Текст книги "Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

III

Пожар продолжался. Большой цирк обратился в развалины, постепенно обращались в развалины и те переулки и улицы, где начался пожар. Огненный столб вставал на минуту над тем местом, где рушились дома. Ветер переменился и дул теперь с большой силой со стороны моря, неся на Целий, Эсквилин и Виминал огонь, горящие головни и искры. Теперь стали думать о прекращении пожара. По приказанию прибывшего из Анциума Тигеллина стали ломать дома на Эсквилине, чтобы огонь, дойдя до пустырей, прекратился наконец. Это была ничтожная попытка сохранить остатки города, потому что не было ни малейшей надежды спасти захваченные огнем части города. Надлежало также подумать и о последствиях катастрофы. Вместе с Римом гибли огромные богатства, гибло все имущество его граждан, – так что вокруг стен города теперь кочевали сотни тысяч нищих. На второй день пожара голод дал себя почувствовать этой толпе разоренных римлян, потому что огромные запасы хлеба, собранные в городе, гибли вместе с ним. В общем замешательстве и безвластии никто не позаботился о доставке новых запасов. И только после приезда Тигеллина даны были соответствующие приказы в Остии, между тем как недовольство народа становилось все более грозным.

Дом, в котором поселился Тигеллин, все время был окружен толпою, которая с утра до ночи кричала: "Хлеба и пристанища!" Напрасно вызванные из лагеря преторианцы пытались сдержать натиск толпы. Во многих местах доходило до открытых столкновений; иногда безоружная толпа, показывая на пожар, кричала: "Убейте нас!" Проклинали цезаря, августианцев, преторианцев. Возмущение росло с каждым часом, и Тигеллин, смотря ночью на тысячи костров, горевших вокруг города, говорил себе, что это костры врагов, обложивших Рим. По его приказу кроме муки привезено также большое количество выпеченного хлеба не только из Остии, но и из всех окрестных городков и деревень, но, когда ночью прибыли первые обозы в Эмпориум, толпа сломала главные ворота складов со стороны Авентина и мгновенно расхитила все, вызывая всеобщее замешательство. При свете луны дрались из-за хлебов, большое количество которых было растоптано дерущимися. Рассыпанная мука покрыла словно снегом большое пространство, от амбаров до арок Друза и Германика, и смятение продолжалось до тех пор, пока солдаты не заняли складов и не стали отгонять толпы с помощью стрел и копий.

Никогда еще со времени нашествия галлов под начальством Бренна не постигала Рим такая катастрофа. В отчаянии сравнивали два этих пожара. Но ведь тогда остался по крайней мере Капитолий. А теперь и Капитолий был окружен морем огня. Мрамор не горел, но ночью, когда ветер отгонял дым, видны были колонны храма Юпитера, раскаленные докрасна, подобно угольям. Кроме того, во время нашествия галлов в Риме было спокойное население, привязанное к городу и алтарям, а теперь вокруг стен пылавшего города волновалась многоязычная разноплеменная толпа, состоящая по большей части из рабов и вольноотпущенников, разнузданная, мятежная и готовая под натиском голода и нужды поднять восстание против властей и города.

Но величие пожара наполнило сердца людей трепетом и до некоторой степени усмирило чернь. После пожара должны были наступить бедствия – голод и болезни, так как в довершение несчастья наступила невероятная июльская жара. Невозможно было дышать воздухом, который был раскален огнем и солнцем; и даже ночь не приносила облегчения. Вид города был ужасен. На холмах – Рим, похожий на огнедышащий вулкан, а вокруг до самых Альбанских гор – обширный лагерь, состоящий из палаток, шалашей, колесниц, лавочек, костров – и все это затянуто дымом, пылью, пронзено рыжими от пожара лучами солнца; толпа мечется, кричит, грозит, исполненная ненависти и страха… Среди родовитых римлян греки, голубоглазые северяне, африканцы и азиаты; граждане вместе с рабами, вольноотпушеники, гладиаторы, купцы, ремесленники, пастухи и солдаты – человеческое море, омывающее остров огня.

