Текст книги "Верноподданный (Империя - 1)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Дидерих, в утешение ему, вновь наполнил бокалы. Пока майор пил, Ядассон наклонился к Дидериху и шепнул:

– Ни единому слову не верьте! Это тряпка, а перед Буком он на брюхе ползает. Надо пустить ему пыль в глаза.

Дидерих тотчас же принялся за дело.

– Я уже официально договорился с регирунгспрезидентом фон Вулковом. – И так как майор изумленно посмотрел на него, продолжал: – В будущем году выборы в рейхстаг. Нас, благомыслящих, ждет трудная работа. Борьба начинается.

– В атаку! – яростно воскликнул майор. – Ваше здоровье!

– Ваше здоровье! – ответил Дидерих. – Но, господа, как ни сильны тлетворные влияния в стране, мы победим, ибо у нас есть агитатор, которого нет у противника, – его величество.

– Браво!

– Его величество требует от граждан всей страны, а стало быть, и нетцигских, чтобы они наконец очнулись от спячки! И мы этого добьемся!

Ядассон, майор и пастор Циллих в доказательство того, что они уже очнулись, стучали кулаками по столу, орали "браво" и чокались. Майор ревел:

– Нам, офицерам, его величество молвил: "Вот люди, на которых я могу положиться"{147}.

– А нам он сказал, – кричал пастор Циллих, – если церкви понадобится помощь государя...

Теперь ничто не мешало закусить удила, ресторан давно опустел, Лауэр и Гейтейфель незаметно испарились, а газовые рожки под аркой, в глубине сводчатого зала, уже были погашены.

– Он сказал еще... – Дидерих надул багровые щеки, усы лезли ему в глаза, но он все же пытался метать испепеляющие взоры. – "Мы живем в эпоху расцвета промышленности!" И это верно. Вот почему мы исполнены твердой решимости делать дела под его высочайшим покровительством.

– И карьеру! – гаркнул Ядассон. – Его величество объявил: каждого, кто готов помочь ему, он приветствует. Пусть кто-нибудь посмеет сказать, что это не относится и ко мне! – запальчиво выкрикнул асессор; уши его рдели, как кровь.

Майор снова взревел:

– Мой государь может положиться на меня, как на каменную гору. Он раньше времени дал мне отставку, и я, как истый немец, скажу ему это в лицо. Когда грянет гром, я еще понадоблюсь. Что же, мне в мои годы только и дела, что стрелять хлопушками на балах? Я проливал кровь под Седаном.

– Батюшки, а я разве не проливал! – послышался пискливый голос, словно из потустороннего мира, и под темными сводами показался маленький старичок с развевающимися белыми волосами. Он доковылял до стола, стекла его очков посверкивали, щеки пылали. Он крикнул:

– Кого я вижу? Майор Кунце! Старый фронтовой друг! Тут у вас дым коромыслом, как во время оно во Франции! Я ведь всегда говорю: жить так жить, и лучше на годок-другой дольше!

Майор представил его:

– Господин Кюнхен, преподаватель гимназии.

Как случилось, что его забыли во тьме и мраке? Старичок оживленно высказывал свои соображения на этот счет. Он сидел в одной компании... Ну, надо полагать, чуток всхрапнул, а эти чертовы дети дали тягу. Сон еще не успел убавить в нем жара от поглощенных напитков; захлебываясь и визжа, старикашка напоминал майору об их общих доблестных подвигах в "железном году".

– Партизаны! – кричал он, и из его морщинистого беззубого рта бежала слюна. – Ох, и бандиты же были! Вот, господа, убедитесь, до сих пор у меня этот палец, как деревянный. Партизан укусил. Только за то, что я хотел слегка полоснуть его саблей по горлу. Этакая свинья!

Кюнхен по очереди показал всем сидящим за столом знаменитый палец; посыпались возгласы изумления. Дидериха, правда, несмотря на восторженные чувства, мороз подрал по коже, он невольно вообразил себя на месте французского партизана: вот маленький свирепый старикашка уперся ему коленом в грудь и приставляет клинок к горлу. Дидериху пришлось на минутку выйти.

