Текст книги "Рим. Прогулки по Вечному городу"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Вновь посетив палаццо Мути, я увидел мемориальную доску, затерянную в одном из темных коридоров и сообщающую, что здесь жил Генри, кардинал и герцог Йоркский, на котором и пресекся королевский род Стюартов. Странно, но ни его отец, ни брат в надписи не упомянуты.

8

После смерти Карла Эдуарда кардинал герцог Йоркский объявил себя Генрихом IX Английским. Он велел отчеканить весьма патетическую медаль, на которой именовал себя «Королем милостью Божией, но не волей людской», хотя никто, кроме разве что слуг, нескольких ирландцев, и тех, кто желал добиться его благосклонности, никогда не называл его «ваше величество». Ватикан не признал его Генрихом IX, и за пределами дворца он оставался «его светлостью Генри Бенедиктом Марией Климентом, кардиналом и герцогом Йоркским».

Он был самым симпатичным их этого семейства. По-английски говорил с сильным акцентом, и очень раздражался, когда его не понимали. Был довольно богат, пока действия Наполеона против Святого Престола не лишили его поста, и тогда, проявив большую деликатность, Георг III убедил его согласиться на пенсион в 4000 фунтов в год.

По-настоящему счастлив он был во Фраскати. Здесь его воистину считали королем. Будучи молодым и богатым епископом, он щедро тратил деньги на свою епархию, пока не изжил там бедность и нужду. Он жил весело, был доступен для всех, а его дорожную карету, запряженную великолепными лошадьми и проносящуюся на большой скорости, хорошо знали в окрестностях.

Я заинтересовался, сохранились ли во Фраскати какие-нибудь воспоминания о последнем Стюарте, и отправился туда однажды утром. Проехав четырнадцать миль, я оказался на великолепных Альбанских холмах и поднялся в аккуратный, в бисквитных тонах городок, глядящий этим чудесным итальянским утром через Кампанью на Рим. Город мне был виден сквозь легкий осенний туман, из которого поднимались купола церквей, чуть тронутые утренним солнцем.

Фраскати был резиденцией фельдмаршала Кессельринга, и союзникам пришлось бомбить город в 1943–1944 годах. Еще и сейчас в домах остались пробоины и другие печальные знаки минувшей войны, но жизнь кипит на улицах поселения, которое многие считают самым привлекательным из Castelli Romanix. [101]101
  Кастелли Романи – это название объединяет 13 городков, расположенных вблизи от Рима, на Альбанских холмах. – Примеч. ред.


[Закрыть]Все встреченные мною люди обладали этим знаменитым итальянским обаянием, которого не чувствуешь в утомительном Риме, где люди очень заняты и вечно спешат.

В огромный барочный собор попала бомба, но один памятник вышел из войны, не получив ни единой царапины: длинная надпись с королевским английским гербом, которую Генри сделал в честь своего брата, похороненного изначально во Фраскати, прежде чем его тело перенесли в склеп Стюартов в соборе Святого Петра. Я нашел и то место, где когда-то была основанная кардиналом Стюартом библиотека. Здание разрушили во время войны, а теперь отстроили, и здесь размещаются квартиры, офисы и магазины. Войдя, я был приятно удивлен, увидев, что Biblioteca Eboracense все еще существует, и хотя полки пусты, но бюст Генри здесь все же стоит. Хранитель сказал мне, что книги забрали для сохранности в Ватикан и пока еще не вернули.

Самое интересное из всего, связанного со Стюартами, – это странный старый дворец, похожий, скорее, на замок. Когда Генри вступил во владение им, дворец был в таком плохом состоянии, что однажды во время банкета он и его гости провалились вместе с полом в конюшни, которые находились внизу. Кардинал, более удачливый, чем многие из гостей, мягко приземлился на крышу собственного экипажа. Старинная лестница, ведущая к этому дворцу, известна как Виа Дука ди Иорк – улица Герцога Йоркского.

