Текст книги "По стопам Господа"
Автор книги: Генри Мортон
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)
Не знаю наверняка, действительно ли Иисус нес крест по Виа Долороза, думаю, никто этого не знает. Маршрут зависит от расположения судебного зала Пилата и неизвестного нам местонахождения ворот Гинаф. Но мне не кажется, что так уж важно, истинная ли это дорога или воспоминание об истинной дороге. Что на самом деле важно, так это тот факт, что мужчины и женщины, которые ходят по этой дороге, встречают здесь видение Христа.
Виа Долороза привела к воротам в стене. С другой стороны оказался просторный двор, залитый утренним солнцем. Там было тихо и спокойно по сравнению с переполненными улицами. В дальнем конце двора вздымался прекрасный фасад храма Гроба Господня, который сегодня выглядит почти таким же, как в те дни, когда город покинули крестоносцы. С одной стороны двора тянется каменная скамья. Я на мгновение опустился на нее, чтобы понаблюдать за входящими и выходящими из церкви людьми.
В центре двора находилась небольшая палатка, увешанная четками и яркими картинками, представлявшими сцены из жизни Христа. Копт в голубом одеянии накупил множество таких изображений и бережно раздал их членам своей семьи: женщине в черном, двум маленьким, очень смуглым мальчикам, девочке и малышу лет трех, который с изумлением рассматривал картинки, а потом бросил их на мостовую.
Странные люди заходили в сумрак церкви и выходили из него во двор, на ослепительный свет. Там было много монахов в белых облачениях и шляпах от солнца цвета хаки. Там были женщины-арабки. Там были компании туристов с круизных пароходов, которых подгоняли фамильярные гиды; несколько старых пастухов в овчинных куртках, украшенных яркими заплатами, почтительно сняли шлепанцы, оставили во дворе перед входом в храм и дальше пошли босиком. Это было довольно странно. Евреи входили в Храм Соломона босыми, мусульмане снимают обувь перед входом в мечеть, а здесь тот же обычай демонстрировали христиане.
На мостовой, прямо перед входом в храм Гроба Господня, находилось надгробие англичанина, Филиппа д’Обиньи, одного из nobiles homines– «благородных людей», упомянутых в Великой хартии вольностей 1215 года; он был членом совета при короле Иоанне Безземельном. Впоследствии д’Обиньи стал наставником короля Генриха III и губернатором островов Ла-Манша. Насколько я помню, на Джерси есть судебный акт, подписанный им, с тем же самым фамильным гербом – четыре мушкета, – что и на надгробии во дворе храма Гроба Господня. Кажется, этот английский рыцарь прибыл в Святую Землю в свите отлученного императора Фридриха II в 1229 году и видел то, что стало, должно быть, одним из самых замечательных событий в истории Иерусалима. Фридрих II занял город без единого выстрела, торжественно проследовал к Гробу Господню, у алтаря принял корону и возложил ее себе на голову, заявив: «Я сказал, что приду; и вот я здесь».
Д’Обиньи умер в Иерусалиме в 1236 году, и его могила сохранилась благодаря счастливому стечению обстоятельств, так как долгие годы место отдыха мусульманских стражей ворот было установлено как раз на этом надгробном камне.
Я подумал, что могила д’Обиньи и двое молодых британских полицейских в синей форме, стоявших в нескольких ярдах от меня, представляют собой красноречивое свидетельство странностей в судьбе Иерусалима.
Как я заметил, внутри церкви, налево от входа, стояла деревянная скамья, накрытая коврами и подушками. На ней располагался спокойный, аристократического вида человек с ухоженной бородой, в тюрбане и длинном черном одеянии. Это был один из мусульманских хранителей врат, семье которого миссия хранить ключи и запирать храм Гроба Господня была доверена Саладином.
