Текст книги "История Дзен - Буддизма"

Автор книги: Генрих Дюмулен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Глава 12 ПЕРВЫЕ КОНТАКТЫ МЕЖДУ ДЗЭН И ХРИСТИАНСТВОМ

Первое знакомство европейцев с дзэн-буддизмом и их впечатление об учении выходят за рамки исключительно исторического интереса. Краткий период приобщения японцев к христианству, продолжавшийся с середины XVI по начало XVII столетия, оставил в наследство многочисленные материалы, изучение которых значительно обогащает наши знания о дзэн. В течение этого времени европейские миссионеры высоко оценили дзэн, ибо это учение было широко распространено в Японии и оказывало огромное влияние на умы населения. Христианские проповедники проявляли и чисто религиозный интерес к дзэн. Однако, будучи детьми своего столетия и несмотря на то, что жили в эпоху Возрождения и декларативного гуманизма, они были далеки от идеалов терпимости: «Шестнадцатое столетие стало для Европы эрой воинственных конкистадоров, религиозных войн и нетерпимости к чужой вере». Импульсивные сыны Иберийского полуострова, составлявшие большинство направленных в Японию миссионеров, не готовы были поступиться религиозными догмами в своем намерении обратить язычников в христианство. Однако благодаря их записям мы обладаем многочисленными документами, свидетельствующими о мудрости и добродетели буддийских монахов, и особенно нескольких известных дзэнских наставников.

Встреча христианства и дзэн была омрачена двумя обстоятельствами. Во-первых, к концу периода Мурома-чи дзэнское движение находилось в состоянии застоя, который обусловливался не столько религиозными причинами, сколько политическими и социальными потрясениями, которые, в свою очередь, определили падение монастырской дисциплины и нравов. Общая картина представлялась весьма мрачной, что предопределило предвзятое отношение к учению в целом. Последователи дзэн предстали в глазах миссионеров как атеисты и нигилисты. Кроме того, христиане были шокированы гомосексуализмом, процветавшим в монастырях.

Во-вторых, период беспрепятственного распространения учения Христа был весьма непродолжительным, что не позволило христианству прижиться на японской земле. В целом наши знания об этом историческом отрезке весьма скудны. Основными источниками сведений служат письма и отчеты миссионеров. С другой стороны, мы практически не можем судить о том, как восприняли новую религию сами японцы. Жестокое преследование христиан похоронило надежду найти адекватные японские источники, свидетельствующие о реакции народа на попытки популяризации христианства, которое в период Токугава стало рассматриваться как внешняя политическая угроза. Представляется маловероятным, что первое знакомство с западным мировоззрением и культурой было обусловлено стремлением адептов дзэн к внутреннему обновлению.

Дружелюбие и враждебность

5 ноября 1549 года Франсис Хавьер в своем первом обстоятельном послании к собратьям сообщает:

«Я имел продолжительные беседы с несколькими учеными бонзами, особенно с одним из них, который пользовался всеобщим уважением за свою ученость, благочестие, высокое положение и почтенный восьмидесятилетний возраст. Его имя – Нинсицу, что по-японски означает «Сердце истины». Остальные почитают его как епископа, и если он соответствует своему имени, то воистину отмечен благодатью. Во время наших многочисленных бесед я заметил, что он испытывает сомнения по поводу бессмертия нашей души. Иногда он отвечал «да», а иногда – «нет». Боюсь, что другие ученые монахи похожи на него. Отрадно лишь то, что этот человек стал мне близким другом».

Нинсицу, настоятель дзэнского храма Фукусайдзи, основанного близ Кагосимы в 1394 году, был одним из наиболее уважаемых людей в своей секте. Его близкая дружба с первым христианским миссионером свидетельствует о его искренности и человечности. После его смерти ученики настоятеля унаследовали многие из присущих ему качеств. Два друга нередко прогуливались по монастырским покоям среди монахов, восседавших в медитации. Пораженный сосредоточенностью, умиротворенностью и смирением монахов, Хавьер спросил настоятеля: «Чем занимаются эти люди?» И тот со смехом ответил: «Одни из них подсчитывают доход, полученный от последователей; другие думают о том, как получить новую одежду; есть и такие, кто мечтает об отпуске и приятном времяпрепровождении. В действительности никто не думает о чем-то важном».

