Текст книги "Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Теперь мы, верно, все-таки приехали? – спросил Нино. Они остановились у каких-то ворот. Стена была вся закрыта плющом. Ее осеняли блестящие и тяжелые дубы. Прибежал, размахивая руками и выкрикивая приветствия, какой-то старик. Показалось еще несколько человек.

– Останьтесь здесь все, – приказала герцогиня. – Мы пройдем по лестнице.

Они вышли из экипажа; он описал широкий полукруг и поехал вверх по дороге. Герцогиня все еще говорила со стариком; Нино искал подъема.

– Сюда, молодой барин, – сказала одна из служанок. Она взглянула на него; ее язык красной змейкой высунулся из-за передних верхних зубов.

Подошла герцогиня; они пошли прямо по шедшей наискос лужайке. Перед черной тенью, которой сомкнувшиеся стены лавра покрывали ее задний план, дыбился, сверкая, готовый взлететь крылатый конь. Рядом с тенью мягко блестела трава.

Затем они поднялись в самую середину лиственных стен. Туда вела двойная лестница; обе ее половины та расходились, то сходились в углах и поднимались вверх целым рядом террас. Они то сливались в одну отлогую широкую лестницу: наверху ее в нише из блестящего лавра, на пьедестале, из которого бил источник, возвышался Аполлон и, с лирой у бедра, властно ждал приближавшихся; то перед взбиравшимися был узкий крутой подъем, и в шорохе листьев они слышали тихий смех сатира, высовывавшего из зеленого мрака свои остроконечные уши.

Вдруг Нино откинул назад голову.

– Иолла, вот дом. Он весь открыт и полон роз. Мы в самом деле будем жить там?

– Среди роз – если ты хочешь. Они вьются по колоннам, видишь? Колонны поддерживают лоджию; она утопает среди лавра и роз. Вдоль нее тянется балюстрада, которая возвышается над этой лестницей и окаймляет холм сада. На ней белые бюсты, я назову тебе их все по именам. Это все люди, которыми мы можем гордиться, так как в жизни каждого из них было что-нибудь прекрасное.

Они вышли на светлую площадку; под приветственное журчанье фонтана дошли до дома. Он был низкий, длинный, окна в нем были высокие, блестящие, с остроконечными фронтонами. Ступени крыльца отлого поднимались между группами туй с их светло-лиловыми плодами.

Они пообедали в прохладном зале. Его пять окон были открыты. За ними висела розовая дымка. Вдали ее прорывали черные конусы кипарисов. Их края, один за другим, окрашивались серебром. Наступал вечер.

Ночью Нино проснулся. До его слуха доносилось чирканье сверчков и плеск фонтана. Он смотрел в темноту и думал. Вдруг он ощутил на своем лбу крепкое и мягкое прикосновение.

"Да, она была здесь вчера вечером и поцеловала меня. Я уже спал, но я все-таки почувствовал это. Я чувствую это еще и теперь. Теперь она, конечно, спит, и я думаю о ней, только я один. Ведь в этом большом доме нет никого, кроме нас двоих. Я попробую ясно представить себе, что, кроме Иоллы и меня, никто не может слышать плеска фонтана. Вот стукнуло окно, не ее ли? Как странно! Между мной и ею наверно тянутся длинные, незнакомые коридоры. Я не знаю двери, через которую она вошла. Не знаю, какие деревья заглядывают к ней в комнату. И все-таки, если бы я теперь сказал: "Иолла", быть может, она услышала бы меня. Так близка она и так неощутима; как будто мы оба духи. Это призрачный замок. Вчерашние слуги теперь наверное опять стоят в кустах в образе мраморных статуй с козлиными ногами"...

Утром, еще с закрытыми глазами, он со сладким испугом вспомнил, где он. Он встал, все еще не раскрывая глаз, ощупью добрался до окна, высунулся далеко из него и открыл разом объятия и глаза. Вокруг все щебетало, блестело и голубело. В водной глади отражались плоды, а в мокрой от росы траве цветы. Из бассейнов пили птицы вместе с тритонами. Каменные чудовища поддерживали чаши, с которых капала вода. У них были белые плечи; рука, черпавшая воду, и съежившееся мясистое бедро, по которому она текла, были покрыты мхом.