Бродя по городу, знаменитому своим белым вином, я заметил несколько похожих на укрепленные крепости винных подвальчиков, вырубленных прямо в скалах. Я спустился в один из них и оказался в интерьере, который, вероятно, весьма удивил бы Сервантеса. Несколько ламп и свечей освещали пещеру, вырубленную в туфе, где стояли громоздкие деревянные некрашеные столы, почерневшие от времени. За одним из них весело пировала компания собутыльников, перед ними стояли бутылки фраскати. Из подвалов сильно пахло вином. Как только появился я, смех тотчас прекратился. Эта сцена была стара как мир, и я тут же вспомнил плутовские романы: безусловно, весьма почтенные горожане, собравшиеся здесь, смотрели на меня как шайка разбойников, которая собралась отпраздновать добычу.

Меня приняли как нельзя более любезно. Пролитое вино тут же вытерли со стола, со скамьи смахнули пыль и с поклоном предложили мне сесть. Через несколько минут я понял, что попал на праздник. Это была последняя выпивка перед закрытием сезона, теперь canting откроется только тогда, когда поспеет вино нового урожая.

Я заметил, что фраскати здесь совсем другое, чем вино той же марки в Риме.

– А-а, – с пониманием кивнул старик, который, видно, не брился с прошлого воскресенья. – Эти воры-римляне никогда не нальют вам настоящего фраскати. Они же его водой разбавляют! Ваше здоровье… милорд!

Мне понравилось такое обращение! На развалинах меня часто называли «dottore», в музеях – «professore», но в этом пропахшем вином погребке Фраскати я услышал последний отзвук вежливости XVIII века.

Хозяин погребка сказал мне, что владеет двумя гектарами, это около пяти акров, виноградников, а его бешеная щедрость и жизнерадостность, ибо он все подливал и подливал в стаканы, объясняется прекрасным урожаем, который он ожидает собрать к 20 октября. Виноград давят ногами, и он пригласил меня прийти посмотреть на это. Никогда, сказал он, виноград для его вина не будет давить машина, ведь пресс дробит косточки и вино от этого становится горьким. Я удивился тому, что всего пять акров виноградников дают достаточно вина для содержания погребка, да еще позволяют отправлять вино в Рим.

Хозяин провел меня в подвалы, очень похожие на катакомбы, где стояли сорок больших бочек. Он сказал, что температура здесь никогда не колеблется более чем на один градус, даже в августе.

Когда мы вернулись в погребок, худой старик, стоя в луче света, проникшем с улицы, заглядывал во мрак, громко выкрикивая: «Olivi dolci!». [102]102
  Вкусные оливки (ит.).


[Закрыть]Он вошел, мы угостили его стаканом вина, выпив за новый урожай, и купили у него немного чудесных зеленых оливок. Стали приходить еще люди, и я ушел. Хозяин проводил меня до выхода, и еще раз пригласил посмотреть, как давят виноград.

По дороге из Фраскати есть терраса, которая возвышается над Кампаньей с запада. С нее я посмотрел на закат над Римом. Вся Кампанья превратилась в пурпурное море, в котором, подобно миражу, плавал город куполов. Я вернулся в Рим к тому волшебному часу, когда улицы заливает розоватый свет.

9

Мавзолей Августа стоит на берегу Тибра. Это одна из тех жалких развалин, которые упорно не хотят развалиться окончательно. Он успел побывать крепостью, ареной для боя быков, цирком, концертным залом. Теперь это руина, где хромые коты ищут защиты от мальчишек. Здесь когда-то покоился прах пяти цезарей – Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нервы, двух императриц, Ливии и Агриппины, а также других членов императорской семьи. Никто не знает, что случилось с прахом, но нетрудно догадаться: урна, в которой хранился пепел Агриппины, в Средние века использовалась как мерка для зерна.

