улыбки и легкие удары золотым бичом. Увидев Виниция, она остановилась и взяла его в колесницу, а потом увезла к себе домой на пиршество, продолжавшееся всю ночь напролет. Виниций напился на пиру так, что не помнил даже, когда и кто отвез его домой. Однако у него осталось в памяти, что, когда Хризотемида спросила его про Лигию, он рассердился и, будучи уже пьян, вылил ей на голову чашу фалернского вина. Вспоминая об этом, протрезвившийся Виниций продолжал еще сердиться на нее. На другой день Хризотемида, забыв, по-видимому, об оскорблении, навестила его, взяла с собой на Аппиеву дорогу, потом была на пиру в его доме, где и призналась, что не только Петроний надоел ей, но и его лютнист, и что теперь она скучает и сердце ее свободно. В течение недели они всюду бывали вместе, но отношения не обещали быть прочными. Хотя после случая с фалернским вином имя Лигии не упоминалось совсем, Виниций не мог, однако, не думать о ней. Он все время чувствовал, что глаза ее обращены на него, и это чувство наполняло сердце страхом. Он терзался, не в силах отделаться от мысли, что огорчает Лигию. После первой же сцены ревности, устроенной Хризотемидой по поводу двух сирийских девушек, которых он купил себе, Виниций грубо покинул ее. Он не переставал предаваться разврату, наоборот, делал это словно назло Лигии, но в конце концов понял, что мысль о ней не покидает его ни на минуту, что она одна является побуждением его дурных и добрых поступков и что, собственно говоря, ничто в мире ему не дорого, кроме нее одной. Тогда им овладела скука, разочарование, усталость. Наслаждения опротивели и оставили мутный осадок на душе. Он чувствовал себя несчастным, и это чувство изумило его, потому что прежде он считал счастьем все, что доставляло наслаждение. В конце концов он лишился свободы, уверенности в себе, – пал духом. Его нисколько не взволновало известие о приезде цезаря. Ничто его не интересовало, и даже к Петронию он не собрался до тех пор, пока тот не прислал ему приглашения в своей лектике.

Встретившись с ним, радостно приветствуемый другом, Виниций отвечал на вопросы неохотно, пока долго сдерживаемые чувства и мысли не хлынули наконец бурным потоком слов. Он еще раз поведал всю историю поисков Лигии, подробно рассказал о своем пребывании у христиан, обо всем, что видел там и слышал, о чем думал и что перечувствовал. Потом стал жаловаться, что теперь в душе его хаос, что он потерял покой, дар понимания вещей и способность судить о них. Ничто ему не мило, ничто не удовлетворяет его, он не знает, чего держаться и как поступать. Готов почитать Христа, но и преследовать его, понимает величие учения и в то же время чувствует к нему отвращение. Понимает, что если бы и обладал Лигией, то не была бы она его целиком и пришлось бы делиться ею с Христом. Он живет и не живет: без надежды, без веры в счастье, без завтрашнего дня. А вокруг мрак, в котором он бредет на ощупь и не может найти ни пути, ни выхода.

Петроний во время рассказа смотрел на его изменившееся лицо, на руки, которые он странно протягивал вперед, словно в самом деле искал ощупью выход из мрака. Он вдруг встал и, подойдя к Виницию, стал перебирать пальцами волосы на его висках.

– Знаешь ли ты, что у тебя появились седые волосы? – спросил он.

– Может быть, – ответил Виниций, – я не удивлюсь, если скоро они все побелеют.

Наступило молчание. Петроний был умный человек и много размышлял о человеческой душе и жизни. Но вообще жизнь в том мире, который окружал их, могла быть внешне счастливой или несчастливой, внутренне же она всегда была спокойной. Как удар молнии или землетрясение может разрушить храм, так и несчастье губит жизнь, но сама по себе жизнь состоит из простых и гармонически сложенных линий, чуждых уклонениям. Совершенно другое чувствовалось в словах Виниция, и Петронию впервые пришлось увидеть перед собой человека, чья жизнь превратилась в клубок вопросов, которые до сих пор никто не пытался разрешить. Он был достаточно умен, чтобы понять всю значительность этих вопросов, но при всем своем остроумии не мог найти ответа… После долгого молчания он сказал:

– Это какое-то колдовство.

