Текст книги "Две реки — два рассказа"

Автор книги: Генрих Гунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Заостровье

За Верхней Тоймой справа идет красивый высокий берег с красноглинистыми откосами, поросшими ельником, местами напоминающими пермогорские, но все же не столь величественными. По левому низменному берегу тянутся пески, луговые кусты. Вся Двина – в лугах и горах. Высокие обрывистые берега и под Сефтрой, похожие на красноборские, но более эффектные, ярко-красные, «подчеркнутые» по низу белой полоской выходов известняка. Просторнее становится река, сменяются красивые плёсы с выступающими вдали лесистыми мысами. И никогда не надоест смотреть на речные берега – в них краса реки, как в этих берегах под Нижней Тоймой, ритмично изрезанных оврагами, в чередовании красных (глины) и зеленых (растительности) треугольных пятен.

Проходим Нижнюю Тойму, большое село и леспромхозовский поселок. Невдалеке от берега в воде стоят любопытные рыболовные снаряды в виде колодезного журавля с сеткой-подъемником. Со стороны течения устроен плетень из прутьев и еловых веток, создавая подобие заводи, где должна собираться рыба. Такой снаряд известен и на Вычегде, называется он «помча» (видимо, от слова «помощь»). На Двине такой способ ловли встречается только в районе Верхней и Нижней Тоймы. Трудно сказать, сколь он добычлив, рыбы немного стало в Двине…

Но не только плёсы и берега красят и разнообразят реку, почти на всем протяжении Северной Двины встречаются большие и малые острова. Иные острова – песчаные отмели, обсыхающие в меженную пору, иные лесистые, с еловыми рощами, иные луговые с покосами. Вот и сейчас мы минуем их один за другим. По левому берегу открывается обширное луговое пространство с деревнями вдали, дальней зубчатой стеной леса, над которым встают две гигантские ели… Место это за островами, потому и называется оно – Заостровье.

Заостровье… Всегда испытываешь невольное волнение, подъезжая к знакомым, дорогим сердцу местам. Снова возвращаюсь я к воспоминаниям двадцатипятилетней давности.

…От Верхней Тоймы мы плыли вниз. Мы уже отчасти повидали и крестьянский Север, и Север промышленный, но все как-то слишком бегло, наспех, и теперь нам хотелось не спеша пожить в тихой северной деревне, хотелось приволья, беззаботных охотничьих шатаний. Пароход «Иван Каляев» неторопливо провез нас мимо тех же берегов, что сейчас везет «Индигирка». Еще издали заметили мы на фоне синей полосы леса по горизонту две гигантские ели и, только подплыв ближе, поняли, что это две шатровые церкви. Впервые в яви, среди северного пейзажа, речных далей и луговых берегов, увидели мы эти удивительные сооружения и были обрадованы, как неожиданной находке. А пароход проходил мимо лугового острова, почти касаясь кустов, пахло свежескошенным сеном, на берегу стояли косари и что-то кричали увиденным на палубе знакомым. Пароход причалил к старой барже, стоявшей под обрывистым луговым берегом. Мы вышли на берег, посмотрели окрест и поняли, что попали в то приволье, о котором мечтали.

Пристань называлась Сельцо по названию села, стоящего выше по течению, там тоже виднелся шатер деревянной церкви. Ниже, за лугом, лежало село Заостровье, состоявшее из нескольких деревень, из которых та, где стояли церкви, называлась Яковлевским. Туда и держали мы путь по накатанной луговой дороге, мимо стариц и травянистых болотц, минуя луговые сырые кусты, где так пряно и остро пахло…

Вот и Сельцо – дебаркадер стоит под тем же обрывистым луговым берегом. На берегу кого-то ждет легковая машина. Вдали над селом поднялась ретрансляционная телевышка. Луг такой же широкий, просторный, по всему пространству уставленный стогами. Все так же вьется дорога мимо кустов и стариц. За речкой Нюмой на песчаном холме стоит знакомая деревня…