Гробница Иисуса Христа – это маленькое помещение, шесть с половиной футов длиной и шесть футов шириной, отделанное мрамором. Одновременно там могут находиться два, от силы три человека. Справа находится потрескавшаяся плита белого мрамора, три фута высотой, покрывающая скалу, на которую положили Его после распятия.
С мраморного потолка этой крошечной комнаты свисают лампады, принадлежащие в различной пропорции греческой, латинской, армянской и коптской церквям. Представители римско-католической церкви в Палестине известны под именем «латинян». В изголовье мраморной плиты стоял невозмутимый греческий монах с мягкой, окладистой черной бородой. На нем была черная ряса и высокий черный головной убор без полей, длинные волосы собраны сзади в круглый узелок. В руке он держал пучок свечей, и как только входил очередной паломник, монах подавал ему свечу, которую зажигали от других, уже горевших в склепе.
Я видел, как очередной паломник встал на колени перед плитой, так что я остановился и ждал в маленьком и темном пространстве снаружи.
Ожидание затянулось, и я нетерпеливо заглянул внутрь, склонившись к низкому входу, и увидел, что человек внутри – старый согбенный крестьянин в поношенной одежде, на ногах у него были громоздкие войлочные башмаки. Это был болгарин с корабля паломников, подобного тем, что раньше собирали русские; вероятно, он всю жизнь копил деньги для этого путешествия.
Он стоял на коленях перед мраморной плитой и снова и снова целовал ее, по лицу, изборожденному глубокими морщинами, текли слезы, капавшие на каменный пол. Большие грубые руки с поломанными ногтями, почерневшие от работы, нежно касались мрамора, поглаживали его; затем он сложил ладони в молитвенном жесте и перекрестился.
Он молился вслух, дрожащим от волнения голосом, но я не понимал слов. Потом он вынул из кармана пачку грязных бумажек и длинную ленту, осторожно потер ими по плите Гроба Господня, а затем снова спрятал в карман.
Я подумал, что, возможно, внутри найдется место и для меня, наклонился и вошел в склеп. Греческий монах, коленопреклоненный крестьянин и я, – втроем мы заполнили все пространство. И все было бы хорошо, если бы старик продолжал молиться, но, вероятно потревоженный моим вторжением, он встал, продолжая плакать, и что-то прошептал мне. Теперь наши тела почти соприкасались, и, взглянув ему в глаза, я понял, что вижу совершенно счастливого человека.
Это была мечта всей его жизни. Я никогда прежде не видел такого абсолютного счастья. Никогда мне не доводилось стать свидетелем столь полного умиротворения и удовлетворения, ясно написанного на человеческом лице. Я бы многое дал за возможность поговорить с ним, но мы стояли перед местом захоронения Христа, он что-то шептал, а я не понимал ни слова и только кивал в ответ.
Затем он обернулся к греческому монаху и заговорил с ним. Но и монах не понимал его, он тоже лишь кивал головой. Старик разволновался. Он заговорил чуть громче, а потом, бросив быстрый взгляд на мраморную плиту, поклонился, указал на свой лоб и на лампады, висевшие над Гробом Господним. Тогда монах понял его. Коротко кивнув, он опустил пониже одну из висевших на цепи лампад, достал кусочек ткани, слегка обмакнул его в лампадное масло и затем начертал знак креста на лице крестьянина.
Старик снова опустился на колени и развернулся к плите, не желая покидать это место, переполненный верой и благочестием, его большие, натруженные руки любовно касались мрамора, который он гладил нежно, как волосы ребенка. А потом он вышел из этого освещенного свечами и лампадами пространства в сумрак Капеллы Ангела.
