Текст книги "Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Ему показалось, что его рассказ произвел впечатление на герцогиню и синьору Деграндис, и он слегка поклонился.

В это время он услышал за собой гневный голос:

– Вы, кажется, и не подозреваете, сударь, что вы сделали?

– Что такое? – произнес Мортейль, оборачиваясь.

Перед ним стоял Сан-Бакко с таким видом, какой у него бывал в важных случаях. Он скрестил руки высоко на груди. Его сюртук был застегнут в талии и открыт сверху. Бородка дрожала, белый вихор вздымался над узким лбом, голубые глаза сверкали жестким блеском, как бирюза. Молодой человек тотчас же принял соответствующую осанку. В ней выражалась сдержанная враждебность. Он спросил:

– Что же я сделал, по вашему мнению, милостивый государь?

– То, что вы причинили тогда беззащитной девушке, не подлежит моему суждению. Но сегодня, милостивый государь, рассказом о низком поступке вы оскорбили достоинство этой гостиной. Заметьте себе, что я не потерплю этого!

– А вы, милостивый государь, заметьте себе, что не вам давать мне приказания.

– Вам придется оспаривать у меня это право не на словах.

– Я это и сделаю. Вы, милостивый государь, если я верно осведомлен, бывший пират, и ваши поступки, для которых эпитет "низкие" был бы очень мягким, указывают вам место на галере, а не в этом доме.

– К счастью, я здесь и в состоянии проучить вас.

Сан-Бакко, задыхаясь, ринулся вперед. Мортейль схватил его за рукав. Он был очень бледен. Они молча оглядели друг друга; оба прерывисто дышали. Затем Мортейль сказал:

– Вы услышите обо мне, – и они разошлись в разные стороны.

Тяжелое настроение в комнате, в которую лагуна посылала первое напоминание о летнем гниении, в то же мгновение рассеялось, точно при звуках фанфар. Свечи, казалось, вспыхнули и ярче разгорелись. Герцогиня радовалась воинственности Сан-Бакко; на мгновение она была охвачена тем же гневом, что и он. Клелия, как только Мортейль направился к ней, встала с таким видом, как будто гордилась им. Она чувствовала, что все забыли, что он обманутый муж, мстивший при помощи вызывающей грубости. Об этом забыли, – видели только, что в стычке со старым дуэлянтом он держался холодно и храбро.

Господин и госпожа де Мортейль простились с хозяйкой дома и с синьорой Деграндис. Старик Долан с трудом поднялся и поплелся к двери между своими детьми. Там ждали слуги, которые должны были снести его в гондолу. В дверях он еще раз обернулся к герцогине и двусмысленно улыбнулся своими узкими губами, как будто говоря: "К чему эти ребячества? Все останется по-прежнему". И вдруг ею опять овладело тревожное настроение этого вечера. Она догнала Сан-Бакко, который весело и быстро прогуливался по комнатам. Она схватила его за обе руки.

– Мортейль попросит у вас прощения. Он послушается меня, положитесь на это. Обещайте мне, что не будете драться!

Он не успел даже произнести слов:

– Мой милый друг!

И он корчился под ее пальцами, разочарованный и испуганный.

– Не настаивайте на этом, – пробормотал он, наконец. – Герцогиня, я чувствую, что мог бы уступить вам. Но это была бы моя первая уступка в таком деле, и я раскаивался бы в этом весь остаток своей жизни!

Ей вдруг стало стыдно, она выпустила его руки.

– Вы правы. Это было неправильное побуждение с моей стороны.

– Вот видите! – воскликнул он. Он весело прыгнул в сторону; потирая себе руки и размахивая ими.

– Еще раз! Это тридцать третья. Глупо гордиться этим, правда? Но я не могу иначе. И еще одно радует меня. Он хотел рассердить меня, не правда ли, и назвал меня пиратом. Почему он не попрекнул меня моими летами? Такому остроумному молодчику приходят в голову всякие вещи. Он мог бы сказать: "Если бы меня не удерживало уважение к возрасту" и так далее – это известная штука. Ну, и вот, это не пришло ему в голову! И поэтому я уже почти не сержусь на него. Я буду драться с ним только потому, что это доставляет мне удовольствие!

