Текст книги "Верноподданный (Империя - 1)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

В ответ Густа только заморгала. Тогда Кетхен, внезапно протрезвев, прибавила:

– Должна же я думать о своей репутации, для тебя-то все это, разумеется, уже не имеет значения.

Дидерих встретился глазами с Густой, взгляд его скользнул по ее фигуре и нашел сверкавший на мизинце бриллиант, который они вместе выудили в тряпье. Он рыцарски улыбнулся, а Густа покраснела и почти вплотную придвинулась к нему, точно хотела прильнуть. Кетхен кралась к дверям. Склонившись над плечом Густы, Дидерих тихо сказал:

– Однако ваш жених надолго оставляет вас и одиночестве.

– Ах, что о нем толковать, – ответила она.

Он еще ниже склонил голову и прижался подбородком к плечу Густы. Она не шевелилась.

– Жаль, – сказал он и так неожиданно отступил, что Густа едва не упала.

Она вдруг поняла, что ее положение коренным образом изменилось. Ее деньги уже не козырь, цена такому мужчине, как Дидерих, куда выше. В глазах ее появилось жалкое выражение.

– На месте вашего жениха, – сдержанно сказал Дидерих, – я действовал бы иначе.

Кетхен с величайшей осторожностью прикрыла за собой дверь и вернулась.

– Знаете, что я вам скажу? – Она приложила палец к губам. – Третье действие началось и, думаю, давно уже.

– О боже! – сказала Густа, а Дидерих заключил:

– Значит, мы в ловушке.

Он обшарил стены, ища запасной выход: даже отодвинул кушетку. Не найдя второй двери, он рассердился:

– Это и вправду настоящая ловушка. И ради такого вот старого барака господин Бук обошел при реконструкции эту улицу. Он у меня дождется, что я ее снесу! Мне бы только в гласные пройти!

Кетхен хихикнула:

– Чего вы злитесь? Здесь очень мило. Что хочешь, то и делай.

И она прыгнула через кушетку. Густа вдруг оживилась и последовала за ней. Но она зацепилась и застряла. Дидерих подхватил ее. Кетхен тоже повисла на нем. Он подмигнул обеим.

– Ну, что теперь?

– Предлагайте, – сказала Кетхен. – Вам и карты в руки! Мы друг друга теперь узнали.

– И терять нам нечего, – сказала Густа.

Все трое прыснули со смеху. Но Кетхен пришла в ужас:

– Дети, в этом зеркале я похожа на свою покойную бабушку.

– Оно совсем черное.

– И все исцарапано.

Они прильнули лицами к стеклу и в тусклом свете газового фонаря увидели на стекле старые даты, сдвоенные сердца, вазы, фигурки амуров и даже могилы, и на каждом рисунке – какое-нибудь восклицание или ласкательное имя. Они с трудом разбирали слова.

– Здесь на урне... нет, что за чушь! – воскликнула Кетхен. – "Теперь лишь мы познаем страдание". Почему? Только потому, что они попали в эту комнату? Вот ненормальные!

– Зато мы вполне нормальны, – заявил Дидерих. – Фрейлейн Густа, дайте ваш бриллиант!

Он нацарапал три сердца, сделал надпись и предложил девушкам прочесть. Когда они с визгом отвернулись, он гордо сказал:

– Недаром же комната зовется "Приют любви"!

Внезапно у Густы вырвался крик ужаса:

– Там кто-то подсматривает!

И правда, из-за зеркала высовывалось мертвенно-бледное лицо!.. Кетхен бросилась к дверям.

– Идите сюда, – позвал Дидерих. – Это же нарисовано.

Зеркало с одной стороны отделялось от стены, он повернул его немного. И теперь стала видна вся фигура.

– Это все та же пастушка, которая прыгала через ручей!

– Все уже свершилось, – сказал Дидерих, так как пастушка сидела и плакала. На задней стенке зеркала виден был удаляющийся пастушок.

– А вот и выход! – Дидерих показал на полоску света, проникавшую сквозь щель, и пошарил по стене. – Когда все свершилось, открывается выход. – С этими словами он прошел вперед.

– Со мной ничего еще не свершилось, – насмешливо бросила ему вслед Кетхен.

– И со мной тоже... – печально проронила Густа.