Императоров сжигали в нескольких шагах отсюда, рядом с церковью Сан-Карло-аль-Корсо, и думаю, из всех древнеримских церемоний именно похороны императора поразили бы нас сильнее всего. Обычай conclamatio, который до сих пор соблюдается, когда умирает папа, – прямое возрождение римского обычая. Как только папа умирает, весь Рим прекращает работать и погружается в скорбь. Под звуки автомобильных сирен и плач женщин с распущенными волосами торжественная погребальная процессия движется к Марсову полю. В ней участвуют восковые «родственники», имеющиеся у всякой аристократической семьи. Эти маски хранились в шкафах римских дворцов и очень ценились, как нами ценятся портреты предков. В имперские времена ходила шутка, что мол, у «нового человека» нет родственников, разве что воображаемые; а в дни, когда почитали аристократов, потешались над состоятельными людьми, которые якобы купили себе родственников на аукционе. Так вот, длинная процессия в аутентичных масках, которые надевали члены императорской семьи или люди, выбранные за их сходство с предками, проходила мимо носилок с телом императора, укрытым пурпурной тканью. Члены семьи, рабы, освобожденные по воле покойного императора, с обритыми головами и в головных уборах свободных людей, сенаторы, аристократы, ликторы с пучками фасций, преторианская гвардия – всем им находилось место в процессии. В тишине, прерываемой только воплями плакальщиц, тело поднимали на Ostrinum, к месту погребального костра. На самой вершине сидел орел в клетке. Когда люди в восковых масках окружали место сожжения, человек, отведя глаза от клетки, подносил горящий факел к ее прутьям, в тот же миг открывали дверцу, и орел вылетал из облака дыма, символизируя душу императора, отлетающую в другой мир.

На берегу Тибра сейчас стоит огромное бетонное сооружение на том месте, где был остринум, но внутри можно взглянуть на одну из величайших реликвий, Ara Pads Augustae. [103]103
  «Алтарь мира» Августа (лат.).


[Закрыть]Это знаменитый алтарь, посвященный Августу Сенатом в 13 году до н. э. в честь его триумфального возвращения из Испании и Галлии. До недавнего времени это сооружение существовало только в виде фрагментов в дюжине разных собраний, и значительная часть его находилась на Корсо под палаццо Фиано, фундамент которого покоился на древних мраморных ступенях. Как все эти разрозненные фрагменты собрали вместе, как остальные части выкопали из-под земли – это одна из самых романтических историй о раскопках, и, возможно, когда фашисты предстанут перед судом вечности, за восстановление алтаря Мира им простится безобразная Виа делла Кончиллационе.

Первые попытки копать под палаццо Фиано были предприняты в 1903 году. Там обнаружили много удивительного, но вода хлынула в раскоп, и устойчивость верхнего дворца оказалась под угрозой. В 1937 году правительство Муссолини взялось за дело рьяно и с большими затратами, как это бывает только при диктатурах. Сначала подземные воды были заморожены, затем вес дворца приняла на себя сложная стальная конструкция, освободив от него мраморные ступени алтаря.

Теперь девять ступеней ведут на квадратную площадку под открытым небом, огражденную высокими стенами, покрытыми изнутри и снаружи великолепной резьбой, а еще один лестничный пролет в центре ведет к алтарю. Фриз с фигурами в человеческий рост проходит по кругу: могила и торжественная процессия мужчин и женщин, следующая к алтарю для жертвоприношения. Среди них мы видим и самого Августа, укрывшего голову тогой, его преемника Тиберия, Ливию – жену Августа и его дочь Юлию. Портреты были выполнены при жизни этих людей самым лучшим скульптором. Поразительно, как мало пострадали от времени фрагменты, пролежавшие века под Корсо, спасенные от варваров и Барберини. Они поражают нас своей свежестью и своим чудесным возрождением.

10

Прохожий, нервно пробирающийся в сумерках по Виа ди Монсеррато от фонаря к фонарю, с облегчением доходит наконец до сомнительного убежища на Кампо ди Фьори. С наступлением темноты старые улицы Рима обретают новую жизнь в другом времени. Древние дворцы стоят на узких улочках, как будто люди в масках, а крепкие железные решетки, которыми забраны нижние окна, наводят на мысли о воровстве и тюрьмах. Редкие прохожие, ныряющие в проемы арок и боковые переулки, внушают страх. Кажется, эти улицы и задуманы такими, и устроены так именно Для того, чтобы вызывать подобные эмоции. К счастью, иногда с верхнего этажа донесется успокаивающий голос оинга Кросби, напоминающий, что любовь – это всё.