В это мгновение он столкнулся с Нино. Мальчик дрожал от сдержанного воодушевления. Его взгляды вылетали из-под высоких дуг бровей, как юные гладиаторы; он тихо и твердо попросил:

– Возьмите меня с собой!

– Почему бы и нет?

– Нет, нет! Не берите его! – крикнула Джина, но смех Сан-Бакко заглушил ее слабый голос.

– Теперь мы должны поупражняться! – приказал он. – Идем, вот твой флорет.

И он опять дал ему трость из слоновой кости. Они стали фехтовать.

– Вперед! – командовал Сан-Бакко. – Другие сказали бы тебе: ждать, подпустить противника к себе; я говорю: вперед!

– Не берите его, – повторила Джина еще тише. Но сейчас же у нее вырвалось:

– Как это красиво! Почему это два человека, выставляющие вперед одну ногу, вытягивающие назад левую руку и вперед правую и скрещивающие две трости, – имеют такой смелый и благородный вид!

Герцогиня сказала:

– Вы знаете, что это за трости? Это скипетры старых придворных шутов. Двое из этих крошечных созданий, которые прокрадывались по лестничкам с плоскими ступеньками в свои низкие каморки, и которым время от времени было позволено мстить знатным и могущественным за свое жалкое, презренное существование злыми шутками, – двое из них, быть может, когда-нибудь дрались этими тростями. Но теперь...

Она докончила торжественно, и Джина почувствовала страсть в ее словах:

– Но теперь ими делают нечто прекрасное, как вы сказали, синьора Джина, – нечто смелое и благородное!

– Нет, я не хочу больше думать о Проперции, – крикнула она себе. – Весь вечер я чувствовала над собой ее руку. Разве я не начала подозревать самое себя? Теперь я хочу сидеть подле этой кроткой мечтательницы и быть счастливой, как она.

– Синьора Джина, я все больше убеждаюсь, что видела вас когда-то – нет, слышала. Ваш голос знаком мне. Мне все вспоминаются какие-то обрывки слов... подождите... Нет, я опять забыла.

– Я не знаю, – ответила Джина. – Я не говорила, кажется, ни с одним человеком.

– Ах, все-таки, вспомните ночь: почти такую, кажется мне, как эта, несколько взволнованную, немного душную и тревожную, – потому что я сознаюсь вам, эта дуэль немного тревожит меня... и не одна она. Словом, если бы я только знала... Милая синьора Джина...

Она схватила Джину за руку.

– Вы счастливы?

– Да. Но это было не всегда так: – если вы знали меня прежде, это должно быть вам известно.

Она думала:

"Что с этой прекрасной женщиной? Она дрожит. Ее лицо должно было бы быть солнцем для всех нас, а теперь я вижу на нем страдание и чувствую сожаление к ней. Чтобы сказать ей успокаивающее?"

– Слушайте, герцогиня. Судьба проста и справедлива, верьте этому. Я обязана ей своим спасением. Я была замужем за помещиком, жившим в окрестностях Анконы, сельским бароном, который пьянствовал, проигрывал мое состояние, предпочитал мне горничных. Он обращался со мной ужасно, в то время, когда я должна была подарить ему ребенка. И я умирала от страха и отвращения при мысли, что ребенок может быть похожим на него. Я представлялась больной, чтобы не быть принужденной видеть его багровое небритое лицо с узкими губами и низким лбом, выражавшим жестокость. На каких более красивых чертах мог покоиться мой глаз? В нашем глухом углу была только одна прекрасная вещь: маленькая церковь, находившаяся в ста шагах от нашего дома. Ее стены были покрыты фигурами, совсем маленькими смеющимися ангелами. Там была и картина, мальчик с золотыми локонами, в длинной, персикового цвета одежде. Он протягивал левую руку назад, двум женщинам в светло-желтом и бледно-зеленом. В правой руке он держал серебряную лампаду и освещал ею спрятавшийся во мраке сад... Что с вами, герцогиня?

– Ничего. Теперь мне легче. Благодарю вас.

Теперь она знала, кто такая была Джина.

– Рассказывайте дальше, пожалуйста.