– Посмотри, какой прекрасный плод, – сказал кто-то, тихонько хихикая. Нино посмотрел на знакомое уже ему лицо девушки Она опять высунула кончик языка. У нее были широкие бедра, кудрявые волосы, румяные щеки Положив руку на шпалеры, она разглядывала голые ноги мальчика и его бедра, обрисовывавшиеся под рубашкой. Он свесился над железной решеткой окна; оно было открыто до самого низа.

Ее язык задвигался; вдруг она бросила вверх персик. Он ударился об узкую и неловкую руку Нино и упал в траву.

– Какой ты неловкий, молодой барин!

– Ведь я не просил у тебя персика.

– Но все-таки возьмешь его!

Она опять прицелилась; он поймал. Затем он отошел от окна. Он одевался и думал:

"Иолла еще не встала, еще очень рано. Пойти мне поискать столовую? Нет, лучше я не буду пока ничего узнавать здесь; пусть этот дом останется призрачным замком... Какой пышный этот персик! Почти как волосы Иоллы. Он разбухает у меня в руке, как будто весь наполнен соком".

Он съел его. Затем выглянул в окно; девушки не было. Он спустился по шпалерам вниз и побежал между магнолиями, гранатовыми деревьями и земляничными кустами с мягкими, липкими плодами, туда, где дубы смыкали в беседке свои подстриженные верхушки. Наверху, в воздухе, они ярко блестели, глубокая ночь царила под их крышами, а перед их вратами покачивались дикие розы. Высоко над ними, где-то вдали, возвышалась сверкающая статуя бога. Они перекрещивались, образуя сложные, запутанные лабиринты; Нино заблудился в них, в погоне за далекими целями, которые то исчезали, то открывались взору – за вазой, статуей или мраморным порогом в изумрудной траве, которые манили и обещали: "Здесь самый мягкий дерн, самое ласковое солнце, самая приятная тень".

Нино не давал ничему задержать себя, он думал, что дальше будет все прекраснее. Он нашел горную тропинку и, выйдя из сада, поднялся по ней до вершины. Наверху, на ветре, выделяясь венком на фоне светлого облака, стояли шесть кипарисов, неподвижные, точно высеченные из зеленого мрамора. Нино вступил в их круг, но запутался в лежавших на земле сетях. Из деревянной хижины за деревьями выбежал вчерашний старик, крича и размахивая руками.

– Не иди дальше, молодой барин, сейчас я их поймаю.

– Кого?

– Птиц. Ты не видишь? Вот так я стягиваю эти сети. Я могу сразу поймать сто штук, – что я говорю, тысячу! Как ты думаешь, сколько я поймал в прошлом году? Тридцать тысяч. Во всей стране...

Он указал вниз.

– ...едят моих птиц.

Мальчик вспылил:

– Это не твои птицы. Я запрещаю тебе убивать их.

Старик беспокойно задвигался.

– Птиц? А для чего же существуют птицы? Их ловят; наша госпожа, герцогиня, никогда не запрещала этого.

– Она, конечно, ничего не знает об этом. Поэтому я запрещаю тебе это, я!

Он топнул ногой.

Как безобразен был этот старик: лысый, с высокими плечами, с длинными хрящевидными суставами, – и он убивал прекрасных птиц. Нино гордым шагом обошел кипарисы и презрительно наступил ногой на сети. Затем он направился к спуску. Старик побежал за ним.

– Молодой барин, сжалься над бедным стариком, не говори ничего госпоже герцогине.

– Я не могу ничего обещать, – отвечал Нино, поспешно уходя.

"Я, конечно, не скажу ей, – размышлял он, – рыцари не хвастают. Это был настоящий старый колдун. Я не выпущу его из виду: я еще вырву из его рук все прелестные создания, которые он хотел бы убить".

Он засвистал, обратив лицо кверху. Там плыли облака: одно было похоже на женщину в легкой развевающейся одежде; другое, рядом с ним, имело форму кольца, а синева, которую оно окружало, показалась ему глубокой, как колодезь – золотой в глубине, как будто на дне его скрывалась корона.

На повороте перед ним открылся сад. Он взглянул вниз на дубы. Длинные цепи роз обвивали их блестящие своды и реяли на заднем плане, как розовый дым. В глубине несколько белых известковых пятен прорезывали кусты.