На углу Виа ди Монсеррато – Английский колледж и церковь, посвященная святому Фоме Кентерберийскому. Старинный дворец, в котором молодых англичан сейчас готовят в священники, удивительно контрастирует со своим окружением. Везде царит образцовый английский порядок. Итальянский зал, мраморная лестница, зал для приемов – все это выполнено в стиле итальянского барокко, но каким-то странным образом стало английским, – возможно, из-за веками звучавшей здесь английской речи, из-за постоянного присутствия в этих интерьерах молодых англичан. Встречая этих отцов Браунов, Джонсов и Робинсонов, излучающих радостное, мужественное благочестие, характерное для английского католицизма (кажется, им только дай – и святого Августина научат играть в регби), вы чувствуете дыхание Стоунхерстского военного колледжа. Никого не удивит, например, что кардинал Хинсли ознаменовал открытие бассейна прыжком в воду – разумеется, единственное зафиксированное появление члена священной коллегии в купальном костюме!

В древности окрестности были заняты конюшнями, где держали лошадей для боевых колесниц. Знаменитые «красные» располагались на месте нынешнего палаццо Фарнезе, «зеленые» – на месте палаццо делла Канчеллериа, «синие» – на месте Английского колледжа. Когда в 1682 году здесь строили здание, нашли красивого фавна, а также часть святилища бога Сильвана, основанного в 90 году н. э. участником состязаний на колесницах Таллусом. В этой части Рима, однако, легче представить себе средневековых грабителей или убийц эпохи Возрождения, чем обитавших здесь студентов или «жучков», которые подглядывали из-за стены на занятия возничих в Тригариуме.

Старинная Scola Saxonum рядом с собором Святого Петра давно перестала существовать. Это случилось, когда Бонифаций VIII объявил 1300 год Святым годом, и английских паломников тут же выгнали жадные римские содержатели гостиниц. Когда настал следующий Святой год – 1350-й, жульничество и вымогательство домовладельцев побудили торговца английскими молитвенниками Джона Шеперда и его жену Эллис превратить свой скромный дом в гостиницу для англичан. В великолепной, красивейшей библиотеке на верхнем этаже колледжа, где все полки снизу доверху заняты рукописями и книгами в переплетах телячьей кожи, хранятся документы о гостинице и более поздние – о колледже. В годы правления Эдуарда III в Риме существовала процветающая колония английских купцов, и в 1362 году несколько человек выкупили у Джона и Эллис их гостиницу, оставив их управляющими. Мы можем встретить в документах имена некого Джона, еще одного торговца молитвенниками; Уильяма Чандлера из Иорка; Джона Уайта, купца, жителя Лондона; Питера Пола Бейкера, гражданина Рима; Джона, золотых дел мастера; Джона Гейлота, английского купца, и Джона Эли, парламентского пристава папы.

В течение трех столетий каждый англичанин, который посещал Рим, останавливался на Виа ди Монсеррато, и бедных принимали здесь так же, как власть имущих. Меня заинтересовала запись о прибытии в 1489 году двух английских джентльменов, изучавших в Италии греческий, Уильяма Лили и Томаса Линакра. Лили станет первым главным магистром школы Святого Павла, а Линакр – одним из выдающихся врачей своего времени. Оба они, вместе с Уильямом Гроцином, стали первыми преподавателями греческого в Англии и, как все гуманитарии, были выпускниками Оксфорда. Приятно представлять себе, как эти молодые англичане, подпоясанные, в фетровых birettas, ходили по улицам Рима во времена Иннокентия VIII. Может быть, смешавшись с толпой, они наблюдали фантастическую процессию в 1489 году: брат султана Баязета торжественно въехал в Рим, сопровождаемый кардиналами, верхом на предоставленном папой белом коне. Лица всадника не было видно под покрывалом.