Различные слухи волновали это море, пробегая по нему наподобие волн. Были слухи радостные и горестные. Говорили о большом количестве хлеба и одежды, которые должны прибыть в Эмпориум для бесплатной раздачи народу. Говорили также и о том, что цезарь повелел ограбить провинции Азии и Африки, и деньги, полученные таким образом, раздать жителям Рима, чтобы каждый мог себе выстроить новый собственный дом. Но ходили также и такие слухи, что вода в водопроводах отравлена, что Нерон хочет уничтожить город и всех его жителей, чтобы переехать в Грецию или Египет и оттуда править миром. Слухи распространялись с быстротой молнии, и каждый находил веру среди толпы, вызывая взрыв надежды, гнева, страха или бешенства. Лихорадка овладела тысячами бездомных. Вера христиан в то, что близок конец мира, распространялась и среди людей других исповеданий. Люди впадали в безумие. Среди облаков, багровых от пожара, видели богов, взиравших на гибель земли. К ним молитвенно протягивались руки, у них просили пощады или проклинали их.

Тем временем солдаты и часть жителей разрушали дома на Эсквилине, на Целии и за Тибром – и потому эти части города уцелели. Зато в центре горели богатства, накопленные в течение веков, лучшие памятники римской старины и римской славы. От всего города остались лишь некоторые окраины, и сотни тысяч жителей оказались без крова. Но некоторые уверяли, что солдаты разрушают дома не для того, чтобы остановить стихию огня, а чтобы окончательно уничтожить город. Тигеллин умолял в письмах к цезарю, чтобы Нерон приехал и лично успокоил народ, впавший в отчаяние. Но цезарь тронулся с места, лишь когда пожар достиг наибольшей силы.

IV

Огонь достиг Номентанской дороги и с переменой ветра опять вернулся к Тибру, окружил Капитолий и, уничтожая по дороге все, что уцелело раньше, снова подошел к Палатину. Тигеллин, сосредоточив в одном месте все силы преторианцев, слал гонца за гонцом к приближавшемуся цезарю, заверяя, что тот ничего не потеряет из величия картины, какую представляет пожар, усилившийся к этому времени.

Но цезарь хотел приехать непременно ночью, чтобы лучше насытиться картиной гибнущего города. Поэтому он остановился в окрестностях Аква Альбана и, призвав в свой шатер трагика Алитура, разучивал с его помощью жесты, позу, выражение лица, какое он должен принять, увидев пылающий Рим. Они долго спорили о том, следует ли при словах: "О святой город, который казался долговечнее Иды!" – протянуть обе руки вперед, или в одной руке держать кифару и опустить ее вниз вдоль тела, а другую поднять вверх.

Этот вопрос казался ему в настоящее время самым важным.

Собираясь выступить в поход с наступлением сумерек, он советовался также с Петронием, не включить ли в стихотворение, посвященное катаетрофе, нескольких великолепных кощунств по адресу богов, и не будут ли они вполне естественны и художественно правдивы в устах человека, который очутился в подобном положении и теряет родину.

Около полуночи вместе со всем своим пышным двором, состоявшим из множества патрициев, сенаторов, военачальников, вольноотпущенников, рабов, женщин и детей, Нерон приблизился к стенам города. Шестнадцать тысяч преторианцев в боевом порядке выстроились вдоль пути и наблюдали за тишиной и порядком во время проезда цезаря, причем возмущенный народ был оттеснен на значительное расстояние. Чернь ругалась, проклинала, свистела и кричала при виде цезаря, но не решалась напасть на него. Во многих местах ему даже рукоплескала чернь, которая, ничем не обладая, ничего не потеряла во время пожара и теперь надеялась на более щедрые, чем обычно, подачки: надеялись получить много хлеба, масла, одежды и денег. Но проклятия, свист и рукоплескания по распоряжению Тигеллина были заглушены ревом военных рожков.

