Текст книги "Ангел молчал"

Автор книги: Генрих Бёлль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

XVI

Он совсем выдохся. Давно уже не приходилось ему вставать так рано. Глаза сами собой закрывались. Было очень холодно, и даже неподвижные, едва заметно мерцавшие огоньки тоненьких свечек казались замерзшими. Желтые и пряменькие, тощие и нищенские стояли они перед этой голубоватой мглой позади алтаря, а он никак не мог понять, что это – беленая стена или выцветшая завеса. Подсвечники тоже были жалкие и такие же убогие, как покосившаяся дарохранительница, которую они окружали. Люди молча сидели или стояли на коленях, и от некоторых исходил дурной запах – так пахнут люди, испытывающие голод и живущие в спертом воздухе: они пахнут капустой и холодным печным дымом. Шеи людей, стоявших перед ним, были тощие, из-под головных платков женщин выбивались волосы, и в этой смиренной и душной тишине слышался спокойный и ровный голос священника. Так говорит человек, у которого много времени: «Corpus Domini nostri Jesu Christi custodiat animam tuam in vitam aetemam. Amen»^[3].

Он никогда еще не встречал священника, который бы до конца произносил всю фразу святого причастия перед каждым причастником. Большинство из них лишь бормотали себе что-то под нос, проходя мимо, и, удаляясь, продолжали бормотать. Но этот останавливался и повторял перед каждым, кому он давал облатку, всю фразу. Видимо, причастие займет уйму времени. Где-то позади него дверь была неплотно затворена, из-под нее дуло. Щели в стенах и окна были забиты дощатыми щитами, но доски отсырели, набухли и расслоились, между слоями сочилась грязная жидкость: то был клей, который некогда скреплял доски…

Впереди, за алтарем, готическая арка, когда-то ведшая в главный неф, была не то замурована, не то просто затянута большим полотном. Он все еще не мог разглядеть, была там стена или только своего рода кулиса. Виднелись лишь позолоченные, стрельчато сходящиеся распорки псевдоготической колонны, концы которых встречались как раз над серединой алтаря.

Все происходило так медленно. Священник все еще раздавал облатки тем немногим, кто пришел причаститься, и все так же подробно и торжественно повторял над каждым из этих нищих стариков, воздев руку с тоненьким ломтиком хлеба: «Corpus Domini nostri Jesu Christi…»

Служка поднял воротник стихаря и, по всей видимости, потирал мерзнущие пальцы под широкими оборками рукавов. Кроме того, он постоянно и отчетливо хлюпал носом. Священник, воздев руки к небу, читал заключительные молитвы, и служка вторил ему равнодушным и даже брюзгливым тоном. Время от времени он приподнимал голову и, видимо, искоса поглядывал на горевшие свечи, как бы не одобряя этот зряшный расход воска. Наконец он склонил колена перед молящимися, держа молитвенник перед собой, и священник медленно и торжественно сотворил над ним крестное знамение.

Несмотря на все, в душе у Ганса царили мир и радость. Он еще успел заметить, как поспешно молодой служка погасил свечи и зашагал вслед за священником в ризницу. Снаружи было уже совсем светло, дело, по-видимому, шло к восьми часам. Он перешел на другую сторону улицы и позвонил. За железной решеткой двери раздался резкий и гулкий звонок. Экономка, женщина с широким красноватым лицом, открыла смотровое окошко в двери, пристально оглядела его и спросила:

– Месса уже кончилась?

Услышав «да», она молча распахнула перед ним дверь и, двинувшись в глубь коридора, бросила ему через плечо: «Входите же».

Он последовал за ней, но, когда в конце коридора в темноте уперся в деревянную перегородку, экономки уже не было, и он подумал: «Вероятно, мне надо подождать».

