Текст книги "Верноподданный"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Вы опять за свое? – воскликнула Густа, впрочем, без запальчивости. Их взгляды на мгновение встретились, и она слегка вздохнула. – Мой Вольфганг бог весть где носится. Чувствуешь себя словно вдова какая.

Она задумчиво посмотрела на Магду, шедшую впереди под руку с Кинастом.

– О мертвых нечего горевать, – многозначительно сказал Дидерих, – займитесь лучше живыми.

Он наступал на Густу, оттесняя ее чуть ли не к стенам домов и настойчиво заглядывая в глаза. И вот на какой-то миг в этом милом пухлом лице что-то раскрылось ему навстречу.

К сожалению, перед ними уже высился дом номер семьдесят семь по Швейнихенштрассе; мать и дочь попрощались и скрылись в подъезде. За Саксонскими воротами уже ничего привлекательного не было. Повернули обратно. Магде захотелось подбодрить Дидериха. Опираясь на руку жениха, она сказала:

– Ну, что ты думаешь на этот счет?

Дидерих вспыхнул и засопел.

– Что уж тут думать! – пробормотал он, и Магда рассмеялась.

По безлюдной улице, в сгущающихся сумерках, кто-то шел им навстречу.

– Уж не Бук ли это? – нерешительно спросил Дидерих.

Человек приближался: толстый, несомненно, молодой, в мягкой широкополой шляпе, одетый не без изящества. Он загребал на ходу ногами.

– И в самом деле Вольфганг Бук! – Дидерих был разочарован: «А послушать Густу, так он на краю света. Я ее отучу лгать».

– Ах, это вы! – Бук крепко пожал руку Дидериху. – Очень рад!

– И я также, – ответил Дидерих, досадуя на Густу, и познакомил своего будущего зятя со старым школьным товарищем.

Бук принес свои поздравления и, присоединившись к Дидериху, пошел за четой обрученных.

– Вы, вероятно, направляетесь к невесте? – спросил Дидерих. – Она дома. Мы только что проводили ее.

– Да? – протянул Бук и пожал плечами. – К ней я всегда успею, – прибавил он флегматично. – А сейчас я рад, что мы с вами снова встретились. Наша беседа в Берлине – единственная беседа – была крайне интересной.

Дидериху и самому так казалось, хотя в свое время этот разговор вызвал у него только раздражение. Он необычайно оживился:

– Я очень виноват перед вами – так и не ответил на ваш визит. Но кому-кому, а вам-то хорошо известно, что в Берлине всегда что-нибудь да помешает. Здесь, конечно, времени сколько угодно! Тоска, верно? Неужели можно прожить здесь всю жизнь? Трудно себе представить, право! – Дидерих показал рукой на серый ряд домов.

Вольфганг Бук поморщил с легкой горбинкой нос, втянул воздух и пошевелил губами, как бы пробуя его на вкус. Взгляду придал глубоко задумчивое выражение.

– Прожить жизнь в Нетциге… – медленно проговорил он. – Да, этого нам не миновать. Наш брат не в состоянии обеспечить себе жизнь, достаточно богатую сенсациями. Впрочем, они и здесь бывают. – Его улыбка насторожила Дидериха. – Сенсация с часовым достигла весьма высоких сфер.

– Ах, так… – Дидерих выпятил живот. – Вы опять брюзжите. Предупреждаю, что в этом деле я целиком на стороне его величества.

Бук махнул рукой.

– Оставьте. Знаю я.

– А я еще лучше вас, – настаивал Дидерих. – Кому довелось во время февральских беспорядков оказаться с ним в Тиргартене один на один, кому довелось видеть эти глаза, испепеляющие своим взором, глаза великого Фридриха [85]85
  …глаза великого Фридриха…– то есть прусского короля Фридриха II (1712—1786). Г.Манн писал: «Фридрих Великий, которого прославляли все прусские историки до тех пор, пока ему не стал слепо подражать Гитлер, – самый ложный из кумиров».


[Закрыть], тот – я глубоко убежден в этом – верит в наше будущее.

– Верит в наше будущее, потому что… испепеляющий взор. – Уголки губ и щеки у Вольфганга меланхолически опустились.

Дидерих громко сопел.

– Знаю, знаю, вы отрицаете выдающуюся роль личности в наше время. Иначе вы стали бы Лассалем или Бисмарком.