…Тогда село встретило нас тишиной и покоем. Два ряда высоких изб выстроились вдоль улицы. На сельской площади стояли две заколоченные деревянные церкви. Дома были добротной старой постройки, в большинстве двухэтажные, с широкими тесовыми крышами, увенчанными коньками. Это был целый архитектурный ансамбль. То, что мы видели дотоле на репродукциях, о чем читали, к чему стремились, открылось перед нами в яви. И мы стали жить в такой же, как большинство вокруг, огромной избе у одинокой бабушки…

И вот снова иду я знакомой, нет, незнакомой улицей, настолько изменился облик села. Та же широкая улица и два ряда изб, но поменялся ее вид – другие дома встали вдоль уличного порядка. Появились новые, свежесрубленные, а старые «двужирные» избы почти исчезли. И еще примечательно – деревня раскрасилась. Дома обшиты «вагонкой» и окрашены в разные цвета: синий, желтый, салатовый, наличники выбелены, прежде тесовые крыши перекрыты шифером. Единственное, что сохранилось без изменений – два прекрасных шатровых сооружения. Но присмотревшись, видишь, что изменились и они – еще больше постарели, обветшали.

Где-то на этом месте стоял дом, в котором мы жили, но я не нахожу его. Прежде почти все дома были двухэтажные, а теперь все одноэтажные, кроме одного-единственного. В нижнем этаже этого дома разместился магазин, верхний пустует. Поднимаюсь наверх по лесенке с точеными перильцами. Вроде бы все очень похоже: направо двери в горницы, налево проход на поветь – сенной сарай. Но нет, не тот это дом, похожий, а не тот. В этом доме помещался интернат, а мы жили рядом.

…Тихая и малолюдная была тогда деревня. Пять лет всего, как окончилась война, многие из северян не вернулись домой. Остались в деревне старики и вдовы с детьми. Молодежь ушла на производство. Пустынна была в вечерний час сельская улица. Мы с товарищем сидели на крылечке дома, отдыхая после походов по лугам и лесам. К нам подсаживался, окончив работу, печник Данила Синцов, перекладывавший печи в интернате, колоритный старик, точно сшедший с картин художников-передвижников…

Стою на сельской улице и не узнаю знакомых мест: как многое изменилось за двадцать пять лет!

– Вы кого-нибудь ищете? – спрашивает меня прохожий, заметив мой растерянный вид.

– Дом ищу, – отвечаю. – Стояли здесь двухэтажные избы, а теперь нет.

– А их все заново переложили, – поясняет он. – Из двух этажей один сделали.

– А коньки на крышах?

– Коньки спилили, в музей увезли.

Да, возвращаясь назад, мы попадаем не на старое, а на новое место. Ушло из жизни старое поколение, те старики и бабушки, которых застали мы, пришли новые люди, которые по-новому обстраивают жизнь. Иной стал достаток людей, иной работа. Теперь Заостровье – центр одного из крупнейших в Виноградовском районе совхозов. Не косилки с конной упряжкой, не «бабы с граблями рядами» – везде машины в лугах. Не пустующие избы-хоромы – возводятся новые многоквартирные дома. Не прежние тихие проселки – взад-вперед проносятся грузовики, оставляя за собой шлейф пыли.

Сменился типаж деревенского жителя. Типичен для сегодняшней деревни механизатор, крепкий человек с обветренным лицом, обстоятельный и толковый, знающий свое дело, поспевающий и на работе, и в поделках по дому. Нынешний северный человек, где бы ни работал он – в леспромхозе или в совхозе, – живет в мире техники, но так же повсюду, на лесоповале или на покосе, его окружает привычный природный мир и щедрая и суровая природа Севера, и это накладывает особые черты на характер северян, даже тех, кто недавно стал северянином, вырабатывает в них выдержку, несуетливость, открытость, приветливость. Таковы и северянки, те, кто работают доярками, почтальонами, продавщицами, с их спокойным достоинством, трудолюбием, приветливостью. Велик Север, много разных людей встречается на пути, и слово «северянин» означает простого человека с открытой душой.

А теперь я хочу сказать о северной охоте. Потому что началась она для нас здесь, в Заостровье, и где только не продолжалась!