– Из-за этого мальчика я стала набожной и не пропускала ни одного богослужения. Я приходила и ночью. Дверь церкви...

– С вырезанными на ней головками ангелов, – дополнила герцогиня.

– Не запиралась, – продолжала Джина, погруженная в воспоминания. – Я проскальзывала в нее, вынимала из-под плаща маленький фонарь и ставила его на балюстраду перед приделом, в котором он шествовал по своему темному пути. Я со страхом и ожиданием открывала фонарь, и узкий луч света падал на его лицо и на крупные, загнутые на концах локоны. Я опускалась на колени перед ним и стояла так часами. Я старалась глубоко и всецело проникнуться его чертами. Когда я на рассвете кралась домой, на душе у меня было так же сладко и бодро, как сладко и бодро было его лицо...

У моего мужа, который видел в своем доме чуждого своей породе ребенка, явилось подозрение. Один из слуг рассказал ему про мои ночные уходы. Он мучил меня, но я молчала. Он никогда не открыл бы правды; ведь сам он смотреть на картину был не в состоянии. В конце концов, он заподозрил одного из своих собутыльников и погиб пьяный в драке.

– Вы простили ему? – спросила герцогиня.

– Я простила ему и не жалею его.

– Попал! – опять крикнул Сан-Бакко.

– Стой! После такого удара ты не двинешься с места, говорю тебе!

Старик и мальчик в последний раз скрестили трости. Герцогиня смотрела на них молча, с нежным волнением. Они подошли к ней, взявшись за руки. Дверь на террасу была теперь завешена, комната закрыта, полна теплого света и охраняема Палладой. Герцогиня чувствовала, как ее окутывает и глубоко успокаивает счастье этих трех людей. У бледной Джины оно было тихое и мечтательное, у фехтовальщиков сверкающее и бурное.

Обед был готов, они перешли в столовую.

– Сначала шла деревенская стена, – вдруг сказала герцогиня. – На ней были нарисованы Страсти Господни. Там, где она кончалась, несколько в стороне от своей колокольни, стояла маленькая восьмиугольная церковь; за ней открывалась длинная цветущая аллея из лип и каштанов. На дорожке играли падавшие сквозь листья пятна света от восходящего месяца, а в конце ее стоял белый дом.

– Что это? – пробормотала Джина. – Откуда вы знаете?

– Сейчас.

Она заговорила торопливее:

– Я пошла по молчаливой, зачарованной месяцем аллее к белому дому. Флигеля выдавались под прямым углом, главное здание, широкое и одноэтажное, вырисовывалось на сером фоне сумерек, дорожка, ведшая к нему, постепенно поднималась, сверкая в лунном свете. В треугольной тени от деревьев вспыхнуло красным светом окно. Оно открылось, какая-то женщина сказала мне глухим голосом что-то такое милое.

– Это были вы! О, это были вы! – пробормотала Джина, глядя прямо перед собой.

– Эта была одна из решающих ночей моей жизни, – сказала герцогиня. Бегство и приподнятое настроение привели меня к вам, синьора Джина, и в темноте я заметила, что увозила с собой друзей... Скажите мне только одно.

– Что же?

– Мальчик и обе женщины: я сейчас же почувствовала, что я одна из них: теперь я знаю, что другая – вы. Но куда светит нам его слабая лампада? Что лежит за мраком?

– Искусство! – ответила Джина; ее голос дышал пламенным убеждением. Она смотрела подруге в глаза. Герцогиня улыбнулась; ее улыбка была так горда, что Джина не заметила, сколько в ней было скорби.

– Я надеюсь на это – от всей души!

V

Герцогиня поспешила к Сан-Бакко: она получила известие, что он тяжело ранен. Но перед его дверью она должна была остановиться: из нее выскользнул Нино, торжественный, с почтением перед собственным великим переживанием в глазах.

– Он ранен в лицо. Флорет попал ему в рот и вышел обратно через щеку.

– В каком месте, Нино?

– Здесь. Я не знаю, как называет все это доктор. Я узнаю.

– Нино, ему плохо?

– Очень плохо, – твердо сказал мальчик, подавляя рыдание.

– Мне нельзя войти?