Некоторое время я сидел на каменной скамье, лицом к низкому входу в крипту Гроба Господня. Я пообещал себе приходить сюда каждый день, пока я буду в Иерусалиме. Вокруг была молчаливая, тихо вздыхающая толпа, коленопреклоненная, в состоянии, близком к трансу, толпа, на цыпочках перемещавшаяся из одной тени в другую или сидевшая в сумраке церкви, перебирая зерна четок. Матильда Серао очень точно описала эту толпу в книге «В стране Иисуса»:
Молчаливая, похожая на скопление теней толпа никогда не смотрит ни вправо, ни влево, погрузившись в глубокую и искреннюю молитву, в состояние медитации, в печальные воспоминания, она, кажется, забыла обо всем ином, помимо сильнейшего желания вознести молитву в Святая Святых к великому Утешителю о прощении всех страждущих. В полумраке внутренней капеллы мысли молящегося обретают особую остроту, давая чувство того, что они услышаны и приняты на таком высоком уровне, что сама личность молящегося растворяется, а материальные объекты представляются призрачными и нереальными.
В это внутреннее помещение, где покоилось обернутое в покров тело нашего Господа, и где Богоматерь и святые жены омыли Его тело слезами и отерли своими волосами, свет проникает сквозь отверстия в крыше, равномерно освещая все, что находится в капелле, так что собравшиеся там благочестивые люди видны совершенно отчетливо, и можно даже определить национальность каждого паломника, когда он проходит сквозь низкий дверной проем, чтобы пасть ниц перед священной гробницей…
Легко узнать русского паломника – нищего и смиренного – по необычной манере креститься: широкой и медленной; а сверх того, по силе, с которой он совершает глубокий, земной поклон. Одежда у него поношенная, заштопанные штаны полиняли; голова со светлыми кудрявыми волосами склонена, взор затуманен слезами, тихо стекающими по щекам и капающими на пол. Руки его, сжимающие старую меховую шапку, дрожат. Легко узнать и мальтийского священника – смуглого, с густыми бровями, усталым взглядом, в рваной одежде, подолгу простирающегося ниц перед святыней. Он собирал подаяние, чтобы добраться сюда со своего острова, путешествовал третьим классом, ежедневно проводил службу в каждом городе или деревне на всем долгом пути. Можно узнать бедную польскую женщину с глазами, сияющими от счастья, она в течение трех месяцев шла пешком до самой Сирии, жила милостыней, подаваемой в монастырях и убежищах для паломников, подаянием случайных встречных, она целовала им руки, чтобы выразить благодарность, не владея никаким языком, кроме родного. Несмотря на болезни и усталость, она полна жизни, она горит желанием увидеть Гроб Господень, дотронуться до него; и когда наконец ей это удается, она так переполнена радостью, что теряет сознание. Нетрудно узнать и нищего греческого крестьянина по обожженным солнцем рукам, которыми он так долго работал на земле, что они усвоили ее цвет. Как дрожат эти натруженные руки, когда он касается белого камня, о котором он грезил и которого достиг с таким трудом! И все эти верующие, христиане разных наций пришли из далеких земель, исполненные экзальтированной, неколебимой веры, и каждый принес свой особый тип поклонения, характерный для его земли, души, народа и темперамента. Когда они приближаются к Гробу Господню, у каждого из них встречаешь одно и то же выражение избыточных, чрезмерных чувств. Кажется, любой из них считает, что, совершив молитву перед могилой Христа, он может мирно умереть в своем удаленном от Святой Земли доме, потому что желание всей его жизни осуществилось. Он достиг пика своего земного существования…
Сегодня здесь нет русских паломников, Матильда Серао писала свою книгу уже давно. Но чувства и настроения толпы не изменились. Это толпа, вызывающая нежность. Это толпа, воодушевленная верой, подобная новорожденному младенцу в своей чистоте. Когда я смотрел на безмолвное, похожее на скопление теней движение собирающихся и выходящих из святилища людей, я обнаружил одну фигуру, неподвижную в молении. Это был старый болгарский крестьянин, который заговорил со мной внутри часовни Гроба Господня. Он стоял на коленях перед низким входом, уронив руки вдоль тела, голова чуть склонена набок, по глубоким морщинам лица текли слезы. Я подумал, что он выглядит состарившимся святым, какого мог бы написать Джованни Беллини. И мне показалось, что это простое, кающееся существо, коленопреклоненное в полосе неяркого света, падающего из часовни, служит символом не только болезненного вопроса, обращенного к сердцу человечества, но и ответа на этот вопрос.