Были и глухие таежные речки, и охотничьи избушки, и блуждания по лесным чащам и моховым болотам, и молчаливые лесные озера, и веселые луговые поймы, и величавое северное взморье… И как-то так получалось всегда, что результат, трофей хоть и ценен и дорог, оказывался не самым главным, а главным было открытие, достижение новых, неизведанных мест, будь то затерянное в желтых мшарах озеро или избушка на безвестном ручейке. Главным было познание новых мест, познание Севера. Это был поиск, стремление, страсть, то есть это была охота. Как бы понятнее объяснить это неохотникам? Поймут ли они, что охота не просто стрельба и ловля, а всегда ожидание чудесного, ожидание и надежда. Охота – это как бы погоня за жар-птицей, за сказочным трофеем, который будет твоей наградой за бескорыстную неразделенную страсть. И еще вспоминается мне выражение древнегреческого философа Платона «охота за прекрасным». Прекрасным был для нас Север, его искали мы, настигая и теряя, порой сбиваясь с пути, но преданные своей безраздельной страсти.

Михаил Пришвин назвал одного из своих героев «охотником со своим путиком». Путик – это охотничья тропка, вдоль которой промысловик ставит ловушки на птицу и зверя. До сих пор в отдаленных районах Севера охотники имеют свои путики, свои угодья с избушкой, права на которые закреплены неписаными законами. Долгое время, путешествуя по Северу, не встречал я таких охотников, исчезают путики – там прошла железная дорога, там начались лесоразработки. И вот как-то на пароходе на Вычегде – это было еще когда по Вычегде ходили пассажирские пароходы – я встретил такого человека. Это был щупленький добродушный низкорослый мужичок. Он улыбался, бойкой скороговоркой рассказывая про свой путик. И ничем вроде бы не примечательный человек, но был он «охотником со своим путиком». Много дорог на Севере – и широких, проезжих, и узких, проселочных, и пеших лесных тропинок, и где-то среди них надо найти и свою тропу, или по-старинному, по-суземному – путик. И этот путик надо прокладывать по разной местности, с постоянными «затесами» в своей памяти. Иначе та охотничья страсть – страсть к познанию прекрасного края – останется невоплощенной, неосмысленной. Так, отправившись в путь по Двине, мы делали свои первые «зарубки», пролагали «свой путик»…

А здесь, в Заостровье, говоря опять же пришвинскими словами, «мир чудес начинался прямо за околицей».

Село расположено на широкой песчаной гряде, разделяющей двинские пойменные луга от долины протекающей здесь речки Нюмы. Двинские луга сухие, твердые, выкошенные, просторные – на сколько хватит взгляд уставленные стогами, темнеющие зарослями кустарников вокруг озерков. Нюмские луга за деревней имели иной, уединенный облик, типичный для отменных охотничьих угодий. Стоило и в самом деле выйти за околицу и недалеко пройти по дорожке, которая подводила к песчаному откосу над болотистой низиной. Отсюда она открывалась во всей своей красе. Обширная котловина была со всех сторон замкнута лесом и кустами, изумрудный ковер ее кочковатых болот с блестками мочажин рассекался прихотливо петляющей речкой. Среди болот стоял песчаный сосновый остров, окруженный речкой и впадающим в нее ручейком, – на островке этом, по народному преданию, некогда находилось чудское городище.