– Не думаю. Нет. Там два врача. В... я не знаю, там, где они дрались, не было врача. Поэтому он потерял много крови. Кроме того, там сестра милосердия, и еще какой-то человек, который раздел его и уложил в постель. Врачи делают перевязку. Он без сознания.

– Зачем входить? – тихо сказала она. – Это бесполезно.

И она подумала. "Как бесплодно все, что я делаю. Как бесплодна я сама. В сущности, он дрался из-за меня. Это лучшее, что у меня было. Он умрет".

– Поди к нему ты, Нино, – сказала она. – Тебя они не прогонят.

– Они и не увидят меня, я так ловок.

Она вернулась домой и заперлась у себя в безутешной скорби.

– Он умрет. Однажды меня уже покинули так внезапно; Проперция сделала это, но она оставила меня под охраной богини. Богиня дала мне в руки мою жизнь, как драгоценную чашу. Мне кажется, что ее блеск померк, а ее чистота изрезана запутанными знаками.

Через три дня она оправилась и снова пошла туда. Это было утром, морской ветер приносил прохладу, веселый звон раздавался по городу. Нино сказал ей:

– Вам нельзя войти. Сегодня у него с утра жар.

– Может быть, на минуту? – кротко спросила она.

– Его не должен видеть никто, кроме меня и сестры, – важно объявил он. Но вдруг взволновался:

– Это огорчает вас? – воскликнул он. – О, этого не должно быть. Для вас, конечно, сделают исключение. Жар у него маленький. Подождите, я спрошу.

– Оставь, я не хочу. Это повредит ему.

– Но зато, – горячо сказал он, – я сегодня могу повторить вам все, что сказал о ране врач. Она не так опасна, как казалось по виду. Флорет соскользнул с первого правого резца, скользнул вдоль зубов и вышел на под правой ушной железой сквозь жевательные и лицевые мускулы. Понимаете?

– Так он очень изуродован?

– Конечно. Голова вся перевязана. Не видно почти ничего, кроме глаз. Молоко и бульон он должен пить через рожок. Говорить он не может... Но у него есть грифельная доска, – подождите минутку.

Он посмотрел на нее, на ее печальное лицо. Затем скользнул в комнату больного. Через несколько секунд он опять стоял перед ней, весь красный. Он вытащил из-за спины грифельную доску. Она прочла:

"Кровопускание не помогло. Я прошу позволения продолжать любить вас. Ваш Неизлечимый".

Внизу было что-то стерто, но от грифеля остались следы. Она разобрала:

– Я тоже. Нино.

И перед этим двойным признанием в любви она затихла, и глаза ее стали влажны от горячих слез.

* * *

Несколько дней спустя ей позволили войти к нему. Она остановилась у двери.

– Вас странно укутали, милый друг, – пробормотала она и прибавила громче:

– Но я вижу ваши глаза и знаю, что вы очень сильны и очень счастливы.

"В самом деле, – почти с изумлением думала она, – этих глаз не окутывает ни один из тех покровов, которые в нынешнее время делают туманными почти все взоры, даже самые здоровые, и уносят их далеко от непосредственной действительности. Его глаза широко открыты жизни; мне кажется, я понимаю это впервые только теперь. Жизнь бросила в эти открытые голубые огни все свои картины, даже отвратительные, даже постыдные, – но в них не образовалось шлака".

– Вы изумительно молоды.

– И сделал порядочную глупость. Драться с человеком, у которого кровь лягушки, и который не дает даже подойти к себе! Ах, герцогиня, сознаюсь вам, я полагаюсь только на первый натиск, не на искусство. Я рубака, вы знаете меня. Я всегда рубил направо и налево; куда-нибудь я да попадал; но и в меня почти всегда попадали. И все-таки я имею за собой значительные удары. Раз...

– Не приходите в такое возбуждение.

– Бросили жребий, где кому стоять. Мне досталось более низкое место. Мой противник пытается нанести мне удар в голову. В первый раз я отскочил в сторону, во второй – отбил квинтой и ответил ударом в плечо. Малый до сих пор еще носит руку в кармане.

– Теперь тебе больше нельзя говорить, – сказал Нино, тихо выходя из-за постели. – Больше двух минут тебе нельзя говорить. Будь спокоен, я сам объясню все герцогине.