Дидерих прикинулся глухим, он установил, что они находятся в маленьком салоне позади буфета. Поспешно добравшись до зеркальной галереи, он смешался с толпой, только что хлынувшей из зрительного зала. Публика еще была под впечатлением трагической участи тайной графини, которой все же пришлось соединиться узами брака с учителем музыки. Фрау Гарниш, фрау Кон, теща бургомистра – у всех были заплаканные глаза. Ядассон, уже без грима, явившийся пожать лавры, встретил у дам плохой прием.

– Это вы во всем виноваты, господин асессор! Она все-таки ваша родная сестра!

– Простите, сударыни! – И Ядассон произнес речь в защиту своих прав. Ведь он законный наследник графских владений!

Мета Гарниш сказала:

– Но у вас был слишком вызывающий вид!

Тотчас же все взгляды устремились на его уши; послышались смешки. И Дидерих, в предчувствии близкой мести, со сладостно бьющимся сердцем взял под руку Ядассона, пронзительным голосом вопрошавшего, в чем же, наконец, дело, – и повел его туда, где президентша, прощаясь с Кунце, выражала майору свою живейшую признательность за его услуги, которые так способствовали успеху пьесы. Увидев Ядассона, она попросту показала ему спину. Ядассон так и примерз к полу, Дидерих не мог сдвинуть его с места.

– Что с вами? – осведомился он с наигранным участием. – Ах да, фрау фон Вулков. Вы ей не понравились. Прокурором, сказала она, вам не быть. Очень уж торчат у вас уши.

Дидерих был ко всему готов, но такой чудовищной гримасы он не ожидал! Куда девалась высокомерная резкость, которую Ядассон всю жизнь вырабатывал в себе!

– Я это знал, – прошептал он, но в этих словах, сказанных шепотом, слышался мучительный вопль... Вдруг он весь задергался, точно приплясывал на месте, и закричал: – Вам смешно, драгоценнейший! Но вы и не подозреваете, чем владеете. Ваша внешность – капитал. Дайте мне ваше лицо, ничего больше, и через десять лет я министр!

– Но-но! – воскликнул Дидерих. – Всего лица вам и не нужно, достаточно одних ушей.

– А вы не продадите их мне? – спросил Ядассон и так взглянул на Дидериха, что тот не на шутку струхнул.

– А разве это возможно? – неуверенно возразил он.

Ядассон с циничной усмешкой на губах уже подходил к Гейтейфелю.

– Господин доктор, вы ведь специалист по ушам.

Гейтейфель рассказал, что и в самом деле, – пока, правда, лишь в Париже, – такие операции делаются: уши можно уменьшить вдвое.

– Да их и не к чему убирать целиком, – заметил Гейтейфель. – Половина еще вам пригодится.

Ядассон уже вполне овладел собой.

– Остроумно! Бесподобно! Расскажу в суде. Ах, пройдоха! – И он похлопал Гейтейфеля по животу.

Дидерих тем временем решил уделить внимание сестрам, которые только что вышли из гардеробной, переодетые к балу. Их поздравляли с успехом, а они рассказывали о волнениях, пережитых на сцене.

– Чай, кофе, боже мой! У меня душа в пятки ушла, – говорила Магда.

Дидерих, на правах брата, тоже принимал поздравления. Он шел между сестрами. Магда опиралась на его руку, зато Эмми ему пришлось удерживать чуть ли не силой.

– Прекрати эту комедию! – шипела она.

А он, расточая улыбки и приветствия, в промежутках глухо рычал ей на ухо:

– У тебя, правда, была маленькая роль, но будь довольна, что тебе хоть такую-то дали. Бери пример с Магды.

Магда кокетливо прильнула к нему, проявляя готовность изображать идиллию семейного счастья так долго, как он того пожелает.

– Детка, – сказал ей Дидерих с нежностью и уважением, – ты имела успех. Но, должен сказать, и я тоже. – Он даже сделал ей комплимент. – Ты сегодня прелесть как хороша. Даже досадно отдавать тебя за Кинаста.