Выходить на охоту надо было в предзорье, в сумеречный молчаливый час, когда на темном горизонте тлеет не потухающая во всю ночь зарница. Нюмская низина лежит в тумане, затопленная им до краев, и странно спускаться по песчаному откосу, погружаясь с головой в сырой холодный воздух… Первыми просыпаются журавли и медногласно трубят на дальнем болоте, возвещая зорю. Свистят утиные крылья, начинают перекликаться кулички. Светлеет, но ничего не видно за туманом, даже вблизи, идешь неспешно вдоль речки с черной застывшей водой, вровень с берегом. И почему-то веселит эта прогулка в тумане, словно блуждание по дну призрачного озера. Так идешь вдоль речки, пока не посветлеет туман и не засияет голубизна неба, освещенного лучами солнца, вставшего из-за леса. Тогда высоко, в мерном степенном полете, с гортанным кличем пройдут над лугами гуси, возвестив, что утро наступило. И все быстро начнет меняться. Туман осядет, оросится, покроет капельками влаги все вокруг – травы и листья, твои сапоги и ружейные стволы. Блестящими до неправдоподобной глянцевитости станут кусты, а луг – матово-белым. И еще веселее идти по низине, заходя на болотца и пойменные озерки. Из-под приметного кустика с чмоканьем срывается дупель. Выстрел вторгается в веселое спокойствие раннего часа резким хлопком, и тут же с ближнего озерка снимается, трепеща крылами, утиная стая, а с сосен с «чудского городища» слетает стайка тетеревов, пищат и взлетают береговые кулики, и весь птичий мир болота беспокойно взмывает в воздух и носится кругами над котловиной. А солнце все выше, а сияние дня все ликующее, и уже яркие дневные краски вокруг, и изумрудом лежит луг. В отдалении, в деревне, горланят петухи, мычит стадо, выгоняемое на выпас, а вокруг – лес, река, озерки, болота – весь прекрасный привольный мир русской охоты!

Ближе к лесу речку перегораживает мельничная плотина. По мосткам переходишь на другой берег. Возле мельницы стоит мельник, плотный, коренастый, как все мельники, с бородой, припорошенной мучной пылью.

– Чтой ты там, лягушек стрелял? – добродушно спрашивает он.

Солнце греет горячо, потянул легкий дневной ветерок, обдает всеми пряными луговыми запахами, речка сверкает до рези в глазах, и так весело, молодо, здорово идти над ее омутками, следя ход рыбьих стаек в глубине, и, кажется, нет и не может быть ничего на свете счастливее этого утра…

Так было тогда, двадцать пять лет назад, и много было потом иных, тоже прекрасных охотничьих зорь, но те, первые, они на всю жизнь. И вот снова иду я к местам своей охотничьей молодости.

Снова стою на том же откосе, с которого начинал спуск в дупелиное болото. Та же просторная низменная котловина лежит передо мной с сосновым островом посредине, но какая-то иная она. Нет того ровного изумрудного лугового ковра, луг там и сям порос кустами. Прежде, когда луг выкашивался, его чистили, вырубали подрастающий кустарник, теперь же нюмские луга используются под пастбища для скота. Луг, истоптанный скотом, конечно, не тот – изумрудный, свежий, но все-таки угадывается в нем прежний облик, а вот река… В иных местах это канавка, перегороженная с весны рыбацким заколом, в других – это стоячее озеро, в третьих – лужица, которую можно перейти вброд. Никакого течения нет у этих вод, река обмелела, заросла, заболотилась. С берега не зачерпнешь воды – плавают слизистые комки тины… Дальше к лесу встречаются глубокие омутки, но и они безжизненны, не снуют на мелководье резвые стайки мальков, не плеснет хвостом плотвичка.

– Что же с рекой стало? – спрашиваю я пастуха.

– Обмелела река, запруд нет, прежде мельнички были, они воду держали, да и сухо больно сей год.

Места по-прежнему красивы: так же высится красноствольными соснами «чудское городище» и сверкает блестками луг, и живет птичий мир – вырываются из-под ног стремительные бекасы, проносятся стаи чирков. Но вот река… Нет, не так представлял я эти милые места. Все думалось: везде переменилось, но здесь-то осталось прежним, а оказалось, что изменилось и здесь.

Ах, надо ли возвращаться на знакомые места? – думалось мне. Все становится иным. Мы думаем, что возвращаемся на старое, а на самом деле приходим на новое место.

Да, все новое, новая деревня, новые люди. Никто меня здесь не помнит, и я никого не помню… Нет, помню! Был здесь учитель, который разводил сад. С ним мы познакомились тогда, продолжая свои поиски старинных песен и преданий. Жил он вдвоем с женой такой же обычной крестьянской жизнью, как и все вокруг. Но люди эти были необычной судьбы. Оба северяне, они учились в Петербурге, там и встретили друг друга. По окончании учительских курсов уехали в глухую северную деревню на благое служение народу. Они и служили ему всю жизнь. Сколько поколений заостровчан прошло через их школу! Мы часто говорим о таких судьбах: подвиг. Эти люди не думали о подвиге, они честно и бескорыстно служили народу.