– Прошу тебя, – улыбаясь, сказала она.

– Этот господин де Мортейль, надо вам знать, человек как без темперамента, так и без честолюбия. При фехтовании у него такие холодные движения, как у англичанина. Он просто держал флорет неподвижно перед собой, и дядя Сан-Бакко, по своей близорукости, наткнулся прямо на него ртом.

– Что у меня еще есть все зубы, – пояснил Сан-Бакко, сильно постучав суставом пальца о зубы, – в этом было мое спасение, иначе он просто пронзил бы мне горло.

– Но не благодаря своему искусству, – страстно воскликнул мальчик.

Он схватил палку.

– Понимаете, герцогиня! Вот так он сделал. Это не был правильный arresto in tempo. В сущности это был страх! Он совсем не умеет фехтовать и просто держал перед собой оружие, чтобы дядя Сан-Бакко не мог ничего сделать. Фуй!

Он сердито забегал по комнате.

– Ты не должен был мириться с ним!

– Ну, успокойся, – ответил Сан-Бакко. – Он написал мне. Я не могу продолжать сердиться на человека мости, который дрался со мной.

– Так ты его очень ненавидишь? – спросила герцогиня.

– А разве он не заслуживает этого?

Мальчик выпрямился.

– Ведь он чуть не убил моего друга.

Он прислонился к креслу Сан-Бакко и сразу замолк.

Герцогиня сидела с другой стороны.

– Итак, вот где живут мои друзья, – сказала она, осматриваясь. – Здесь все имеет спартанский вид. Железная кровать, стол с книгами, кресло, три соломенных стула: все это редко расставлено на красных плитах. На стене у вас портрет Гарибальди, – как видно, о вас заботятся.

– И открытые окна, не забывайте этого. Морской ветер доносится с Ривы по узкой улице и беспрепятственно проникает в мою комнату. Внизу находится площадка, правда, всего в двенадцать метров шириной, но на что мне больше? Воздух, тень, молодость в качестве друга, к этому еще ваша улыбка, герцогиня: я больше, чем богат.

Она молчала, любуясь им.

– И весь дом наш! – с важностью заявил Нино. – Это удивительный дом. Обратите внимание, герцогиня, что каждый этаж заключает в себе одну комнату. В нижней – наша приемная и столовая, над ней живет мама, потом дядя Сан-Бакко, а на самом верху я.

– Значит, у тебя широкий вид?

– Все пять куполов Сан-Марко. И почти весь фасад Св. Захария. Но самое удивительное – это колодезь внизу на нашей маленькой площадке: он восьмиугольный, и у него есть крышка с замком. Каждое утро в самую рань приходит маленький горбун, слушайте только, маленький горбун в остроконечной красной шапке и отпирает его. Это очень таинственно.

– Ах! – быстро сказала она, – маленького горбуна я знаю... Нет, нет, это было раньше. В замке, где я жила ребенком, был один такой. Он гремел большой связкой ключей, и самого важного из них, ключа от колодца, не выпускал из рук даже во сне... Нино, я могла бы многое рассказать тебе.

Она задумалась. Час отдыха в этой приветливой комнате напомнил ей мирные часы ее собственного детства.

– Я тоже должен сказать вам так много, так много, – с воодушевлением ответил Нино. В ее голосе он почувствовал чары, которые захватили его. – И особенно, что я вас...

– А вот и музыка, – заявил Сан-Бакко, прислушиваясь. Нино подбежал к окну, весь красный и дрожащий.

"Я чуть не проболтался, что люблю ее!" – думал он, умирая от стыда и досады при этой мысли.

– Это слепые, – чересчур громко возвестил он. – Они расставляют фисгармонию! Настраивают кларнет, скрипку, рог... Труба! Бум! Ну, теперь пойдет!

"Нет, она никогда не узнает этого!" – поклялся себе мальчик, гордый и бледный, и вернулся на свое место. За окном носилась и рыдала музыка смерти Травиаты. Герцогиня покачала головой.

– Ну? Что же ты должен сказать мне? – спросила она, серьезно и дружески глядя на него.