В другом случае Хавьер спрашивает: «Какой период жизни вы считаете лучшим – юность или преклонные годы, когда вы поняли собственную душу?» После недолгого колебания настоятель отвечает: «Юность».

На вопрос о том, почему он сделал такой выбор, настоятель поясняет, что в юные годы тело свободно от болезней и немощей и человек волен поступать сообразно собственным желаниям. Хавьер пытается развить его мысль и задает очередной вопрос: «Если вы видите корабль, который вышел под парусами из гавани и неизбежно должен приплыть в другую, какой момент будет самым приятным для пассажиров: когда они находятся в открытом море, отданные во власть ветра, волн и бури, или когда они приблизились к тихой заводи и уже пересекли черту, за которой их ждет отдых от штормов и ненастья?» На это Нинсицу отвечает следующее: «Святой отец, я вас прекрасно понимаю. Конечно, я знаю, что вид тихой гавани более приятен для тех, кто к ней приближается. Однако если я до сих пор не решил, который из портов является наилучшим, я не знаю, где и как мне следует выйти на берег». Образный язык Хавье-ра по своему стилю очень напоминает буддийскую форму изложения. Без труда европейский проповедник находит путь к сердцу своего восточного друга, хотя и не может убедить последнего принять крещение.

Нинсицу не был единственным дзэнским бонзой, с которым Хавьер свел близкое знакомство во время своего краткого пребывания в Японии с 1549-го по 1551 год. Миссионеры, которые остались после него в Стране восходящего солнца, последовали его примеру и всячески стремились установить дружеские контакты с японскими бонзами. Настоятель дзэнского храма Нанриндзи и ученик Нинсицу подружился с братом Альмейдой и втайне желал получить от него крещение, ибо высокое положение не позволяло ему открыто перейти в христианскую веру. На этот смелый поступок решился другой монах из Дайтокудзи:

«[Он] был пожилым человеком, почти восьмидесяти лет от роду, который в силу возраста и убожества одиноко влачил свои дни в домике в Мияко. Это был человек благородный, имевший склонность творить милостыню и сострадать ближнему. По прибытии в скромное жилище [отца Вилела] он начал предлагать ему обычные вопросы, которые люди задают из чистого любопытства ‹…›. После того как отче удовлетворил его интерес, он в свою очередь спросил старца, не желает ли тот узнать о новом религиозном учении. Со смехом старик ответил, что о спасении ему уже все известно и он лишь хочет узнать о странных вещах, которые происходят в Индии и Европе ‹…›. На следующий день, сжалившись над чужестранцем, он принес ему в дар великолепно приготовленную пищу. Им пришлось затворить дверь, так как уличные мальчишки издевались над ним и бросали в него камни. Отче выразил свою благодарность и начал рассказывать гостю о Боге, душе и вечной жизни. Его слова вызвали живой интерес [у старого монаха], и он стал внимательно слушать. Наше послание вызвало у него великий восторг и восхищение, и под влиянием нашей проповеди добрый старик принял святое крещение и был наречен Фабио Мейсен…»

Прямодушный и дружелюбный старик умилил отца, которого он наблюдал пьющим холодное вино из серебряной чаши во время утренней мессы. Он посылает европейскому священнику новый чайник с небольшой медной печкой, который, по его словам, «будет ему подспорьем на алтаре, согревая руки и вино, которое он будет пить. Ибо холодное вино по утрам до добра не доведет».

Настоящую сенсацию в столице произвело обращение дзэнского мастера Кэссю, чье просветление было дважды подтверждено авторитетными источниками. Фроис перевел на португальский язык стихи, которые Кэссю посвятил своему просветлению:

 
Кто посадил тебя, о сухое дерево?
Тот, кто начинает с небытия и вернется в небытие.
Мое сердце не властно ни над бытием, ни над небытием.
Оно не приходит, не уходит и не существует.
 

Этот монах также явился в дом миссионера из чистого любопытства. Тем не менее вскоре он «слушал проповедь с большим интересом и огромным удовольствием. Наконец он стал христианином и при этом весьма хорошим».