Откуда-то из-за угла, которого он не мог видеть, до него донесся звон посуды, и Ганс вдруг узнал отвратительный неопрятно-сладковатый запах, въевшийся в порядком обтрепанную и явно отсыревшую дерюгу и заполнявший весь коридор: то был запах разваренной сахарной свеклы. Клубы пара вырывались из-за угла, за которым, вероятно, находилась кухня, и ему в нос ударил теплый и противный запах. Очевидно, экономка варила сироп из свекольной ботвы, как делали почти все. У печки была плохая тяга, а дрова сырые, так что на него пахнуло дымом и запахом сажи. Низким голосом экономка распевала в кухне, куда вход ему, видимо, был заказан: «Rorate Coeli desuper…» и отвечала себе самой еще более низким басовитым речитативом: «Et nubes pluant justum»^[4]. Очевидно, ее знание текста не выходило за пределы этих двух строчек, потому что она все повторяла и повторяла их. Он почувствовал, что его так и подмывает – в те долгие паузы, которые она делала, очевидно, для того, чтобы заняться печкой, – в эти долгие паузы его так и подмывало произнести латинские молитвы, которые только теперь, после многих лет, впервые пришли ему в голову. Почти десять лет назад учитель Закона Божьего вбил эти молитвы в головы своих учеников: «Ne irascaris Domine… ne… ultra me»^[5] – те длинные песнопения, наполовину речитативы, которые ближе к концу звучали немного жизнерадостнее. Но сразу же после возникших в его памяти длинных песнопений вновь раздался голос экономки: «Rorate Coeli desuper…»

Наконец из входной двери в коридор упала полоса белесого света; Ганс узнал долговязую и тощую фигуру священника и заметил, что тот остановился перед закутком, в котором, по-видимому, хранился картофель и разный хлам. Священник приблизился, и когда Ганс ощутил в темноте его дыхание, а потом и разглядел его бледное лицо, то громко произнес:

– Шницлер.

– А-а, Шницлер, – поспешно пробормотал священник, явно нервничая. – Прекрасно, что вы пришли. Я рад…

Священник открыл какую-то дверь, из-за которой по полу пролегла полоса смутного света, подтолкнул Ганса внутрь, и тот оказался в маленькой комнатке, до предела заставленной разными предметами – кровать, стулья, книжные шкафы и огромный стол, заваленный книгами и газетами. Тут же валялся и пакет с морковью…

– Извините меня за беспорядок, – нервно сказал священник. – У меня так тесно…

Ганс огляделся: комната и впрямь имела неряшливый вид, – правда, постель была застелена. Вероятно, то была единственная часть уборки, которую стоило производить в этой комнатушке. Пол тоже был чистым, если можно считать полом три квадратных метра досок с огромными щелями, в которых грязь поблескивала от влаги – признак того, что пол недавно мыли. На книжной полке некоторые книги стояли корешком к стене. Ганс подошел поближе, чтобы их перевернуть. И в этот момент в комнату вошел священник в сопровождении экономки. Он нес поднос с кофейником, двумя чашками, ломтиками хлеба на тарелочке и мисочкой жидкого свекольного сиропа. Экономка несла в одной руке большую охапку щепок, в другой – комок тонких и узеньких стружек…

– Вы ведь не откажетесь выпить со мной чашку кофе, да? – спросил священник. – На дворе холодно, верно? Июнь, а такой холод. – Он засмеялся.

Ганс и в самом деле был голоден, и здесь, в этой комнатушке, его опять знобило. Он сказал:

– Не откажусь, спасибо.

Экономка затолкала стружки в черное отверстие печки за кроватью, сунула туда же щепки и скомкала старую газету…

– Оставьте, Кэте, – заметил священник. – Я сам все сделаю.

Она вышла, и, как только дверь за ней закрылась, они услышали, что она опять запела, причем явно с большим удовольствием. Потом пение стихло, – видимо, экономка завернула за угол коридора.

Священник поднес горящую спичку к скомканной газете, и пламя, синее и нерешительное, начало пробиваться вверх. Снизу повалил дым, и из вьюшки выплыли маленькие светло-серые облачка.

– Вы уж извините, пожалуйста, что я заставил вас ждать, – сказал священник. – Но настоятель нашей церкви приболел, и мне пришлось отслужить еще одну мессу. Вчера я этого не знал. Надеюсь, я не оторвал вас от чего-то важного…

Теперь он стоял, потирая руки, возле печи и с любопытством поглядывал на Ганса. Потом опустил глаза и пробормотал:

– Вы не поверите, до какой степени промерзаешь в этой церкви. Мне кажется, что я никогда не согреюсь. Что же будет, когда наступит зима?

