Текст книги "Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса)"

Автор книги: Генрих Грузман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Кому Бог отказал в уме,

Тот на примерах понимает.

И тем не менее метод понимания «на примерах» есть отнюдь не злокачественная выдумка не очень глубокомысленных авторов, а еще в прошлом столетии он определял значительную эпоху в истории человеческого познания, ведя генеалогические ветви из эллинской натурфилософии, включая английскую школу эмпириков (Ф. Бэкон, Т. Гоббс, Дж. Локк, Д. Юм, И. Ньютон), и становление материалистического естествознания. Кризис метода был обусловлен успехами идеалистической философии и неустойчивостью всей материалистической парадигмы в целом, включая материалистическое (хронологически-фактологическое) понимание истории. Тогда как в еврейской тематике, как показывает опыт критических упражнений на солженицынском материале, идеологическая норма фактопочитания не только превалирует, но в ходу даже такие примитивные схемы познания как «степень полноты источниковой базы». Методологическая сторона рассмотрения еврейского вопроса имеет вполне самостоятельное значение, выходя далеко за пределы критики сочинения А. И. Солженицына, и познание еврейской проблемы в любом варианте априорно предусматривает знание хотя бы в общих чертах этого методического средства, как способа враждебного по своей природе иррациональной еврейской сущности.

Для этой цели трудно найти более удобный предмет, чем опус американского историка Семена Резника под названием «Вместе или врозь? Заметки на полях книги А. И. Солженицына» (2003г. ), настолько эта критическая повесть удивительным образом вобрала в себя все негативные показатели казенного метода фактопоклонения, не упустив ни одного, и также ни одного не взяв из положительных моментов данного способа. В «Заметках на полях книги А. И. Солженицына» автор представил каталог всех антисемитских прегрешений русского писателя, настолько обширный и объемный, что Солженицын кажется уже не просто антисемитом, а неким суперменом в этой отрасли: Солженицын целиком разделяет взгляды "фанатичного юдофоба и "тяжелого антисемита русского поэта Г. Р. Державина; хотя Солженицын не одобряет злополучный указ о рекрутском наборе Николая I, но и не порицает рекрутскую повинность, – по словам Резника: «Таким приемом Солженицын пытается перечеркнуть обширнейшую литературу и „общественную память“ об одном из самых диких проявлений религиозной и племенной ненависти в России, причем прямо организованном властью»: Солженицын считает евреев виновной стороной в неудаче государственного опыта с еврейским хлебопашеством и старается, как говорит Резник, "… продемонстрировать, как царское правительство из кожи вон лезло, чтобы окрестьянить евреев, да как те упорствовали в своем отлынивании от земледельческого труда и снова и снова объегоривали власти, прикарманивая пособия".

Солженицын считает евреев причастными к ритуальным убийствам и на известном процессе Бейлиса его симпатии были отнюдь не на стороне задавленных страшными обвинениями евреев, – как красочно выступает Резник: "Солженицын силится спасти честь другой России. Той самой, которая, проиграв процесс, пыталась возвести часовню убиенного от жидов младенца Ющинского". Солженицын очень благосклонно относится к существованию процентной нормы для учащихся евреев и достаточно своеобразно, по изложению Резника, толкует тягу евреев к светскому образованию: «Поворот евреев к светскому образованию он рассматривает в контексте их… „уклонения“ от воинской повинности, о которой речь шла выше. Переломным он называет 1874 год, когда появление нового „воинского устава и образовательных льгот от него“ (стр. 181) якобы и заставило евреев ринуться в университеты». В выявлении отношения Солженицына к еврейским погромам аналитика Резника празднует свой триумф и по этому поводу он говорит о Солженицыне: «Он убежден, что власть погромов никогда и ни при каких обстоятельствах не организовывала, а все, кто утверждал иное, злостно клеветали на безвинное русское самодержавие, пользуясь тем, что „Россия – в публичности рубежа веков – была неопытна; неспособна внятно оправдываться; не знали еще и приемов таких“ (стр. 332). Александр Исаевич приемы знает и оправдывает царское самодержавие довольно искусно». Имеются в наличии и такие пассажи: «Так что стремление Солженицына оспорить юдофобство Александра III неубедительно» и «Взяв на себя неблагодарную роль выгораживания организаторов Кишиневского погрома», Солженицын выглядит «не очень корректно» (2003, с. с. 41, 51, 69, 80-81, 85, 89, 101). И прочая и прочая – я выбрал аналитические суждения Резника только по самым четким параметрам антисемитизма в России.