– Там находится замок, – громко сказал Нино. Он приложил ко рту сжатую в кулак руку и затрубил, как в рог. Затем он обернулся, как будто позади него ждала свита.

– Не правда ли, дровосеки, это замок, где спит Царевна-Роза? Я знал это. Вы, мои егеря, вы, оруженосцы, оставайтесь здесь. Держите псов на привязи. Пусть никто не следует за мной: изгородь откроется только передо мной. Я прихожу через сто лет.

Он спустился вниз и, не торопясь, упершись рукой в бок, дошел до балюстрады над террасами. Он сбежал по двум лестницам, провел пальцами по толстым заржавевшим струнам лиры Аполлона – они остались немы, – и посмотрел вверх. Лоджия ширилась на солнце, полная роз. Он опять поднялся наверх до ее сводов. По перилам он пробрался прямо в заросль из лавра и роз, из которой она выступала. Он выпрямился во весь рост, измерил глазом расстояние. Лоджия была защищена низкой, резной мраморной стеной. Из-за нее выглядывал выкованный факельщик. Нино удалось схватиться за него, он подтянулся кверху и перебрался через ограду. На его плече осталась зацепившаяся ветка роз.

Он не оглянулся: упершись рукой в бок, вошел он в открытую дверь зала. Внутри в плетеном кресле лежала герцогиня. Она опиралась щекой о правую руку. Левая была небрежно опущена вдоль складок белого платья; медленно скользила вниз выпавшая из нее книга.

– Милая Иолла, – шепнул он и "милая, милая Иолла", – все громче и громче, пока она не услышала.

– Откуда ты вошел?

– Из сада.

– Как это возможно, ведь стена выше тебя.

– Ты ошибаешься, это возможно. К тому же я хотел этого.

– Иди-ка сюда, – воскликнула она, быстро поднимаясь. – Посмотри вниз. Здесь круто, правда, и высоко. Я и не знала, что ты такой хороший гимнаст.

– Этого и нет на самом деле, – краснея, пояснил мальчик. – Но только я играл в "Спящую красавицу". Я был принц.

– Ах! А я...

– О, нет, не ты, – поспешно заявил он, опуская голову. Но тотчас же опять поднял ее, побледнев.

– Да, ты, Иолла.

– Я горжусь этим, – сказала она без улыбки. Она отцепила шипы с его плеча и приколола розы к своей груди.

– Что ты делал еще? – спросила она.

– Я запретил низкому человеку делать зло.

– Надеюсь, он повиновался тебе?

– Конечно.

– Ну, ты не потерпел бы непослушания.

Он совершенно серьезно посмотрел на нее. Она вспомнила слова своего отца: "Самое худшее – это если бы кто-нибудь отнесся к тебе непочтительно. Я жестоко наказал бы его. Если бы это было необходимо, я велел бы отрубить ему голову".

Затем она осведомилась.

– Ты уже знаешь аллею молчания?

– Кажется, нет.

– На теневой стороне у откоса. Сегодня после обеда мы пойдем туда, хочешь?

После обеда она отдыхала, а он скучал и с любопытством думал об аллее молчания. Но он не пошел туда. Он сидел со своим Данте у каменного стола, среди крытой галереи из дубов, в том месте, где ее прорезывали другие аллеи. Здесь на легком сквозняке шелестели листья, и он часто оборачивался, думая, что это ее шаги. Но вдруг в то мгновение, когда он углубился в стихи, ее рука легла на его затылок. Он не шевелился, втайне трепеща – пока она не позвала его с собой.

Они перешли через холм; высокие тун окаймляли откос, беспорядочно переплетаясь ветвями. Между их тяжело благоухавшими стенами наверху разливался поток синевы. По краям тихой дороги стояли запоздалые каменные гости. Мужчины в тогах опирались подбородками на руки; мощные женщины разглядывали свои маленькие ноги; прекрасный быстроногий Гермес с удивлением нес на руке крошечное дитя.