Священник и в самом деле был очень бледен, уголки губ устало опущены. Под печальными красивыми глазами – больше ничего красивого в его лице не было – лежали темно-красные тени. Веки казались воспаленными. В печи начали потрескивать щепки, и священник, сунув руку под кровать, вынул из ящика два брикета и осторожно подбросил их в огонь. Видимо, его смущало, что Ганс молчит.

– Я вас в самом деле не задерживаю? – с тревогой спросил он.

Ганс покачал головой:

– Да нет. Вы просили меня как-нибудь зайти, вот я и…

– Совершенно верно, – перебил его священник. – Я просил вашу… вашу супругу вам передать… Минуточку. – Он подошел к столу, налил кофе в чашки и сел. – Берите, пожалуйста, хлеб и сироп.

– Я уже позавтракал. А вот кофе очень кстати. Такой горячий.

– Все же съешьте хоть чего-нибудь.

– Спасибо.

Священник ухватил ломтик хлеба с помощью ножа и указательного пальца левой руки, сложив их в виде щипцов, а ложечкой накапал на него немного сиропа, оказавшегося очень жидким и еще теплым. Он ел с видимым удовольствием, изредка оборачиваясь, чтобы взглянуть на печку, и с довольным видом замечая, что тонкая жесть начала розоветь…

Ел он медленно, как едят люди, желающие отодвинуть подальше тот ужасный миг, когда им больше нечего будет есть, и знающие, что они все равно не наедятся. Кроме того, от сиропа у него, по-видимому, разболелись зубы, потому что его лицо время от времени искажалось гримасой боли. Он пытался скрыть это, и тогда на его лице появлялась жалкая ухмылка. Последний ломтик хлеба он съел без сиропа и запил горячим кофе.

– Но курить вы, конечно, курите, – произнес он, подобрав с тарелки последнюю крошку.

– Да, – кивнул Ганс.

– Передайте мне, пожалуйста, вон тот пакетик.

Пакетик лежал на книжной полке между чемоданом и картонной коробкой, набитой, видимо, грязным бельем; он был заполнен грубо порезанными темно-коричневыми табачными листьями. Ганс передал ему пакетик, одновременно вынув из кармана свою табакерку, в которой не было уже ничего, кроме нескольких табачных крошек и тоненькой стопки папиросной бумаги.

– Вы сами скручиваете?

– Да.

Священник протянул ему пакетик с табаком и принялся набивать свою трубку, потом откинулся на спинку стула и сказал, откашливаясь:

– Не знаю, как начать, извините. У нас не принято приглашать к себе домой верующих. Мне кажется, это вызывает недовольство – наше начальство очень чувствительно к малейшим намекам на вербовку новообращенных. – Он закашлялся и вытер выступившую на губах белую пену. – Но я почел себя вправе пригласить вас, потому что знаком с вашей женой и, посетив вас, убедился, что именно вы приходили недавно ко мне в ризницу. Как видите, ризницу нам пришлось освободить – главный фронтон верхней церкви рухнул, и на потолке ризницы появились трещины…

– Я видел.

– Эта церковь очень некрасива, – сказал священник, пожав плечами. Очевидно, он предпочитал говорить о чем угодно, только не о том, о чем собирался. – Это все, что осталось от больничной часовни… А вы и не знали, что я знаком с вашей женой?

– Не знал.

– Я хоронил ее ребенка.

– Это был не мой ребенок…

– Вот как… – Священник опять откашлялся и начал нервно теребить трубку, видимо, она плохо раскуривалась. – Я его похоронил. Ваша супруга – очень верующая женщина.

– Вот как?

– А вы не знали? – Он вынул изо рта трубку и взглянул на Ганса с искренним возмущением.

– Нет, – сказал Ганс. – Я не знал, что она очень верующая. Мы с ней говорили о религиозных вещах лишь недавно и очень кратко…

– И вы не женаты? Я хотел сказать – не обвенчаны?