4
Переулки Иерусалима полосаты как шкура тигра. Вы постоянно переходите из полосы света в узкую зону тени. Некоторые базары крытые. Они пребывают в таинственном полумраке, солнце струится сквозь трещины и прорехи в кровле, словно вода, просачивающаяся через дырявые меха. Но большинство рынков открыты навстречу небу, на них падает тень минарета, купола или башни, отбрасывая темное пятно на мостовую и стены.
О стенах можно написать целую книгу. Есть стены Андалусии, на юге Испании, которые выстроены, словно барьеры против любовников. Есть стены Тосканы, которые воздвигнуты, чтобы сдерживать убийц; а есть стены Англии, например, во дворце Хэмптон-Корт, которые, кажется, предназначены для того, чтобы скрывать удовольствия избранных от взгляда простых людей. Но стены Старого города в Иерусалиме не похожи на те стены, какие я видел раньше. В них есть скрытность, рожденная страхом и чувством неопределенности. Они высоки и покрыты плесенью, они буквально тонут во времени. Двери в них как будто построены для карликов, и если вы звоните в колокольчик или бьете заржавевшим железным молотком, почти наверняка приподнимется решетка и в отверстии появится старческий глаз, он пристально осмотрит вас прежде, чем отпереть засов.
Века подозрительности и преследований, в течение которых христиане, войска которых были разгромлены и рассеяны, вырабатывали в себе такие женственные качества, как хитрость и дипломатичность, вселили инстинктивный страх в стены Иерусалима, поскольку любой, кто звонил в колокольчик или стучал в дверь, мог оказаться осквернителем алтарей. Все прекрасное тщательно пряталось за этими стенами. На самом деле они кажутся намеренно уродливыми, словно их цель – обмануть грабителя, и, взглянув на них, невольно вспомнишь о монахинях, уродовавших лица и отрезавших себе носы, чтобы защитить свою невинность, когда варвары вторглись в пределы осколков Римской империи.
Порой, когда открывается боковая дверь, за ней видишь окрашенную стену мощеного дворика, окаймленного вазами и обрубками римских колонн. В центре может расти лимонное дерево, а под ним сидит старый монах, читающий книгу. Затем двери закрываются; и в следующее мгновение уже сомневаешься: была ли мимолетная мирная картина по ту сторону стены реальной, или это лишь иллюзия пораженного солнцем разума.
Когда бредешь по узким переулкам Иерусалима, сознание подавлено смешением веков и эпох. Есть особая торжественность в воспоминании обо всех Иерусалимах, лежащих под ногами. Евангельский Иерусалим коренился в древних костях. А Иерусалим, выросший и исчезнувший со времен Христа, – римский город Адриана, раннехристианский город Константина, Иерусалим халифа Омара, Иерусалим крестоносцев, Иерусалим Саладина, Иерусалим Сулеймана и многие турецкие Иерусалимы – они здесь, один над другим накопились слои почвы, насыщенные реликвиями столь густо, что это вызывает ужас. Идти по Иерусалиму – все равно, что идти сквозь саму историю. Под ногами путника и вокруг, во все стороны, лежат кости прошлого.
Шагая по Старому городу, я начинал понимать те чувства, которые испытывает заключенный. Все эти темные проулки, высокие, глухие стены, лабиринт строений, возведенных во славу Господа, тесно сжаты в единую массу высокой городской стеной. Крепостная стена Иерусалима, его охрана и защита в периоды военных потрясений, все еще оказывает мощное влияние на разум, подсознательно ее присутствие ощущаешь в течение всего дня. Вы либо находитесь внутри стены, сознавая ее стесняющие объятия, либо за ее пределами, оглядываясь назад и размышляя о том, как она стискивает город коричневатым камнем, словно пытаясь оградить его от современного мира.