Здесь не имеет особо важного значения то обстоятельство, что обвинения Солженицына во многих случаях у Резника выглядят напраслиной на грани наговора и часто отвергаются авторским текстом (так, слова Солженицына: «Почему истина кишиневского погрома показалась недостаточной? Похоже: потому, что в истине правительство выглядело бы, каким оно и было, – косным стеснителем евреев, хотя неуверенным, непоследовательным. Зато путем лжи оно было представлено – искусным, еще как уверенным и бесконечно злым гонителем. Такой враг мог быть достоин только уничтожения» (2001, ч, 1, с. 338), никак не могут подтверждать приписываемую ему Резником роль «выгораживания организаторов Кишиневского погрома»). Важно то, что Резником был продемонстрирован аналитический триумф откровенной предвзятости, а сама она стала единокровной дочерью, неизбавимым моментом фактологического подхода. Итак, информационный запас американского аналитика весьма обширен и однообразен, так что с окончательным умозаключением сложностей не возникает, – видимо, поэтому автор сам не делает завершающего вывода, полагаясь на читателей, и от них ожидается понимание того, что русский писатель А. И. Солженицын являет собой злейшего и первейшего врага евреев. В свете такой предвзятости, как высшего постижения фактомании, смысл титула работы Солженицына раскрывается достаточно просто: «ВМЕСТЕ» – это значит двести лет под еврейским игом, которое было навязано русскому народу извне. Однако, поскольку такая сентенция не просматривается по солженицынскому тексту, и даже аналитики, вовсе не отличающиеся добросовестностью в отношении Солженицына не делают подобного вывода, то и оказывается, что опознание солженицынского творения при посредстве фактологической методики приводит, в конце концов, к открытому вопросу. Этот вопрос, на который не дано понятного ответа, звучит, однако, откровенно с такой ясностью, с какой поставлен в титуле повести С. Резника «Вместе или врозь?». В тексте С. Резника наличествует место, где данный ответ проглядывает более или менее обнажено, – это авторский ответ на ремарку Солженицына, с которой он начинает «Вход в тему»: «Сквозь полвека работы над историей российской революции я множество раз соприкасался с вопросом русско-еврейских взаимоотношений. Они то и дело клином входили в события, в людскую психологию и вызывали накаленные страсти»; реакция американского историка такова: "Так вот, «вопроса русско-еврейских отношений» в проблемах, связанных с российской революцией, объективно не существовало, хотя он существовал в воспаленном мозгу некоторых идеологов крайне правого – черносотенного – лагеря" (2003, с. 11).

Но если не существует «русско-еврейских отношений», то не существует и русского еврейства как самостоятельной еврейской корпорации и как особой формации еврейской духовности. Именно эта мысль как подспудное выражение некой невысказанной идеи проскальзывает и у другого ярого критика – А. Черняка: «В так называемом пространстве „вместе“ не могло быть никакого равенства, а были сильные и властные, с одной стороны, и слабые и бесправные – с другой» («Еврейский камертон» 25. 09. 2001). То обстоятельства, что оба хулителя труда Солженицына и оба собратья по методу, – А. Черняк и С. Резник, – приходят к одному логическому итогу, но выраженному эзотерически, явно вне авторского сознания, служит лучшей гарантией, что в данной мысли свернут главный смысл столь яростно-активной критики расширенной диатрибы Солженицына на еврейскую тему, ибо в идиоме «ВМЕСТЕ» у Солженицына дан авторский код синтеза русского и еврейского, то бишь русского еврейства. Таким образом, основное назначение всего «крестового похода» против выступления русского писателя с еврейской вариацией на русскую тему направлено именно против солженицынской парадигмы «BMECТE», a отнюдь не в качестве защиты еврейского достоинства от антисемитских нападок, – и в этом политическая суть компании. Поскольку принятый при этом фактологический метод по своей природе не способен быть средством для дискурсивного (доказательного) выражения главного смысла собственного намерения, постольку блюстители фактической чистоты и полноты попросту не знают, что есть такое – русское еврейство, а предметом, которым в этой проблеме может оперировать фактопочтительная методология, служит единственно персональная особа Солженицына, какой предназначено явиться в обличий принципа «или-или»: или семитом, или антисемитом, – tertium non datur! (третьего не дано!).