А после того, как президентша, уходя, благосклонно кивнула им, они уже встречали на своем пути только почтительнейшие улыбки. В зале очистили место для танцев; в углу за пальмами оркестр грянул полонез. Дидерих, грациозно склонившись перед Магдой, торжествующе повел ее сразу же за майором Кунце, открывшим бал. Так они прошли мимо Густы Даймхен. Густа не танцевала. Она сидела рядом с кривобокой фрейлейн Кюнхен и смотрела на них взглядом побитой собаки. От выражения ее лица Дидериху стало не по себе, как в ту минуту, когда он увидел Лауэра за тюремной решеткой.

– Бедная Густа, – сказала Магда.

Дидерих насупился.

– Да, да, это все оттого же.

– Но, в сущности, отчего же? – И Магда, прищурившись, посмотрела на него исподлобья.

– Не все ли равно, дитя мое, это так – и все тут.

– Дидель, пригласи ее на вальс.

– Не могу. Долг перед самим собой на первом месте.

И он сейчас же покинул зал. Молодой Шпрециус, теперь уже не лейтенант, а снова гимназист-выпускник, пригласил на танец кривобокую фрейлейн Кюнхен, которая весь вечер подпирала стены. Вероятно, он старался снискать благосклонность ее отца. Густа Даймхен осталась в одиночестве... Дидерих прошелся по боковым комнатам, где мужчины постарше играли в карты, получил длинный нос от фрейлейн Кетхен, которую застал с каким-то актером в укромном уголке за дверью, и добрался до буфета. Здесь за столиком расположился Вольфганг Бук; он зарисовывал в записной книжке мамаш, сидевших вдоль стен в ожидании дочерей.

– Очень талантливо, – сказал Дидерих. – А портрет своей невесты вы уже набросали?

– С этой стороны она для меня не представляет интереса, – ответил Бук таким безразличным голосом, что Дидерих даже усомнился, заинтересовало ли бы вообще жениха Густы то, что произошло в "Приюте любви".

– Вас никогда не поймешь, – разочарованно сказал он.

– Зато вас нетрудно понять, – заметил Бук. – Когда вы произносили на суде свой длинный монолог, мне хотелось вас зарисовать.

– Совершенно достаточно было вашей речи; в ней вы попытались, к счастью неудачно, скомпрометировать меня и в самом презренном виде представить мою деятельность.

Дидерих сверкнул испепеляющим оком. Бук с удивлением посмотрел на него.

– Вы, кажется, обиделись. А я ведь так хорошо говорил. – Он помотал головой и улыбнулся задумчиво и восхищенно. – Хотите, разопьем бутылочку шампанского? – сказал он.

– Мы с вами?.. – переспросил Дидерих. Но все же не отказался. – Своим решением суд отметил, что ваши упреки адресованы не только мне, а всем немцам националистического образа мыслей. И я считаю этот вопрос исчерпанным.

– Что будем пить? Гейдзик? – Дидериху пришлось волей-неволей чокнуться с ним. – Вы не можете не признать, милейший Геслинг, что так основательно, как я, вашей особой никто еще не занимался... Скажу откровенно, роль, которую вы разыграли на суде, интересовала меня больше, чем моя собственная. Потом, дома, я сам исполнил ее перед зеркалом.

– Моя роль? Вы, вероятно, хотели сказать – мои убеждения. По-вашему, правда, характерная фигура нашего времени – актер.

– Я тогда имел в виду... другого. Но вы видите, что за объектами для наблюдения мне так далеко ходить не приходится. Если бы завтра мне не надо было защищать прачку, якобы укравшую у Вулковов кальсоны, я, может быть, сыграл бы Гамлета. Ваше здоровье!

– Ваше здоровье! Для этого вам, во всяком случае, нет нужды обзаводиться убеждениями.

– Боже ты мой, да они у меня есть. Но никогда не менять их?.. Значит, вы советуете мне стать актером? – спросил Бук. Дидерих уже открыл было рот, чтобы одобрить намерения Бука, но в это мгновенье вошла Густа, и он покраснел: именно о ней он и подумал, когда Бук задал свой вопрос. – Тем временем перестоится мой горшок с колбасой и капустой, а ведь это такое вкусное блюдо, – мечтательно сказал Вольфганг.

Густа, бесшумно подкравшись сзади, закрыла ему глаза руками и спросила:

– Кто это?