Узкая улица, огражденная слепой стеной, пересеченная чередующимися полосами света и тени, привела меня к древним воротам Св. Стефана. В обрамлении изящной сарацинской каменной арки передо мной предстала миниатюрная, но прекрасная картина мира за стеной. Я вздохнул с облегчением, почувствовав впереди открытое пространство и избыток воздуха, увидев широкое небо и панораму залитых солнцем гор. И подъем, который вел на Елеонскую гору.
Всю жизнь я рисовал в воображении Елеонскую гору, составляя картину из иллюстраций в книгах и полотен в художественных галереях; но мой образ сильно отличался от реальности. Я всегда думал, что Елеонская гора очень высока, возможно, она похожа на холм Кентиш-Хоп посреди торфяников Дербишира, на ней должны расти стройные кипарисы, опоясанные рощами и небольшими садами с колодцами и фонтанами. Но настоящая Елеонская гора оказалась безлесой возвышенностью, плавно поднимающейся над выжженной долиной Кедрон; скалистой горой, в течение дня накалявшейся безжалостным солнцем. Тут и там среди камней виднелись извилистые белесые дороги, кое-где можно было разглядеть небольшие вспаханные участки, террасой расположенные на склоне и укрепленные высокими известняковыми стенами. На этих полях было совсем немного приземистых оливковых деревьев.
Во всех других отношениях Елеонская гора представлялась лысой и негостеприимной, однако, в отличие от Иерусалима и окрестных гор, она была мирной и изящной; это единственное место, где сегодня, как и во времена нашего Господа, можно просто сидеть под деревом, забыв о напряженном ритме городской жизни.
Далеко внизу, там, где дорога на Иерихон дает ответвление направо, которое проходит через гребень Елеонской горы, я заметил небольшую группу деревьев, огражденную стеной. Я смотрел, чувствуя, как меня переполняют эмоции. Ведь это был Гефсиманский сад.
Пройдя сквозь ворота Св. Стефана, я увидел, что вся восточная стена Иерусалима нависает над скалистым ущельем. Крутой склон под стеной усыпан тысячами мусульманских могил; напротив, на склоне Елеонской горы находятся еврейские захоронения. Их белые надгробия сияют на солнце, как кости. И иудеи, и мусульмане верят, что Страшный Суд состоится в засушливой долине Кедрон, между Иерусалимом и Елеонской горой. Глядя на все эти могилы, а затем и на мрачную городскую стену, я подумал, что Иерусалим, столь суровый с виду, столько бескомпромиссный, подобен великану, поглотившему тысячи мертвецов и хранящему их кости на крепостных валах, ожидая, когда они иссохнут и побелеют от солнца.
Дорога вела в долину Кедрон. Она была пыльной, по сторонам тянулись рубцы низких каменных стен. Дорога напрямик пересекала долину и спускалась к Иерихону и Мертвому морю. Но боковое ответвление шло к Елеонской горе в сторону Виффагии и Вифании. Именно этот путь я и выбрал, а солнце немилосердно палило с небес, от жара воздух над скалами колебался, как белое пламя.
5
Я взглянул назад, из глубины долины Кедрон, но сумел разглядеть лишь темную стену Иерусалима, возвышавшуюся на скалистой платформе. По мере того как я поднимался на Елеонскую гору, сначала над стеной появился минарет, потом купол, еще один. Со склона возле вершины горы уже весь город открывался передо мной, слегка наклоненный в направлении Елеонской горы, словно гигантская рельефная карта, медленно сползающая в пропасть долины.