Подъехав к Остийским воротам, Нерон остановился на минуту и сказал:

– Бездомный владыка бездомного народа, где я склоню на нынешнюю ночь свою несчастную голову?

Затем он взошел по устроенной ради этого лестнице на Аппиев акведук. За ним следовали августианцы и хор певцов, несущих кифары, лютни и другие музыкальные инструменты.

Все затаили дыхание, ожидая, что цезарь произнесет какие-нибудь великие слова, которые ради безопасности следовало хорошо запомнить. Но он стоял торжественный и немой, в пурпуровом плаще с золотым лавровым венком на голове, и смотрел на бесновавшуюся огненную стихию. Когда Терпнос подал ему золотую кифару, он поднял глаза к небу, словно ожидая вдохновения.

Народ издали смотрел на цезаря, облитого багровым заревом. Перед ним извивались змеи огня и пылали римские святыни. Храм Геркулеса, построенный Эвандром, храм Юпитера Статора, храм Луны, возведенный еще при Сервии Туллии, и дом Нумы Помпилия, и капище Весты с пенатами [53]53
  Пенаты – боги – хранители домашнего очага.


[Закрыть]римского народа; в языках пламени виден был Капитолий, пылало прошлое и душа Рима, – а он, цезарь, стоял с лирой в руке, с лицом трагического актера и с мыслью не о гибнущей отчизне, а о своей позе и патетических выражениях, при помощи которых он мог бы лучше передать величие несчастья, вызвать наибольшее удивление и получить горячие рукоплескания.

Он ненавидел этот город, ненавидел его граждан, любил лишь свои песни и стихи, поэтому он рад был в душе, что наконец увидел воочию трагедию, похожую на ту, описанием которой он был занят. Стихотворец чувствовал себя счастливым, декламатор – вдохновленным, искатель впечатлений упивался ужасным зрелищем, и он с радостью думал, что даже гибель Трои была ничем в сравнении с гибелью этого огромного города. Чего еще желать? Вот он Рим, владыка мира, пылает, а цезарь стоит с золотой лирой в руках, озаренный багровым пожаром, вызывающий изумление, поэтичный! Где-то внизу, во мраке, мятется и ропщет народ. Пусть ропщет! Пройдут века, пройдут тысячелетия, а люди будут помнить и славить поэта, который в памятную ночь пел гибель и пожар Трои. Что в сравнении с ним Гомер, даже сам Аполлон с его разбитой кифарой?

Он поднял руку, ударил по струнам и запел. Это были слова Приама:

 
    Гнездо отцов моих, родная колыбель!
 

Его голос на открытом воздухе, при гуле пожара и при далеком ропоте возмущенной толпы казался жалким, слабым, дрожащим, а звук аккомпанемента похож был на жужжание мухи. Но сенаторы и августианцы, находившиеся на акведуке вместе с цезарем, склонили головы, внимая в безмолвном восторге. Он долго пел, настраивая себя на жалобный тон. Когда он останавливался, чтобы передохнуть, хор певцов повторял последний стих. Потом Нерон заученным под руководством Алитура жестом сбрасывал с плеча мантию трагического актера и продолжал петь. Окончив приготовленную заранее песнь, он стал импровизировать, подбирая изысканные сравнения, чтобы передать трагизм развернувшейся перед ним картины. Лицо его изменилось. Правда, его не взволновала гибель родного города, но он наслаждался и растрогался собственным пафосом до такой степени, что, выронив вдруг золотую лиру, завернулся в плащ и застыл в позе одного из сыновей Ниобеи, которые украшали двор на Палатине.

После недолгого молчания раздался взрыв рукоплесканий. Но издали был слышен рев возмущенной толпы. Теперь никто больше не сомневался, что именно цезарь велел сжечь город, чтобы устроить для себя интересное зрелище и петь свои песни. Нерон, услышав вой многотысячной толпы, обратился к августианцам с печальной улыбкой человека, которого незаслуженно обидели, и сказал:

– Вот как квириты ценят меня и поэзию!