– А что же – мог бы! Не сомневаюсь. С таким же успехом, как и он… Хотя и не в столь благоприятной обстановке. – Голос его окреп, в нем зазвучала убежденность. – Для каждого из нас не так уж важно многое перестроить в этом мире, главное – выработать в себе жизнеощущение, будто ты это действительно делаешь. Для этого необходим талант, а талант у него есть.

Дидерих беспокойно озирался по сторонам.

– Мы, правда, здесь одни, эта пара занята обсуждением более важных дел, но все же…

– Напрасно вы думаете, что я имею что-либо против него. Да он, уверяю вас, антипатичен мне не более, чем я сам себе. Будь я на его месте, я точно так же, как он, принял бы всерьез ефрейтора Люка и нашего нетцигского часового. Власть не власть, если у нее нет врагов. Только и чувствуешь свою силу, когда против тебя бунтуют. Что стало бы с ним, если бы выяснилось, что социал-демократия вовсе не в него метит, что в самом крайнем случае она имеет в виду более разумное распределение доходов?

– Ого! – воскликнул Дидерих.

– Верно ведь? Это вас возмутило бы. И его тоже. Стоять вне течения событий, не управлять ходом вещей, а быть лишь одним из звеньев общей цепи, – да можно ли такое стерпеть?.. Сознавать себя неограниченным самодержцем – и в то же время не быть в состоянии даже ненависть возбудить чем-либо иным, кроме слов и жестов. Ибо что дает пищу зоилам? [86]86
  …что дает пищу зоилам?– Зоил (IV в. до н.э.) – критик, осуждавший древнегреческого поэта Гомера. Зоилами называют недобросовестных и завистливых критиков.


[Закрыть]Что особенного произошло? Ведь и дело Люка только жест. Рука опустилась, и опять все как было: но и актер, и публика получили сильное ощущение. Вот чего, собственно, все мы жаждем, дорогой мой Геслинг. Поверьте, тот, кого мы имеем в виду, сам был бы изумлен больше всех, если бы война, призрак которой он непрерывно призывает [87]87
  …война, призрак которой он непрерывно призывает…– Имеются в виду агрессивные речи Вильгельма II.


[Закрыть], или революция, которую он столько раз мысленно пережил, стали бы действительностью.

– Этого не придется долго ждать! – воскликнул Дидерих. – И вы увидите, что все истинные немцы верой и правдой послужат своему кайзеру.

– Разумеется. – Бук все чаще пожимал плечами. – Вот стереотипная фраза, продиктованная им самим. Вы употребляете слова, которые он вам диктует, а образ мыслей никогда так превосходно не был отрегулирован сверху, как сейчас. Но деяния? Наше время, милейший мой современник, отличается неспособностью к деяниям. Для того чтобы много пережить, надо прежде всего жить, а всякое деяние сопряжено с риском для жизни.

Дидерих выпрямился.

– Вы собираетесь, быть может, свой упрек в трусости бросить по адресу?..

– Я не выносил никакого морального приговора. Я говорил лишь о факте из истории Германии нашего времени, касающемся всех нас. Впрочем, мы заслуживаем снисхождения. Тот, кто действует на сцене, в жизни уже не действует, ибо свою действенность он изжил там. Чего, в самом деле, требует от него действительность! А знаете ли вы, кого история назовет типичным героем нашего времени?

– Кайзера, – сказал Дидерих.

– Нет, – сказал Бук. – Актера.

Дидерих ответил таким взрывом хохота, что шедшие впереди жених и невеста отскочили друг от друга и оглянулись. Но здесь, на середине Театральной площади, бушевал ледяной ветер, и все поспешили дальше.

– Ну конечно же, – выговорил наконец Дидерих. – Удивительно, как это я сразу не сообразил, откуда у вас вся эта несусветная чушь! Ведь вы тесно связаны с театром. – Он похлопал Бука по плечу. – Сами-то вы еще не заделались актером?

В глазах у Бука вспыхнул неспокойный огонек: резким движением он сбросил с плеча руку Дидериха, и тот даже решил, что это не по-товарищески.

– Я? Нет, не стал, – ответил Бук.

В сердитом молчании дошли до Герихтсштрассе. И только тут он возобновил разговор:

– Да, вы, конечно, еще не знаете, что привело меня в Нетциг.