Внизу перед ними открылась обширная круглая площадка, темная от окружавших ее хвойных деревьев и кустов. Вдоль них кругом тянулись старые мраморные скамьи. Середину площадки занимал обширный, загроможденный рифами бассейн. Наяды заманивали нагих всадников; они бросались в воду, размахивая мечами. С самого высокого рифа грозил им поднятым трезубцем Нептун. Наяды с развевающимися волосами убегали, испуская застывший в камне крик. Они бросались в каскад. Тритоны благоприятствовали их бегству, но внизу, положив одну ногу на край бассейна и похотливо улыбаясь, ждали их сатиры и фавны.

Герцогиня перегнулась через решетку я смотрела на эту игру.

– Этот бассейн богат приключениями, – сказала она, – и беден водой.

Нино сказал:

– Я знал, что ты сегодня будешь стоять у этого бассейна.

– Так ты все-таки был уже здесь?

– Нет...

Мальчик заглянул в водоем; небо было чисто, и он был весь наполнен синевою. Потом он посмотрел на свою возлюбленную. Она была в мягком белом платье; оно свободно падало вдоль ее фигуры. Она пошевелилась, что-то сказала, и легкая ткань заколебалась вдоль ее членов, обрисовывая все их очертания. Он вспомнил о реявшем облаке.

– Но я видел это на небе, – сказал он.

Она не ответила; склонив головы, прислушивались они к пробуждению фонтанов. Парк был полон ими. Они лежали спрятанные далеко в чаще и иссякали. Но теперь, в глубокой тишине, они приветствовали друг друга. Они шептались, вздыхали и едва слышно пели. Мальчику казалось, что это голоса цветов, переливавшихся яркими красками на платье его возлюбленной, вдоль ее тела, – кто знает, быть может, и голоса ее тела? На него пахнуло изнеможением, соблазном грез, желанием сложить руки и отдаться всецело. Он думал: "Иолла носит теперь более широкие одежды. Прежде она ходила в узких платьях и быстро. Теперь она охотно отдыхает, она бледна и закрывает глаза".

В эту минуту он услышал ее голос:

– Ты тоже живешь чувством, Нино, – ты тоже. Я много лет жила так, отдавала себя грезам и картинам и чувствовала, чувствовала. Теперь моя жизнь мне представляется странствованием по горячему песку пустыни, с пересохшими губами и сожженными подошвами. Теперь мне хотелось бы достигнуть оазиса и освежиться. Я хотела бы, чтобы меня обвевали опахалами, а я не думала ни о чем. Я хотела бы, чтобы меня любили.

Она не поднимала головы. Слова падали одно за другим, точно она роняла их в воду. Они ускользали от него и наводили на него робость.

– Ты видишь, – сказала она, – я говорю с тобою, как с истинным другом. Ты и Сан-Бакко – мои друзья.

– Иолла... – пробормотал Нино.

– Как благодарна я тебе за это имя. Как это ты придумал его? Знаешь, за всю мою жизнь еще никто не называл меня ласкательным именем... Я хотела бы, чтобы меня любили, – слабо повторила она.

Через некоторое время она выпрямилась и подошла к скамье. Она села в угол, спиной к пустому цоколю. Нино пламенно и робко смотрел на нее. Платье собралось над ее скрещенными ногами в мелкие, резко очерченные поперечные складки. Более длинные, спускавшиеся с плеч, пышными волнами окружили ее бедра. Одна рука поддерживала голову, светлым пятном выделявшуюся на темной завесе деревьев. Другая небрежно опиралась о старую, обросшую зеленым мхом мраморную спинку. Она казалась нагой до плеча в прозрачной серебряной раковине пышного рукава. Она попросила:

– Теперь скажи мне, что ты читал, когда я пришла?

Он посмотрел вверх. На двух кипарисах за ней, на самой верхушке, сидели два белых голубя и ворковали. Он тихо начал, устремив взор на вершины кипарисов:

Amor ch'acor gentil ratio s'apprende,

Prese costui.

Он декламировал все дальше, не задумываясь. Слова приходили вместе с воздухом, он не звал их. Он не знал ни одного любовного стихотворения, кроме стихов о Франческе. Она смотрела снизу на его лицо; свет сиял на нем, освещая блаженное страдание, восторженное стремление слиться с этими стихами – стать одним сладостным словом из многих и вместе с воздухом, который доносил их до нее, на секунду прильнуть к ее груди.