– Не женаты даже гражданским браком.

Священник промычал что-то и вновь сунул трубку в рот. Табак плохо горел, приходилось все время сильно затягиваться, и от этого священник даже немного задохнулся. Спустя какое-то время табак наконец разгорелся, и по воздуху поплыли густые облачка дыма.

– Видите ли, – опять заговорил священник, – я уже несколько раз беседовал с вашей женой еще до того, как вы здесь появились. Она действительно верующая, даже набожная женщина. А вы этого не знали, в самом деле не знали?

Ганс молча покачал головой. Табак был очень крепкий, очевидно слегка подсушенный самосад. У него немного закружилась голова, и усталость разлилась по всему телу, словно медленно действующий яд, который отключает сознание. Он отхлебнул глоток кофе, заметил, что священник приподнял руку, чтобы налить ему еще, и невольно заглянул внутрь черного и широкого, свободно свисающего рукава. Он увидел мускулистую волосатую руку, закатанный до локтя рукав рубашки и подумал: «Почему он закатывает рукава, если мерзнет?» Горячий кофе немного привел Ганса в чувство, и он заметил, что священник, видимо, все это время что-то говорил, а он несколько фраз, вероятно, пропустил, потому что теперь услышал:

– …Святые Дары… Не понимаю, как можно верить в Бога и пренебрегать Его Дарами? Вы можете мне это объяснить? – Но ответа он явно не ожидал. – А сами вы тоже верующий или нет? – Священник бросил на него пронзительный взгляд и повторил свой вопрос уже громче и строже: – Вы верите в Бога?

Видимо, на этот вопрос он ждал ответа.

– Да, – не задумываясь ответил Ганс. На самом деле ему только сейчас пришло в голову, что он, в сущности, никогда не переставал верить. Все эти вещи разумелись для него сами собой. Хотя частенько он так уставал, что они казались ему не столь важными.

– Ага, все-таки да. – Священник улыбнулся. – Ну что ж, это уже немало. – Он еще шире улыбнулся, и на его лице вновь появился отблеск какой-то непробиваемой тупости. Он отложил трубку. – И у вас есть ходатай, да такой убедительный, что вы, скорее всего, не сможете отказаться выполнить его просьбу.

Ганс недоуменно уставился на него. Покачав головой, он с трудом произнес:

– Может быть, вы имеете в виду мою матушку…

– Не только матушку, но, вероятно, и отца… и еще кое-кого, кого вы совсем не знаете… Но один такой ходатай у вас есть наверняка. Уверяю вас, к этим младенцам можно возносить молитвы, это однозначно и теологически исключает какие-либо сомнения, что они – на Небе, понимаете?

Ганс отрицательно затряс головой.

Священник растерянно посмотрел на него и испуганно пробормотал, прищурившись:

– Ну, этот ребенок – разве вы не поняли?

«Ах, вот он о ком, он имеет в виду ее ребенка», – подумал Ганс. Были дни, когда он о нем и не вспоминал, а иногда эта мысль преследовала его нестерпимой болью, несказанным страданием, которое он даже не знал, как назвать. Посмотрев священнику прямо в глаза, Ганс сказал:

– Так-то оно так, только это был не мой ребенок.

– И тем не менее… Вы живете с его матерью в такой интимной близости, с какой не может сравниться никакая другая на земле.

Гансу и так было ясно, что ребенок попал в Рай. В этом он не сомневался: шестинедельное дитя конечно же немедленно попадает на Небо. Об этом не стоило и говорить. Но ему казалось глупым, что это крошечное существо должно быть его ходатаем.

Он аккуратно положил окурок в портсигар и спросил:

– Вы именно поэтому просили меня зайти к вам домой?

Священник кивнул:

– Простите меня. Как-никак… Все же я чувствую себя ответственным за…

Ганс со вздохом поднялся и шагнул к печке.

– Есть ли у вас нужда в брикетах? – спокойно спросил он.

– Да, – живо откликнулся священник и повернулся к Гансу, так что они могли смотреть друг другу в глаза. Они такие дорогие…

– Я принесу вам немного.