– Оно самое, – сказал Бук и легонько шлепнул ее.

– У вас здесь, видно, интересный разговор? Может, мне уйти? – спросила Густа.

Дидерих поспешил принести ей стул; но, честно говоря, он предпочел бы остаться вдвоем с Буком: лихорадочный блеск ее глаз не предвещал ничего доброго. Она говорила быстрее обычного:

– В сущности, вы одного поля ягода. Только почему-то чинитесь, церемонии разводите.

– Это взаимное уважение, – сказал Бук.

Дидерих смутился, но тут с языка у него сорвалось нечто такое, чему он и сам удивился:

– Вы понимаете, фрейлейн Густа, когда мы расстаемся с вашим уважаемым женихом, я злюсь на него, но при следующей встрече опять ему рад. Он выпрямился. – Должен сказать, что не будь я националистом, он бы меня им сделал.

– Зато будь я националистом, – мягко улыбаясь, молвил Бук, – он бы меня живо отвадил. В этом вся прелесть.

Но Густа была явно чем-то встревожена. Она была бледна и нервно глотала слюну.

– Я хочу тебе кое-что сказать, Вольфганг. Держу пари, тебе сделается дурно.

– Господин Розе, подайте нам вашего генесси! – крикнул Бук.

Он смешивал коньяк с шампанским, а Дидерих вцепился в руку Густы и, так как бальный оркестр в это мгновение оглушительно загремел, умоляюще шепнул:

– Не глупите!

Она пренебрежительно улыбнулась:

– Доктор Геслинг трусит! Он находит эту сплетню слишком подлой, по-моему же, она просто уморительна, – и Густа громко рассмеялась. – Как тебе это нравится? Говорят, будто твой отец и моя мать... Ты понимаешь? И поэтому якобы мы с тобой... ты понимаешь?

Бук медленно повернул голову, потом ухмыльнулся:

– А хотя бы и так.

Густа уже не смеялась.

– То есть, что значит хотя бы и так?

– А то, что если нетцигчане верят в нечто подобное, значит, это им не в диковинку, и нечего волноваться.

– Пустые слова, – отрезала Густа. – От них ни тепло, ни холодно.

Дидерих решил отмежеваться от такой точки зрения.

– Поскользнуться может всякий. Но никто не может безнаказанно пренебречь мнением окружающих.

– Он все думает, – вставила Густа, – что рожден не для этого мира.

Дидерих в тон ей:

– Времена нынче суровы. Кто не защищается, тот погибает.

Впадая в истерический восторг, Густа выкрикнула:

– Доктор Геслинг не то что ты! Он за меня вступился! У меня есть доказательство, я об этом узнала от Меты Гарниш; я ее вынудила заговорить. Он вообще единственный, кто за меня заступился. На твоем месте он проучил бы тех, кто осмеливается обливать меня грязью.

Дидерих кивнул, как бы подписываясь под этими словами. Бук вертел перед собой бокал, глядя на свое отражение в стекле. Вдруг он резко отодвинул его.

– А кто вам сказал, что у меня нет желания как следует проучить кого-нибудь одного – так вот выхватить одного, не выбирая, – ведь почти все тут одинаково безмозглы и гнусны.

Он закрыл глаза. Густа пожала голыми плечами.

– Болтовня, они вовсе не глупы, они знают, чего хотят. Эти дураки умных за пояс заткнут, – вызывающе объявила она, и Дидерих иронически кивнул.

Но тут Бук поднял на него глаза, из которых вдруг будто глянуло безумие. Судорожно водя дрожащими кулаками вокруг шеи, он заговорил:

– Если же... – он вдруг охрип, – если же я схвачу за горло того мерзавца, который все это плетет, который воплощает в себе все, что есть низменного и злого в людях; если я схвачу за горло его, этот собирательный образ всего бесчеловечного, всего недочеловеческого...

Дидерих, белее своей бальной сорочки, бочком соскользнул со стула и медленно попятился назад. Густа вскрикнула, вскочила и в страхе прижалась к стене.

– Это все коньяк! – крикнул ей Дидерих.

Но ярость, горевшая в глазах Бука, которые метались между Густой и Дидерихом и грозили лютой расправой, вдруг улеглась.