Вдруг его взгляд опустился вниз, на ее руку, ее шею. Нино запнулся; он медленно покачал головой. Она прочла в его глазах: "Что пользы во всех стихах, что в опьяняющем порыве, от которого замирает сердце!.. Твоей красоты не достигнет ничто. Она неумолима. Почему ты смотришь на меня так устало и так тепло из-под тяжелых век? Иолла, милая Иолла, твоя красота жестока".

Затем он докончил:

Quellorno piu non leggemmo avante.

Он, вздохнув, сел рядом с ней. Они молча смотрели на неутомимую работу вечера. Как вчера, расстилал он по воздуху свои розовые покрывала. Верхушки обоих кипарисов прорезывали их, а две белые голубки в них запутались. Они тихо улетели прочь; ноги их были похожи на капли крови.

Круглая площадка медленно погружалась в сумрак. Герцогиня взяла мальчика за руку; они опять прошли аллею молчания. В косом солнечном луче фиолетовым светом сверкнул гравий. Каменные фигуры уже принадлежали одиночеству и мраку. Одна из них засветилась; когда Нино обернулся, она была уже едва видна. Лениво тянулся между черными зубцами туй бледно-серебристый поток неба. А под ним все хранило молчание: молчали безропотные мудрецы, терпеливые, влюбленные, запуганные боги.

Мальчик молча шел рядом со своей возлюбленной; ее одежды колебались. Он торжественно говорил себе:

– Я тоже когда-нибудь умру, как это ни странно. Тогда я буду думать о том, что я пережил этот день. Что все остальное в сравнении с этим!

* * *

"Неужели это невозможно?" – спрашивал он себя в течение целой недели, в лабиринтах рощиц, на горе, у бассейна и в своей комнате. "Что?" – отвечал он самому себе.

"Она называет меня своим другом. Никогда не смеется она надо мною, даже тогда, когда я выдаю себя и стыжусь. Она сама открывает мне свои тайны, – я не понимаю их, но они пугают меня, и мне чудится, что это говорят фонтаны в чаще... Разве она не могла бы любить меня, как мужчину? Это звучит нелепо, это я, конечно, знаю, но предположим на минутку, конечно, не серьезно. Ведь я уже не ребенок, ростом я только немного меньше нее, не так ли? Я вспоминаю образ святой Катерины, в нашей лицейской церкви. Какая высокая, мощная женщина, – и как взволнованно и нежно подает она свою пышную руку своему жениху: маленькому Иисусу.

Она прекрасна в своем белом платье и золотом плаще, вся увешанная нитями жемчуга! В волосах у нее корона, полная драгоценных камней. Поют ангелы; за ними вокруг белых колонн обвиваются красные хоругви... Какое торжество! Так должно было бы быть, именно так, с Иоллой и со мной".

Он умолял самого себя, в страхе, что его мечта сейчас рассыплется в прах.

"Подумай, ведь если бы мне было восемнадцать лет, нет, только семнадцать, и у меня было бы на подбородке два-три волоска, никто не удивлялся бы. Ведь известно, что Антонио Фабрицции, из восьмого класса, любовник жены одного полковника. Мне недостает трех лет, только всего. Куда же годится мир, в котором неизмеримое счастье – разве я знаю, что это вообще было бы такое? – не может существовать только потому, что человеку не хватает трех лет?"

Он рвал платье у себя на груди, ломал руки.

"Почему ты не растешь, не становишься шире? Я готов заключить союз с дьяволом. Пусть он сделает меня мужчиной, на один только год, и даст мне любовь Иоллы. Пусть тогда он возьмет мою душу... Один год? Нет, один день. За один день я сделал бы это! К сожалению, дьявол не хочет ничего знать обо мне, вероятно, потому, что я ничего не знаю о нем. Зачем мы неверующие! Подожди-ка..."

И он погружался в предположения о реальности или сказочности всего божественного. Они медленно препровождали его в царство сна.

Утром он решал с бьющимся сердцем:

– Я спрошу ее, не выйдет ли она за меня замуж. В сущности, это, может быть, очень просто, только мои сомнения осложняют дело. Говорят, что у любящих всегда так бывает... Она скажет "да", потому что любит меня. Мы подождем, пока мне исполнится двадцать лет...

Вечером он натягивал одеяло до подбородка, стискивал зубы и бормотал:

– Как это мне приходят в голову такие безумные мысли?