– Вероятно, желание повидать свою невесту.

– Разумеется, и это. Но, главное – я взял на себя защиту своего зятя Лауэра.

– Вы выступаете?.. В процессе Лауэра? – У Дидериха перехватило дыхание, он остановился как вкопанный.

– Ну да, выступаю, – сказал Бук и пожал плечами. – Вас это удивляет? Я недавно внесен нетцигским судом в списки адвокатов. Вам отец не говорил?

– Я теперь редко вижу вашего почтенного батюшку… Я почти нигде не бываю. Мои обязанности по фабрике… Эта помолвка… – невнятно бормотал Дидерих. – Тогда, значит, вы часто… Или вы уже совсем сюда переехали?

– Временно, надеюсь.

Дидерих овладел собой.

– Признаться, я не всегда понимал вас. А теперь и вовсе перестал понимать. Вы гуляете со мной по Нетцигу…

Бук, прищурившись, посмотрел на него:

– Хотя я завтра выступаю защитником на процессе, где вы являетесь главным свидетелем обвинения? Да ведь это чистая случайность. Могло быть и наоборот: все зависит от распределения ролей.

– Благодарю покорно! – вскипел Дидерих. – Каждый занимает свое место. Если вы не питаете никакого уважения к своей профессии, то…

– Уважения? Что это значит? Я с радостью взял на себя защиту, не отрицаю. Вот уж отведу душу, об этом долго будут помнить. В ваш адрес, господин доктор, наговорю кучу неприятных вещей. Не взыщите, мне это нужно для эффекта.

Дидериху стало страшно.

– Позвольте, господин адвокат, как же так? Разве вам неизвестны мои показания? Они не так уж неблагоприятны для господина Лауэра.

– Это уж мое дело! – На лице Бука появилось ироническое выражение, не сулившее ничего хорошего.

Они вышли на Мейзештрассе. «Процесс!» – думал, громко сопя, Дидерих. В сутолоке последних дней он совсем о нем забыл, а теперь его обуял такой страх, точно завтра ему предстояла ампутация обеих ног. Густа – притворщица, дрянь, с умыслом, значит, ничего не сказала, – пусть, мол, в последний момент его ошарашит. Он простился с Буком, не доходя до дома. Только бы Кинаст ничего не заметил! Бук предложил зайти куда-нибудь в пивную, посидеть.

– Вас, по-видимому, не очень-то тянет к вашей невесте? – сказал Дидерих.

– В настоящую минуту меня больше прельщает рюмка коньяку.

Дидерих язвительно засмеялся:

– Она, кажется, всегда вас прельщает. – Из опасения, как бы Кинаст не заподозрил недоброе, он пошел провожать Бука.

– Видите ли, моя невеста, – неожиданно заговорил Бук, – это тоже один из вопросов, которые я оставляю судьбе.

– Как вас понять? – спросил Дидерих, и Бук продолжал:

– Если я останусь в Нетциге, то Густа Даймхен вполне на своем месте. Но кто знает? Мало ли какие обстоятельства могут вторгнуться в мою жизнь. Вот на этот случай у меня есть в Берлине другая связь…

– Я слышал: актриса! – Дидерих покраснел за Бука, который с таким цинизмом признавался в этом. – Простите, – пробормотал он, запинаясь, – я ничего такого не думал.

– Значит, вам это известно, – заключил Бук. – Ну, так вот. Я там еще не свободен, а потому не могу уделять Густе столько внимания, сколько следовало бы. Не примете ли вы участие в этой славной девушке? – спокойно, почти наивно спросил он.

– Чтобы я…

– Так сказать, немножко помешивать варево, которое стоит у меня на огне… Пока я не развяжусь там, Ведь мы питаем друг к другу симпатии.

– Благодарю, – холодно сказал Дидерих. – Так далеко, во всяком случае, мои симпатии к вам не идут. Поручите это кому-нибудь другому. Я все-таки серьезнее отношусь к жизни.

И он, не простившись, ушел.

Помимо отсутствия моральных устоев, Дидериха возмущала в этом человеке его беспринципная фамильярность, и это после того, как сию минуту вновь подтвердилось, что они и по убеждениям, и по образу жизни противники. Как несносны подобные люди, в них ни черта не поймешь! «Какой же сюрприз этот субъект мне готовит?»