Ямада Сёдзаймон из округа Мино – аристократ и дзэнский последователь-мирянин, который искал спасения в буддийских школах Тэндай, Дзёдо и Шингон, равно как и в родном синтоизме, – в итоге приобщился к дзэн и стал законченным скептиком. Брату Лорен-цо, который стремился показать ему разницу между христианским Богом-Творцом и языческими ками и буддами, он объяснил, что в течение длительного времени рассматривал ками и будд как «плоды больного воображения». Он был пытливым и честным человеком и поэтому сформулировал свои сомнения в форме одиннадцати вопросов. «Разрешите мои сомнения, и я стану христианином», – заявил он без обиняков. Ответ, который он получил, вначале устно, а затем, по его просьбе, в письменной форме, пришелся ему по душе, и он принял крещение.

Бескорыстным благодетелем христиан стал выдающийся бонза из дзэнского храма Кэнниндзи, Йенген-нан, которого, по выражению Фроиса, «нам послал Бог для помощи святому отцу». Отцу Вилеле он обеспечил аудиторию слушателей из окружения сегуна и защищал его от злых проказ уличных мальчишек по пути во дворец. Во время этой процессии «бонза, которого… знал весь город, пострадал больше, чем священник, так как не сумел утихомирить толпу во время этого шествия». Позднее он вновь добивается у сегуна разрешения на христианскую проповедь в городе.

В истории миссионерства Фроиса упоминаются многочисленные контакты с бонзами, о религиозных пристрастиях которых он не сообщает. Несомненно, многие из них были приверженцами дзэн. Нередко подобные встречи были продиктованы соображениями вежливости или любопытством, но в некоторых случаях существовало обоюдное стремление к обмену мнениями и интеллектуальным опытом. Но во всех случаях такие контакты приносили свои плоды. Несмотря на сгущавшиеся тучи, предвещавшие бурю, глава миссии Валигнано настоятельно рекомендовал проповедникам вступать в контакты с буддийскими монахами и по возможности «заводить с ними дружбу».

Тем не менее с первых дней существования христианской миссии возникали трения, порождавшие неприкрытую вражду. В своем первом письме из Кагосимы Франсис Хавьер уже предсказывает возможность преследования со стороны бонз. Когда он с апостольской прямотой упрекнул монахов храма Сёфукудзи в Хиката в «омерзительном пороке», это было принято в штыки. В Киото монахи храма Дайтокудзи, порой переодевшись в светское платье, приходили к миссионерам, чтобы узнать об их вере и образе жизни. В один из таких визитов они задали вопросы, которые, по мнению Фроиса, «свидетельствовали о дьявольской злобе, побуждающей их».

Со временем взаимная вражда усилилась, и особо фанатичные приверженцы обеих сторон стали поджигать церкви и буддийские храмы. Период дружбы подошел к концу. Тем не менее в отдельных случаях добрые отношения между миссионерами и буддийскими адептами продолжали существовать.

Доктринальные расхождения

Франциск Хавьер считал японцев «лучшей из когда-либо существовавших наций» и особо ценил этот народ за его умственные способности. Он пишет, что они отличались «очень острым умом и здравомыслием». Хавьер был очень высокого мнения о японских университетах. Даже такой человек, как отец Космэ де Торрес, который был «талантлив и многоумен», по его мнению, выглядел бледно во время дискуссий, имевших место в главных японских университетах. По этой причине он обратился к Игнатию Лойоле с просьбой прислать «опытных людей», отбором которых он лично занимался по их прибытии в Японию.

Ответственным за работу, которую он начал в Ямагу-чи, Хавьер оставил отца де Торреса. Последний также не переставал восхищаться здравомыслием японцев: «Если кто-то сможет внятно объяснить им, что лишь Тот, Кто создал их души, способен спасти их и что их души, имея начало, не имеют конца, – и если проповедник выбирает для объяснения ясные и убедительные слова, – то в тот же момент ‹…› они забудут о своих богах… и станут христианами». Его собственную непоколебимую уверенность в силе убеждения превосходили лишь терпение и религиозное рвение по обращению язычников в христианство. Денно и нощно он принимал гостей, страждущих знания, и вел с ними продолжительные дискуссии на религиозные темы: «С тех пор как отец-настоятель Франциск прибыл в этот город – а с того времени уже прошло более пяти месяцев, – не прошло и дня без того, чтобы с утра до вечера мы не отвечали на множество вопросов, которые нам задавали как священники, так и миряне ‹…›». Подробные отчеты об этих дискуссиях в Ямагучи дают представление о происходившем в то время активном интеллектуальном обмене.