Просыпаясь, он всплескивал руками.

– Но я так люблю ее. Не должна ли она ответить мне тем же? Никто не может принять безвозмездно столько любви, это было бы слишком несправедливо: любовь не допустила бы этого.

Amor ch'a nullo amato amar perdona.

"Иолла бледна, она утомлена, она носит просторные платья. Она говорит: "Я хотела бы, чтобы меня любили", – конечно, она подразумевает меня".

А ночью он стонал:

– Не меня, я знаю, а того, другого!

Он обеими руками брался за голову; она болела от напряжения, с которым он подавлял в своем мозгу истину.

– Не думай, – кричал он тому Нино, который не хотел отказаться от самообмана, – что я серьезно слушаю твои невозможные выдумки. Ведь я все-таки знаю, что будет!

Он не знал ничего, – и это было самое ужасное.

Однажды после обеда герцогиня сказала:

– Сойдем вниз на дорогу! Я жду гостей.

Он ничего не спросил; кровь у него застыла.

– Фрау Беттину и ее мужа, – пояснила она.

Дорогой они почти не разговаривали. День был душный. Раз, на повороте, мальчик увидел наверху, между массами зелени, белые ступени.

"Теперь они исчезнут навеки, – подумал он. – Они уже не поведут меня в царство сказки".

Он закусил нижнюю губу; ему удалось не заплакать.

Герцогиня сказала устало:

– Очевидно, они не приедут. Вернемся.

Нино шел, колеблясь между надеждой и отчаянием. Лестница показалась снова. Вдруг он сказал себе холодно, почти испытывая облегчение:

– Теперь все кончено.

Он услышал стук экипажа. Из него вышли Якобус и его жена. Он присоединился к герцогине. Нино шел впереди с фрау Беттиной. Тупое спокойствие не покидало его; он лег с ним в постель и спал в течение часа.

Затем он открыл глаза, и вдруг сон соскочил с него, как в разгаре дня. Страх пронизал его до кончиков пальцев. При каждом треске дерева, при каждом шорохе листьев в саду его нога сама собой высовывалась из-под одеяла.

– Теперь ночь, теперь ночь. Что происходит теперь, – боже, что происходит теперь? Вместе ли они? Когда двое любят друг друга... Где они, в спальне у Иоллы? Я все еще не знаю коридоров, которые ведут туда, двери, через которую она входит. Я не знаю решительно ничего! Что они делают? Когда в школе рассказывали истории о женщинах, я представлялся, что понимаю. Зачем я не попросил объяснить их себе! Маленького Миньятти! Я мог бы пригрозить прибить его, чтобы он не рассказал никому... Они целуются, конечно, потом они раздеваются. Потом ложатся в постель? А потом, что потом?

Он закрыл рот рукой и застонал.

– Нет! Они лгали! Все женщины могут делать такие вещи. Но ради Иоллы я отрицаю их Я отрицаю, что такие вещи существуют!

Он стал на колени в постели и умоляюще протянул руки, обливаясь слезами, обезумев.

– О, не допускай этого!

Вдруг он вздрогнул и упал ничком. Он услышал за окном шум. "Это шаги". Он был уже у окна. Кто-то выступил из тени дубов. Только один? Да, только один. Вспыхнула сигара: это был Якобус. Он подошел ближе и узнал мальчика.

– Нино, ты не спишь? Сходи же вниз.

– Сейчас! – крикнул Нино, отбегая от окна. Он любил этого человека!

"Он бродил по аллеям, пока я лежал и воображал всякий вздор. Все, все это неправда".

Он наскоро оделся и сбежал в сад. Среди ликования его охватил страх, что ноги могут отказаться служить ему. Он сказал, наконец, облегченно вздыхая:

– Вот и я.

Они долго шли рядом. Якобус думал:

"Я не выдержу этого – спать под одной крышей с ней и вдали от нее. Это унижение. Я совсем не лягу. По крайней мере здесь со мной этот мальчик, который мне так симпатичен. Я думаю иногда, что, если бы его не было, она меня совсем не любила бы. Для меня было благодеянием знать, что он с ней".

Он вынул папиросы.

– Хочешь?

Нино закурил, наслаждаясь своим спокойствием и уверенностью.