Ничего нового аналитика С. Резника в эту проблему не вносит, если не считать включения в форзац книги хвалебных отзывов о самом себе, на что серьезный исследователь вряд ли решится. Судя по стилистике и тональности повествования С. Резник не дискутирует с А. И. Солженицыным, а обвиняет последнего посредством приемов, как две капли воды похожих на предвыборную борьбу за губернаторское место где-нибудь в штате Алабама, и вульгарная самореклама есть элемент этой борьбы. Именно во внедрении в сферу литературной критики правил и законов (правильнее: беззакония) политической борьбы за власть таится наибольшая опасность идеологии, исходящей из самоценности факта. Фактологическая предвзятость как методологическая позиция соблюдается Резником очень старательно, а потому и включает в себя самопротиворечивость в качестве характерного элемента позиции. Резник заявляет: «Постулируемая Солженицыным суперреволюционность евреев – это миф, причем он восходит к тому времени, когда евреев вообще не было или почти не было среди российских революционеров, а просто всех неугодных записывали в евреи, что производило соответствующий пропагандистский эффект» (2003, с. 132). Опровергая Солженицына, Резник в этом вопросе отрицает самого себя, ибо он выступает против своей святыни – непреложности чистого факта, каковым является повышенная революционность евреев, слагающая исторически неопровержимую особенность русского еврейства в царский период (чего стоит голая статистика: евреи, слагающие 4% населения России, составляют около 50% революционного сословия страны, – такова информация, какую Теодор Герцль привез в Европу из России). Этот факт знаменателен сам по себе, ибо вопрос о революционности евреев, уникальный и самобытный, по своей природе исконно русско-еврейский, никогда не решался способами академического обществоведческого анализа, и до Солженицына не ставился так остро ни в общееврейском контексте, ни в историческом ракурсе русских революций. Это лишний раз доказывает, что проблему русского еврейства, равно как и вопрос участия евреев в русской революции, слагающий в царской России его эпицентр, не в состоянии решить ни «историк широкого профиля», ни «историк, не адекватный человеку» в ореоле доступных им познавательных средств.

Все исследователи, не только специалисты-гебраисты, отмечают, что еврейский духовный комплекс, взятый в целокупности разом с библейскими корнями, излучает некие мистические флюиды, напрягающие мысль и возбуждающие чувства, некоторое необъяснимое сокровенно еврейское своеобразие, – таким способом дает о себе знать иррациональная природа еврейского духа и таинство еврейской духовности. Делались неоднократные попытки изобразить это мистическое своеобразие в современных формулировках и через понятные термины, и хотя они никогда не достигали сути еврейского феномена, но оставались пассивными фиксаторами наличия данного явления. Образная попытка такого типа предпринята в книге Фрица Кана «Евреи как раса и народ культуры»: "Моисей за 1250 лет до Христа первый в истории провозгласил права человека… Христос заплатил смертью за проповедь коммунистических манифестов в капиталистическом государстве", а «в 1848 году вторично взошла вифлеемская звезда – и опять она взошла над крышами Иудеи: Маркс». Еврейское дыхание здесь настолько сильно, что его уловил даже представитель самой безбожной власти – большевиков, и А. В. Луначарский, первый советский нарком просвещения, назвал марксизм «четвертой великой религией, созданной еврейством», нисколько не порицая, а продолжая мистическую нить Моисей-Христос-Маркс в еврейскую первоглубину, к Аврааму.