За столом, когда он вернулся, майор и учитель Кюнхен, стараясь перекричать друг друга, описывали какой-то жаркий бой. Никто ничего не мог понять. Но фальцет Кюнхена, прорываясь сквозь рев майора, становился все пронзительнее, пока, наконец, майор волей-неволей не умолк, и тогда старикашка уже без помех пошел и пошел отливать пули.

– Э, нет, старый друг, вы человек дотошный. Если уж вы катитесь с лестницы, то все ступеньки до единой пересчитаете. А поджег-то дом, в котором засели партизаны, не кто другой, как Кюнхен, тут и разговора быть не может. Я прибег к военной хитрости и прикинулся мертвым, а эти ослы поверили. Но когда вдруг поднялось пламя, защита отечества вылетела у них из головы и уж только одно осталось – как бы вырваться, соофгипё*, и ничего больше. Видели бы вы, что тут наши творили. Подстреливали их, как только они появлялись на стене и начинали спускаться! Ну и скачки же они делали. Кроликам под стать!

______________

* Искаженное sauve qui peut (фр.) – спасайся кто может.

Кюнхену пришлось прервать свою вольную импровизацию, он пронзительно захихикал. Ему ответил громовой гогот застольной компании. Наконец Кюнхен возобновил рассказ:

– Эти продувные бестии и нас научили коварству. А их женщины! Таких фурий, как француженки, свет не видывал. Кипяток лили нам на головы. Ну, подобает это дамам, я вас спрашиваю? Когда все запылало, они стали бросать детей в окна и еще, видите ли, хотели, чтобы мы ловили их. Умно придумали. Мы и ловили этих выродков, да только на штыки. А потом и дам таким же манером. – Кюнхен согнул изувеченные подагрой пальцы так, словно охватывал ими приклад ружья, и поднял глаза кверху, будто собираясь кого-то поддеть на штык. Стекла его очков поблескивали, он продолжал вдохновенно врать. – Под конец, – пищал он, – какая-то толстая-претолстая баба хотела пролезть через окно, но как ни ловчилась, ничего не выходило. Тогда она попыталась вылезть задом наперед. Только она, милочка, не приняла в расчет Кюнхена. Я, не будь ленив, вскакиваю на плечи двух солдат и ну щекотать штыком ее толстую французскую...

Шумные хлопки, хохот заглушили последние слова. Кюнхен смог только выкрикнуть:

– В день Седана я всегда рассказываю эту историю своему классу, конечно в благопристойных выражениях. Пусть молодежь знает, какими героями были их отцы.

Все сошлись на том, что подобные рассказы могут только укрепить националистический образ мыслей у молодого поколения, и один за другим потянулись чокаться с Кюнхеном. От восторга они так вошли в раж, что никто не заметил, как к столу подошел новый посетитель. Ядассон неожиданно увидел скромного господина в сером пальто a la Гогенцоллерн и покровительственно кивнул ему.

– Смелей, смелей, господин Нотгрошен, присаживайтесь.

Дидерих, весь еще во власти возвышенных чувств, напустился на него:

– Кто вы такой?

Незнакомец отвесил низкий поклон:

– Нотгрошен, редактор "Нетцигского листка".

– Кандидат в голодающие, стало быть? – сказал Дидерих и сверкнул очами. – Неудачливые гимназисты, голодранцы с аттестатами, опасная братия?

Все рассмеялись; редактор смиренно улыбнулся.

– Его величество заклеймил вас, – сказал Дидерих. – А в общем, садитесь.

Он даже налил ему шампанского, и Нотгрошен, благодарно склонясь, выпил. Трезвый и смущенный, он оглядывал компанию, раззадоренную и взвинченную выпитым вином, а многочисленные пустые бутылки, стоявшие на полу, свидетельствовали, что выпито немало. О редакторе тут же забыли. Он терпеливо ждал, пока кто-то не осведомился, как он попал сюда среди ночи, точно с неба свалился.

– А кто же выпустит газету? – ответил Нотгрошен с той важностью, с какой обычно говорят о своей работе мелкие чиновники. – Ведь вы же захотите утром прочесть все подробности убийства рабочего.

– Мы их знаем лучше вашего! – крикнул Дидерих. – Вы-то, голодная рать, все высасываете из пальца.