Дома он дал волю своему раздражению.

– Не человек, а медуза. А самомнение! Сохрани бог нашу семью от подобной все разъедающей беспринципности. Это симптом вырождения!

Ему сообщили, что Кинаст вечером уезжает.

– Не жди в письмах от Магды каких-нибудь потрясающих новостей, – неожиданно сказал он Кинасту и рассмеялся. – Весь город может ходуном ходить, я дальше своей конторы и дома – ни шагу.

Но едва Кинаст вышел за дверь, как Дидерих остановился перед фрау Геслинг:

– Ну? Где повестка из суда?

Ей пришлось сознаться, что она спрятала зловещее письмо.

– Я не хотела, чтобы оно испортило тебе праздничное настроение, дорогой мой сын.

Но он не желал никаких подслащиваний!

– Заладила одно: дорогой сын, дорогой сын. А что стол становится все хуже за исключением тех дней, когда бывают гости, – это тоже из любви ко мне? Деньги, которые я даю на хозяйство, идут на ваши тряпки. Думаете, я поверю, будто Магда сама сшила кружевную блузку? Как бы не так! Надо быть ослом, чтобы поверить этой басне. – Магда возмутилась: с какой стати он оскорбляет ее жениха, но Дидерих оборвал ее: – Помалкивай лучше! Твой меховой жакет тоже наполовину краденый. Вы в сговоре со служанкой. Когда я посылаю ее за вином, она норовит купить какое подешевле, а сдачу отдает вам.

Все три женщины пришли в ужас, от чего он только еще больше расшумелся. Эмми сказала, что понимает, почему он так бесится: завтра он осрамится на весь город. Дидерих в ответ схватил со стола тарелку и швырнул ее об пол. Магда встала, пошла к двери и на пороге обернулась:

– Какое счастье, что я в тебе больше не нуждаюсь!

Дидерих подскочил к ней:

– Думай, пожалуйста, о чем говоришь! Если ты наконец выйдешь замуж, то лишь благодаря моей самоотверженности! Твой жених торговался из-за приданого до непристойности. Ты, вообще говоря, только бесплатное приложение!

Внезапно он почувствовал ожог от звонкой пощечины и не успел опомниться, как Магда уже заперлась в своей комнате. Дидерих, сразу замолчав, тер щеку, Он, правда, побушевал еще немного, но чувство удовлетворения одержало верх. Кризис миновал.

Ночью он твердо решил явиться в суд с опозданием и всем своим поведением подчеркнуть, как мало его касается вся эта история. Но дома усидеть не мог, и когда он вошел в зал заседаний, там еще слушалось чье-то дело. Ядассон, грозный в своей черной мантии, требовал для какого-то подростка из простонародья двух лет заключения в исправительном доме. Суд приговорил парнишку только к году, но юный преступник так завыл, что Дидериху, который сам был напуган и подавлен, сделалось дурно от жалости. Он вышел из зала и кинулся в уборную, хотя на дверях висела табличка: «Только для господина председателя». Вслед за ним туда вошел Ядассон. Увидев Дидериха, он хотел было улизнуть, но Дидерих спросил, что значит исправительный дом и что в нем делают заключенные.

– Нам только и заботы, что об этом думать! – бросил Ядассон на ходу и вышел.

Дидерих весь сжался от ощущения глубокой пропасти, которая легла между Ядассоном, представлявшим здесь власть, и им, Дидерихом, дерзнувшим слишком близко подойти к ее машине. Руководили им самые лучшие намерения, высочайшее почитание власти, но не все ли равно? Теперь держи ухо востро, иначе очутишься между ее жерновами и тебя разотрут в порошок; надо втянуть голову в плечи и быть тише воды, ниже травы, может, как-нибудь удастся унести отсюда ноги. Эх, уйти бы опять в скорлупу своей частной жизни. Он давал себе слово отныне жить только во имя собственных незначительных, но разумных интересов.