Прежде всего меня поразил сам факт, что Иерусалим был вообще построен. Менее подходящее место для прославленного города трудно придумать. Его окружают засушливые горы, словно длинные коричневые волны, вздымающиеся к небу, а внизу, в долине, есть лишь один источник воды – Пруд Богоматери. Сегодня, как и во времена Ветхого Завета, вода поступает в Иерусалим из Соломонова пруда возле Хеврона. Также воду выкачивают из Эйн-Фара – это традиционные «тихие воды» 22-го псалма. Сегодня, как и в древности, каждая капля дождя, упавшая на этот высокий горный хребет, сохраняется в глубоких скальных цистернах. Есть некое блестящее презрение в отношении ситуации в Иерусалиме или, вероятно, точнее было бы сказать, что ни один народ, не верящий в особое попечение о нем Господа, не пренебрег бы необходимостью строить город с учетом законов благоразумия.
Но затем я подумал, что никогда еще не видел столь сурового и фанатично выглядящего города. Твердость скалы, тлеющий внутри нее огонь, который как будто поддерживает кипение котлов земли, застывающее в граде Иерусалиме. Мне показалось, что это совершенное выражение жестокости и суровости Иудейской возвышенности. Высотный город, вознесенный над ущельями, стоящий посреди осколков былых времен, казалось, мог служить не местом проживания мужчин, женщин и детей, но приютом таких беспощадных чувств, как гордость, высокомерие и ненависть. А после того как я долго сидел на горе и смотрел вниз, на Иерусалим, я сказал себе: «Нет сомнения, что это и есть место, которое распяло Иисуса Христа». И словно эхо моих мыслей, явился страшный ответ: «И, вероятно, оно сделало бы это снова».
Чем дольше я смотрел на Иерусалим, тем больше убеждался в том, что мое первое впечатление было ничуть не преувеличенным, не чрезмерным. Если Иерусалим и не был рожден из вулканической лавы, по крайней мере, он был рожден огнем человеческого разума. Великолепные и ужасные дела творились за его стенами. Современный мир появился в его тени. Странно, что величайшему событию в истории человечества суждено было свершиться на этом пустынном плато; но, вероятно, еще более странно, что Иерусалим по-прежнему сохраняет историческую атмосферу нетерпимости. Мне казалось, что я слышал Голос в пульсации жара, и Голос этот говорил:
«Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» 4
Эти слова звучали у меня в голове, как эхо жары, дрожавшей над Елеонской горой. Я вновь прислушался, но больше не было ни звука – лишь скрип плуга по сухой земле и цоканье копыт мула по каменистой дороге.
Поднявшись на самую вершину горы, я оказался на округлой, куполообразной площадке перед часовней Вознесения, которая теперь принадлежит мусульманам. На мощеном камнями участке вокруг вершины пожилой низкорослый гид в темных очках, костюме европейского кроя и алой феске демонстрировал Иерусалим толпе английских туристов, указывая то туда, то сюда сложенным зонтиком. Я обратил внимание, что он рассказывал об Иисусе Христе так, словно был миссионером, излагающим основы христианской веры компании слабоумных язычников Патагонии.
– Запомните, пожалуйста, – говорил он, – что наш Господь вознесся на небеса.
Двое или трое туристов, очевидно, утомленные его изложением Писания, отвернулись, а пожилой мужчина, похожий на карикатурного полковника со страниц «Панча», прочистил горло, подчеркивая возмущение, как будто показывая всем видом, что говорить вслух о подобном как-то неловко.
– Ну, что же, – продолжил гид, энергично ткнув в воздух зонтиком, – место Вознесения находится прямо здесь, возле маленького круглого строения, в которое мы теперь можем войти. Запомните, пожалуйста, что именно здесь наш Господь попрощался со своими учениками.
Группа дружно кивала. А гид продолжал высоким голосом:
– И Он сказал: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века» 5 .
На несколько секунд воцарилась тишина. Полагаю, все эти люди, посетившие Иерусалим в ходе тура из Каира или Афин, как и сам я, испытали неловкость, вызванную этими прекрасными, светоносными словами, обращенными к иному миру.
«И се, Я с вами во все дни до скончания века».