Редактор беззлобно улыбнулся и угодливо выслушал сбивчивое описание событий, которые все наперебой излагали ему. Когда шум улегся, он заговорил:

– Так как вы, господин...

– Доктор Геслинг! – гаркнул Дидерих.

– Нотгрошен, – пробормотал редактор. – Так как вы давеча упомянули имя кайзера, вам, я думаю, небезынтересно будет узнать о новом манифесте его величества.

– Я запрещаю критиковать его величество! – крикнул Дидерих.

Редактор втянул голову в плечи и прижал руку к сердцу.

– Речь идет о новом послании кайзера.

– А как оно попало на ваш письменный стол? Опять подлое предательство? – спросил Дидерих.

Нотгрошен, защищаясь, поднял руку.

– Сам кайзер приказал обнародовать послание. Завтра утром вы все прочтете в газете. Вот гранки!

– Читайте, доктор! – скомандовал майор.

– Какой доктор? – воскликнул Дидерих. – Вы разве доктор?

Но никто уже ничем, кроме послания, не интересовался. Гранки вырвали из рук редактора.

– Браво! – крикнул Ядассон, еще сохранивший способность читать. – Его величество признает себя последователем позитивного христианства.

Пастор Циллих так обрадовался, что на него напала икота.

– Теперь Гейтейфель узнает... ик! Наконец-то этому наглецу, который кичится своей ученостью... ик!.. будет воздано по заслугам. Они берутся решать вопрос об откровении! В нем даже я... ик!.. едва разбираюсь. А ведь я изучал богословие!

Учитель Кюнхен, высоко подняв руку, размахивал листками гранок.

– Г-а-ас-пада! Плюньте мне в лицо, если я не прочту сие послание в классе и не задам сочинения на эту тему.

Дидерих впал в благоговейную серьезность.

– Воистину, господь избрал Хаммураби своим орудием!{151} Посмотрим, кто дерзнет оспаривать это! – Он, сверкая очами, оглядел всех по очереди.

Нотгрошен поежился.

– Ну, а кайзер Вильгельм Великий{151}? – продолжал Дидерих. – Тут уж я не потерплю никаких возражений. Если он не орудие господне, значит, господь бог понятия не имеет, что такое орудие.

– Полностью согласен, – поддакнул майор.

К счастью, и все остальные были согласны. Дидерих был настроен воинственно. Цепляясь за стол, он с трудом поднялся.

– Ну, а наш несравненный молодой кайзер? – спросил он с угрозой в голосе. Со всех сторон послышалось:

– Исключительная личность... Весь порыв и действие... Многосторонен... Оригинальный мыслитель...

Но Дидериху и этого было мало.

– Предлагаю причислить его к орудиям!

Предложение было принято.

– Предлагаю, далее, телеграфировать его величеству о нашем решении.

– Поддерживаю! – взревел майор.

Дидерих подытожил:

– Принято единогласно! – и рухнул на стул.

Кюнхен и Ядассон взялись общими силами сочинить телеграмму. Составив фразу, они немедленно читали ее вслух.

– "Общество, собравшееся в ресторане города Нетцига..."

– Собрание граждан города Нетцига, заседающее в... – потребовал Дидерих.

Они продолжали:

– "Собрание граждан националистического образа мыслей..."

– Националистического... ик! и христианского! – добавил пастор Циллих.

– Неужели вы, господа, действительно намерены... – с тихой мольбой взывал Нотгрошен. – Я думал, это только шутка...

Дидерих разгневался:

– Мы не шутим священнейшими чувствами! Быть может, разъяснить вам это осязательно, жалкий вы неудачник?

Взглянув на руки Нотгрошена, поднятые в знак полного признания им своей ошибки, Дидерих мгновенно успокоился и проговорил:

– Ваше здоровье!

Майор самозабвенно орал:

– На нас его величество может положиться, как на каменную гору.

Ядассон призвал всех к молчанию и прочел:

– "Граждане города Нетцига, исповедующие националистический и христианский образ мыслей, собравшись в ресторане при муниципальном управлении, единодушно повергают к стопам Вашего величества свои верноподданнические чувства по случаю признания Вашим величеством религии откровения и заверяют Ваше величество в своей глубочайшей ненависти к крамоле, где бы она и как бы она ни проявлялась, и усматривают в геройском деянии часового, имевшем место сегодня в городе Нетциге, отрадное доказательство того, что Ваше величество столь же, сколь Хаммураби и император Вильгельм Великий, является орудием господа бога".