– Негодяи! – воскликнул Ватиний. – Прикажи, государь, и преторианцы ударят по ним.

Нерон обратился к Тигеллину:

– Могу ли я рассчитывать на верность солдат?

– Да, божественный! – ответил префект.

Но Петроний пожал плечами.

– Можно рассчитывать на верность, а не на их число, – сказал он. – Останься пока здесь, потому что на этом месте тебе не грозит опасность, а народ нужно успокоить.

Того же мнения были Сенека и консул Лициний. Возмущение и гнев народа усиливались. Люди хватались за камни, вырывали колья от шатров, ломали колесницы и вооружались кусками железа. Скоро явилось несколько начальников когорт с заявлением, что преторианцы, теснимые толпой, с величайшим трудом выдерживают натиск и, не имея приказа ударить по толпе, не знают, что делать.

– Боги! – воскликнул Нерон. – Какая ночь! С одной стороны пожар, с другой – бушующее море людей!

И он стал подыскивать выражения, которые красочнее представили бы опасность минуты, но, увидев вокруг бледные лица и тревожные взгляды, заволновался сам.

– Дайте мне темный плащ с капюшоном! – воскликнул он. – Неужели дело может дойти до столкновения?

– Государь! – ответил беспокойным голосом Тигеллин. – Я сделал все, что мог, но опасность действительно велика… Скажи, государь, несколько слов народу и пообещай ему что-нибудь.

– Цезарь будет говорить с чернью? Пусть это сделает кто-нибудь от моего имени. Кто возьмет на себя это?

– Я! – спокойно ответил Петроний.

– Иди, мой друг! Ты всегда верен мне в любой беде… Иди и не жалей обещаний.

Петроний повернулся к свите с небрежным и насмешливым лицом.

– Присутствующие здесь сенаторы, – сказал он, – а также Пизон, Нерва и Сенеций поедут со мной.

Он спокойно сошел вниз, а те, кого он позвал с собой, следовали за ним не без колебания, но несколько ободренные его спокойствием. Петроний, остановившись у лестницы, велел подать себе белого коня и, сев на него, поехал в сопровождении сенаторов сквозь ряды преторианских войск к черной, воющей толпе, безоружный, с тонкой тростью из слоновой кости в руке, на которую он обыкновенно опирался.

Он направил коня прямо на толпу. Вокруг при свете пожара видны были угрожающе протянутые руки, вооруженные чем попало, горящие глаза, потные лица и рычащие, покрытые пеной бешенства рты. Бешеные волны окружали Петрония и его спутников, а дальше виднелось поистине море голов – переливающееся, кипящее, страшное.

Крики усилились и перешли в сверхчеловеческий рев; колья, вилы, даже мечи мелькали вокруг Петрония, хищные руки протягивались к нему и к узде его коня, но он въезжал все глубже в толпу, холодный, равнодушный, презрительный. Иногда он ударял своей тростью наиболее наглых по голове, словно прокладывал себе дорогу в обыкновенной толпе, и эта его уверенность, это спокойствие изумляли разнузданную чернь. Наконец его узнали, и многочисленные голоса стали окликать его:

– Петроний! Arbiter elegantiarum! Петроний!

– Петроний! – загудело со всех сторон.

По мере того как повторялось это имя, лица становились менее грозными, крики менее бешеными, потому что этот изысканный патриций, хотя он никогда не добивался расположения толпы, был ее любимцем. Петрония считали великодушным и щедрым; его популярность особенно возросла со времени громкого дела Педания Секунда, в котором он высказался за смягчение жестокого приговора, обрекавшего на смерть всех рабов убитого префекта. Особенно рабы обожали его за это той преданной любовью, какой угнетенные и несчастные люди обыкновенно любят тех, кто проявит к ним хоть немного сочувствия. К этому в настоящую минуту прибавилось также и любопытство, что скажет посол цезаря? Никто не сомневался, что цезарь нарочно послал именно Петрония.