В коридоре уже толпилась публика: и кто попроще, и цвет общества. Пять сестер Бук, расфуфыренные в пух и прах, точно судебный процесс их свояка Лауэра составлял величайшую честь для семьи, без умолку болтали с Кетхен Циллих, ее матерью и супругой бургомистра Шеффельвейса. Теща бургомистра не отпускала его от себя, и по взглядам, которые она бросала на брата старого Бука и его друзей Гейтейфеля и Кона, видно было, что она старается восстановить бургомистра против Буков. Майор Кунце, в полной форме, с мрачной физиономией стоял рядом, но воздерживался от каких бы то ни было высказываний. Вот появились пастор Циллих и учитель Кюнхен; однако, увидев столь многолюдное общество, они остановились за колонной. Редактор Нотгрошен, серенький и невидный, переходил от группы к группе. Тщетно искал Дидерих, к кому бы примкнуть, и уже раскаивался, что запретил своим прийти. Он прятался за поворотом коридора и только осторожно высовывал из-за угла голову. Вдруг он попятился: Густа Даймхен с матерью! Густу тотчас окружили сестры Бук, для их лагеря это было прекрасное подкрепление. Одновременно в глубине коридора открылась дверь, и оттуда вышел Вольфганг Бук в берете и в мантии; из-под мантии виднелись лаковые штиблеты. Сегодня Бук как-то особенно заметно загребал ногами. Он празднично улыбался, точно на каком-нибудь приеме, со всеми поздоровался, а невесте поцеловал руку. «О, это будет увлекательно», – обещал он. Прокурор, да и сам он сегодня в ударе. Затем он отошел к свидетелям защиты и шепотом посовещался с ними. Неожиданно все смолкло: в дверях показались обвиняемый Лауэр и его жена. Супруга бургомистра кинулась ей на шею: до чего же она, фрау Лауэр, мужественна!

– А что тут особенного? – откликнулась та низким звучным голосом. – Нам не в чем упрекнуть себя, верно ведь, Карл?

– Конечно, не в чем, Юдифь.

В эту минуту мимо прошел член суда Фрицше. Наступило молчание; когда он раскланялся с дочерью старого Бука, все вокруг переглянулись, а теща бургомистра обронила замечание; правда, по выражению ее глаз нетрудно было догадаться, что она сказала.

Дидериха, хотя он и старался держаться в тени, отыскал Вольфганг Бук и подвел к сестре:

– Дорогая Юдифь, разреши тебе представить, если ты еще не знакома, нашего уважаемого противника, господина доктора Геслинга. Сегодня он нас изничтожит.

Но фрау Лауэр не улыбнулась, она и на поклон Дидериха не ответила, лишь взглянула на него с беспощадным любопытством. Трудно было выдержать этот сумрачный взгляд, тем труднее, что она была так изумительно хороша. Дидерих почувствовал, как прихлынула к лицу жаркая волна крови, глаза его забегали, он забормотал:

– Господин адвокат изволит шутить, конечно… Вообще… Все это одно недоразумение.

Но тут брови на очень белом лице сдвинулись, углы рта выразительно опустились, и Юдифь Лауэр показала Дидериху спину.

Появился судебный пристав. Вольфганг Бук вместе со своим зятем Лауэром направился в зал заседаний, а так как двери не были распахнуты настежь, а все устремились вперед, у входа возникла давка – сливки общества оттеснили публику попроще. Нижние юбки всех пяти сестер Бук ожесточенно шуршали во время сражения. Дидерих попал в зал суда последним и на скамье свидетелей оказался рядом с майором Кунце; тот немедленно резко отодвинулся. Председатель Шпрециус, похожий на облезлого коршуна, объявил со своего возвышения заседание открытым и, вызвав свидетелей, напомнил им о святости присяги. Лицо Дидериха сразу же стало таким, каким бывало в детстве, на уроках закона божия. Член суда Гарниш возился с папками и глазами искал среди публики свою дочь. Особый интерес вызывал к себе старый член суда Кюлеман, вставший с одра болезни; он занял место по левую руку от председателя. Говорили, что он уже не жилец на этом свете, теща бургомистра слышала из достоверных источников, будто он решил сложить с себя депутатские полномочия… А что будет с несметным богатством Кюлемана после его смерти? Пастор Циллих, сидевший на скамье свидетелей, поделился с соседями надеждой, что старик завещает свои миллионы на постройку церкви, а учитель Кюнхен пронзительным шепотом выразил на этот счет свои сомнения:

– Он и после смерти никому ничего не даст, он всю жизнь только и делал, что свое держал в кулаке, а по возможности и чужое прихватывал…

Тут председатель попросил свидетелей удалиться из зала.