Все рукоплескали, Ядассон, польщенный, улыбнулся.

– Подписываться! – заорал майор. – А может быть, у кого из присутствующих есть еще замечания?

Нотгрошен откашлялся:

– Одно-единственное словечко. Со всей подобающей скромностью.

– А то как же еще? – сказал Дидерих.

Выпитое вино придало редактору храбрости, он покачивался на стуле и без всякого основания хихикал.

– Я не хочу сказать ничего плохого о часовом, господа. Наоборот, я всегда полагал, что солдаты на то и существуют, чтобы стрелять.

– Ну, значит, все хорошо.

– Да, но разве нам известно, что кайзер того же мнения?

– Само собой. А дело Люка?

– Прецеденты... хи-хи... это прекрасно, но все мы знаем, что кайзер оригинальный мыслитель и... хи-хи... весь порыв и действие. Он не любит, чтобы его опережали в чем-нибудь. Если, к примеру, я сообщу в своей газете, что вам, господин Геслинг, предстоит назначение на пост министра, то этого... хи-хи... наверняка не случится.

– Бросьте ваши еврейские штучки! – крикнул Ядассон.

Нотгрошен возмутился:

– Я по случаю каждого церковного праздника даю в своей газете полтора столбца размышлений на божественные темы. А что до часового, то не исключено, что ему могут предъявить обвинение в убийстве. Тогда мы влипли.

Наступила тишина. Майор в раздумье выпустил из рук карандаш. Дидерих подхватил его.

– Мы что, исповедуем националистический образ мыслей или нет? – И он размашисто подписался.

Всех обуял исступленный восторг. Нотгрошен обязательно хотел поставить свою подпись вторым.

– На телеграф!

Дидерих велел ресторатору прислать ему счет на дом, и все поднялись. Нотгрошен преисполнился вдруг самых смелых чаяний.

– Если я смогу напечатать ответ кайзера, мне к самому Шерлю{154} открыта дорога.

– Мы все-таки посмотрим, – ревел майор, – долго ли еще я буду заниматься только устройством благотворительных балов!

Пастор Циллих мысленно уже видел в своей церкви толпы народа, побивающие каменьями Гейтейфеля. Кюнхен грезил о кровавой бане на улицах Нетцига. Ядассон каркал:

– Пусть только кто-нибудь посмеет усомниться в моих верноподданических чувствах!

А Дидерих:

– Теперь старику Буку не поздоровится! А с ним заодно и Клюзингу в Гаузенфельде! Мы очнулись от спячки!

Все держались очень прямо, и только время от времени кто-нибудь неожиданно для самого себя выскакивал вперед. С грохотом проводили они своими палками по спущенным железным шторам магазинов и пели кто в лес, кто по дрова "Стражу на Рейне"{154}. На углу, против здания суда, стоял полицейский, на свое счастье, он не двинулся с места.

– Вы, дружок, быть может, желаете сказать нам что-нибудь? – крикнул ему Нотгрошен. Он не помнил себя от возбуждения. – Мы телеграфируем кайзеру!

Перед почтамтом с пастором Циллихом, у которого был не особенно крепкий желудок, случилась беда. Пока приятели старались облегчить его положение, Дидерих позвонил и, когда вышел дежурный, вручил ему телеграмму. Прочитав ее, чиновник нерешительно взглянул на Дидериха, но тот так грозно повел глазами, что телеграфист попятился и принялся оформлять телеграмму. Дидерих уже без всякой надобности продолжал вращать глазами; он стоял как истукан, в позе кайзера, которому флигель-адъютант докладывает о подвиге часового, а министр двора вручает телеграмму с изъявлением верноподданнических чувств. На голове он ощущал каску; хлопнув себя по бедру – по невидимой сабле, – он сказал:

– Кто дерзнет помериться со мной силой?

Телеграфист принял это за предупреждение и, пододвигая сдачу, еще раз пересчитал ее. Дидерих взял мелочь, подошел к одному из столов, набросал на клочке бумаги несколько строк и, сунув бумажку в карман, вернулся к своей компании.