Сбросив с плеч белую, обрамленную красной полосой тогу, он поднял ее вверх и стал махать над головой, давая тем знак, что хочет говорить.

– Тише! Тише! – кричали со всех сторон.

Через некоторое время действительно наступила тишина. Тогда он привстал на седле и стал говорить громким и спокойным голосом:

– Граждане! Пусть те, кто меня услышит, передаст мои слова стоящим дальше, и пусть все сохранят тишину как люди, а не как звери на арене.

– Слушаем! Слушаем.

– Так слушайте. Город будет отстроен вновь. Сады Лукулла, Мецената, Цезаря и Агриппины будут открыты для вас! С завтрашнего дня начнут раздавать хлеб, вино и масло, так чтобы каждый мог набить брюхо сколько влезет! Потом цезарь устроит для вас игры, каких мир до сих пор не видывал, после которых вас ждут пиры и подарки. Вы будете после пожара более богаты, чем до него!

Ответом на это был глухой говор, разбегавшийся от центра во все стороны, подобно кругам на воде от брошенного камня: ближайшие передавали дальше его слова. То здесь, то там раздавались крики, гневные или успокоительные, которые слились наконец в один мощный и властный гул.

– Panem et circenses! – Хлеба и зрелищ!

Петроний завернулся в тогу и некоторое время оставался неподвижным, в своей белой одежде похожий на статую. Крик усиливался, заглушал треск пожара, доносился со всех сторон, из самых отдаленных углов поля, но посол цезаря, по-видимому, имел намерение сказать еще что-то, потому что не трогался с места.

Когда по его знаку снова восстановилось молчание, он сказал:

– Обещаю вам игры и зрелища, а теперь приветствуйте криком цезаря, который вас кормит и одевает, а потом идите спать, потому что скоро уже будет рассветать.

Сказав это, он повернул коня и, слегка ударяя тростью по головам тех, кто стоял на дороге, медленно отъехал к рядам преторианских войск.

Скоро он был под аркадой акведука. Наверху было немалое смятение. Там не поняли крика толпы и думали, что это новый взрыв бешенства. Не ждали, что Петроний уйдет целым и невредимым, поэтому Нерон, увидев его, подбежал к лестнице, по которой тот поднимался, и стал расспрашивать с бледным от волнения лицом:

– Ну что? Что там происходит? Неужели они теснят преторианцев?

Петроний глубоко вздохнул и ответил:

– Клянусь Поллуксом, они страшно потные и скверно пахнут! Я едва не упал в обморок от их вони!

Потом он обратился к цезарю:

– Я обещал им хлеба, масла, вина, свободный доступ в сады и игры. Они снова обожествляют тебя и засохшими губами выкрикивают с благодарностью твое имя. О боги, как неприятно пахнет простой народ!

– Преторианцы были готовы, – воскликнул Тигеллин, – и если бы ты не успокоил их, крикуны быстро успокоились бы навеки. Жаль, о цезарь, что ты не позволил мне употребить силу.

Петроний посмотрел на говорившего, пожал плечами и сказал:

– Это еще не упущено. Может быть, ее придется тебе употребить завтра.

– Нет, нет! – воскликнул цезарь. – Я велю открыть для них сады и раздать им хлеб. Благодарю, Петроний! Игры им устрою, а ту песнь, которую я пел сегодня при вас, спою публично.

Сказав это, он положил руку на плечо Петрония, минуту молчал, а потом, успокоившись, спросил:

– Скажи искренне, как я понравился тебе, когда пел?

– Ты был достоин картины, равно как и картина была достойна тебя, – ответил Петроний.

Потом цезарь повернулся в сторону пожара.

– Посмотрим еще немного, – сказал он, – и простимся со старым Римом.