Этот молодой человек бежал от своего брата, султана, и нашел приют у рыцарей святого Иоанна. Когда султан предложил выплачивать ежегодно крупную сумму тому, кто будет держать принца в плену, между европейскими дворами началось нечто вроде аукциона, борьбы за право «принять» такого прибыльного гостя. Однако папа перебил все ставки, так что турецкого принца отправили в Рим. Лили и Линакр, как и все в Риме в тот год, вероятно, слышали, что, хотя молодого человека ознакомили с этикетом папского двора, он отказался поцеловать туфлю папы и с надменным видом стоял в своем тюрбане, пока наконец неуклюже не поцеловал папу в правое плечо. В течение шести лет глава всего христианского мира и брат его злейшего врага сосуществовали в Ватикане, имели там свои дворы, и когда в правление следующего папы, Александра VI Борджиа, принц умер, ходили слухи о неком «белом порошке».

Линакр вернулся в Англию и стал наставником принца Артура, брата Генриха VIII, а после смерти Артура – врачом Генриха. Еще одним его пациентом был кардинал Уолси. Когда этот великий ученый был уже очень стар, его попросили дать первый урок латыни одной пятилетней девочке, звали ее Мария Тюдор. Основывая Медицинский колледж, Линакр, несомненно, ориентировался на подобные итальянские учреждения. В колледже можно увидеть копию его портрета. Другой прекрасный портрет висит в кабинете ректора на Виа ди Монсеррато.

В правление Елизаветы гостиница изменилась. Она стала прибежищем для англичан, которые предпочли ссылку протестантизму. Кардинал Аллен, основавший Дауэй-Скул, [104]104
  Мужская привилегированная частная средняя школа для католиков в Вулвергемптоне, графство Стаффордшир. – Примеч. ред.


[Закрыть]организовал Английский колледж как семинарию, где молодых священников обучали, после чего отправляли в Англию – рискуя жизнью, нести туда истинную веру. Занятой отец Парсонс курсировал между Виа ди Монсеррато, Эскориалом и Английским колледжем в Вальядоли-де, в надежде увидеть реставрацию старой веры, пусть даже рискуя при этом быть заколотым толедским кинжалом.

Сорок пять молодых английских священников, выпускников Английского колледжа, были схвачены на родине и казнены, в их числе Эдмунд Кэмпион и Роберт Саутвелл. У отъезжающих в Англию вошло в обычай прощаться со святым Филиппом Нери, который жил напротив колледжа, в Сан-Джироламо. Старец обнимал отбывающих и обращался к ним со словами, с которыми Церковь обращается к невинным младенцам: «Salvete flores martyrum». [105]105
  Дословно: «Приветствую цветы, обреченные на смерть» (лат.) – этими словами начинается католический гимн «Salvete flores martyrum» в память о «цветах мученичества», невинно убиенных Иродом младенцев Вифлеема. – Примеч. ред.


[Закрыть]В католическом соборе в Шрусбери есть замечательный витраж, изображающий святого Филиппа, который благословляет молодых священников на улицах Рима.

Это был волнующий и страшный момент в английской истории: время тюрем, шпионов, тайных месс, арестов, пыток на дыбе и виселиц. Ни один из ссыльных, и менее других отец Парсонс, кажется, не понимал, что времена изменились с тех пор, как они покинули родину: как сказал архиепископ Мэттью, «в случае иностранного вторжения каждый католик, независимо от собственных религиозных предпочтений, поддержал бы английское правительство».