Они знали всех до единого жителей в округе, но песен… песен старинных не могли нам сообщить. Когда-то учитель записывал местные песни, но в тридцатые годы все тетрадки пропали. Он показывал нам известный сборник Шейна, том «Живописной России» – все, что было о песнях и северном крае в их скромной библиотеке. Чтобы хоть чем-то утешить гостей, хозяйка показала нам образцы старинной вышивки на полотенцах и старинный наряд. В этом наряде она согласилась сфотографироваться. Фотографировались мы в саду под яблоней – и это тоже было достопримечательностью села. Старый учитель был мичуринцем и разводил яблоневый сад в местах, где прежде никаких садов не было.

– Скажите, – останавливаю я прохожего. – В вашем селе был учитель, который разводил сад. Жив он?

– Жив, стар только очень… Да вот он сам.

Навстречу нам двигался высокий сухощавый старик в темных очках. Несмотря на жаркий день, одет он был в черный костюм, в белую рубашку с галстуком. С ним здоровались, он всем отвечал, но чувствовалось, что никого не узнает. Поздоровались и мы, он нам ответил и тихо, словно ощупью, как слепой, прошел мимо…

Я побрел назад к пристани, окидывая прощальным взглядом такую знакомо-незнакомую улицу села. Возле домов разбиты палисадники, растут в них смородина и малина, а у некоторых домов вижу я и яблоньки. Значит, сад учителя недаром цвел, не зря он был посажен, пошли от него «отростки» и, думаю, в душах людей тоже…

И с этой мыслью легче и бодрее было идти по накатанной луговой дороге. Да, приезжая на прежнее место много лет спустя, мы все находим новым, но и остается что-то прежнее: в природе ли, в людях, в зданиях. И я все оглядывался назад на удаляющиеся островерхие шатры.

Двинской Березник

Двадцать пять лет назад ходили по Двине колесные пароходы, и мы с другом знали их по именам: «Карл Маркс», «Иван Каляев», «Желябов», «Добролюбов»… Уютно и неторопливо было ехать на пароходе. Медленно проплывали берега, мерно шлепали по воде плицы, черный дым валил из трубы. Днем мы сидели на верхней палубе, любовались просторами, ночью устраивались возле машинного отделения, где ехали такие же, как мы, пассажиры четвертого класса. Сидишь на своем рюкзаке, рядом снуют шатуны, от машины исходит тепло, пахнет нагретым машинным маслом, сотрясается железный пол… так и задремлешь сидя, в шуме и тепле…

Теперь на скоростной линии Котлас – Архангельск ходят четыре прекрасных теплохода, и я тоже знаю их имена: «Индигирка», «Олекма», «Неман», «Пинега». Ходят и «ракеты», и «зари», и «омики». «Ракета» пролетает всю реку за двенадцать часов. Для человека путешествующего это слишком быстро – летит она со скоростью шестидесяти километров в час, и не успеешь ничего рассмотреть, да и остановок делает немного. Если же вы не особенно спешите, то нет ничего лучше теплохода, большого, вместительного, с зеркальными окнами салона, с полированными дверьми кают, с начищенными до блеска медными поручнями, со всеми удобствами, во всем блеске и чистоте. Нет, я не скажу плохо о старых двинских пароходах, тем более что некоторые из этих «старичков» до сих пор честно дослуживают свой век: кто как плавучий пионерский лагерь, а кто и как рейсовый на отдельных участках реки. Но их заслуги – в прошлом. Новые суда на реке, новые на них капитаны и команда, и никто из молодых речников не знает тех пароходов, на которых довелось нам плыть четверть века назад.

И капитан «Индигирки» Аркадий Иванович Аршинов не помнит, он в то время еще «салагой» был, в речном училище учился, а уж команда и тем более: она вся как на подбор из ребят комсомольского возраста – комсомольско-молодежный экипаж.