Изречение Ф. Кана Солженицын перенял у В. С. Манделя и, положив его в основу, использовал для объяснения революционности евреев как их урожденную предрасположенность, ставя это евреям в укор. В этом пункте наиболее сказалась недостаточная духовная оснащенность Солженицына в категории Бердяева: во-первых, Солженицын всецело уравнивает ленинизм (русский большевизм) с марксизмом, против чего категорически возражал Бердяев (Н. А. Бердяев писал о Ленине: «Он совершал революцию во имя Маркса, но не по Марксу, Коммунистическая революция в России совершалась во имя тоталитарного марксизма, марксизма как религии пролетариата, но в противоположность всему, что Маркс говорил о развитии человеческих обществ» (1990, с. 88). Известны крылатые слова Бердяева, что русский коммунизм есть смесь Маркса со Стенькой Разиным), и, во-вторых, в еврейской поступи от Авраама до Маркса Солженицын видит только предрасположенность евреев к революции, не отделяя созидательную от разрушительной, собственно революционной, деятельности. У Солженицына отсутствует бердяевское понимание о конструктивном и деструктивном началах человеческого духа. На последующих страницах будет сделана попытка объяснить феномен повышенной революционности евреев русской Формации с учетом данных обстоятельств.

Но если этот пункт сигнализирует об упущении в духовном самовоспитании русского писателя А. И. Солженицына, то американский аналитик С. Резник тут в полную силу демонстрирует свое служебное несоответствие, настойчиво растоптав все еврейское сокровенно-мистическое достояние. Резник комментирует слова Ф. Кана: "Библейский Моисей – племенный вождь, освободивший из рабства свой народ (племя) – превращается в поборника прав человека (индивидуальных свобод), о чем, конечно, он не имел ни малейшего понятия. Рабовладельческий Рим, распявший Иисуса Христа, превращен в капиталистическое государство. А сам Иисус, проповедовавший то ли всепрощение и смирение (согласно одному из наиболее принятых толкований), то ли звавший к народному восстанию против Рима (согласно другому распространенному толкованию), то ли как-то сочетавший эти две крайности, становится проповедником коммунистических манифестов, которые, конечно, ему не могли и присниться. И, наконец, истинный автор коммунистического манифеста, немецкий выкрест-антисемит, считавший евреев наиболее полным воплощением ненавистной ему буржуазности, преображается в подобие прорицателя, странствующего по Иудейской пустыне" (2003, с. 147). Таким образом, методологическая позиция С. Резника, взятая как эталонный показатель познавательной продуктивности фактологического мировоззрения, воочию может считаться провалом историко-литературной критики, ибо наибольшее, что эта методология может привнести в сферу еврейской тематики, это – воинствующее невежество, поучительный образец которого проиллюстрировал С. Резник не только в случае с Моисеем, Иисусом Христом и Карлом Марксом.

Полу Джонсону принадлежит открытие, до сих пор не оцененное в гебраистике: «Вообще евреи были первыми великими рационализаторами в мировой истории». Оригинальность открытия светится на фоне того, что евреи издавна и единодушно считаются производителями и носителями духовных (идеальных) начал и их качественные диагностические параметры всегда имели иррациональный характер. П. Джонсон утверждает: «Экономический прогресс есть результат рационализации. Раввинистский иудаизм есть в основном метод, при помощи которого древние законы приспосабливаются к современным и изменяющимся условиям с помощью рационализации» (2000, с. 197). Сочетание рационализма и иррационализма в еврейском бытии представляется самостоятельной, важной и неизведанной темой в еврейском учении, для которой здесь нет места. Тут же необходимо указать, что еврейский рационализм в условиях галута породил нигде более незнаемый, особый тип государственно-общественного управления при отсутствии еврейского государства и еврейской территории, – это система гетто, благодаря которой евреи могли сохраниться в истории как народ. Исследования Джонсона, держа свою честь, выходят за пределы визуального и повального интереса к еврейскому гетто как некоему экзотическому государственному образованию, а рассматривают его как социальную форму коллективного сообщества. Самобытность правления гетто Джонсон связывает с явлением, названным им кафедократией, где "… каждый общественный деятель должен быть видным богословом, а каждый ученый богослов должен помогать власти. Евреи никогда не придерживались точки зрения, излюбленной у англо-саксов, будто интеллектуальная мощь, страстная тяга к книгам и чтению делают человека непригодным для властных структур. (2000, с. 206). Базируясь на кафедократической основе, структура гетто, однако, видоизменялась в зависимости от условий поселения и внутреннее управление, с каким евреи вошли в состав Российской империи, называлось кагалом (Джонсон говорит о мнении, по которому «кагал» переводится с древнееврейского как «коммуна»). Как будет показано в дальнейшем, кагал, будучи организацией еврейского самоуправления, сыграл существенную роль в возникновении и становлении русского еврейства, и поэтому нельзя расценивать иначе, как несведущие и невежественные суждения С. Резника, «что кагал был инструментом той же царской власти; что кагал служил этой власти вопреки интересам массы еврейского населения; что многие кагальные старшины и другие заправилы еврейских общин были коррумпированы, а власть не только не боролась с коррупцией, но поощряла ее» (2003, с. 41-42). И, тем не менее, царская власть, которая, по Резнику, протежировала кагалу, в 1844 году отменила кагальную форму управления, – этим фактом, очевидно, определяется общий размер познавательной ценности, но не самого метода познания в его полноте, а его политического аспекта. Итак, весь творческий арсенал американского аналитика Семена Резника оказывается сосредоточенным как раз в политической разновидности традиционного европейского ratio. Однако политический рационализм относится к числу относительно молодых порослей маститого рационалистического миропредставления, образуя модернистскую ветвь, а для целей познавательной оценки традиционного рационализма для еврейского познания также нелегко найти более удобную фигуру, чем американский историк Иммануил Великовский.