Даже высокий голос низкорослого гида с его странным акцентом не мог разрушить силу этих слов. Мне казалось, что нечто возвышенное и прекрасное снизошло на всех нас и исчезло. А затем «полковник» еще раз прочистил горло и спросил жену, не помнит ли она, где его солнечные очки.
Когда они ушли, я остался один на вершине, развернулся спиной к Иерусалиму и, взглянув на восток, увидел то, что никогда не забуду.
Елеонская гора немного выше Иерусалима, она закрывает город от пустынных земель, тянущихся вниз, к Мертвому морю.
Иерусалим расположен на высоте 2500 футов над уровнем моря; Мертвое море – 1290 футов ниже уровня моря. Итак, на расстоянии свыше двадцати пяти миль уровень земли падает почти на 4000 футов в сторону жаркого, тропического мира долины Иордана. И если на холмах Иерусалима ночью бывает довольно морозно, в двадцати пяти милях оттуда, в Иерихоне, жарко и душно, так как долина Иордана представляет собой природный феномен: разлом в земной поверхности, который круглый год дышит яростным жаром.
С вершины Елеонской горы открывался вид на эту тропическую лощину, напоминавшую фотографию лунной поверхности. Я смотрел вниз на этот стерильно-безжизненный мир – мир коричневатых округлых холмов, тесно сгрудившихся, лишенных растительности, стремительно спадавших к горячей впадине, а в отдалении виднелась узкая голубая полоска, намекавшая на существование вод Мертвого моря. Еще дальше, за этой синевой, поднимался барьер коричневых холмов, оттененных фиолетовыми тенями. Это были Моавские горы.
Этот пейзаж был хорошо знаком Иисусу, и он совсем не изменился с тех пор, как на нем останавливался Его взгляд. Он видел его, когда шел через холмы из Вифании и Виффагии, и нет сомнения, что Он обернулся, как оборачивается каждый путник, чтобы еще раз бросить взор на эту величественную и отстраненную землю, прежде чем пересечь хребет, за которым тот скроется, а перед глазами предстанет Иерусалим.
Как могло случиться, что Иерусалим стал Священным Городом – на фоне этих ужасающих мест рождения пророков, раскинувшихся совсем рядом? «Золотой век» Израиля прошел в пустыне, когда Бог взял свой народ за руку и вывел в Землю Обетованную. Дыхание этой чистой, безжизненной пустыни чувствуется в обвинениях Илии, да и в обвинениях всех святых мужей, что пытались увести Израиль от чуждых культов и роскоши назад, к древней суровой простоте. И, глядя на молчаливые, мертвые холмы, я задумался: нравилось ли Иисусу ночевать в Вифании, ведь после осуждения торгующих в Храме Он пересек Елеонскую гору и бросил взгляд на вечерний покой «пустынного места», навсегда посвященного Господу.
Я спустился с Елеонской горы. Полуденное солнце горело над Иерусалимом. Я видел город, теснившийся внутри стены, и современный Иерусалим, раскинувшийся вокруг нее отдельными скоплениями зданий из белого камня. Цвет Старого Иерусалима напоминает львиную шкуру. Тут и темные, рыжевато-коричневые тени, и желтые пятна, и бледно-золотые отливы. Наверное, такое же впечатление он производил во времена Ирода Антипы, когда на него смотрел Иисус: город, свернувшийся, как лев, в лучах солнца – настороженный, мстительный и готовый убивать.
6
Я зашел в одну из лавок древностей возле Яффских ворот. Не знаю, почему люди покупают все эти омертвевшие куски бронзы, монеты, осколки сверкающего стекла, костяные заколки, старые зеркала и прочие причудливые останки, выброшенные на помойку столетия назад, если, конечно, покупатель не чувствует, что они обладают или будут обладать для него особой силой ассоциаций. Я собирал подобные безделушки с тех пор, как был школьником – мне нравилось рассматривать их и думать: «Когда эта вещь была новой, Клеопатра еще не встретилась с Антонием, до битвы при Акции оставалось еще много времени» или: «Когда эта зеленая проволока была брошкой, святой Павел только отправлялся в свое первое миссионерское путешествие». Пожалуй, это самая безобидная в мире форма умозрительных построений. Однако порой мне слышится смех давно умерших, ведь что может быть нелепее для тени римской матроны, чем рукоятка ее старой сковороды, водруженная на подушку черного бархата?