Ему хотелось плакать. В душе он молил ее: "Только не это! Все остальное я скажу тебе". Он подумал минуту, а глубине души боясь, чтобы она не забыла своего вопроса.

– Например, о славе, – торопливо сказал он. – Когда в мастерской господина Якобуса говорят о славе, и не верю ни одному слову. Там вечно толкуют о том, что слава того или другого возрастает или уменьшается. Что за бессмыслица!

Он пожал плечами. Он понимал славу только, как нечто целое, внезапное, не поддающееся вычислению, покоряющее. Его удивляли и преисполняли презрением все рассказы о тайных ходах, ведших к ней, о суммах, уплаченных за нее, об уступках общественному мнению, о соглашениях с его руководителями, об унизительных домогательствах, о тайном румянце стыда... Нет, слава была таинством.

– Недавно я прочел, – торжественно сообщил он, широко раскрывая глаза, – что лорд Байрон однажды утром проснулся знаменитым.

– Как это прекрасно! – сказала герцогиня.

– Правда?

Его сердце вдруг опять забилось, как тогда, когда он, весь бледный, со вздохом положил книгу.

– Разве ты хочешь быть поэтом?

– Я не могу даже представить себе, как это выдумывают какую-нибудь историю. Нет, я не хочу выдумывать историй, я хочу переживать их. Я буду делать, как дядя Сан-Бакко, буду воевать с тиранами, освобождать народы и женщин, переживать необыкновенные вещи.

– Сделай это, мой милый, – сказал старик. – Ты не раскаешься.

– Но раньше я должен научиться так хорошо фехтовать, как ты.

– Еще немножко, и ты сможешь дать себя так отделать, как я.

– Разве у меня хорошие мускулы? – тихо спросил мальчик.

– Ведь я тебе говорил уже много раз. И желание иметь их у тебя есть, а это стоит большего, чем сами мускулы!

Музыканты заиграли "Santuzza credimi".

Сан-Бакко и герцогиня слушали. Нино кусал губы и думал:

"Но моей кости он еще ни разу не пощупал. Неужели дядя Сан-Бакко совсем не заметил ее?"

Он называл это своей костью, и каждый раз, как думал об этом, испытывал муки тайного позора. Это был железный прут корсета, который шел под его блузой с левого бока. Ремни охватывали предплечья. Он рассматривал это сооружение по вечерам, тщательно заперев дверь, с серьезными глазами и крепко сжатым ртом. Потом, разом решившись, срывал его, сбрасывал платье и, упрямо подняв голову, подходил к зеркалу.

– Между грудью и плечами впадина, – говорил он себе. – Грудь слишком торчит. Я недавно видел на бронзовом Давиде, как должна выглядеть грудь юноши, – о, совсем иначе, чем моя... Я должен работать, тогда будет лучше...

И он начинал делать гимнастические упражнения. Но на душе у него было тяжело. Он вдруг опускал напрягшиеся руки и ложился в постель.

– И если бы этого даже не было, шея слишком тонка. И разве я могу надеяться, что из моих кистей рук когда-нибудь вырастет порядочная мужская рука? Ведь у каждого обыкновенного человека более крепкие кисти, чем у меня. А у дяди Сан-Бакко они как будто из стали.

Собственная неумолимость, в конце концов, ослабляла его; он рыдал без слез. Затем он стискивал зубы, глубоко и равномерно дышал и этим задерживал поток слез.

Днем он иногда размышлял:

"Кто знает, каким я кажусь другим. Может быть, я ошибаюсь; может быть, я особенно хорошо сложен. И если бы скульптор, создавший Давида, знал меня, – кто знает?"

Это была невозможная, в глубине души сейчас же снова погасшая надежда.

"Высокая грудь – не признак ли это силы? И во всяком случае у меня красивые ноги, это находят все, я знаю это наверно".

В этом пункте он был уверен.

"Остальное срастется, – сказал врач. – Да и в платье ничего не видно. И я закаливаю себя. Я научусь переносить голод и колод, делать тяжелую работу, далеко плавать и еще многому"...