Они собрались в коридоре – специальной комнаты для свидетелей не было. Гейтейфель, Кон и Бук-младший уединились в оконной нише; Дидерих под злобным взглядом майора Кунце думал в страхе: «Теперь допрашивают подсудимого. Знать бы, что он говорит. Я обелил бы его с не меньшим удовольствием, чем вы все». Тщетно старался он уверить пастора Циллиха, что не желает никому зла; он, мол, с самого начала говорил, что дело это раздули. Циллих смущенно отворачивался, а Кюнхен, убегая, просвистел сквозь зубы:

– Погоди, сокровище мое, мы тебе коготки пообломаем.

Общее молчаливое осуждение тяжело нависло над Дидерихом. Наконец появился судебный пристав:

– Доктор Геслинг!

Дидерих подтянулся, чтобы пройти мимо присутствующих, не роняя своего достоинства. Чувствуя на себе взгляд фрау Лауэр, он судорожно смотрел прямо перед собой и громко сопел; его чуть-чуть пошатывало. Слева, рядом с присяжным заседателем, который разглядывал свои ногти, стоял, грозно выпрямившись, Ядассон. Позади него находилось окно, и на свету оттопыренные уши прокурора алели, как кровь, а лицо выражало такое безграничное требование рабской покорности, что Дидерих старался не смотреть в его сторону. Справа, перед обвиняемым, только несколько ниже, Дидерих увидел Вольфганга Бука. Отбросив назад полы своей мантии и упершись кулаками в жирные ляжки, он сидел в небрежной и спокойной позе: лицо его дышало таким умом и задором, точно это был сам дух света. Председатель суда Шпрециус предложил Дидериху повторять за ним слова присяги и произносил не больше двух слов зараз, снисходительно глядя на свидетеля. Дидерих послушно принес присягу; затем его попросили описать все, что произошло в тот вечер в ресторане.

– Мы сидели веселой компанией, – начал он, – а напротив сидели господа, которые тоже…

Он сразу же замялся, и в публике послышался смех. Шпрециус вскинулся, долбанул воздух своим хищным клювом и пригрозил очистить зал.

– Это все, что вы можете сказать? – раздраженно спросил он.

Дидерих попросил учесть, что события того вечера, оттесненные последующими деловыми и прочими волнениями, несколько стерлись в его памяти.

– В таком случае я прочту показания, которые вы давали следователю, это подстегнет вашу память. – И председатель приказал подать протокол.

Из протокола Дидерих, к досаде и к удивлению своему, увидел, что, давая показания следователю Фрицше, он недвусмысленно заявил, будто бы подсудимый произнес слова, глубоко оскорбительные для его величества кайзера… Что скажет на это доктор Геслинг?

– Возможно, что и так, – пробормотал Дидерих, – но там сидела целая компания, и сказал ли это именно подсудимый…

Шпрециус весь подался вперед.

– Подумайте! И не забывайте, что вы давали присягу. Другие свидетели покажут, что не кто другой, а именно вы подошли к обвиняемому и только с ним вели упомянутый разговор…

– Разве это был я? – спросил Дидерих, заливаясь густой краской.

Тут уж весь зал разразился неудержимым хохотом, даже Ядассон скривил губы в пренебрежительной ухмылке. Шпрециус уже открыл было рот, собираясь одернуть публику, но в эту минуту встал Вольфганг Бук. Зримым усилием воли он придал мягким чертам своего лица энергичное выражение.

– В этот вечер вы были, вероятно, в подпитии? – спросил он Дидериха.

Тотчас же на него обрушились и прокурор и председатель.

– Прошу отклонить этот вопрос! – визгливо крикнул Ядассон.

– Господин защитник, с вопросами вы можете адресоваться только ко мне, – прохрипел председатель. – А задам ли я их затем свидетелю, это мое дело.