– Смесь-то мне теперь нипочем, привык, – сказал он. – Я только хотел показать, что мы и это можем.

Дидерих с шумом опустился на стул.

– Вы все-таки комедиант, и только, – сказал он возмущенно.

– Вы думаете? – спросил Бук, и веселые огоньки в его глазах разгорелись ярче.

Густа презрительно поморщилась.

– Ну, хорошо, развлекайтесь себе здесь, а я пойду, – сказала она и встала. Неожиданно перед ними вырос член суда Фрицше, он отвесил поклон сначала ей, потом Буку. Не разрешит ли господин адвокат протанцевать с его невестой котильон? Он говорил крайне вежливо, как бы примирительно. Бук сдвинул брови и ничего не ответил. Но Густа уже подала руку Фрицше.

Бук невидящими глазами поглядел им вслед, лоб его прорезала глубокая поперечная складка. "Да, да, милейший, – думал Дидерих, – удовольствие небольшое встретить господина, который только что совершил с твоей сестрой увеселительную поездку, а теперь уводит твою невесту, и ты совершенно бессилен помешать этому, потому что шумом только раздуешь скандал, тем более что твоя помолвка уже сама по себе скандальна".

Бук встрепенулся.

– А знаете, – сказал он, – только теперь мне по-настоящему захотелось связать себя брачными узами с фрейлейн Даймхен. Раньше я не видел в этом ничего из ряда вон выходящего, теперь же нетцигские жители придали моему сватовству особую пикантность.

– Вы находите? – выжал из себя Дидерих, озадаченный столь неожиданной реакцией.

– А почему бы нет? Мы с вами антиподы, мы внедряем в здешнюю жизнь передовые течения нашей аморальной эпохи. Мы подхлестываем жизнь. Дух времени пока еще бродит по этому городу в войлочных туфлях.

– Мы дадим ему шпоры, – пообещал Дидерих.

– За шпоры!

– За шпоры! Но только за мои шпоры! – Испепеляющий взор... – Ваш скептицизм и бесхребетное мировоззрение не современны. – Дидерих шумно фыркнул. – Красоты духа нынче никому не нужны. Националистическому действию, – он стукнул кулаком по столу, – националистическому действию принадлежит будущее!

Бук снисходительно улыбнулся:

– Будущее? В том-то и дело, что это заблуждение. Националистическое действие! Вот уже сто лет, как оно отжило. То, что мы видим и что нам еще предстоит увидеть, это его агония и смрад его разложения. Амбре не из приятных.

– От вас я ничего другого и не ожидал, вам ведь ничего не стоит втоптать в грязь самое святое.

– Святое! Неприкосновенное! Скажем сразу – вечное! Верно ведь? Вне идеалов вашего национализма люди больше никогда, никогда не будут жить. Прежде, возможно, и жили, в тот темный период истории, который еще не знал вас. А теперь вы вышли на арену, и миру, очевидно, дальше идти некуда. Воспитать националистическое чванство и взрастить ненависть между нациями вот ваша цель, и нет ничего превыше нее.

– Мы живем в суровое время, – серьезно подтвердил Дидерих.

– Не столь суровое, сколь косное... Я не убежден, что люди, которым выпало на долю жить в Тридцатилетнюю войну, верили в нерушимость своего, тоже отнюдь не мягкого, времени. И я убежден, что те, кто страдал от произвола эпохи рококо{300}, не считали его необоримым, иначе они не совершили бы революции. Где на просторах истории, доступных нашему обозрению, можно найти эпоху, которая объявила бы себя непреходящей и козыряла перед вечностью своей печальной ограниченностью? Которая суеверно клеймила бы каждого, сколько-нибудь ее опередившего? Быть чуждым национализму – это вызывает в вас скорее ужас, чем ненависть. Но бродяги, не помнящие родства, следуют за вами по пятам. Они там, в зале{300}, взгляните!

Дидерих расплескал свое шампанское – так порывисто он оглянулся. Неужели Наполеон Фишер со своими единомышленниками ворвался сюда?.. Бук беззвучно от души хохотал.