Основными темами этих споров были существование Бога и бессмертие души. С особым пылом дзэнские адепты отрицали существование души. Таким образом, они стали известны миссионерам как люди, отрицавшие душу. Торрес разделил их на несколько групп, отличавшихся разным подходом к этому вопросу:

«Одни из них говорят, что души нет и, когда человек умирает, умирает все. Ибо они полагают, что созданное из пустоты в пустоту и возвращается ‹…›. Есть и другие, которые утверждают, что душа существовала всегда, и когда тело умирает подобно тому, как четыре элемента возвращаются в свое изначальное состояние, так и душа возвращается в состояние, которое предшествовало одухотворению тела. Существуют и такие, кто считает, что после смерти тела душа переселяется в другое и, таким образом, души постоянно рождаются и затем умирают».

Первая точка зрения представляет нигилистически окрашенное буддийское отрицание субстанциональности существования души. Во втором случае мы сталкиваемся с несколько искаженной основной позицией Махаяны, а в третьем – мы имеем дело с индуистским учением о переселении душ, ассимилированным буддизмом. Христианский миссионер, воспитанный в духе европейского логического мышления, не мог примирить эти противоречивые концепции и поэтому пришел к выводу, что дзэнская школа представлена различными «вариантами».

В отчете о дискуссиях, составленном испанским братом Фернандесом, который, хорошо владея японским, был переводчиком, вопросы и ответы трактуются с разных позиций. Все основные религиозные разногласия возникают в связи с вопросами относительно существования и ипостасей Бога, бессмертия души, разницы между человеком и животным, присутствия в мире зла; существования дьявола, божественной благодати и искупления грехов. Более остального миссионеры стремились укоренить в сознании японцев принцип (ргісіріо), дающий начало всему сущему. Приверженцы дзэн принимали эту концепцию. Но согласно их позиции принципом является Ничто.

«После проявления к существованию великой Пустоты, ей ничего не остается, как вернуться к той же изначальной пустоте ‹…›. Этот принцип порождает все вещи, будь то люди, животные или растения. Даже сотворенная вещь содержит в себе этот принцип, и, когда человек или животное умирает, четыре элемента возвращаются в свое изначальное состояние, а этот принцип возвращается к тому, чем он является… Принцип ни хорош, ни плох. В нем нет ни блаженства, ни страдания. Он не умирает, но и не живет, ибо он воистину есть ничто».

Отец-миссионер отвечает, апеллируя к естественному постижению человеком Божественной благодати. Он настаивает на существовании нравственного закона, который естественным образом заключен в сознании и в посмертии проявляется как в раю, так и в аду. Нигилистическая позиция буддизма вновь становится камнем преткновения во время дискуссий, в которые вступали иезуиты, пришедшие вслед за Торресом. Иезуитские теологи не готовы были принять монистическо-идеалисти-ческую философию Махаяны, ибо не знали ни одной похожей европейской модели. При этом возникали и чисто языковые барьеры. Впрочем, в области морали они могли приводить убедительные аргументы против нату-ралистическо-пантеистического мировоззрения дзэн и до некоторой степени преуспели в этом.

Помимо долгих дискуссий с представителями буддийских школ, возникла необходимость в создании адекватных средств для полемики. В это время в Европе весьма популярны были катехизисы Канизиуса и Белларминэ. Поэтому вполне естественна стала необходимость адаптировать подобный сборник вопросов и ответов применительно к японской специфике. Этот трактат должен был в четкой и ясной манере исправлять основные ошибки и заблуждения неверующих. За работу взялся глава миссии Валигнано, которому помогали способные японцы, знакомые с разными школами буддийской мысли. Однако поставленная задача оказалась неимоверно сложной. Валигнано сетует на многочисленность школ и сект, которые «трактуют вопросы столь туманно, что трудно понять то, что они хотят сказать».