Из стен колледжа вышли сорок четыре мученика, но он также воспитал одного из самых подлых шпионов своего времени, человека, который помог довести Марию Стюарт до эшафота. Даже Тит Оутс, мне кажется, занимает лишь второе место после Гилберта Гиффорда. Этот молодой человек притворялся ревностным католиком, а сам шпионил в пользу Фрэнсиса Уолсингэма. Имея за плечами Дауэй-Скул и Английский колледж в Риме, он был принят ничего не подозревающими английскими католиками и передавал все их тайны секретным службам. Он втерся в доверие к королеве Марии Шотландской, когда ее уже заключили в тюрьму Чартли Холл, Стаффордшир, и якобы тайно переправлял ее письма, обернутые в промасленный шелк, в бочке бартонского эля, сперва, разумеется, скопировав их для Уолсингэма. Письма с воли доставлялись королеве таким же способом. Говорили, хотя это и не доказано, что Гиффорд участвовал в заговоре Бабингтона против Елизаветы; во всяком случае, это именно он передал письмо Бабингтона Марии и ее «ответ» Бабингтону, который, будучи сфабрикован или по крайней мере обработан Гиффорд ом или Уолсингэмом, привел эту трагедию к развязке. В том же году, когда умерла Мария Стюарт, Гиффорд стал священником. Шесть лет спустя возмездие за грехи настигло его – иуда умер в парижской тюрьме.

На столе в библиотеке я увидел изысканную птичью клетку из серебра и позолоченного дерева в форме барочной гробницы. Это одна из голубиных клеток, использованных в 1935 году на церемонии канонизации святого Джона Фишера и святого Томаса Мора. Клетка заставила меня вспомнить события тридцатилетней давности, когда были канонизированы Андреа Бобола, Джон Леонарди и Сальваторе да Орта. Во время мессы я услышал воркование голубей, и увидел процессию монахов и людей, одетых в светскую, но черную одежду. Они несли золоченые клетки, маленькие серебряные и золотые бочонки вина и хлебы на золотом подносе. В церкви стояла тишина, если не считать голубиного воркования, и постуланты, или «представители» новых святых на церемонии, опустились на колени перед креслом папы и сделали свои приношения. Трижды клетки, полные щебета, подносили папе, по одному разу за каждого из новых святых, и папа наклонялся вперед и благословлял птиц, клонивших головы на один бок. Ни в одной церемонии я никогда не видел момента лучше этого: хлеб и вино, пришедшие из ранней Церкви, птицы, символизирующие чистоту и небесную природу жертвоприношения.

Последние документы колледжа, то есть записи начиная с XVII века, сохранили для нас имена многих достойных англичан, которых принимали здесь как дорогих гостей. Среди них были и некатолики. 30 октября 1638 года здесь побывал Мильтон. Он отобедал в трапезной вместе с учащимися. Шесть лет спустя Джон Ивлин тоже отобедал, а после этого посмотрел итальянскую комедию, разыгранную учениками для кардиналов; в следующем году он опять обедал в колледже и смотрел пьесу, на сей раз английскую. В колледже бережно сохраняют исторические традиции: я слышал, что ученики как раз репетируют комическую оперу Гилберта и Салливана «Детский передник».

Мы отправились в часовню, посвященную Томасу Беккету. Это сравнительно новое здание, вместившее в себя более старые гробницы и памятники: например, кардиналу Бейнбриджу, архиепископу Йоркскому, который, по слухам, был отравлен своим поваром в 1514 году. Говорят, у кардинала был неприятный характер, хотя мы видим его благочестивым и спокойным. Другой памятник, стоящий в этой церкви, – настоящее сокровище для собирателя эпитафий. Он сообщает о смерти в 1778 году Марты Суинберн:

Она говорила по-английски, по-французски и по-итальянски и далеко продвинулась в изучении латыни; знала английскую историю и историю Рима, арифметику и географию; исполняла самые трудные партии чудеснейшим в мире голосом; прекрасно играла на клавесине, обладала хорошим слогом и танцевала многие танцы с большим изяществом. Лицо ее было прелестно, тело – совершенно, а все движения – грациозны.

И этому чуду исполнилось всего-навсего девять лет! Ее отец происходил из семьи Суинбернов из Кэпхитона, что в Нортумберленде. Эта семья дала миру Алджернона Чарлза Суинберна, который, кроме всего прочего, является автором первых путевых заметок об Испании. Бедная прекрасная Марта была первым ребенком в большой семье, и надо надеяться, что родительское горе, запечатленное в стенах часовни в Риме, смягчилось после рождения еще пяти дочерей и четырех сыновей. Один из сыновей Суинберна стал пажом королевы Марии-Антуанетты, одна из дочерей вышла замуж за Пола Бенфилда, который нажил состояние в Индии, а потом потерял его. Сам же Суинберн умер от солнечного удара в Тринидаде.