– О, вы хотите сказать…

– Вам не нужно будет за них платить, они мне ничего не стоят…

– А-а они вам достаются бесплатно – по роду вашей работы.

Ганс рассмеялся. Он смеялся громко, казалось, за долгое время он впервые смеется так свободно и от всей души, он так хохотал, что поперхнулся и сильно закашлялся. Но как только вновь встретился с недоумевающим и улыбчивым взглядом священника, опять закатился хохотом.

– Прошу прощения, – выдавил он наконец. – Но «по роду вашей работы» – это блеск!

– Почему? – Видимо, священник все же немного обиделся. – Ведь это вполне возможно.

– Вот именно, – кивнул Ганс и почувствовал, что его внезапно охватила безумная тоска по Регине, что ему нестерпимо захотелось оказаться рядом с ней, услышать ее голос. – Вы правы, я имею дело с брикетами по роду моей работы: я их краду и на это живу.

– Ах, вот оно что! – откликнулся священник, слегка хохотнув. – Вероятно, это очень опасно?

– Да нет. Ничего страшного, все довольно просто. Нужно только не зарываться: если у тебя тридцать брикетов в сумке, тебе никто ничего не сделает. Но я-то таскаю в день три раза по тридцать. Для этого требуется соблюдать определенный ритм и режим дня. С виду я похож на железнодорожника – сумка, фонарь, даже расписание поездов имеется. И становлюсь на свой пост с точностью штатного служащего. Моя скромность, очевидно, внушает полицейским уважение. Так что я принесу вам брикетов.

– Я с радостью заплачу вам…

– Нет-нет. Вы доставите мне радость, если…

Ганс запнулся и с тревогой взглянул на священника. Впервые он испытал чувство, похожее на симпатию, но, по-видимому, не относящееся к этому человеку. Они посмотрели друг другу в глаза, и Ганс почувствовал, как осунулось его собственное лицо. От усталости кожа на нем сделалась такой дряблой, что ему показалось, будто он покрыт рыхлой кожистой оболочкой, не имеющей к нему никакого отношения. Он тихо промолвил:

– Я хотел бы исповедаться…

Священник встал с места так внезапно и стремительно, что Ганс вздрогнул.

– Быстро, быстро, садитесь-ка сюда! – воскликнул он.

На лице священника были написаны и радость, и испуг с примесью недоверия, и двигался он так суетливо и поспешно, словно ему нужно было поскорее бежать к плите, чтобы спасать выбегающее из кастрюли молоко.

– Садитесь же, – возбужденно повторил он, а сам снял с гвоздя свою епитрахиль, сдвинул в сторону пустые чашки и оперся локтями о стол. В жесте, которым он прикрыл свой профиль ладонью, было что-то профессиональное: одновременно заученное и машинальное. Он прошептал: – Во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Ганс с запинкой повторил эти слова и добавил: «Аминь».

– Уж и не помню, когда я в последний раз исповедовался.

– Постарайтесь вспомнить…

– Какой у нас сейчас год?

– Сорок пятый, – ничуть не удивившись, ответил священник…

– Так вот, я точно помню, что исповедовался в сорок третьем году, это было зимой, перед сражением…

– Значит, год-два назад.

– Да, – кивнул Ганс и умолк. Взгляд его то и дело соскальзывал с руки священника, слегка перепачканной углем, и как магнитом притягивался к безнадежно чистой хлебнице и к пустым кофейным чашкам с черным осадком на фоне серой скатерти. – Большую часть времени я тосковал, – очень тихо сказал он. – Чужим богам не поклонялся и жене своей не изменял, покуда она была жива…

– Вы были женаты?

– Да… Я тосковал, – повторил он, – тосковал страшно… Ни святого причастия, ни церковной службы. Последняя была год назад. Да, точно, именно год назад. Несколько раз я нарушал шестую заповедь, то есть воровал. На войне воровал часто, да и теперь вот ворую брикеты. И живу с Региной… Но Регина мне жена, – добавил он немного увереннее.