V

Слова апостола исполнили надеждой души христиан. Конец мира им всегда казался близким, но теперь они поверили, что день страшного суда еще не наступил и что раньше они увидят конец царства Нерона, которое они считали царством Антихриста, и кару Господню за его вопиющие к небу преступления. Ободренные и успокоенные, они стали расходиться после окончания молитвы в подземельях и вернулись в свои временные убежища и даже за Тибр, когда стало известно, что огонь при перемене ветра обратился снова к реке и, уничтожив то, что случайно уцелело раньше, перестал распространяться.

Апостол в сопровождении Виниция и следовавшего за ними Хилона покинул подземелье. Трибун не решался прервать молитву старца, поэтому шел некоторое время молча, и лишь глаза его с мольбою обращены были на Петра, и весь он дрожал от волнения. Но еще много людей подходили к апостолу, чтобы поцеловать благословляющую руку и край одежды; матери протягивали к нему детей, некоторые опускались на колени в длинном темном коридоре и, подняв кверху светильники, просили благословить их; иные шли рядом и пели, так что не представилось удобной минуты спросить старика и получить от него ответ. То же было и в овраге. И только когда они вышли на поле, откуда виден был горевший город, апостол трижды благословил Рим и, обратившись к Виницию, сказал:

– Не беспокойся. Отсюда недалеко есть хижина могильщика, там найдем мы Лигию, Лина и ее верного слугу. Христос, предназначивший ее тебе, сохранил ее невредимой.

Виниций зашатался и едва устоял на ногах. Дорога из Анциума, поиски Лигии среди пламени и дыма, бессонная ночь и страх за девушку – все это измучило Виниция. Он окончательно ослабел при известии, что самое дорогое в мире существо находится здесь поблизости и что он скоро увидит ее. Силы оставили его, он склонился к ногам апостола и, обняв его колени, остался в таком положении, не в силах произнести ни слова.

Апостол, поднимая его и уклоняясь от таких выражений благодарности и почитания, сказал:

– Не меня, не меня, благодари Христа.

– Что это за могучее божество! – раздался сзади голос Хилона. – Но я не знаю, что мне делать с мулами, которые ждут нас здесь.

– Встань и следуй за мной, – сказал Петр, беря за руку молодого человека.

Виниций поднялся. При свете зарева видны были слезы, катившиеся по его бледному взволнованному лицу. Губы его дрожали, словно он шептал молитву.

– Я иду, – сказал он.

Но Хилон снова повторил свой вопрос:

– Господин, что же мне делать с мулами, которые ждут? Может быть, этот достойный пророк предпочтет ехать, чем идти пешком?

Виниций не знал, что ответить, но, услышав от Петра, что хижина могильщика находится очень близко, ответил:

– Отведи мулов к Макрину.

– Прости, господин, что я напомню тебе о доме в Америоле. При столь громадном пожаре легко забыть о такой маленькой вещи.

– Ты получишь его.

– О, внук Нумы Помпилия, я всегда был уверен в твоей щедрости, а теперь, когда обещание твое слышал и этот великодушный апостол, я не стану напоминать, что ты пообещал также и виноградник. Мир вам! Я отыщу тебя, господин. Мир вам.

Они ответили:

– И тебе мир.

Потом оба свернули направо к холмам. По дороге Виниций сказал:

– Господин! Омой меня водой крещения, чтобы я мог назваться истинным последователем Христа, которого люблю всеми силами своей души. Крести меня скорее, потому что в душе я готов к этому. Все, что он велит делать, я сделаю, ты же скажи, что я мог бы сделать сверх этого.

– Люби людей как своих братьев, – ответил апостол, – потому что одной лишь любовью ты сможешь служить ему.

– Да. Я это понял и почувствовал. Ребенком я верил в римских богов, но не любил их, а этого единственного люблю так, что с радостью отдал бы за него свою жизнь.