Несмотря на то что в катехизисе не упоминаются названия школ и, в частности, дзэн, позиция по отношению к дзэнскому учению изложена вполне ясно. Философские аргументы сдержанны и конкретны, но во всем, что касается буддийского разграничения между внешними проявлениями и реальностью, между эзотерическим и экзотерическим, Валигнано придерживается непримиримой позиции. Постулат о двух истинах – одной для невежественных людей, а второй для мудрых и просветленных – он считает «ложным, обманчивым и вводящим людей в заблуждение». Он не готов согласиться с утверждением, что простой народ не способен постичь истину и поэтому его следует «успокаивать как плачущего ребенка с помощью ничтожных и бесполезных, но блестящих игрушек. Ибо долг честного и мудрого человека состоит в том, чтобы наставлять невежественных и неопытных, вести за собой сбившихся с пути, но не пускаться на уловки для обмана людей и потакания их невежеству».

Нравственное воспитание простого народа также не требует подобных средств. Было бы странным верить в то, что притворство и ложь способны скорее склонить человека к добру, чем правда. Валигнано считал упоминаемую здесь буддийскую концепцию «искусственных средств» (санскр. – упайя; яп. – хёбэн) не только противоречащей истине, но и безнравственной.

Катехизис Валигнано стал основой для многих других трудов, к помощи которых прибегали миссионеры. Существовало множество трактатов, в которых опровергалась истинность буддийского учения. Одна из таких работ, посвященная японским религиозным течениям, принадлежит перу отца Луиса Фроиса. Несмотря на то что до наших дней сохранилось лишь оглавление этой книги, можно утверждать, что она служила инструкцией для миссионеров. Две главы этой книги отведены школе дзэн. В отчете за 1604 год упоминается учебный план для иезуитской школы в Нагасаки, рассчитанный на подготовку японских членов ордена для участия в диспутах с буддистами. Вооруженный этим руководством, иезуит-японец посещал буддийские храмы, слушал лекции известных бонз и делал выписки из буддийских писаний.

Центральной фигурой того времени был приверженец иезуитов брат-мирянин Фабиан, который провел детство в дзэнском храме. Став христианином в возрасте семнадцати лет, он оказывал ордену услуги более двадцати лет. Однако в итоге, когда его стремление стать священником не было удовлетворено, он отступился от христианской веры. Его трактат «Мьётэй Мондё», написанный в 1605 году и представленный в форме диалога между двумя японками, был адресован японским женщинам-аристократкам, которым по законам страны запрещалось слушать христианских проповедников. Первые две части книги обличают буддизм и конфуцианство, а третья посвящена восхвалению христианства.

Некоторые сохранившиеся фрагменты главы, обличающей буддизм, позволяют судить об основной линии аргументации. Буддизм – это доктрина отрицания, а учение дзэн было нигилистическим с момента своего возникновения, когда Будда повернул цветок, чем вызвал улыбку Кашьяпы: «И сказал Шакья: «Нирвана истинного закона невыразима. Я передаю его Кашьяпе». Далее Фабиан продолжает: «Это положило начало секте дзэн, которая проводит различие между эзотерическим и экзотерическим». Далее он цитирует стихотворение:

 
Истинный закон закона – не закон,
Этот закон – не закон тем не менее и есть закон…
 

Фабиан истолковывает этот парадокс как отрицание, но затем другая собеседница заявляет: «Ничто, которое проявляется в природе Будды, пустотно, но реально». Далее текст прерывается, и мы не можем судить о том, каким образом автор примиряет позиции спорящих. В любом случае он хорошо знаком с терминологией дзэнской философии, которая, по его мнению, сводится к провозглашению пустотное™ всего сущего. Буддизм проповедует возврат в Пустоту, а посему сам является пустым: «В конце концов выясняется, что конечной целью буддизма является ничто».

Миссионеры считали дзэнскую школу не только наиболее важной формой японского буддизма, но и «наиболее противоречащей Закону Божьему японской школой». Это привело к созданию образа «оплота Сатаны», так как по религиозным воззрениям европейцев того времени все язычники считались «дьявольским порождением». Может показаться странным, что миссионеры упустили из виду мистическую составляющую дзэн, хотя в то же время они сочувственно относились к аскетической практике. Они неустанно восхваляли «великую медитацию» дзэнских адептов и восхищались их способностью к сосредоточению и совершенному контролю над телом.

Однако если мистическая сторона дзэн оставалась недоступной взору миссионеров, его рациональная составляющая была более очевидной. В любом случае приходилось искать ответы на вопросы приверженцев дзэн: «Люди, занимающиеся великой медитацией, задают такие вопросы, удовлетворительно ответить на которые не смог бы и святой Фома». Миссионеры боролись с логическими построениями, но не придавали значения мистической стороне дзэн. Следует лишь пожалеть о том, что обстоятельства того времени не позволили достичь лучшего взаимопонимания между представителями этих религий.