Но во время гимнастических игр он проявлял себя малоспособным. Момент, когда надо было прыгнуть вперед и поймать противника, он большей частью упускал, так как стоял и мечтал. В мечтах он воображал себя генералом и заставлял своих товарищей нападать на черный лес, полный страшных врагов. Или же он приказывал им карабкаться по мачтам корабля, в который превращались стены школьного двора. В конце концов, он приходил в себя, возбужденный и бледный. Остальные были красны, они победили или были побеждены! Нино не сделал ни того, ни другого.

"Ах, – думал он в порыве отрезвления и нетерпения. – И генералом я тоже никогда не буду. Вообще, я думаю, меня совсем не возьмут на военную службу. Я не могу себе представить этого".

В действительности он испытывал перед военным строем ужас, в котором не хотел себе сознаться; перед гражданскими союзами тоже. Когда он слышал о чьей-нибудь женитьбе, он с удивлением и любопытством думал: "Неужели и я когда-нибудь женюсь? Я не могу себе представить этого". Или он видел похороны. "Я должен исчезнуть как-нибудь иначе. Со мной это не может произойти так. Я не могу себе представить этого".

Слепые перестали играть. Сан-Бакко еще раз просвистал последние звуки, слабо, с трудом двигая губами:

– Проклятая повязка!.. Нино, это была хорошая музыка?

– Отвратительная!

Он вздрогнул. Каждая из его дурных мыслей соединилась с каким-нибудь звуком, нераздельно слилась с ним. И это случайное совпадение нескольких нот с мучительным раздумьем превратило для мальчика несколько безразличных тактов в лес пыток.

"Я никогда не буду больше слушать этого", – решил он про себя.

Он с неудовольствием прошелся по комнате на кончиках пальцев танцующей походкой.

– У меня красивые ноги? – вдруг спросил он с тоской в голосе.

– Не сомневайся! – воскликнул Сан-Бакко. Это было его первое громкое слово.

– Я люблю тебя! – сказала герцогиня. – Иди-ка сюда... Так. Ты должен еще многое рассказать мне. Ты можешь говорить мне "ты" и называть меня по имени.

Он одним прыжком очутился возле нее.

– Это правда? – тихо спросил он, боясь, чтобы она не взяла обратно своего слова. – О, Иолла!

– Иолла? Это уменьшительное имя?

Он только теперь понял, что сказал, и начал, запинаясь:

– Я уже давно придумал это имя, про себя, – Иолла вместо Виоланты. Вы понимаете... Ты понимаешь...

"Я должен теперь смотреть ей в глаза, – сказал он себе. – Теперь она поймет все".

В это время с улицы донеслись крики и аплодисменты. "Да здравствует Сан-Бакко! Гимн Гарибальди!" сейчас же понеслись его звуки, радостные, легкокрылые, – солнечный вихрь, шумевший и свистевший в складках знамен.

– И это музыка! – сказал Сан-Бакко.

Нино исчез. Герцогиня видела из окна, как он бежал по площадке, и как его торопливые шаги отчаивались догнать счастье: неслыханное, единственное счастье, вырывавшееся из коротких красных губ мальчика и несшееся пред ним. "Неужели это правда, неужели я в самом деле сейчас переживу это... это... это?".

Наконец, он очутился возле слепых музыкантов. Он стоял, не шевелясь, заложив руки за спину, и наслаждался громом, грохотом, пронзительным свистом, диким, радостным, безудержным шумом с его победной пляской. Его возлюбленная сверху видела, как уносился его дух на ударах труб и волнах звуков рога. Где был он теперь, неугомонный? Он вступал триумфатором в завоеванное царство. В головах у него взлетали кверху золотые орлы. Его колесница двигалась по трупам, – нет, это не были трупы: они тоже вставали и ликовали.

"Теперь я возле него, – думала, герцогиня, грезя вместе с ним. – Я подаю ему венок"...

Но в это мгновение лицо мальчика превратилось в лицо мужчины. У него тоже были короткие, своевольные губы, красные от желаний. Она и не заметила этого и только улыбнулась.

– Ты все-таки хочешь быть поэтом? – сказала она вошедшему Нино.

– Нет, нет, – устало ответил он; ему как будто было холодно. – Кем я собственно хочу быть?.. Иолла, ты знаешь это? Солдатом? Поэтом? Борцом за свободу? Моряком? Нет, нет, ты тоже не знаешь этого! Из меня, ах...