"Он возле меня, – вот, мне стоит только протянуть руку. Ничего не может случиться".

И они бродили под мерцающими звездами; спускались с горы и опять поднимались на нее, без устали ходили между туями с ярко освещенными луной статуями и в тени рощиц, вдоль изгородей из роз, сквозь чащу и вокруг бассейнов, – но ни разу не прошли вдоль дома, под открытыми окнами, откуда ночной воздух доносил до них сонное дыхание их возлюбленной.

* * *

"Я не спал почти всю ночь – из-за Иоллы", – с гордостью говорил себе Нино. Но он чувствовал себя усталым и вяло слонялся по дому. После обеда, когда даже голоса птиц заснули и слышно было только, как молчит погруженная в задумчивость жара, он прокрался вниз по аллее статуй, мимо большого бассейна с его всадниками, нимфами и тритонами, и вошел в кусты, густо обступившие круглую площадку. Ему пришлось пробиваться сквозь них, по узким тропинкам, под шипами. Цветы чертополоха протягивали свои желтые головки и странно благоухали. Зашуршала белка. У ног мальчика с хриплым криком взлетела, хлопая крыльями, большая робкая птица.

Наконец, мальчик добрался до обширного треугольника, заросшего травой и уже давно попавшего во власть разрастающегося кустарника и потерявшего свою форму. Его закрывала завеса из высоких платанов, одетых плющом. Она отрезала самый острый угол площадки. Нино пробрался в это убежище. Под нависшей скалой в высоком дерне виднелось что-то мраморное, поросшее мхом. Когда-то это, очевидно, был водоем бассейна; еще прежде – саркофаг. Над ним, у скалы, неподвижно глядела большая каменная маска; когда-то она, очевидно, выплевывала воду. Другая, с пустыми глазами и открытым ртом, зевала в стене античного бассейна; через нее когда-то выливался излишек воды.

Нино проделал дыру в плюще, вившемся по краям. Он вполз в отверстие и вытянулся на подушках сухих растений. По пальцам у него проползла медянка и исчезла. Он был совершенно один. Над ним, по воздушному потолку из сердцевидных листьев, пробирался, спиной книзу, толстопузый паук. Было тихо, прохладно, пахло увядшими листьями. Ему достаточно было слегка приподняться, чтобы вложить лицо в маску, которая служила истоком. Сквозь ее глазные впадины он видел запущенный треугольник с нетронутым человеческой ногой дерном. Несколько солнечных лучей встретились и затерялись в нем. Блеснул цветок. Запела синица. Небо было темно-синее. Нино упал на свое ложе и заснул. Проснувшись, он услыхал где-то сзади голос Якобуса.

– Что бы я ни делал, – цвет получается вялый. Зеленое освещение слишком неблагоприятно... И вы ни в каком случае не хотите наверху, перед домом?

Герцогиня сказала:

– Вы теряете голову. Я стану совершенно нагая перед изгородью из роз!

– Это было бы очень красиво, – возразил Якобус. – Вам мешают слуги? Их можно было бы услать.

– О, они меня мало беспокоят.

– Моя жена, конечно, тоже нет; ее тоже можно услать... Кто же еще?

– Кто?

– Ах, конечно, мальчик!

– Пишите, пожалуйста.

Опять стало совершенно тихо. Крик "Иолла" рвался из груди мальчика, но никто не слышал его. Дрожа и забыв все, он опустился на колени в своей засаде, прильнул лицом к маске, – и увидел ее. Она стояла неподвижно, слегка в профиль, повернув шею и откинув назад голову; черный узел волос спускался на светлый затылок. Она упиралась о землю правой ногой, левая была слегка изогнута; а руки, с вывернутыми наружу ладонями, напряженно и легко простирались, готовые высоко подняться для объятия, не знающего себе равного.

Она показалась мальчику белой-белой, каким он никогда не представлял себе женского тела, но не белизной мрамора, нет, скорее белизной лепестка. Щиколотки ее ног – тонкие белые цветы – выглядывали сквозь решетку травы. И вся она казалась вышедшей из земли. Она была сестрой этих деревьев. Кусты протягивали к ней свои ветви и в медленной ласке разглаживали длинные округлости ее бедер. Небо окутывало ее лицо, оно хотело похитить его. Его синева победоносным отблеском прорывалась в ночи ее волос. Ее рука была усеяна ясно очерченными тенями листьев, а на них виднелось отражение порхающей птички. В ее груди – волнующиеся, редкие чаши, – тучная земля влила свои пьянящие соки, а солнце уносило их вверх в их драгоценных золотых оправах.