Пастора посадили в наемную карету; он уже отъезжал, проливая слезы, как перед вечной разлукой, и махал рукой из окошечка. Возле оперного театра Ядассон свернул за угол, хотя майор и орал ему вслед, что он, Ядассон, живет вовсе не здесь. Внезапно испарился и майор. Дидерих и Нотгрошен одни добрались до Лютерштрассе. У театра "Валгалла"{155} редактор остановился. Не поддаваясь никаким уговорам, он во что бы то ни стало желал тотчас же, среди ночи, увидеть "электрическое чудо", которое здесь показывали, – даму, мечущую огненные искры. Дидериху пришлось долго и настойчиво разъяснять ему, что в такую минуту неуместно заниматься столь легкомысленными вещами. Впрочем, как только показалось здание "Нетцигского листка", Нотгрошен забыл об "электрическом чуде".

– Остановить! – закричал он. – Остановить машины! Нужно еще тиснуть телеграмму от немцев-националистов... Ведь вы же захотите утром прочесть ее в газете? – обратился он к проходившему мимо ночному сторожу.

Вдруг Дидерих крепко взял редактора под руку.

– Не только эту телеграмму, – отрывисто и тихо произнес он. – У меня есть еще одна. – Он вытащил из кармана бумажку. – Дежурный телеграфист оказался моим знакомым, он мне доверился. Но я требую, чтобы вы обещали ни в коем случае не разглашать, откуда к вам попал этот документ: телеграфист может лишиться места.

Нотгрошен немедленно все обещал, и Дидерих, не глядя на бумажку, проговорил:

– Телеграмма адресована в штаб полка, и полковнику предлагается самолично сообщить о ней часовому, застрелившему рабочего. Телеграмма гласит: "За доблесть, проявленную тобой на поле чести в борьбе с внутренним врагом, выражаю мою высочайшую благодарность и присваиваю тебе чин ефрейтора..." Убедитесь сами. – И Дидерих протянул редактору бумажку.

Но редактор не взглянул на нее; как ошалелый, уставился он на Дидериха, на его каменную фигуру и на усы, поднимавшиеся до самых глаз, мечущих испепеляющие взоры.

– Мне почудилось, что... – пробормотал Нотгрошен. – У вас такое поразительное сходство с...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дидерих, как в лучшие "новотевтонские" времена, проспал бы час обеда, если бы из ресторана не прислали счет, и настолько солидный, что пришлось встать и отправиться в контору. Он чувствовал себя прескверно, а его донимали всякими пустяками. Да и кто? Свои, домашние. Сестры требовали увеличить сумму, которая ежемесячно полагалась им "на булавки". И когда он сослался на полное безденежье, попрекнули его тем, что у старика Зетбира они отказа не знали. Дидерих решил в корне пресечь эту попытку к бунту. Осипшим с перепоя голосом он заявил сестрам, что придется им еще и не к таким вещам привыкать. Зетбир, конечно, раздавал деньги направо и налево, но зато и довел фабрику до полного развала.

– Если бы мне пришлось сейчас выплатить вам вашу долю, вы бы ахнули от удивления – такой она оказалась бы ничтожной. – И тут он подумал о том, как несправедливо, что ему, вероятно, придется когда-нибудь привлечь их к участию в деле. "Надо бы заранее принять меры".

Сестры между тем распалялись все больше:

– Нам нечем уплатить шляпнице, а господину доктору, видите ли, можно выбросить на шампанское полтораста марок.

Дидерих рассвирепел, лицо у него перекосилось. Его письма вскрывают! За ним шпионят! Он не хозяин в своем доме, он приказчик, негр, он тянет из себя жилы ради того, чтобы милые сестрицы могли целыми днями прохлаждаться! Он орал и топал ногами так, что стекла звенели. Фрау Геслинг умоляюще хныкала, сестры возражали уже только из страха, но Дидерих закусил удила.

– Как вы смеете? Дуры безмозглые! Разве вы в состоянии понять, что эти полтораста марок – блестящее помещение капитала? Да, да, помещение капитала! Думаете, я распивал бы с этими остолопами шампанское, если бы они мне не нужны были? Этого вы тут, в Нетциге, слыхом не слыхивали, это новый курс, это... – Он подбирал слово: – Это – размах! Да, размах!