Тут он разжал судорожно сжатый кулак и, веером растопырив затекшие пальцы, посмотрел сквозь них на священника и увидел, что тот улыбнулся, не зная, что Ганс на него смотрит.

– А как насчет молитв? – спросил священник.

– Даже не знаю, что сказать…

– Постарайтесь припомнить.

– Я так давно не молился. В последний раз это было в госпитале, наверно, года два назад. А вот с брикетами…

– Гм, – хмыкнул священник. – А сколько вы их берете? Больше, чем вам самому нужно?

– Да, я обмениваю их на хлеб и сигареты…

– Но и раздаете даром тоже?

– Да.

– Прекрасно. Только не пытайтесь на них наживаться… А жить-то ведь как-то надо, понимаете?

– Понимаю. – Ганс опять умолк.

– Это все? – тихо спросил священник.

– Да.

Священник откашлялся.

– Тоска, – сказал он, – это не дар Божий. Всегда об этом помните. Она может, вероятно, и приносить какую-то пользу, как и зло каким-то таинственным образом может, даже должно служить добру, понимаете? Но тоска никоим образом не приходит прямо по воле Бога. Помните об этом. И каждый раз, как на вас нападет тоска, молитесь. Молитесь, даже если поначалу тоска лишь усилится. Слышите? Когда-нибудь молитва поможет. Продолжайте молиться… И обвенчайтесь… И примите Святые Дары, они – наша пища здесь, на земле. И не забывайте о том, что у вас есть заслуги. Считать себя таким грешником, который даже недостоин снисхождения, – тоже высокомерие. Правда, особый вид высокомерия, который легко спутать со смирением. Разве вы не хотите обвенчаться? Ваша супруга страдает от такого положения дел, поверьте мне…

– Обвенчайте нас.

Священник помолчал.

– Я связан законами. Нам не разрешается венчать церковным браком, если до этого не заключен официально брак гражданский. А почему вы не поженитесь официально?

– У меня фальшивые документы. А ведь их могут потребовать. Обвенчайте нас так…

Священник вздохнул и надолго умолк.

– Хорошо, я сделаю это, сделаю вопреки всем законам. Но с условием: вы пообещаете мне, что потом обязательно оформите свой брак официально и еще раз обвенчаетесь в церкви.

– Обещаю.

– Прекрасно. Приходите с женой после службы ко мне в ризницу. И приведите с собой каких-нибудь свидетелей. Покайтесь в душе…

Пока священник, молитвенно сложив руки, молился – очень кратко и с большим чувством, – Ганс пытался вспомнить покаянные молитвы, выученные им когда-то. Но вместо этого незаметно для самого себя забормотал:

– Я так устал, так устал, я так голоден, мне плохо, сжальтесь…

И внезапно – даже не сразу поняв, что же произошло, – ощутил прилив сил. Видимо, у него опять случился небольшой приступ, и все поплыло перед глазами, потому что он вдруг увидел склоненное над ним бледное лицо священника, едва слышно бормотавшего: «Хвала Господу нашему, Иисусу Христу…»

Ганс сразу же вскочил и повернулся к печке. И тут ему вдруг пришло в голову, что на него не наложили никакой епитимьи.

– Вы не наложили на меня епитимью, – сказал он, не оборачиваясь.

– Каждый день вместе с супругой читайте один раз «Отче наш» и один раз «Аве Мария».

Голос священника звучал как-то обезличенно, даже слегка раздраженно и брюзгливо, но Гансу это было приятно. Сунув руку под кровать, он достал еще два брикета, подкинул их в печку и проронил:

– Я принесу вам еще, завтра утром. Вы должны принять это от меня…

Обернувшись, он увидел, что священник взял в руки свою табакерку и, набив ее доверху большими, плоскими табачными листьями, щелкнул крышкой:

– Тогда вы должны принять это от меня. Табак мне присылает брат, который его сам выращивает…

– Спасибо, – выдохнул Ганс. Прощаясь, он старался не смотреть священнику в глаза.