Половину пути по реке я проехал, и получилось невольно так, что каждый раз продолжал свой путь на «Индигирке». Удивительного в этом нет: пассажирскую линию вверх-вниз обслуживают четыре теплохода, значит, через три дня на четвертый придет тот же теплоход, который привез вас на эту пристань. Видимо, один и тот же пассажир, который входит и выходит на многих пристанях, явление не столь частое. Да и сам пассажир проявляет любознательность, просит разрешения зайти в рубку, расспрашивает. Завязывается знакомство, и пассажир уже становится отчасти причастным делам и заботам команды и рад, что его принимают за своего.

Вот и сейчас с верхней палубы мне, улыбаясь, машет рукой первый штурман, а матросы у трапа приветливо спрашивают:

– Опять к нам?

Боцман протягивает руку, делится хорошей новостью:

– Вымпел получили от ЦК профсоюзов.

Второй штурман приглашает:

– Идемте наверх.

В рубке постоять всегда интересно. Здесь рулевое управление, которое ничем не напоминает прежнего штурвального колеса, эхолот, фиксирующий проходимую глубину, локатор, по которому ведут судно в тумане, рация, дающая возможность связываться с встречными судами и ближними пристанями. А какой вид открывается во все стороны! Сейчас мы в среднем течении. Идет река в песках, широкая, но мелководная. Тянется правый высокий коренной берег, красноглинистый, лесистый, по левому – долгие заостровские луга, откуда веет запахом свежескошенного сена. Вот по правому берегу выдается мыс Лыжин Нос. За ним пристань Троица под высоким откосом. Дальше плывем, следуя прихотям фарватера. Могла бы «Индигирка» на глубокой воде давать свыше двадцати километров в час, а сейчас дает едва пятнадцать.

– Вы весной приезжайте, – говорят ребята-штурманы. – Тогда посмотрите, как мы ходим! На три-четыре часа вперед расписания, есть время в футбол поиграть.

– А сейчас?

– А сейчас – в расписание бы уложиться. Вниз еще так-сяк, а вверх опаздываем…

Пять месяцев они в пути, работают повахтенно без выходных. Даже дня не простаивает судно в навигацию: пришло оно в один из двух конечных пунктов, несколько часов постояло и в назначенное время снова вышло в путь. Да и на стоянке бывает некогда порой сойти на берег: надо убираться, проверять машину, устранять неполадки.

Так и ходят они: тридцать шесть часов вниз, сорок восемь часов вверх и снова, и снова, начав путь за ледоходом, полой водой, что, бывает, поднимается на Двине метров на десять – двенадцать и разливается необъятно. Потом зазеленеют верхушки затопленных кустов, начнет спадать вода, войдет в берега, лес оденется, и луга густо зазеленеют – придет лето. Обнажатся пески, уже и мельче будет речной фарватер, а на теплоходе станет шумно, людно, тесно – отпускная пора. Потом пройдут дожди, прибудет вода в реке, все чаще будут хмурые дни, холодные туманы, а на теплоходе, прежде переполненном, веселом, станет немноголюдно. Придет осень, первый снег будет сечь в стекла кают, в редкий солнечный день заполыхает яркое убранство прибрежных лесов, потянут над рекой птичьи стаи. Потом вовсе станет серо и хмуро, опадут листья, забелеют берега нетающим снегом, пойдет по реке шуга – вот тогда кончится их речная вахта. Тогда и жены их дождутся, и дети, и невесты, и друзья, а пока они, как и старшие братья их, моряки, числятся в дальнем плавании по одной реке через три времени года… Поздней осенью, когда встанет судно в Лимендский затон, начнутся у речников длинные отпуска, столь длинные, говорят, что и надоест. После отпусков будут они ремонтировать суда и снова ждать начала навигации, потому что хоть и нелегок их труд, а любят они свое дело, любят свою реку, вахты у штурвала, суетно-праздничную обстановку рейсов, то радостное оживление, которое встречает теплоход на каждой пристани, то уважение, с которым относятся пассажиры к ним, от капитана до матроса, – и во всем ощущать себя полезным людям, ощущать, что ты делаешь настоящее дело.