– И я так думал, – ответил Виниций, – не раз мне казалось, что нас обоих околдовали.

– А если тебе обратиться к жрецам Сераписа? Конечно, среди них, как вообще среди жрецов, есть много обманщиков, но ведь есть и такие, которые постигли глубочайшие тайны.

Но говорил он это без убежденности, равнодушным голосом, потому что понимал сам, что его совет может показаться пустым и даже смешным. Виниций нахмурил брови и сказал:

– Колдовство!.. Я видел колдунов, которые пользовались подземными и небесными силами ради своей выгоды, видел и таких, которые умели делать зло своим врагам! Но христиане живут в нищете, врагам прощают обиды, провозглашают смирение, добродетель и милосердие… Какая им польза от колдовства, зачем оно им?

Петроний начинал сердиться, потому что ум его бессилен был ответить на подобный вопрос; не желая признаться в этом, он сказал, чтобы ответить хоть что-нибудь:

– Это новая секта…

А потом прибавил:

– Клянусь божественной жительницей пафийских дубрав, все это портит жизнь! Ты удивляешься доброте и добродетели этих людей, а я говорю тебе, что они дурные люди, потому что являются врагами жизни, как болезни и как сама смерть! Довольно с нас и этого! Зачем нам еще христиане! Ты сосчитай: болезни, цезарь, Тигеллин, стихи цезаря, сапожники, которые управляют потомками квиритов, вольноотпущенники, заседающие в сенате… Клянусь Кастором, довольно и этого! Христиане – отвратительная, опасная секта. Пробовал ли ты стряхнуть с себя тоску и насладиться жизнью?

– Пробовал, – ответил Виниций.

Петроний засмеялся и сказал:

– А, предатель! Рабы быстро распространяют новости: ты отбил у меня Хризотемиду!

Виниций с отвращением махнул рукой.

– Но, во всяком случае, я очень благодарен тебе, – говорил Петроний. – Я пошлю ей туфли, расшитые жемчугом, на моем языке это значит: "Уйди". И я дважды благодарен тебе: за то, что ты не принял Евники, и, во-вторых, за то, что освободил меня от Хризотемиды. Послушай: ты видишь перед собой человека, который рано вставал, пировал, обладал Хризотемидой, писал сатиры, иногда пересыпал свою прозу стихами, но который скучал, как цезарь, и часто не умел отогнать от себя мрачных мыслей. И знаешь, почему это было? Потому что я искал далеко то, что было близко… Красивая женщина справедливо ценится на вес золота, но для женщины, которая, кроме того, еще и любит, нет цены. Этого не купишь за все сокровища мира. Теперь говорю себе следующее: я наполнил жизнь счастьем, как чашу лучшим вином на земле, и пью, пока не устанет рука, держащая чашу, и не побледнеют губы. Что будет дальше, об этом я не забочусь. Вот моя новая философия.

– Ты всегда ей следовал. Ничего нового!

– Есть в ней содержание, которого раньше недоставало.

Он позвал Евнику, и та пришла, одетая в белые одежды, златоволосая, теперь уже не рабыня, а словно богиня любви и счастья. Он раскрыл объятия и воскликнул:

– Приди!

Она подбежала к нему и, сев на колени, обняла за шею, прижав головку к груди. Виниций видел, как постепенно щеки ее покрывались румянцем, как глаза туманились от страсти. Они представляли собой чудесное воплощение любви и счастья. Петроний протянул руку к вазе, стоявшей на столе, достал из нее горсть фиалок, осыпал ими голову, грудь и одежду Евники и потом сказал:

– Счастлив, кто, подобно мне, нашел красоту, заключенную в такую форму… Иногда мне кажется, что мы боги… Посмотри: разве Пракситель, Мирон, Скопас или Лизий создавали столь прекрасные линии? Разве на Паросе или в Нентеликоне существует подобный мрамор – розовый, теплый, дышащий любовью? Есть люди, которые целуют края вазы, но я предпочитаю искать наслаждения там, где его действительно можно найти.

Сказав это, он стал целовать плечи Евники и шею; она дрожала, глаза ее закрывались и снова открывались с невыразимым наслаждением. Петроний поднял свою изящную голову и, обратившись к Виницию, сказал:

– Теперь подумай, что в сравнении с этим твои мрачные христиане? И если ты не понимаешь разницы, то ступай к ним… Но вид такой красоты должен излечить тебя!