Но прокурор и председатель, как с изумлением отметил Дидерих, натолкнулись на стойкого противника. Вольфганг Бук не сел; звучным ораторским голосом он опротестовал поведение председателя, посягающего на права защиты, и потребовал, чтобы суд вынес решение: предоставляет ли существующий порядок судопроизводства право защитнику обращаться с вопросами непосредственно к свидетелю. Тщетно долбил своим клювом Шпрециус; ему не оставалось ничего другого, как вместе с остальными четырьмя судьями удалиться в совещательную комнату. Бук победоносным взглядом окинул зал: все его пять кузин сложили руки так, точно собирались аплодировать. Но и отец его уже был в зале; многие заметили, как старик Бук знаком выразил сыну неодобрение. А обвиняемый повернул к защитнику разгоряченное гневом, апоплексического склада лицо и пожал ему руку. Дидерих, стоявший на виду у всех, силился не потерять самообладание и оглядывал публику. Но увы! Густа Даймхен старалась не встречаться с ним взглядом. Один лишь старик Бук доброжелательно кивнул ему: показания Дидериха ему понравились. Он даже выбрался из тесно заставленной скамьями трибуны и протянул Дидериху свою мягкую белую руку.

– Благодарю вас, милый друг, – сказал он. – Вы правильно подошли к делу.

И всеми покинутый Дидерих почувствовал, как глаза его увлажнились: так тронула его доброта этого великого человека. Лишь когда старик направился к своему месту, Дидериху пришло в голову, что ведь он, Дидерих, льет воду на мельницу Бука! И Вольфганг Бук тоже отнюдь не такой простофиля, каким казался. Очевидно, он вел с Дидерихом политические разговоры только затем, чтобы теперь использовать их против него. Верность, истинно немецкая верность, где она? Ее не существует на свете, ни на кого нельзя положиться. «Долго еще они будут пялиться на меня?»

К счастью, суд вернулся. Старик Кюлеман обменялся сочувственным взглядом со стариком Буком, и Шпрециус, явно стараясь сдержать себя, зачитал решение. Дано ли защитнику право задавать вопросы непосредственно свидетелю – осталось невыясненным, так как самый вопрос, был ли свидетель в тот вечер пьян, отклонен, как не имеющий отношения к делу. Вслед за тем председатель спросил Ядассона, нет ли у него вопросов к свидетелю.

– Пока нет, – с брезгливой миной молвил Ядассон, – но предлагаю временно свидетеля из зала не удалять. – И Дидериху разрешено было сесть. Ядассон повысил голос: – Кроме того, ходатайствую о немедленном вызове следователя Фрицше: я попрошу его сообщить, какую позицию по отношению к обвиняемому занимал раньше доктор Геслинг.

Дидерих испугался. На местах для публики все повернулись к Юдифи Лауэр: даже оба заседателя, сидевшие за судейским столом, вперились в нее. Ходатайство Ядассона было удовлетворено.

Вызвали пастора Циллиха, привели к присяге и потребовали показаний о фатальной ночи. Он заявил, что тогда на него нахлынуло слишком много впечатлений, а кроме того, его христианская совесть была сильно омрачена, ибо в тот день, пусть даже из верноподданнических чувств, на улицах Нетцига была пролита кровь.

– К делу не относится! – определил Шпрециус.

В эту минуту в зал вошел регирунгспрезидент фон Вулков в охотничьем костюме и в высоких, облепленных грязью сапогах. Все оглянулись, председатель, сидя в своем кресле, отвесил поклон, а пастора Циллиха кинуло в дрожь. Председатель и прокурор наперебой наскакивали на него, Ядассон даже сказал с ужасающим ехидством:

– Полагаю, господин пастор, что нет особой надобности указывать вам, как духовному лицу, на святость присяги.

Это доконало Циллиха, и он признал, что слова, которые инкриминируются обвиняемому, он, во всяком случае, слышал. Обвиняемый вскочил и стукнул кулаком по скамье.

– Я не произносил имени кайзера! Я еще из ума не выжил!

Защитник кивком головы успокоил его и сказал:

– Мы докажем, что только провокационные вопросы свидетеля доктора Геслинга побудили обвиняемого произнести те слова, которые фигурируют в деле в искаженном виде. А сейчас я лишь прошу господина председателя задать вопрос свидетелю Циллиху, не произносил ли он проповеди против затеянной Геслингом травли?

Пастор Циллих пробормотал, что по долгу служителя культа он вообще призывал жить в мире. Тогда Бук пожелал узнать нечто другое.

– Не заинтересован ли опять-таки свидетель Циллих в поддержании хороших отношений с главным свидетелем обвинения доктором Геслингом ввиду того, что дочь пастора…

Ядассон, резко оборвав его, заявил протест по поводу постановки вопроса. Шпрециус признал вопрос недопустимым, а на скамьях для публики поднялся глухой ропот женских голосов. Регирунгспрезидент, наклонившись через скамью к старику Буку, сказал:

– Однако ваш сын позволяет себе милые шуточки!