И он вышел, хлопнув дверью. Фрау Геслинг на цыпочках последовала за ним в гостиную. Он рухнул на диван; она взяла его за руку:

– Мой дорогой сын, я с тобой! – И она посмотрела на него так, точно хотела вместе с ним помолиться "словами, идущими от сердца". Дидерих потребовал маринованной селедки и стал сердито жаловаться, как трудно вдохнуть в Нетциг новый дух. Хоть бы домашние щадили его нервы!

– У меня насчет нашей семьи грандиозные планы. Дайте же мне возможность действовать по собственному разумению. Хозяином должен быть кто-то один. Тут нужны, конечно, предприимчивость и размах. Зетбир мне теперь не подходит. Пусть старик еще попыхтит немного, а потом я его выставлю.

Фрау Геслинг кротко заверяла, что не сомневается в своем дорогом сыне он, конечно, всегда сумеет ради своей матери поступить так, как надо, и Дидерих направил свои стопы в контору. Там он написал письмо в дирекцию машиностроительного завода "Бюшли и К°", в Эшвейлере{157}, прося выслать ему "новый патентованный двойной голландер" системы Майер. Оставив написанное письмо на столе, он вышел из комнаты. Когда он вернулся, Зетбир стоял у его конторки; прикрываясь своим зеленым козырьком, старик, несомненно, плакал: на письмо капали слезы.

– Отдайте его переписать, – холодно сказал Дидерих.

Тогда Зетбир заговорил:

– Патрон, наш голландер не патентованный, но с ним старый хозяин начинал дело и с ним привел фабрику к процветанию...

– А я возымел желание сделать то же самое с помощью собственного голландера, – отчеканил Дидерих.

Зетбир горевал:

– Наш старый голландер никогда не подводил нас.

– Так подведет.

Зетбир клялся, что старая машина не уступает по своей мощности самым новым, все это одна жульническая реклама. Видя, что Дидерих упорствует, старик открыл дверь и крикнул:

– Фишер! Зайдите-ка на минутку!

Дидерих вскинулся:

– Что вам от него нужно? Нечего ему совать нос в мои дела.

Но Зетбир ссылался на мнение механика, работавшего на крупнейших бумажных фабриках.

– Фишер, расскажите же господину доктору, как хорошо работает наш голландер.

Дидерих не желал слушать, он бегал из угла в угол, уверенный, что механик не упустит случая досадить ему. И вдруг Наполеон Фишер начал с того, что превознес до небес деловые качества Дидериха, а затем наговорил о старом голландере столько плохого, что больше уж и сказать нельзя было. Послушать Фишера, так он уже готов был потребовать расчет, до того его замучил старый голландер. Дидерих фыркнул: ему, дескать, потрясающе везет, – шутка ли, такой бесценный работник, как господин Фишер, решил не покидать его! Но Фишер пропустил мимо ушей иронические слова хозяина и по снимкам, помещенным в проспекте, растолковал Дидериху все преимущества патентованного голландера и главным образом легкость его обслуживания.

– Лишь бы вам было легче работать! – снова фыркнул Дидерих. – Только об этом я и мечтаю. Благодарю, можете идти.

После ухода механика Зетбир и Дидерих долго молчали и занимались каждый своим делом. Вдруг Зетбир спросил:

– А чем мы за него заплатим?

Дидерих мгновенно вспыхнул до ушей: он тоже все время об этом думал.

– Есть о чем беспокоиться! Чем заплатим! Прежде всего я выговорю большую рассрочку, а затем, если уж я заказываю такую дорогую машину, то неужели вы думаете, что я не знаю, для чего! Знаю, милый мой! Ясно, что у меня есть определенные виды на расширение моего предприятия в ближайшем будущем... но пока я не считаю нужным говорить об этом.