Виниций вдыхал аромат фиалок, наполнявший всю комнату; он побледнел при мысли о том, что мог бы сам целовать так плечи Лигии, и это было бы какое-то святотатственное наслаждение, такое прекрасное, что после хоть погибни весь мир. Привыкнув за последнее время быстро отдавать себе отчет в своих мыслях, он заметил, что и в эту минуту думает о Лигии, лишь о ней одной.

Петроний сказал:

– Евника, вели, божественная, приготовить нам венки на голову и завтрак.

Потом, когда она ушла, он обратился к Виницию:

– Я хотел дать ей свободу, и знаешь, что она мне ответила? "Я предпочла бы быть твоей рабой, чем женой цезаря". И не согласилась. Тогда я дал ей вольную без ее ведома. Претор по моей просьбе сделал так, что присутствие ее не было необходимым. Она не знает об этом, как равно не знает, что этот дом и все мои сокровища, за исключением гемм, будут принадлежать ей после моей смерти.

Он прошел несколько раз по комнате, потом сказал:

– Любовь изменяет одних больше, других меньше. И меня она изменила. Когда-то я любил запах вербены, но так как Евника предпочитает фиалки, то и я полюбил их теперь больше всего; с наступлением весны мы только ими и дышим.

Он остановился около Виниция и продолжил:

– А ты все так же любишь нард?

– Оставь меня в покое! – ответил тот.

– Я хотел, чтобы ты присмотрелся к Евнике; говорю тебе о ней потому, что, может быть, у тебя близко есть то, чего ты ищешь далеко. Может быть, и по тебе бьется чье-нибудь девичье сердце в твоем доме, сердце верное и простое. Приложи такой бальзам к своим ранам. Говоришь, что Лигия любит тебя? Возможно! Но что это за любовь, которая отрекается? Разве не значит это, что есть нечто более сильное, чем она? Нет, дорогой мой, Лигия – не Евника.

На это Виниций ответил:

– Все это мука для меня. Я смотрел на тебя, когда ты целовал плечи Евники, и думал, что если бы мне Лигия открыла свои, то пусть бы потом земля разверзлась под нами! Но при одной мысли об этом меня охватил страх, словно я оскорбил весталку или совершил святотатство… Лигия – не Евника, но я иначе понимаю эту разницу, чем ты. Тебе любовь изменила обоняние, поэтому предпочитаешь фиалки вербене, а мне – душу, поэтому, несмотря на свое несчастье и страсть, я предпочитаю видеть Лигию такой, какая она есть, а не похожей на других женщин.

Петроний пожал плечами.

– В таком случае ты не должен страдать. Но я этого не понимаю.

Виниций с жаром ответил:

– Да, да!.. Мы больше не можем понять друг друга.

Снова наступило молчание. Потом Петроний сказал:

– Пусть Аид поглотит твоих христиан! Они наполнили тебя тревогой и уничтожили смысл жизни. Пусть их поглотит Аид! Ошибаешься, думая, что это добродетельное учение, – добродетель есть то, что дает людям счастье, то есть красоту, любовь, силу, они же называют все это суетой; ошибаешься, считая их справедливыми, потому что если за зло мы будем платить добром, то чем заплатим за добро? Если за то и за другое плата одинакова, то зачем людям быть добрыми?

– Нет, плата неодинакова, но ее получают, согласно этому учению, лишь после смерти, в будущей жизни.

– Я этого не касаюсь, это мы увидим в будущем, если можно увидеть… без глаз. Христиане – люди бездарные. Урс задушил Кротона, потому что члены его из стали, но они глупцы; а будущее не может принадлежать глупцам.

– Жизнь начинается для них тотчас после смерти.

– Это похоже, если бы кто сказал: день начинается, когда наступает ночь… Скажи, намерен ли ты отнять у них Лигию?

– Нет. Я не могу платить ей злом за добро; я поклялся, что не сделаю этого.

– Намерен ты принять учение Христа?

– Я хочу этого, но моя природа противится.

– Сумеешь забыть Лигию?

– Нет.

– Отправляйся в далекое путешествие.