Он прошептал, ломая руки:

– Из меня не выйдет ничего. Разве я буду когда-нибудь другим, чем теперь? Я не могу себе представить этого.

Она схватила его за кисти рук и посмотрела на него.

– Только что ты слышал нечто очень великое. Это прошло, ты чувствуешь себя покинутым, застрявшим на месте, не правда ли? Но поверь, все великое, что мы в состоянии чувствовать, наше. Оно ждет нас на пути, по которому мы должны пройти. Оно склоняется к нам со своего пьедестала, оно берет нас за руку, как я тебя...

– И меня, – сказал Сан-Бакко, вкладывая свою руку в ее. – Со мной было то же самое. Какой бурной была моя жизнь! А теперь, когда я стар, мне кажется, что я ехал на завоеванном корабле по гигантской реке. На берегу мимо меня проносились безумные события. Боролся ли я? Прежде я поклялся бы в этом. Теперь я не знаю этого.

– Вы боролись! Или бог боролся через вас! Ах, мы никогда не сознаем достаточно ясно, как высоко мы стоим, как мы сильны и незаменимы! Верь этому всегда, Нино!

– Я ухожу, – объявила она. Она поправила в стакане розы, которые принесла, поставила на место стул и взбила подушку на постели Сан-Бакко.

– Вы балуете нас, герцогиня, – сказал он. – Вы заставите нас думать, что мы трое – друзья.

– А разве это не так?

"Нет, – подумал Нино, – для этого ты заставляешь меня слишком страдать, Иолла".

Он страдал оттого, что она касалась его рук, и оттого, что она выпустила их; оттого, что она пришла, и оттого, что она уходила.

– Тогда пойдемте с нами гулять, – сказал он, сильно покраснев. – Мы покажем вам в Венеции многое, чего вы, наверно, не знаете: черные узкие дворы, где живет бедный люд, и где вам придется поднимать платье обеими руками. Там есть, например, каменный мешок; из него выглядывает голова утопленника, совершенно распухшая, и выплевывает воду.

– Или наш дворец, – сказал Сан-Бакко.

– Да, дворец, который мы хотели бы купить, если бы у нас были деньги, у дяди Сан-Бакко и у меня. Он совсем развалился и погрузился в воду между широкими кирпичными стенами, которые густо заросли кустарником. В одном углу находится ветхий балкон с острыми углами и колоннами. Оконные рамы похожи на луковицы, на стене яркие резные каменные розы – и верблюд; его ведет маленький турок. Что это за турок, Иолла! Ты ведь не думаешь, что это был обыкновенный человек. О, в этом доме происходили странные вещи.

– Конечно, – подтвердил Сан-Бакко. – Нино рассказал мне о них, и я поверил в них так же добросовестно, как он верит в мои похождения. Взрослые делают вежливые лица, когда я говорю о себе. Времена так переменились; теперь считают едва возможным, что существовали такие жизни, как моя. Только с мальчиками, которые еще не научились сомневаться, – я среди своих.

– Вот так мысль! – сказал он затем, тихо смеясь. – Вот вам результат того, что уже неделю я не двигаюсь. Но разве я в самом деле не принадлежу к мальчикам, раз я не сумел употребить парламентские каникулы на что-нибудь лучшее. При встрече коллеги будут трясти мне руки и поздравлять с геройским подвигом, а в буфете смеяться надо мной. Эти буржуи знают, какую борьбу с ветряными мельницами я веду. Они так тесно связали угнетение и эксплуатацию с свободой и справедливостью, что нельзя достичь первых, не убив вторых. Я хотел бы вернуть своих добрых старых тиранов. Они лицемерили меньше, они были более честными плутами. Теперь я почти не в состоянии любить обманутый народ. Он стал слишком трусливым, а я слишком бессильным. Я стыжусь перед ним и за него. Совесть мучит меня, когда он выкрикивает мое имя, как раньше там, внизу. Я хотел бы, чтобы он привлек меня к ответственности...

– Выздоравливайте! Все великое, что мы в состоянии чувствовать...

– Наше, – закончил он. Его глаза засверкали.

Когда она ушла, они молча посмотрели друг на друга.