2. История монотеизма как предпосылка сионизма (по 3. Фрейду и вопреки И. Великовскому)

В последующей силлогистике трактата будет постоянно подчеркиваться историческое содержание как главное диагностическое свойство еврейского сознания в целом, соответственно учению Н. А. Бердяева, данному в следующем разделе, и будет доказываться, что «историческое» есть то качество, какое, прежде всего, формируется при переходе подсознательной сферы в сознательный комплекс еврейской натуры. Поэтому исторический рационализм будет превалировать при опознании значения рационализма при изучении русского еврейства как объекта познания, а сам исторический контекст будет не только важным, но и наиболее информативным при аналитическом обзоре еврейской темы в целом. И. Великовский, будучи воистину великим магистром фактомании, прославлен в качестве возмутителя спокойствия в стане академической историографии, умея представить известные факты и события в неожиданной и парадоксальной комбинации. В присущем ему стиле Великовский обнаруживает один из таких парадоксов в древней еврейской истории и заключает: "Таким образом, установление временного периода, в который происходил Исход, приобретает исключительное значение: Израиль не покидал Египет в эпоху Нового царства, как утверждают все ученые, но совершил Исход в конце Среднего царства. Вся эпоха гиксосов (. Гиксосами называются варварские орды (в египетских папирусах они именуются «аму»), пришедшие из пустынь Аравии, свергшие коренную власть фараонов и правившие Египтом в период с четырнадцатой по семнадцатую династию. Великовский блестяще доказал, что гиксосы есть амалекитяне, о которых упоминается в еврейской Библии и с которыми евреи вели непримиримые войны. ) располагается в этом промежутке; изгнание гиксосов никак не тождественно Исходу и не происходило до Исхода. Гиксосы были изгнаны Саулом; их последующее уничтожение было делом Иоава, воина Давида. Давид жил в десятом веке, а Саул был его предшественником на троне. Изгнание гиксосов относится к 1580г. до н. э. , что оставляет почти шесть неучтенных столетий".