Он поднял глаза к небу и продолжал восторженно говорить:

– Потому что он воистину един! Он один добр и милосерд! Поэтому пусть гибнет не только этот город, но и весь мир, ему одному я буду свидетельствовать свою любовь, в него одного верить!..

– А он благословит тебя и дом твой, – закончил апостол.

Они свернули в другой овраг, в конце которого виднелся тусклый огонек. Петр указал на него и сказал:

– Вот хижина могильщика, который приютил нас, когда мы, вернувшись с больным Лином из Острианума, не смогли проникнуть за Тибр.

Они подошли к хижине, которая скорее походила на пещеру, выдолбленную в горе, снаружи эта пещера была заделана стеной из глины и камыша. Дверь была заперта, а через отверстие, заменявшее окно, видна была внутренность хижины, освещенной огнем очага.

Чья-то большая темная тень поднялась навстречу гостям и спросила:

– Кто вы?

– Слуги Христовы, – ответил Петр. – Мир тебе, Урс.

Урс склонился к ногам апостола, а потом, узнав Виниция, схватил руку молодого человека и прижал ее к своим губам.

– И ты, господин, пришел? Да будет благословенно имя Агнца за ту радость, которую ты доставишь Каллине.

Сказав это, он отворил дверь, и они вошли. Больной Лин лежал на соломе с похудевшим лицом и желтым, как слоновая кость, высоким лбом. У очага сидела Лигия; она держала в руках связку маленьких рыб, нанизанных на веревочку и, по-видимому, предназначавшихся для ужина.

Занятая сниманием рыбок с веревочки и думая, что Урс вошел один, она не подняла даже глаз. Виниций подошел к ней и назвал ее по имени, протягивая руки. Она вскочила: изумление и радость осветили ее лицо, и безмолвно, как дитя, после дней тревоги и страха отыскавшее отца или мать, она бросилась в его раскрытые объятья.

Он обнял ее и прижал к своей груди с подобным же чувством, словно она погибала и спаслась лишь чудом. Потом он взял руками ее голову, целовал лоб, глаза и снова обнимал ее, повторял ее имя, склонился к ее ногам, целовал руки, ласкал ее, радостно и благоговейно приветствовал. Счастье его было безграничным, как и любовь.

Потом он рассказал, как прискакал из Анциума, как искал ее среди горевших улиц, в доме Лина, как он настрадался и наволновался, пока апостол не привел ее к ней.

– Теперь, – говорил он, – я не покину тебя среди пожара и разнузданной толпы. Люди убивают друг друга у городских стен, грабят, обижают женщин, и один лишь Бог знает какие еще несчастья постигнут Рим. Но я спасу тебя и всех вас. О, моя дорогая!.. Поедемте все вместе в Анциум. Там сядем на корабль и поплывем в Сицилию. Моя земля будет вашей, мои дома – вашими. Послушай меня! В Сицилии мы отыщем Авлов, я верну тебя Помпонии и потом возьму к себе с ее и твоего согласия. Ведь ты, моя милая, не боишься меня больше? Меня не обмыло еще крещение, но спроси Петра, не сказал ли я ему по дороге к тебе, что хочу быть истинным последователем Христа, и не просил ли я его крестить меня хоть здесь, в этой хижине. Поверь мне, и вы все поверьте мне.

Со светлым лицом слушала Лигия эти слова. Все они, сначала из-за преследования евреев, а теперь из-за пожара и смуты, жили в постоянном страхе и тревоге. Отъезд в спокойную Сицилию действительно положил бы конец всем волнениям и вместе с тем открыл бы новую эру в их жизни. Если бы Виниций предложил ехать с ним одной Лигии, она, конечно, воспротивились бы искушению, не желая покидать апостола и Лина. Но Виниций сказал ведь им: "Поезжайте со мной! Моя земля будет вашей землей, мои дома – вашими домами!"

Поэтому, склонившись к его руке, чтобы поцеловать ее в знак покорности, она прошептала.

– Твой очаг будет моим очагом.