XVII

Пламя свечей отражалось от крышечки маленькой золотой дароносицы и матовым теплым пятном света плясало на стене, образуя дрожащий бублик, который как бы рвался куда-то, но не мог вырваться и бешено метался внутри крошечного кружка. Монахиня была погружена в собственные мысли и в своем широком и ниспадающем донизу облачении походила на какой-то каменный памятник, у которого живой была лишь бледная широкая ладонь, трижды благоговейно прижавшаяся к груди, чтобы потом окончательно исчезнуть в складках рясы.

Священник отщелкнул крышечку дароносицы, как открывают карманные часы. Пятно света на стене погасло, а в глазах умирающей при виде матовой облатки мелькнула радостная искорка. Она попыталась было поднять руки и прижать их к груди, но боль сковала ее члены, пронзила судорогой ее тело и словно огромным и зловещим кулаком сдавила все внутри. Кулак сжимался все сильнее, казалось, в нем не было ничего, кроме боли, дикой, рвущей все на куски боли, которая внезапно бесследно исчезла, да так быстро, что умирающая перепугалась и у нее к горлу подступила рвота – с такой скоростью, что выплеснулась через край ночного столика, быстро растеклась по нему, достигла подножия распятия и забрызгала одну из свечей. Но главная масса хлынула через край кровати на пол, образуя большую и быстро увеличивающуюся лужу, в которой чистый башмак монахини возвышался, словно остров. То была кровь, темная, почти черная кровь…

Монахиня вскрикнула, священник защелкнул дароносицу – на миг бублик вновь заплясал на стене в своем тесном кругу и исчез, когда священник спрятал дароносицу в складках своей сутаны…

Вид больной почти не изменился, она даже не испачкалась, лишь по подбородку стекла капелька крови, черная и густая. Она заметила, что дароносица исчезла, и поняла, что ее лишают и этого последнего утешения. Она чувствовала только слабость, а боли в этот миг, показавшийся ей бесконечным, не было, пока невидимый кулак у нее внутри вновь не сжался – кулак, схвативший нечто невещественное: саму боль, эту смертельную пустоту, которая под огромным давлением смогла тем не менее лопнуть и вновь толчками очень быстро взметнуться вверх. На этот раз кровь, густая и клейкая, медленно текла по ее груди и впитывалась в простыню: по ней расплылось большое темное пятно, похожее на чернильное…

Лицо священника казалось отдельным светлым пятном: его темная сутана сливалась с темнотой комнаты, и в этой темноте белели лишь его усталое и испуганное лицо и руки, неподвижно и молитвенно сложенные там, где полагалось находиться его груди…

– Благословите меня еще раз, – прошептала она…

Глаза священника смотрели вниз, на ловкие руки монахини, орудовавшие половой тряпкой: серая, насквозь промокшая тряпка не впитывала в себя кровь, вязкую, как тесто, и быстро свертывающуюся, сгустки ее как-то странно отскакивали в сторону…

Он подошел поближе к кровати, благословил больную и прошептал:

– Ничего не бойтесь, вы приняли таинство покаяния и совершили обряд соборования. Теперь вы передадите свою боль нашему Господу, лишь Он знает, что такое боль человеческая…

– Да-да, – выдохнула она, – позовите доктора.

И в ту же секунду больная увидела, что доктор уже входит в комнату. Рядом с его коренастой фигурой двигалась еще одна, на ходу застегивая белый халат. По серьезному и в то же время усталому выражению лица, по легким и быстрым движениям рук она тотчас узнала медицинского светилу. Она попыталась было сопротивляться, когда он задрал ей рубашку и принялся ощупывать живот. Его безрадостное лицо приблизилось к ней почти вплотную, чуть ли не легло на ее грудь. Это надменное морщинистое лицо, привыкшее выполнять ритуал величия, и теперь изображало все его стадии: скепсис – удивление – раздумье – усталость. А пальцы светила тем временем ощупывали ее живот в области пупка. Когда он вдруг нажал посильнее, она вскрикнула – пять его пальцев показались ей пятью вгрызающимися в нее сверлами – и, заметив, что на его лице появилось легкое удовлетворение, прошипела:

– Прочь… Уходите прочь!