Адаптация к местным нравам и взаимное проникновение двух культур

Какими бы непримиримыми и нередко нетерпимыми ни были иезуиты в вопросах веры, японская культура нашла живой отклик в их душах. Не следует думать, что христиане адаптировались к нравам чужеземцев исключительно из соображений собственной выгоды, ибо они искренне восхищались талантом японского народа. Основное направление культурной адаптации также указал Франциск Хавьер. После возвращения на родину он с восхищением поведал своим друзьям об удивительном и достойном уважения народе Страны восходящего солнца: «По уровню своей культуры, социального устройства и нравам они настолько превосходят испанцев, что стыдно об этом и говорить». Своему последователю, отцу Космэ де Торресу, он оставил инструкции относительно жизненного уклада, согласно которым «в одежде, еде и подобных вещах… ничего не следует менять, за исключением тех случаев, когда это послужит к вящей славе Господней».

Подобное отношение заложило основу культурной адаптации. После непродолжительной борьбы внутри миссионерского сообщества, некоторых экспериментов и консультаций с японскими христианами Валигнано разработал принципы сосуществования, отличавшиеся исключительной смелостью. Еще более смелым шагом был прием японцев в орден и их подготовка к службе в миссии. Если молодым азиатам-христианам понравится новый образ жизни и в один прекрасный день они направят свои усилия для обращения собственной страны в истинную веру, то нет смысла отрывать их от японской социальной почвы. Следовательно, образ жизни в домах и школах ордена должен быть приспособлен к японскому быту. Более того, крайне желательно, чтобы миссия поддерживала отношения с представителями аристократии. Любыми средствами следует избегать попрания местных законов. Согласно намерениям Валигнано, в осуществлении миссионерской деятельности важная роль отводилась подражанию дзэнским храмам.

«Инструкции относительно законов и образа жизни в Японии», которыми Валигнано снабдил миссионеров после первого периода проживания в стране (1579–1582), в истории христианского миссионерства являют собой пример искусной и дальновидной культурной политики. Японцам братья-проповедники представлялись не менее странными, чем страна чудес – Япония – им самим. Они прибыли не в качестве путешественников или исследователей, но преследовали единственную цель – возжечь искру христианской веры в японских сердцах и основать Церковь в Японии. От них зависела сама судьба Церкви Христовой в стране, где множество религий нашли благодатную почву и обогатили национальную культуру.

Название двух первых глав меморандума Валигнано объясняет его видение этой задачи: «Как добиться и заслужить уважение японцев» и «Как внушить уверенность христианам». Обретение уверенности и завоевание уважения предполагали адаптацию к японскому мышлению и особенно интеграцию в японское общество, в котором все формы общественной жизни регулировались в зависимости от принадлежности к конкретному классу. Между религиозной и светской жизнью существовало строгое разграничение. Миссионерам предлагалось привыкнуть к такому положению дел. В качестве модели новых отношений Валигнано выбрал школу дзэн, так как она «в то время была наиболее весомым религиозным сообществом Японии, имевшим связи со всеми слоями японского общества».

Сложность «отработки» этой церемониальной модели состояла в определении иерархического устройства самого миссионерского братства и соответствующих местным обычаям норм поведения. Валигнано решил эту проблему, наделив членов общины рангами, соответствующими принятым в дзэнском сообществе. Для японцев глава миссии приравнивался к настоятелю (дзичо) монастыря Нандзэндзи, а главы отделений в Симо, Бунго и Мияки соответствовали рангу настоятеля одной из «Пяти гор» в Киото. Католические священники становились храмовыми главами (сёрё или тёдо). Японские братья (ирмаос), на которых возлагалась значительная часть миссионерской деятельности, получали ранг смотрителя дзадзэн (сюзо), неофиты и ученики приравнивались к казначеям (зосу) и бритоголовым новичкам (дзиса) дзэнских школ.