Так плывем мы просторными плёсами. Встретилась нам «Олёкма», идет она вверх, прогудела нам приветственно, и мы ей ответили, самоходная баржа-сухогруз прошла, впереди большой плот занял фарватер, и вахтенный ведет с капитаном буксира переговор по рации, каким бортом будет обходить. Трудятся река и речники.

А вот бакенщики на реке почти перевелись, совсем мало осталось. Теперь речную обстановку обслуживают бригады на теплоходах, да и обстановка – створные знаки, бакены – снабжена самозажигающимся устройством. Но здесь, в среднем течении, невдалеке от деревни Тулгас увидел я все-таки избушку бакенщика и обрадовался этой прежней примете наших рек.

Бакенщики, милые люди! Сколько их мне встречалось! Обычно так бывало, что стояли их избушки у хороших речных мест, вдали от жилья, и была рядом и охота и рыбалка, а у гостеприимного хозяина – и ночлег, и свободная лодка. В большинстве своем были они людьми пожилыми, степенными, жизнь у воды настраивала их на созерцательный лад…

…А теплоход плывет спокойно и споро по плёсам, широким, как озера, среди низких берегов, мимо островов. Хороши плёсы, хороши песчаные острова, хороши луга! Так много простора, такие неоглядные дали – их не опишешь, словом не обрисуешь, а смотришь изумленно на эту ширь и думаешь: ох, и велика Россия, и какие в ней реки!

И дальше все то же: плёсы, острова, луга, деревни на пологих невысоких берегах, и, кажется, без устали можно смотреть на эти картины, и сердце полнится восторгом…

Повышается правый берег, и меняется прежний колорит реки: наверху дома поселка, на берегу огромные штабеля бревен, рядом с пристанью – сплоточная запань – приметы промышленной жизни реки. Это – Рочегда, центр одного из крупнейших леспромхозов Виноградовского района.

Как почти на всех двинских пристанях, здесь многолюдно. Одни едут, другие провожают, третьи встречают, а иные, особенно молодежь, пришли просто так. Хоть и не в диковинку, а все ж таки приятное это зрелище: подходит красивое, белоснежное судно, мягко встает борт о борт с дебаркадером, четко производится швартовка, идет высадка и посадка пассажиров…

За Рочегдой тянется крутой красноглинистый правый берег с деревнями наверху. Далее высокий берег переходит в низменный. Место это так и называется – Конецгорье. Название не следует понимать буквально, но на некоторое расстояние обрывистые высокие берега и в самом деле кончились и появятся снова значительно ниже, за Моржем. А места конецгорские – просторные и веселые. За «горами» идут широкие луга со стогами, река не сжата, не стеснена, и хороша она в солнечный день.

И опять чистые плёсы, окаймленные золотистыми полосами песков, низкие песчаные острова, луга. Вот, кажется, реку вдали совсем закрыли пески, но так только кажется. Мы плывем вперед, приближаясь к устью Ваги.

Те места, мимо которых мы проплываем, дышат миром и тишиной, и нет, пожалуй, спокойнее и приветливее мест на реке, и трудно сейчас представить, что были эти места свидетелями драматических событий на Двине, что деревни эти когда-то упоминались в сводках гражданской войны.

Гражданская война на Севере… Далеко от нас отстоят события тех лет, мало осталось живых очевидцев. В ту нашу поездку, двадцать пять лет назад, еще встречались старики, помнившие былое, и, бывало, когда мой друг раскуривал трубку, говорили усмешливо:

– Духовит у тебя табачок, Володька. Англичане такой курили. Дай-кось свернуть.

Печник Данила Синцов из Заостровья рассказывал:

– Большая война была. По всей реке стреляли, из пушек били, что было!

– А у вас воевали?

– У нас не было, а под Сельцом большой бой шел. Досель изба там стоит, снарядом поврежденная.