– Не поймите меня буквально, я имел в виду тех безмолвных людей, что запечатлены на этих стенах. Почему у них такие веселые лица? Что дает им право легким шагом ступать по дорогам, усеянным цветами, и наслаждаться гармонией? О друзья! – Бук поднял бокал, глядя через головы танцующих на фрески. – О вы, друзья человечества и прекрасного будущего, люди широкой души, чуждые мрачному эгоизму националистического союза сородичей! О вы, души, объемлющие мир, вернитесь! Даже среди нас найдутся еще люди, которые ждут вас!

Он выпил свое вино. Дидерих с презрением заметил, что он плачет. Впрочем, Бук тут же лукаво прищурился.

– А вы, нынешнее поколение, наверное, и не знаете, что это за шарф повязан через плечо у старого бургомистра, так светло улыбающегося вон там, на заднем плане, среди должностных лиц и пастушек? Краски шарфа поблекли; вы, конечно, воображаете, что это ваши национальные цвета? Нет, это цвета французской триколоры{301}, трехцветного знамени. Новое в то время, оно не было знаменем одной страны, это были цвета зари, встававшей над всем человечеством. Носить эти цвета считалось доказательством наиболее благородных убеждений, или, как сказали бы вы, – строго корректных. Ваше здоровье!

Но Дидерих незаметно отодвинулся вместе со стулом и опасливо озирался по сторонам, не слышит ли кто эти речи.

– Вы пьяны, – пробормотал он и, чтобы спасти положение, крикнул: Господин Розе, еще бутылку! – Он выпрямился и важно посмотрел на Бука. – Вы, по-видимому, забыли, что потом был Бисмарк!

– И не он один, – сказал Бук. – Европу со всех сторон загоняли в национальные теснины. Допустим, такое явление было неизбежно. Допустим, за тесниной открывались обетованные просторы... Но вы-то разве следовали за вашим Бисмарком, пока он был прав? Нет, он силком тащил вас за собой{301}, вы роптали на него. А теперь, когда вам следовало бы пойти дальше, чем пошел он, вы цепляетесь за его бессильную тень. Ибо обмен веществ у вас, националистов, совершается до отчаяния медленно. Пока вы смекнули, что перед вами великий человек, он уже перестал быть великим.

– Вы еще узнаете его! – посулил Дидерих. – Кровь и железо были и остаются самым действенным методом лечения! Сила выше права!{301} – Возвещая этот символ веры, он весь побагровел.

Но и Бук разгорячился.

– Сила! Власть! Власть нельзя вечно носить на острие штыка, словно колбасу на вертеле. В наши дни единственная реальная сила – это мир! Разыгрывайте комедию насилия! Бряцайте оружием перед воображаемыми врагами, внешними и внутренними. К счастью, вам не дано свершать!

– Не дано! – Дидерих пыхтел так, точно изо всех сил раздувал огонь. Его величество кайзер сказал{302}: "Уж лучше пусть лягут костьми все восемнадцать армейских корпусов и сорок два миллиона жителей..."

– "Ибо, где реет германский орел{302}..." – воскликнул Бук с неожиданным пылом, и еще неистовей: "Никаких парламентских резолюций; армия – вот наш единственный оплот".

– "Вы призваны прежде всего оборонять меня от внешних и внутренних врагов!" – не отставал Дидерих.

– "Защищать от шайки изменников!" – орал Бук. – "Кучка людей..."

– "Недостойная называться немцами!" – подхватил Дидерих.

И оба хором:

– "Будь то отец родной или брат – расстреливать!"

Шум, поднятый ими, привлек внимание танцоров, заходивших в буфет промочить горло. Они позвали своих дам полюбоваться зрелищем героического опьянения. Даже заядлые картежники и те вставали из-за ломберных столов и заглядывали в буфет. Все с любопытством наблюдали за Дидерихом и его собутыльником; а они, раскачиваясь на стульях, судорожно уцепившись за край стола, с остекленелыми глазами и оскаленными зубами орали друг другу в лицо:

– "...врага, и это мой враг".

– "В стране есть лишь один властелин, второго я не потерплю!"

– "Я могу быть очень суров!"

Оба старались перекричать друг друга.

– "Ложная гуманность!"

– "Не помнящие родства бродяги – враги божественного миропорядка!"

– "Должны быть вырваны с корнем!"

В стену полетела бутылка.

– "Растопчу!"

– "Германский прах!.. С ночных туфель!.. Дни славы!.."