И он удалился, надменно вскинув голову, хотя его и грызли сомнения. Разве Наполеон Фишер не оглянулся с таким видом, словно ему удалось порядком околпачить хозяина? "Кругом враги, – подумал Дидерих и еще больше выпятил грудь, – но от этого силы только крепнут. Всех сотру в порошок. Они узнают, с кем имеют дело!" И он решил выполнить намерение, с которым проснулся сегодня утром. Он отправился к доктору Гейтейфелю. Доктор как раз принимал больных. Дидериху пришлось ждать. Гейтейфель принял его в своем процедурном кабинете, где все: запахи и предметы – напоминало Дидериху, с каким страхом он, бывало, входил сюда. Доктор Гейтейфель взял со стола газету, коротко рассмеялся и сказал:

– Вы пришли, вероятно, похвалиться своими победами? Еще бы! Сразу два таких успеха! Напечатаны ваши подогретые шампанским верноподданнические излияния, да и телеграмма часовому от кайзера, с вашей точки зрения, не оставляет желать лучшего.

– Какая телеграмма? – спросил Дидерих.

Доктор Гейтейфель показал. Дидерих прочел: "За доблесть, проявленную тобой на поле чести в борьбе с внутренним врагом, выражаю мою высочайшую благодарность и присваиваю тебе чин ефрейтора". Телеграмма, напечатанная черным по белому, произвела на него впечатление совершеннейшей подлинности. Он даже умилился и сдержанно, как и подобает мужчине, сказал:

– Каждый истинный националист обеими руками под этим подпишется. Гейтейфель лишь плечом повел, и Дидерих собрался с духом: – Я пришел не для этого, я хочу выяснить наши отношения.

– Они, надо полагать, давно выяснены, – сказал Гейтейфель.

– Отнюдь нет.

Дидерих стал уверять, что склонен заключить почетный мир. Он готов действовать в духе правильно понятого либерализма, если только встретит уважение к своему строго националистическому образу мыслей. Доктор Гейтейфель ответил, что все это пустозвонные фразы, и Дидерих почувствовал, как почва ускользает у него из-под ног. Этот человек держит его в своей власти; он может обвинить Дидериха в трусости, опираясь на документ! В иронической улыбке, игравшей на желтом китайском лице Гейтейфеля, во всей его самоуверенной повадке притаился вечный намек. Он молчит, он хочет, чтобы дамоклов меч{160} постоянно висел над головой Дидериха, этому необходимо положить конец!

– Я прошу вас, – сказал Дидерих охрипшим от волнения голосом, – вернуть мне мое письмо.

Гейтейфель прикинулся удивленным.

– Какое письмо?

– Которое я написал вам, когда был призван.

Врач сделал вид, что припоминает.

– Ах да: вы хотели уклониться от военной службы.

– Я так и думал, что вы придадите оскорбительный для меня смысл неосторожно высказанной просьбе. Еще раз прошу вернуть мне письмо. – И Дидерих надвинулся на Гейтейфеля.

Тот не тронулся с места.

– Оставьте меня в покое. Я вашего письма не сохранил.

– Я требую честного слова.

– Честного слова я по приказу не даю.

– В таком случаю предупреждаю вас о последствиях вашего нечестного образа действий. Если вы вздумаете воспользоваться письмом, чтобы при случае учинить мне гадость, я обвиню вас в нарушении профессиональной тайны. Я подам жалобу во врачебную палату{160}, потребую наложить на вас штраф и употреблю все свое влияние, чтобы вас уничтожить. – И не помня себя от бешенства, сорвавшимся голосом прохрипел: – Я готов на все. Между нами открытая война не на жизнь, а на смерть.

Доктор Гейтейфель взглянул на него с любопытством и помотал головой, шевеля китайскими усами.

– Вы охрипли, – сказал он.

Дидерих отшатнулся.

– Какое вам до этого дело? – пробормотал он.

– Никакого, – сказал Гейтейфель. – Я обратил на это внимание, потому что всегда предсказывал нечто подобное.

– Что именно? Извольте говорить яснее.

Но Гейтейфель отказался. Дидерих сверкнул глазами.

– Я решительно требую, чтобы вы исполнили свой врачебный долг.

– Я не ваш врач, – ответил Гейтейфель.

Дидерих сменил повелительный тон на жалобно-пытливый.

– Порой я чувствую боль в горле. Вы полагаете, что это серьезно? Есть основания опасаться самого страшного?

– Советую вам обратиться к специалисту.

– Да ведь вы единственный в городе специалист! Бога ради, господин доктор, не берите греха на душу, у меня на руках семья.

– Да вы бы поменьше курили и пили. Вчера вечером вы хватили через край.