Но он принялся выслушивать ее сердце, и тут кровь уже не вылилась, а твердым черным сгустком вывалилась из ее рта на спину светила. Тот не обратил на это внимания и продолжал стоять, склонившись над ней, подобно генералу, изучающему карту, в то время как снаряды уже рвутся рядом с его штабом; генерал знает, что его отступление в любом случае будет прикрыто и ордена пожалованы, а это все – мелочи, лишь служащие к его вящей славе. Главное – выдержка…

Хотя он давно уже констатировал то, что сегодня надо было констатировать, он еще немного постоял над больной, потом выпрямился, спокойно прикрыв ее одеялом, и жестом пригласил другого доктора отойти с ним в угол комнаты…

– Пленка у вас с собой?

– Да, ее только что принесли.

Светило вынул пленку из конверта, дал знак монахине поднести поближе к нему подсвечник и заметил, что священник вновь приблизился к кровати. Пламя свечей придало мутной пленке необычную красноватую прозрачность и выявило странный темно-серый круг, на фоне которого отчетливо вырисовалось несколько резко очерченных черных точек…

– Невероятно, – пробормотал светило, – невероятно, что она все еще жива…

– А вот снимок, сделанный четыре недели назад…

Доктор дал знак монахине немного пригнуться, поскольку ее тень падала на вторую пленку, и трижды постучал пальцем по красновато-серому фону.

– Одна, вторая, третья, – заметил он. – Не больше. Я сам делал этот снимок…

– Вторая тоже…

– Это, видимо, распространяется, как… как бородавки, которые внезапно покрывают всю руку. По-моему, клетки опухоли разносятся с кровотоком и поэтому, подобно бородавкам на коже, могут рассеиваться… Может быть, причина нервного свойства?

Светило промолчал. Потом взял из рук коллеги вторую пленку и, сравнив обе, пробормотал:

– Я бы не поверил, что оба снимка сделаны с таким коротким интервалом, если бы не…

– Уверяю вас, так оно и есть.

– Конечно. Впрочем, этот феномен мне известен – он встречается крайне редко. Разрушение органа происходит в геометрической прогрессии. Было бы весьма интересно, – он понизил голос, – иметь снимок теперешнего состояния. Или хотя бы сделать анализ крови из горла. – Он криво усмехнулся. – Большая порция этой крови находится на моем халате. Нам необходимо переговорить с ее свекром. Проводите меня, пожалуйста. – Он еще больше понизил голос: – Если бы мы могли произвести вскрытие! Пойдемте…

Больная видела, что священник стоит совсем рядом, но не слышала его голоса. Лишь его лицо было отчетливо видно. Казалось, волнение и усталость на нем отчаянно боролись друг с другом, губы его энергично шевелились, но она ничего не могла разобрать, и это быстрое и беззвучное бормотание напомнило ей счастливый шепот влюбленного: в огромных красивых глазах священника были написаны страх и беспричинная радость…

– Деньги, – выдавила она. – У меня очень много денег. Они должны достаться вам. Вы меня слышите?

Она увидела, что он кивнул, и беззвучное бормотание прекратилось. Его губы только тихо дернулись…

– Вам достанется много денег… Ни пфеннига не давайте этим… Все – только вам… Раздайте эти деньги… Все раздайте, слышите?

Он снова кивнул.

Потом ей померещилось, будто рядом стоит Вилли… Его фельдфебельские ромбики светились в темноте, он опустился на колени, и его серебристые галуны на воротнике и две поблескивающие полосы с ромбиками на зеленом сукне погон оказались совсем близко от ее лица. Лицо Вилли было бледное, осунувшееся и настолько потухшее от усталости, что она не нашла в нем ни следа былой насмешливости.

Когда он наклонил голову, она увидела в его волосах проплешины на затылке, заметила грубые рубцы и услышала, как он сказал:

– Я люблю тебя, как любят памятник. Не тебя, а только памятник, потому что когда-то я тебя любил… Я это еще помню. – На миг он снова поднял голову, потом опять стал виден только его затылок. – Но тебя я хотя бы не ненавижу, а это уже много… Я тебя не ненавижу и хотел сказать тебе «до свиданья», еще раз с тобой повидаться. Но больше мы не увидимся.