В это мгновение сквозь толпу зрителей ощупью пробралась девушка с завязанными глазами: это была Густа Даймхен. Ей полагалось таким образом найти себе кавалера. Она остановилась за спиной Дидериха, ощупала его и хотела увлечь за собой. Но он уперся, грозно повторяя: "Дни славы!" Она сдернула с глаз повязку, с ужасом посмотрела на него и позвала Магду и Эмми. Бук тоже понял, что, видимо, пора уходить. Незаметно поддерживая приятеля, он подталкивал его к выходу, но в дверях Дидерих все же еще раз повернулся к танцующей, глазеющей толпе и, хотя уже не способен был метать молнии остекленевшими глазами, крикнул, властно выпрямившись:

– "Растопчу!"

Тут его свели вниз и усадили в карету.

На следующий день Дидерих встал в двенадцатом часу с отчаянной головной болью и, выйдя в столовую, очень удивился, когда Эмми тотчас же с возмущенным видом покинула комнату. Но как только Магда осторожно намекнула ему на некоторые подробности его вчерашнего поведения, он сразу сообразил, в чем дело.

– Неужели я это сделал? И при дамах? Существует много возможностей выказать себя истинным немцем. Но для дам приходится изыскивать особые... В таких случаях, разумеется, следует срочно самым чистосердечным и корректным образом загладить свою вину.

Хотя Дидерих с трудом глядел на свет божий, он все же твердо знал, что надо сделать. Пока ждали парадную пароконную карету, за которой послали, он облачился в сюртук, повязал белый галстук и надел цилиндр; садясь, вручил кучеру составленный Магдой список и отправился в путь. Повсюду он спрашивал дам – некоторых даже вспугнул из-за стола и, не вполне отдавая себе отчет, кто перед ним – фрау Гарниш, фрау Даймхен или фрау Тиц, – произносил осипшим с перепоя голосом:

– В присутствии дам... Признаю... Как истинный немец... Самым чистосердечным и корректным образом...

В половине второго Дидерих был уже дома. Со вздохом сел за обед.

– Все улажено!

Послеобеденные часы он посвятил решению более трудной задачи. Он вызвал к себе Наполеона Фишера.

– Господин Фишер, – начал он, жестом приглашая его сесть. – Я принимаю вас здесь, а не в конторе потому, что наши с вами дела Зетбира не касаются. Речь идет о политике.

Наполеон Фишер кивнул, словно хотел сказать, что он, мол, так и думал. Он, видно, уже привык к таким доверительным беседам, по первому же знаку Дидериха взял из коробки сигару и даже закинул ногу на ногу. Дидерих далеко не был так уверен в себе, он долго сопел и вдруг решился идти напролом, ринуться к цели с открытым забралом. Как Бисмарк.

– Я, видите ли, хочу пройти в гласные, – заявил он, – и для этого вы мне нужны.

Механик взглянул на него исподлобья.

– И вы мне нужны, – сказал он. – Я тоже хочу пройти в гласные.

– Не может быть! Вот так так! Я ждал всего, но...

– Небось опять припасли свои кроны? – Фишер оскалил желтые зубы. Он уже не прятал своей ухмылки.

Дидерих понял, что на этот счет сговориться с ним будет труднее, чем насчет изувеченной работницы.

– Понимаете, господин доктор, – сказал Наполеон, – одно из двух вакантных мест получит наша партия, это как пить дать. Второе, вероятно, достанется свободомыслящим. Если вы хотите свалить их, вам без нас не обойтись.

– Это-то я понимаю, – сказал Дидерих. – Правда, поддержка старика Бука мне обеспечена. Но, по всей вероятности, не все его единомышленники настолько наивны, чтобы голосовать за меня, если я пойду по списку свободомыслящих. Вернее будет и с вами вступить в соглашение.

– Я уже представляю себе, как это сделать, – сказал Наполеон. – Давно, знаете ли, я слежу за вами и думаю, когда же это господин доктор вступит на политическую арену? Не пора ли? – Наполеон пускал в воздух колечки сигарного дыма, так уверенно он себя чувствовал. – Ваш процесс, господин доктор, а потом эта штука с ферейном ветеранов и прочее, все это хорошая реклама. Но для политического деятеля важно только одно – сколько голосов он соберет.