Упоминалось в рассказах имя Хаджи-Мурата, воевавшего под Шенкурском. Не зная истории гражданской войны в подробностях, мы поначалу недоумевали: откуда на Севере имя героя повести Льва Толстого? Оказалось, что речь шла о Хаджи-Мурате Дзарахохове, герое гражданской войны, красном коннике, отличившемся в боях на Ваге.

Рассказывали старики, как сгоняли мужиков в белую армию. Помнили, какое там было обмундирование и какое довольствие. Шинель давали английскую, и харч тоже заморский был. Да не пошел народ за ними, не стал воевать в чужих шинелях против своих братьев…

Многое рассказывали старики, но не все мы по неопытности записывали, а теперь жаль… Другая война – Великая Отечественная заслоняла прошлые события – пять лет, как она кончилась, и хоть не гремели бои на среднедвинских плёсах, а как с косой прошлась по деревням…

Да, далеко отошли события гражданской войны от наших дней, и теперь мы знаем о них по книгам. И хотя многократно описаны они и подробно исследованы, здесь, близ устья Ваги, нельзя не вспомнить о них, и прежде всего о Павлине Виноградове: здесь он дал первый бой врагу, здесь и погиб.

Павлин Федорович Виноградов не северянин родом – он пскович, питерский рабочий. Был он вовсе не пожилым человеком, как может показаться, глядя на его памятник в Архангельске, а, вернее, молодым – двадцативосьмилетним, в очках, рано начавшим лысеть – последствия каторги. Был отнюдь не военным человеком. И не был он членом партии формально, но на деле – беспартийным большевиком.

П. Ф. Виноградов был послан в Архангельск из Петрограда в начале 1918 года в составе продовольственной комиссии. Здесь его избрали заместителем председателя губисполкома. В июле Виноградов с вооруженным отрядом направляется в Шенкурск на ликвидацию контрреволюционного мятежа. Мятеж был подавлен, и 3 августа 1918 года отряд прибыл из Шенкурска в Двинской Березник. Здесь Виноградов узнал, что Архангельск занят интервентами и советские учреждения эвакуированы. На буксирном пароходе со своим небольшим отрядом он вышел вниз по реке и, встретив первые суда противника, обстрелял их. Затем Виноградов устремляется вверх по реке, в Котлас и дальше в Устюг, где находился эвакуированный губисполком. На экстренном заседании губисполкома Павлин Федорович критикует порядок эвакуации, настроения растерянности, говорит о немедленной организации боевых отрядов.

В считанные дни создается Северодвинская флотилия. В Устюге и Котласе были переоборудованы буксирные суда – их обшивали стальными листами, обкладывали палубы мешками с песком. Заместителем командующего войсками Котласского района и командующим Северодвинской флотилией назначается П. Ф. Виноградов. 7 августа Виноградов возвращается из Устюга в Котлас, 10-го отплывает навстречу противнику, 11-го дает бой у Двинского Березника. Три авангардных судна красной флотилии подошли к пяти пароходам противника и расстреляли их в упор.

12 августа 1918 года В. И. Ленин направил телеграмму на имя командующего Северным фронтом М. С. Кедрова:

«Вред Вашего отъезда доказан отсутствием руководителя в начале движения англичан по Двине.

Теперь Вы должны усиленно наверстывать упущенное, связаться с Котласом, послать туда летчиков немедленно и организовать защиту Котласа во что бы то ни стало.

Председатель Совнаркома Ленин»[2]2
  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, стр. 147.


[Закрыть]

В ответной телеграмме от 13 августа 1918 года М. С. Кедров сообщает В. И. Ленину о первых боевых успехах: «Наш отряд судов под командованием товарища председателя Архангельского губисполкома Павлина Виноградова встретился с превосходящими силами противника в устье Ваги и нанес противнику поражение. Из пяти неприятельских судов судно «Заря» взято нами в плен со всеми припасами и грузами и четырьмя пулеметами». На этой телеграмме В. И. Ленин написал: «В печать. Крупная победа над англичанами и белогвардейской сволочью»[3]3
  Цит. по: «Северный фронт. Борьба советского народа против иностранной военной интервенции и белогвардейщины на советском Севере (1918–1920)». Документы. М., 1961, стр. 108.


[Закрыть]