Торговец имел в лавке отличный подбор римского стекла, бронзовых сосудов и кинжалов, также он выставил на обозрение великолепные бронзовые лопатки для благовоний, найденные, как он заверил меня, в мусорных отвалах римского города в пустыне. Я купил у него пару лопаток для благовоний и, порывшись в ящике с обломками, обнаружил римскую плитку с рельефной круглой печатью и литерами LEG.X.F.Чуть выше печати сохранился грубый рисунок галеры, а под литерами – изображение зверя, похожего не то на свинью, не то на кабана. Я не мог поверить собственным глазам.
– Вы знаете, что это? – спросил я у продавца.
– Да, – ответил он, – это плитка с печатью Десятого легиона. Их часто находят в Иерусалиме. Можете приобрести ее за пять шиллингов.
Я отдал ему мелочь и вышел из лавки более удовлетворенный покупкой дешевой плитки, чем дорогих лопаток для благовоний, ведь у меня в кармане лежала реликвия того самого легиона, который, разрушив в 70 году н. э. Иерусалим по приказу императора Тита, исполнил пророчество Христа о том, что от Храма не останется камня на камне.
Я отнес плитку в ванную комнату гостиничного номера и отмыл ее с помощью губки. Темная земля глубоко въелась в трещины и неохотно уступала воде и чистке, но постепенно литеры LЕG.Х.F.стали немного светлее, отчетливее проступил и знак легиона, состоящий из галеры и кабана. Однако я должен признать, что человек, незнакомый с этими символами, едва ли смог бы их распознать. Десятый легион, изготовивший эту плитку примерно через сорок лет после распятия, был известен под названием Fretensis,то есть легион из fretum Siciliense– Сицилийского пролива, а литера представляла собой сокращение слова Fretensis.Высушивая плитку между ладонями, я мечтал с помощью внезапного сеанса ясновидения разглядеть сквозь века тот мир, из которого пришел этот фрагмент…
Ученые, пытавшиеся установить дату распятия, считали, что Иисус умер либо в 29-м, либо в 30 году н. э. Следовательно, если мы примем эти даты, то придем к выводу, что пророчество Господа о разрушении Иерусалима, произнесенное на Страстной неделе, приходится, самое позднее, на весну 30 года н. э., когда, покидая двор Храма, Он, к удивлению своих учеников, сказал: «Здесь не останется камня на камне; все будет разрушено» 6 . Такое заявление, должно быть, поразило евреев, для которых Храм и его ритуалы были самой сутью национального существования. Храм был самим Яхве, а в силу этого – несокрушимым и бессмертным.
Направляясь по дороге через виадук, который вел к Елеонской горе, они обдумывали слова Христа и, не находя возможности удовлетворить свое любопытство или скрыть замешательство, приходили к Нему, один за другим, «поодиночке», чтобы спросить о значении Его видения. Тогда Иисус самыми простыми словами описал падение Иерусалима и предупредил учеников о необходимости бежать в горы, когда придет время бедствий.
Прошло сорок лет: сорок лет, за которые пророчество о «войнах и слухах о войнах», «лживых пророках» и «мятежах» было исполнено до последнего слова, и вся земля была объята огнем ненависти и отчаяния, пламенем бунта. Отзвуки этого века анархии слышны в «Деяниях апостолов». Когда у Павла возникли разногласия с римскими властями, апостола приняли за одного из многочисленных самозваных мессий, типичных для века ложных надежд, среди которых пролегали неспокойные пути еврейской нации, которая шла к крушению.