– Ах, так! – Дидерих выпрямился. – Вы мне не можете простить вчерашнее шампанское. И верноподданнический адрес.

– Если вы подозреваете меня в низменных побуждениях, зачем вы меня спрашиваете?

Но Дидерих уже снова молил:

– Скажите, по крайней мере, не угрожает ли мне рак?

Гейтейфель не улыбнулся.

– Ребенком, правда, вы всегда отличались золотушным и рахитичным складом. Зря вы не служили в армии, вы бы не обрюзгли так.

В конце концов он сменил гнев на милость, осмотрел Дидериха и принялся смазывать ему горло. Дидерих задыхался, боязливо вращал глазами и стискивал руку врача. Гейтейфель убрал шпатель.

– Так я, разумеется, ничего сделать не смогу. – Он хмыкнул. – Вы ничуть не изменились – такой же, как в детстве.

Как только Дидерих отдышался, он немедленно унес ноги из этой камеры пыток. Не успели у него просохнуть глаза, как он натолкнулся на Ядассона.

– Что с вами? – спросил Ядассон. – Вчерашняя попойка вам повредила? Так почему же вы обратились именно к Гейтейфелю?

Дидерих уверил его, что чувствует себя превосходно.

– Но этот тип довел меня до белого каления! Я отправился к нему, ибо счел своим долгом потребовать удовлетворительного объяснения по поводу вчерашних речей Лауэра. Пререкаться с самим Лауэром не очень-то приятно человеку благомыслящему.

Ядассон предложил зайти в пивную Клапша.

– Я, стало быть, пошел к нему, – продолжал Дидерих, уже сидя с Ядассоном за столиком, – в надежде, что вся эта история объяснится очень просто; либо сей господин был пьян в дым, либо на него нашло временное затмение! Вместо этого, как вы думаете, что происходит? Гейтейфель держит себя нагло. Говорит самоуверенным тоном. Подвергает циничной критике наш верноподданнический адрес и – вы не поверите! – даже телеграмму его величества!

– Ну, а затем? – спросил Ядассон; одна рука его была занята обследованием фрейлейн Клапш.

– Для меня здесь не существует никаких "затем"! С этим господином я раз навсегда покончил счеты! – воскликнул Дидерих, хотя у него изрядно сосало под ложечкой от мысли, что в среду ему опять предстоит смазывание.

– Ну, а я еще не покончил, – отрезал Ядассон. И в ответ на удивленный взгляд Дидериха: – Вы забыли, что существует учреждение, именуемое королевской прокуратурой, и оно весьма интересуется господами, подобными Лауэру и Гейтейфелю. – Он оставил в покое фрейлейн Клапш и сделал ей знак скрыться с глаз.

– Что вы намерены предпринять? – спросил неприятно пораженный Дидерих.

– Я думаю предъявить им обвинение в оскорблении величества.

– Вы?

– Да, я. Прокурор Фейфер сейчас в отпуске, и я его замещаю. Во время самого происшествия я отсутствовал и тотчас же установил это при свидетелях. Стало быть, я имею право выступить на процессе как представитель обвинения.

– Но если никто не возбудит его?

На лице Ядассона появилась жесткая усмешка.

– Слава богу, мы можем и без этого обойтись... Кстати, напоминаю вам, что вчера вечером вы сами предложили себя в свидетели.

– Решительно не помню, – живо сказал Дидерих.

Ядассон похлопал его по плечу.

– Ничего, вспомните, как только вас приведут к присяге.

Дидерих вспылил. Он так расшумелся, что Клапш осторожно заглянул в комнату.

– Господин асессор, не могу не выразить вам крайнего удивления. Мои частные замечания вы... По-видимому, вы рассчитываете с помощью политического процесса скорее выскочить в прокуроры. Но я хотел бы знать, какое мне дело до вашей карьеры?

– А мне до вашей, – ответил Ядассон.

– Так. Значит – враги?

– Надеюсь, мы еще с вами поладим.

И Ядассон разъяснил, что у Дидериха нет никаких оснований бояться процесса. Все свидетели событий в погребке, включая и друзей Лауэра, не могут не показать то же, что и Дидерих. Дидериху отнюдь не придется отважиться на какой-либо особый шаг.