Временные неувязки, несовпадение дат, хронологические абсурды относятся к нормальным и вполне типичным явлениям хронологического летоисчисления официозной истории, базирующейся на почитании власти факта. Тривиальное, и по большей части, единственное, оправдание такой ситуации видится в недостатке фактов, особенно когда дело касается такой древности как в случае Великовского. И при этом не принимается в расчет то обстоятельство, что факты par exellence не решают проблему до конца, какая бы ни была проблема и какие бы ни были факты, ибо всегда факты ставят больше вопросов, чем дают ответов. Но обнаруженная Великовским «историческая потеря» не вписывается в тривиальные рамки обычной исторической операционалистики и не столько по своему масштабу, сколько в силу того, что нарушает узаконенную методологическую структуру исторического фактического исследования. Великовский продолжает: «Мыслимо ли, что около шести веков исчезли из еврейской истории и что из-за этого исчезновения сама история так серьезно была искажена? Где историческое место этой пропасти? Следов некоего исторического пробела нет. Даже если сильно напрячь воображение, последовательность столетий не может быть сдвинута, чтобы освободить место для дополнительных веков. С другой стороны, как можно укоротить историю? Египетская история тоже четко сложилась. Династия за династией правили в Египте; с начала Нового царства примерно в 1589 году до нашей эры до времени персидского владычества в 525 году до нашей эры, когда Камбиз опустошил Египет, и вплоть до греческого завоевания Александром Великим в 332 году до нашей эры, время заполнено сменяющимися династиями и царями» Четко выверено не только египетское прошлое; египетская хронология стала нормой и мерой для всей мировой истории. Столетия минойской и микенской культур Крита и материковой Греции размещены во времени в соответствии с хронологической шкалой Египта, Ассирийская, вавилонская и хеттская истории также распределены и разделены в мировом графике в соответствии с их пересечениями с египетской историей, Некоторые события ассирийского и вавилонского прошлого касались еврейского народа, и история стран Двуречья синхронизирована с еврейской историей. С другой стороны, в некоторые события Ассирии и Вавилона был вовлечен Египет, и история стран Двуречья синхронизирована с египетской, которая отстает на шестьсот лет в сравнении с историей Иудеи и Израиля. Какой загадочный, а скорее нелогичный, процесс мог к этому привести?" (1996, с. с. 129, 130-131).

Итак, основой методологии фактологического познания, по Великовскому, выступает единая «норма и мера» в мировой истории, выраженная во всеобщей хронологической шкале, и таким стандартом для древнего мира поставлена хронология Египта; синхронизация событий и явлений по этому мерилу делается обязательной исторической процедурой и одновременно основным знаком достоверности, на что направлена вся исследовательская инициатива «историка широкого профиля», – у Великовского это положение выставлено в качестве методологического императива: «… мы обнаруживаем, что не существовало двух независимых и совпадающих временных критериев определения керамики и бронзы с Крита и из Микен и египетских произведений искусства, но действовал исключительно один: временная шкала Крита и Микен построена на египетской хронологии» (1996, с. 224). В другом трактате Великовский закрепляет эту мысль: «Исследователь древней истории, в особенности второго тысячелетия до нашей эры, привык соотносить хронологию всего Древнего Востока с египетской временной шкалой… Цари и династии, законодательная и строительная деятельность, войны и мирные договоры империй и царств располагаются по столетиям в соответствии с правилами египетской хронологи» (I997, c. 261). В свете данного методологического императива «пропажа» шести веков – это не просто исторический брак и хронологический non sens, а вызов

всему историческому мировоззрению, основанному на полноте и идеале факта per se, как такового. Отсутствие синхронизации между двумя историями, египетской и еврейской, в данный отрезов времени тяжким бременем ложится на историческую науку в целом, и в таком же регистре воспринимается отсутствие корреляции исторических памятников, – Великовский акцентирует внимание на том, что «… в египетских исторических документах не обнаружено определенных фактов, прямо указывающих на Исход», хотя выход евреев из египетского рабства, в том виде, как он изложен в еврейском свидетельстве, в Библии (Танахе), одинаково касается обоих народов. Внезапный уход огромной еврейской массы, сопровождаемый жуткими потрясениями египетского общежития (египетские казни), реально означает распад египетского общества или крахегипетского государства. А отсутствие указаний на столь значимое историческое событие в историческом шаблоне – хронологии Египта – для фактологической логики значит только одно: отказ в исторической достоверности явлению еврейского Исхода, который, таким образом, становится красивой легендой, плодом буйной фантазии вольнолюбивого народа.