– Ничего не выходит, – ворчливо пробормотал Якобус. Он писал так, как будто наносил удары. – Впрочем, это не так важно.

– Вы видите, – сказала герцогиня, – я не ваша Венера.

Он молчал, думая:

"У смертного одра старика ты была ею. Я начал видеть в тебе Венеру. Теперь она уходит от меня, прячется в глубь тебя тем упорнее, чем ближе я подхожу. Уловлю ли я ее, когда буду держать тебя в объятиях? Как необходимо мне верить в это!.."

Он сказал:

– Вы не Венера? Не так вы можете доказать мне это. Я жду другой пробы. Долго ли еще?

Она ничего не ответила. Нино шептал:

– О, Иолла, мне страшно. Что ты делаешь со мной? Такое блаженство ужасно. Ты больше не Иолла; я и не подозревал, что существует нечто подобное. Ты принадлежишь деревьям и солнцу, и ящерицам, – я не знаю... У меня кружится голова: это от света, в его кругах расцветают твои члены. Они ширятся, точно световой пояс, вокруг этой площадки – нет, вокруг всего, что я вижу... Возьми меня с собой в мир, с которым ты сливаешься, Иолла! Вырви меня из этой дыры, я не могу пошевелиться!

Ему казалось, что он кричит, а он едва шевелил губами. Он чувствовал, как вся его жизнь переходила в маску и через ее пустые глаза изливалась обратно в природу – вместе с возлюбленной. Его слабые плечи крепко прижимались к краю старого саркофага. Он стоял на коленях, он не мог упасть, пространство было слишком тесно.

* * *

Наступил вечер, трава зашевелилась; тогда мальчик пошел домой. Он велел сказать, что не хочет есть и лег спать. Он не видел никаких снов и проснулся с тяжелой головой.

"Теперь это прошло, – думал он. – Теперь я изведал все... Когда я подумаю, что еще вчера ночью совсем обезумел от страха, что он может быть у нее! Теперь это мне совершенно безразлично. Пусть он рисует ее: как будто она обыкновенная женщина! Ах! Я – я знаю теперь, что она такое. Это лежит позади меня; никогда, никогда я не переживу этого опять... И это несказанное, это могучее я называл Иоллой. Я хотел целовать ее, пожалуй, и еще большего? Я хотел жениться на ней! Как это, вероятно, смешно! Я мог бы точно так же... точно так же..."

Он поискал сравнения:

..."жениться на море! Или на боге!"

Ему было стыдно, ему опротивел он сам и весь мир. Ему казалось, что он сможет жить только в одиночестве. Весь день он прятался в саду. За столом он сидел с опущенными глазами. Водянистые глаза Беттины раздражали его; они все время допытывались: "И ты тоже?"

Якобус был плохо настроен. Герцогиня спросила его:

– Что ваша Венера?

– Я изрезал ее на куски. Начать ли мне завтра опять? Как ты думаешь, Нино?

– Вы хотите писать Венеру с Иоллы? Ха-ха!

– Разве это смешно?

– О, это глупо!

Якобус закусил губы. Герцогиня сказала:

– Ты не знаешь, что оскорбляешь нас обоих: господина Якобуса и меня?

– Тебя нет! – страстно воскликнул он.

– Почему ты сегодня как в воду опущенный? Нино, ты дуешься на меня. Сознайся, за что?

Им опять овладел яростный стыд.

– Ты говоришь так, как будто я влюблен в тебя, – с неудовольствием заметил он и замолчал.

После обеда он исчез. Герцогиня стояла у перил лоджии, в тени, среди ночных роз. Якобус опирался о перила локтем и говорил ей в лицо; она едва отвечала. Он часто менял положение, чтобы не видеть глаз своей жены. Но они неустанно искали его глаз. Наконец он жестко сказал:

– В моем распоряжении всего одна жалкая неделя. Здесь все прекрасно, только не ты.