Наполеон делился с Дидерихом своим богатым опытом! Когда он заговорил о "националистическом балагане", Дидерих было вскинулся, но Наполеон быстро поставил его на место.

– Чего вы хотите? Мы в нашей партии питаем к национал-балаганщикам самые уважительные чувства. С вами куда лучше делать дела, чем со свободомыслящими. От буржуазной демократии скоро останутся рожки да ножки.

– А мы и те выкинем на свалку! – воскликнул Дидерих.

Союзники рассмеялись от удовольствия. Дидерих достал бутылку пива.

– Од-на-ко, – раздельно произнес социал-демократ и выложил свое условие: – Город должен помочь нашей партии построить дом профессиональных союзов.

– И вы осмеливаетесь требовать это от националиста?! – взвился Дидерих.

– Если мы этого националиста не поддержим, какой ему прок от национализма? – хладнокровно и насмешливо ответил его собеседник.

Как ни ерепенился Дидерих, как ни молил о пощаде, ему все же пришлось выдать письменное обязательство в том, что он не только сам проголосует за постройку дома профессиональных союзов, но и обработает в этом направлении своих единомышленников. Расписавшись, он сразу же грубо объявил, что разговор окончен, и выхватил из рук Наполеона бутылку с пивом. Но механик только подмигнул ему. Пусть господин доктор радуется, что ведет переговоры с ним, Наполеоном Фишером, а не с хозяином партийного кабачка Рилле. Этот Рилле выдвигает свою кандидатуру, и уж он бы на такой сговор не пошел. А в партии мнения разделились; таким образом, в интересах Дидериха поддержать кандидатуру Фишера через газеты, на которые он имеет влияние.

– Вы, господин доктор, пожалуй, спасибо не скажете, если посторонние люди, как Рилле, например, попробуют сунуть нос в ваши делишки. Мы с вами дело другое. Нам не впервой вместе хоронить концы.

С этими словами он ушел, оставив Дидериха наедине со своими чувствами. "Нам не впервой вместе хоронить концы!" – повторил он про себя и весь затрясся от страха, который сменяли приступы гнева. И такое посмел сказать ему этот пес, его собственный кули, которого он в любой момент может выставить на улицу! Нет, честно говоря – не может, ведь они вместе хоронили концы. Голландер! Изувеченная работница! Одна тайна влечет за собой другую. Теперь Дидерих и его рабочий связаны друг с другом не только на фабрике, но и в политике. Уж лучше бы связаться с кабатчиком Рилле. Однако тогда возникает опасность, что Наполеон в отместку разгласит все их махинации. Дидерих понимал, что он вынужден помочь Фишеру устранить с его пути Рилле.

– Но мы еще поговорим с тобой! – И Дидерих потряс поднятым к потолку кулаком. – Пусть через десять лет, но я с тобой рассчитаюсь!

Теперь следовало нанести визит старику Буку и почтительно выслушать весь тот добродетельный и сентиментальный вздор, которым он его попотчует. И вот Дидерих – кандидат от партии свободомыслящих... В "Нетцигском листке", прямо под статьей, тепло рекомендовавшей избирателям доктора Геслинга как человека, гражданина и политического деятеля, была напечатана более мелким шрифтом заметка с резким протестом против кандидатуры рабочего Фишера. В социал-демократической партии, мол, достаточно самостоятельных хозяев, что, к сожалению, надо признать, – и ей незачем навязывать простого рабочего в качестве коллеги представителям буржуазии. В частности, неужели доктор Геслинг будет поставлен перед необходимостью общаться в лоне городского самоуправления со своим собственным механиком?!

Этот выпад буржуазной газеты восстановил среди социал-демократов полное единодушие: даже Рилле волей-неволей был вынужден высказаться за Наполеона, и на выборах он прошел с блеском. Дидерих получил от выставившей его партии только половину нужных ему голосов, спасли его социал-демократы. Новых гласных одновременно представили магистрату. Бургомистр доктор Шеффельвейс поздравил их, указав, что с одной стороны – энергичный представитель буржуазии, а с другой – целеустремленный рабочий... И уже на следующем заседании Дидерих принял деятельное участие в обсуждении очередных дел.