Тем временем вызвали свидетеля Кюнхена. Старикашка ворвался в зал, очки его сверкали; он уже с порога прокричал имя, отчество, фамилию и звание, а присягу произнес скороговоркой, без подсказа. Но добиться от него членораздельных показаний не удалось, – кроме одного: в тот вечер волны националистического энтузиазма поднимались высоко. Во-первых – доблестный подвиг часового. Затем – изумительное послание его величества, заявившего себя сторонником позитивного христианства.

– Вы спрашиваете насчет скандала с обвиняемым? Об этом, многоуважаемый господин судья, я совершенно ничего не знаю. Я как раз чуточку вздремнул.

– Но ведь и потом об этом говорили? – требовательно напомнил председатель.

– Я – нет! – воскликнул Кюнхен. – Я говорил только о наших доблестных делах в году семидесятом. Партизаны, сказал я, это бандиты. Палец у меня как деревяшка, его прокусил партизан. И почему бы, как вы думаете? Да потому, что я хотел немножко полоснуть его саблей по горлу! Не безобразие ли, а? – И Кюнхен собирался продемонстрировать судьям свой палец.

– Ступайте! – взвизгнул Шпрециус и опять пригрозил очистить зал.

К судейскому столу подошел майор Кунце; он стоял прямо, как на ходулях, а слова присяги звучали у него так, будто он бросал Шпрециусу в лицо тяжкие оскорбления. Без обиняков заявил, что ко всей этой истории не имеет ни малейшего отношения, он пришел в погребок позднее.

– Могу только сказать, что в поведении доктора Геслинга есть неприятный душок. Душок клеветы.

Но с некоторого времени в зале чувствовался и другой душок. Никто не знал, откуда он исходит, на скамьях для публики сосед подозревал соседа и, прикрыв платочком рот, незаметно отодвигался от него. Председатель водил носом во все стороны, а старик Кюлеман, давно уже опустивший подбородок на грудь, беспокойно мотал годовой во сне.

На замечание Шпрециуса, что все, кто в тот вечер рассказывал майору об этом эпизоде, благонамеренные националисты, майор сказал только, что, так или иначе, с доктором Геслингом он вовсе не знаком. Но тут выступил вперед Ядассон; уши его пылали, он спросил отточенным, как лезвие ножа, голосом:

– Господин свидетель, я желал бы спросить у вас, не знакомы ли вы зато – и даже очень коротко – с обвиняемым? Соблаговолите сообщить суду, не одолжил ли вам обвиняемый всего неделю назад сто марок?

Зал замер в испуге, все впились глазами в майора, который стоял в полной военной форме и что-то бормотал в ответ. Дерзость Ядассона произвела впечатление. Он тотчас же использовал свой успех и вырвал у Кунце признание, что немцы-националисты, в том числе и он сам, были возмущены речами Лауэра. Без сомнения, обвиняемый имел в виду его величество.

Вольфганг Бук вскочил, он не мог больше сдерживать себя:

– Если господин председатель не находит нужным поставить на вид господину прокурору, что он оскорбляет своих же свидетелей, то нам это и вовсе безразлично.

Шпрециус немедленно долбанул своим клювом в сторону Бука:

– Господин защитник! Я сам решаю, ставить на вид или не ставить.

– Именно это я и хотел установить, – невозмутимо продолжал Бук. – Что же касается существа дела, то мы как раньше, так и теперь утверждаем и докажем свидетельскими показаниями, что обвиняемый не оскорблял его величества.

– Я еще из ума не выжил! – выкрикнул обвиняемый.

– Если все же, вопреки истине, будет признано обратное, – продолжал Бук, – то я вхожу с ходатайством привлечь издателя «Готского альманаха» [88]88
  «Готский альманах»– точнее: «Готская генеалогическая карманная книга» («Cothaische Genealogische Taschenbucher»). Ежегодник, издававшийся с 1763 г. в городе Гота. В нем публиковались родословные всех знатных фамилий Европы.


[Закрыть]в качестве эксперта по вопросу о том, у кого из немецких князей течет в жилах еврейская кровь.