Но Великовский избрал другой путь, который, будучи знаменательным для методологии фактомании в историческом познании, опосредованно отзовется в явлении совсем другого порядка и масштаба – исследовании русского писателя А. И. Солженицына и феномена русского еврейства. Великовский указал: "Но то, что в Иерусалиме был десятый век, когда в Фивах был шестнадцатый это абсолютно невозможно. Нам стоит лучше признать, что ошибка допущена не самой историей, а историками. И если сопоставить две истории, век за веком, то выяснится: или шесть недостающих веков будут обнаружены в Палестине, или шесть веков – «привидений» найдутся в Египте" (I996, с. 131; выделено мною – Г. Г. ). Однако и «историка» невозможно обвинить в ошибке, поскольку ошибка как таковая суть банальная, повседневная черта человека, а историк широкого профиля, исповедующий истину фактопоклонения, как доказывается, «не идентичен человеку». Здесь нет места для подробного изложения экскурса И. Великовского во мглу египетских и еврейских веков, какой должен почитаться шедевром фактологического исследования, – не будет лишено пользы перечисление блистательных открытий, споспешествующих ученому на этом пути.

Еврейский Исход или избавление от египетского плена, по Великовскому, обязано природной тектонической катастрофе, а египетские казни есть не что иное, как катаклизмы естественного землетрясения. Царица Савская привезла в Иерусалим царю Соломону баснословные дары, а покинула Иерусалим, оплодотворенная соломоновым семенем, и Менелик – сын царя Соломона и царицы Савской – составляет основу эфиопской версии. Великовский соединил эфиопскую версию с еврейской, содержащейся в Танахе, и в итоге царица Савская отождествилась с египетской царицей Хатшепсут – жемчужиной восемнадцатой династии, дочерью фараона Тутмоса I. Распад величественного еврейского государства, наставшее после смерти царя Соломона, имело внешнюю причину и разрушение империи Соломона было осуществлено египетским Фараоном Тутмосом III, наследником царицы Хатшепсут, который покорил Палестину и Сирию – родовые вотчины евреев. Как в египетских папирусах нет прямых сообщений об еврейском Исходе, так в библейских текстах отсутствует непосредственное указание на это второе египетское рабство, но аналогично тому, как Великовский обнаружил упоминания о еврейском Исходе в египетских источниках, так он прочел свидетельства о покорении Палестины египетским захватчиком в библейском сказании, и в заключительной части своего постижения возвестил: «Суть моей концепции в том, что великая восемнадцатая династия, царство Давида и Соломона и позднеминойский и позднемикенский период начались одновременно, около 1000 года до нашей эры» (1996, с. 224). Такой итог стал результатом решения проблемы «утраченных» шести веков, которые обнаружились в египетской хронологии, и Великовский уверенно утверждает, что египетский фараон Эхнатон (Аменхотеп IV) правил не в 1380 году до нашей эры, как считает казенная историография, а в 840 году, что полностью удовлетворяет египетский хронологический стандарт, но целиком отвергается духовным подходом.

Во всех, больших и малых, открытиях, сделанных Иммануилом Великовским в рамках фактологического подхода на просторах древнего мира, – еврейского, египетского или греческого, – нет ни одного постижения, имеющего духовную природу, и, к примеру, посвятив столь много места, времени и энергии еврейскому Исходу как ключевому событию того времени, Великовский даже вскользь не обмолвился о Синайском откровении Моисея, какое случилось через три месяца после Исхода, – и в этом сказалась не забывчивость, а авторитет адепта фактообусловленной идеологии. С позиции духовного подхода Великовский не прав, монополизировав египетскую хронологию, и его методология, базирующаяся на избранных шаблонах и стереотипах, порочна в своем исходном замысле, привязывающем историческую последовательность к привилегированным объектам внешнего порядка. Но Великовский прав в утверждении о наличии соответствия между действующими лицами древнего мира, какому бы лагерю, – в данном случае, еврейскому, египетскому либо греческому, – они не принадлежали, но с той существенной разницей, что подобная синхронизация зиждется не на хронологической корреляции дат и фактов, а на духовной качественной соразмерности явления. К разряду таких явлений, видимо охватывающих множество людских совокупностей, но в действительности самим своим присутствием творящим историю этих совокупностей, принадлежит идея монотеизма – Бога в единственном лице. Эта идея, как и все другое идеальное в истории, не входит в число объектов познания при фактической историософии.