Благодаря столь находчивому решению христианские миссионеры достигли высокого положения в японском обществе. Однако не обошлось и без противостояния и критики нового порядка вещей. Главным противником этих новшеств был отец Кабраль, которого Валигнано сместил с должности главы японской миссии. Кабраль обратил внимание на то, что настоятелями Нандзэндзи и других основных храмов в Киото назначались сыновья и братья японских принцев или другие представители высшего сословия, и их назначение утверждалось самим императором. Насколько удачной оказалась на практике иерархическая система Валигнано, мы не можем судить, но не исключено, что она нуждалась в некоторых исключениях и усовершенствованиях.

Существовали и другие инструкции, которые подтверждали искреннее стремление Валигнано к адаптации христиан к японским обычаям. В каждом отделении миссии, рядом с входом в дом, существовала чайная комната, где напиток подавался согласно японскому обычаю. Гостей встречали сообразно их общественному статусу, что вызывало симпатию и уважение к христианской миссии. Действительно, иезуитов не раз упрекали в том, что они ищут путь к сердцам представителей высшего сословия и мало уделяют внимания простым людям. В результате этих усилий в христианство были обращены многочисленные господа (даймьё), представители высшей аристократии, самураи и бонзы. Это было время, когда христиане занимали видное положение в обществе. Столичные модники носили португальскую одежду, а любые европейские вещи вызывали неизменное восхищение. Взаимопроникновение культур двух народов продолжалось до тех пор, пока не началась череда гонений на христиан. Тем не менее взаимовлияние лучших японских традиций и христианства, происходившее за счет контактов с представителями знатных семейств, оставило существенный след в истории общечеловеческой культуры.

Христианский даймьё и чайный путь

Период японской истории начиная с 1573 года, ознаменованного окончанием сёгуната семейства Асигава, и вплоть до захвата власти Токугава Ёясю в 1600 году известен как «военное время» (сэнгоку-дзидай). Чайный путь (саде), ставший притчей во языцех, служил в лихолетье островком мира среди ужасов нескончаемых войн, во время которых были уничтожены многие драгоценные произведения искусства эпохи Муромачи. В Японии параллельно развивались два стиля чайной церемонии – рыцарский и купеческий, ибо купцы проявляли не меньший интерес к этому искусству, чем аристократы. Правитель Хидэёси был большим любителем чайной церемонии и устраивал пышные церемонии чаепития. Тихая обитель его чайного мастера, Сэн-но-Рикью (см. главу 11), была главным центром японской культурной жизни. Согласно концепции Рикью чайная церемония является порождением дзэнского духа. Именно он советовал своим ученикам «прежде всего совершенствоваться, осуществляя закон Будды», так как без прилежного аскетического воспитания основанный на вере идеал культа чаепития лишается всякого смысла.

Пик популярности чайного пути в эпохи Эйроки (1558–1570), Гэнки (1570–1573) и Тэнсё (1573–1592) совпал с периодом процветания христианской миссии.

В результате чайный путь и христианская вера стали ассоциироваться с жизнью видных представителей японского общества. В списках гостей, присутствовавших на чайных церемониях того времени, можно обнаружить имена известных христиан. Нередко чаепитие сопровождалось изучением Евангелия. На основании правил, установленных Валигнано, и отчетов, которые миссионеры посылали на родину, можно говорить о том, что европейцы осознавали значение ча-но-ю (чайной церемонии) для утверждения христианской Церкви в Японии.

На исходе XVI столетия один из наиболее выдающихся миссионеров, отец Родригес (1561–1634), в главах, посвященных «искусству чая», демонстрирует глубокое понимание религиозной сущности и духовной ценности чайной церемонии. Он рассматривает чаепитие как акт привнесения религиозного идеала дзэн в естественное проявление художественного вкуса:

«Искусство чая является своего рода религией уединения. Устроители миссии ввели церемонию чаепития как достойное занятие, воспитывающее у ее участников умеренность во всем. Таким образом, была предпринята попытка подражания дзэнским философам, жившим в уединении и, согласно их традиции и в отличие от философов других школ индийской мудрости, не прибегавшим в своей медитации к помощи книг и трактатов известных наставников. Они не только с небрежением относились ко всему мирскому, но и убивали свои страсти с помощью особых упражнений и сокровенных символических средств, которые служили им своего рода руководством. Они полностью отдавались созерцанию естественных вещей. В своем видении вещей как таковых они обретали знание Первопричины. Умозрительно они избавлялись от того, что считали злом и несовершенством, и, достигнув естественного совершенства, постигали бытие Первопричины.