Застыдившись, что произнесла слова, которые по-римскому обычаю говорили невесты при совершении брачного обряда, она разрумянилась и стояла, освещенная пламенем очага, с опущенной головой, боясь, что ее осудят за них.

Но в глазах Виниция светилась бесконечная любовь. Потом он обратился к Петру и заговорил снова:

– Рим пылает по желанию цезаря. Он в Анциуме жаловался, что до сих пор не видел большого пожара. И если он не остановился перед таким преступлением, то подумайте, что может случиться в будущем. Кто знает, не стянет ли он сюда войска и не истребит ли граждан. Кто знает, какие могут быть объявлены проскрипции [54]54
  Письменное обнародование, оглашение списка лиц, объявленных вне закона.


[Закрыть]и не вспыхнет ли после пожара гражданская война с убийствами, насилиями и голодом? Спасайтесь и давайте спасем Лигию. Там вы переждете бурю, а когда она уляжется, снова вернетесь сеять зерна вашего учения.

Словно в подтверждение слов Виниция со стороны Ватиканского поля послышались отдаленные крики и вопли, полные бешенства и ужаса. В хижину вошел ее хозяин и, спешно закрыв за собой дверь, сказал:

– Идет резня у цирка Нерона. Рабы и гладиаторы напали на граждан.

– Слышите? – сказал Виниций.

– Исполнилась мера, – произнес Петр, – и несчастья будут неисчерпаемы, как море.

Потом он обратился к Виницию и, указывая на Лигию, сказал:

– Возьми девушку, которую тебе предназначил Бог, и спаси ее. Больной Лин и Урс пусть едут с вами.

Но Виниций, полюбивший от всей души апостола, воскликнул:

– Клянусь, учитель, что я не оставлю тебя здесь на гибель!

– Бог благословит тебя за твое желание, – ответил апостол, – но разве ты не слышал, что Христос трижды сказал мне над озером: "Паси овец моих!"

Виниций замолчал.

– Поэтому, если ты, которому никто не поручал заботиться обо мне, говоришь, что не оставишь меня здесь на гибель, – как можешь ты хотеть, чтобы я покинул свое стадо в годину бедствий? Когда была буря на озере и мы убоялись в сердцах наших, он не покинул нас, – как же могу я, слуга Господень, не пойти по его следам?

Вдруг Лин поднял свое бледное лицо и спросил:

– А как я, о наместник Господень, не пойду по следам твоим?

Виниций водил рукой по лбу, словно боролся с собой и со своими мыслями, потом, взяв за руку Лигию, сказал голосом, в котором звучала решительность римского воина:

– Послушайте меня, Петр, Лин и ты, Лигия! Я говорил то, что советовал мне мой человеческий разум, но у вас есть иной, который думает не о собственной безопасности, а о заветах Спасителя. Да! Я не понял этого и ошибся, потому что с глаз моих не снято еще бельмо и старая природа моя отзывается во мне. Но я люблю Христа и хочу быть его слугой, поэтому, хотя в данном случае дело идет о чем-то большем для меня, чем собственная жизнь, склоняюсь перед вами и клянусь, что и я исполню завет любви и не покину братьев моих в дни несчастья.

Сказав это, он опустился на колени, восторженно простер руки и, подняв глаза, воскликнул:

– Понял ли я тебя, о Христос? Достоин ли я тебя?

Руки его дрожали, глаза блестели от слез, по телу пробегала дрожь веры и любви, а апостол Петр, взяв глиняную амфору с водой и подойдя к нему, торжественно сказал:

– Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Духа. Аминь.

Тогда восторг овладел всеми. Им казалось, что хижина наполнилась каким-то неземным сиянием, что они слышат небесную музыку, что свод пещеры разверзся над ними и с неба сходят к ним светлые ангелы, а там, в вышине, виднеется крест и пронзенные благословляющие руки.

А снаружи раздавались крики истребляющих друг друга людей и гул огня над пылающим городом.