Раб доложил, что завтрак готов, но Петроний, которому показалось, что он напал на счастливую мысль, продолжал говорить, пока они шли в триклиниум:

– Ты посетил много стран, но как солдат, который спешит к месту назначения и не задерживается по дороге. Поезжай с нами в Ахайю. Цезарь до сих пор не отказался от намерения путешествовать. Он будет останавливаться всюду по дороге, петь, принимать подношения и венки, грабить храмы и вернется наконец в Рим как триумфатор. Это будет чем-то вроде шествия Вакха и Аполлона в одном лице. Августиане, августианки, тысячи кифар – клянусь Поллуксом! Это стоит увидеть, потому что мир не видел до сих пор ничего подобного.

Он лег на ложе у стола, рядом с Евникой, и в то время когда раб возлагал на его голову венок из анемонов, продолжал:

– Что ты видел, служа под началом Корбулона? Ничего. Посещал ли ты греческие храмы, как делал это я, который более двух лет переходил от одного проводника к другому? Был ли ты на Родосе, чтобы осмотреть место, где стоял колосс? Видел ли ты в Панопе, в Фокиде, глину, из которой Прометей лепил людей, и в Спарте яйца, снесенные Ледой, или в Афинах знаменитый сарматский панцирь, сделанный из конских копыт, или на Евбее корабль Агамемнона, или чашу, для которой формой служила левая грудь Елены? Видел ли ты Александрию, Мемфис, пирамиды, волос Изиды, который она вырвала, плача об Озирисе? Слышал ли ты стон Мемнона? Мир широк, но не все кончается за Тибром! Я буду сопутствовать цезарю, а потом, при возвращении, покину его и поеду на Кипр, потому что вот эта златокудрая богиня хочет, чтобы в Пафосе мы вместе принесли в жертву Киприде голубей, а нужно тебе знать, что все, чего она ни захочет, исполняется.

– Я раба твоя, – сказала Евника.

Он положил увенчанную свою голову ей на грудь и сказал с улыбкой:

– Значит, я раб рабыни. Я боготворю тебя, божественная, с ног до головы.

И он обратился к Виницию:

– Поезжай с нами на Кипр. Но помни, что ты должен повидаться с цезарем. Плохо, что до сих пор ты не был у него; Тигеллин охотно использует это тебе во вред. Нет у него особой враждебности к тебе, но он не может тебя любить хотя бы потому, что ты мой племянник… Мы скажем, что ты был нездоров. Нужно обдумать, что хочешь ответить, если он спросит про Лигию. Лучше всего махни рукой и скажи, что она была у тебя, пока не надоела. Он это понимает. Скажи ему также, что болезнь удержала тебя дома, что лихорадка усилилась от огорчения при мысли о невозможности быть в Неаполе и слышать его пение; вылечила тебя единственно надежда, что теперь ты можешь услышать это пение. Не бойся преувеличить. Тигеллин обещает придумать для цезаря нечто великое и изумляющее… Боюсь, как бы он не подсидел меня. Боюсь также и твоих настроений…

– Знаешь ли ты, – сказал Виниций, – что есть люди, которые не боятся цезаря и живут так спокойно, словно его и на свете нет?

– Знаю, о ком говоришь: о христианах.

– Да, они одни… А наша жизнь – что такое, как не вечный страх?

– Оставь меня в покое со своими христианами. Не боятся цезаря, потому что он о них, может быть, ничего не слышал, во всяком случае, ничего о них не знает, и они его интересуют, как опавшие листья. А я скажу тебе, что они люди бездарные, и ты сам понимаешь это! И если твоя натура не приемлет их учения, то лишь потому, что ты чувствуешь их бездарность. Ты сделан из другой глины, и потому оставь меня и себя в покое и не возись с ними. Мы сумеем жить и умереть, а что они сумеют – неизвестно.

Виниция поразили эти слова, и, вернувшись домой, он стал размышлять о том, что, может быть, доброта и милосердие доказывают лишь их малодушие. Ему казалось, что люди сильные и закаленные не умели бы так прощать. Он подумал, что действительно это обстоятельство может быть причиной отвращения, какое испытывает его римская душа от этого учения: "Мы сумеем жить и умереть!" – говорил Петроний. А они? Они умеют лишь прощать, но не понимают ни истинной любви, ни истинной ненависти.