Здесь наконец обрел последнее успокоение и этот хлопотун, отец Парсонс, иезуит, который в XVI веке носился по Европе и совал свой нос во все дела, автор бесчисленных памфлетов, король пропаганды, горячий энтузиаст Армады, человек, который знал все, кроме того, что Англия Елизаветы – совсем не то, что Англия Марии.

11

На Виа Джулиа, рядом с Английским колледжем, стоит старинный дворец с покрашенным фасадом, палаццо Риччи-Параччиани. Войдя во дворик, чтобы полюбоваться дворцом, я стал свидетелем странной сцены. Рабочие добросовестно замешивали раствор и клали кирпичи, а в углу, окруженная их ведрами и лотками, спиной к стене, сидела царственного вида мраморная дама и спокойно читала. Сначала я подумал, что это молодая Виктория. Она была явно из того времени. Волосы ее разделял прямой пробор, держалась спокойно и царственно, а взглянув на раскрытую книгу у нее на коленях, я увидел, что она читает «Божественную комедию» Данте.

Во времена, когда из дворцов делают многоквартирные дома, мраморные дамы в натуральную величину, даже такие красивые и очаровательные, как эта, становятся обузой. Вот ее и посадили, временно, надеюсь, во дворике. Я долго смотрел на нее, и человек, проходивший мимо по двору, заметил мой интерес к статуе и остановился. Он сказал, что он владелец этого дворца и этой статуи, но, кроме того, что эта дама была англичанкой, он не может сообщить мне о ней ничего. И добавил, что с удовольствием заглянет в семейные бумаги и напишет мне, и через несколько дней я действительно получил письмо от маркиза Джулио Риччи-Параччиани.

Леди звали Эмили Роулз. Она была из Кэмден Плейс, Чизлхерст, в Кенте. Ее отец, Генри Роуз, процветавший строитель, магистрат, председатель Всемирного общества страхования от пожаров, залез в долги и покончил жизнь самоубийством. Еще до этой трагедии Эмили встретила принца Луи Наполеона, и из многих женщин, на которых мог бы жениться впечатлительный принц, она какое-то время казалась наиболее удачной кандидатурой. Их роман тем не менее закончился женитьбой Наполеона на Евгении, и вскоре после этого Эмили уехала в Италию, где стала женой сказочно богатого римлянина, маркиза Джампьетро Кампана. К сожалению, ее мужа стали преследовать те же несчастья, что и ее отца, – финансовые затруднения. Его огромное состояние улетучилось, и так как в этот крах оказалось вовлечено большое количество людей, Кампана приговорили к двадцати годам принудительных работ. В отчаянии Эмили Роулз обратилась к бывшему поклоннику, в то время уже Наполеону III. В результате его вмешательства принудительные работы были заменены высылкой, и, проведя несколько лет в тюрьме, маркиз уехал в Неаполь, где занялся спиритизмом и в конце концов умер в бедности. Наполеон помогал Эмили: он назначил ей пенсион, а также купил множество произведений искусства, принадлежавших ее мужу. Сейчас они находятся в Лувре. В период следствия по делу ее мужа Эмили заняла семь тысяч франков у своей подруги, маркизы Рози Риччи-Параччиани, и, не будучи в силах вернуть ей долг, отдала свое прекрасное мраморное изображение.

Странно, что после Седана и будучи низложенным, Наполеон III вспомнил Кэмден Плейс, Чизлхерст, где в юности познакомился с Эмили Роулз и ее семьей. Именно в этот дом он и императрица Евгения отправились, попав в беду, именно здесь они стали жить с сыном, принцем Империи. Эмили Роулз, умершая в 1876 году, дожила до того момента, когда император, за которого она когда-то могла выйти замуж, обосновался в ее старом доме в Кенте.

Надеюсь, что, если для нее так и не найдется места в палаццо Риччи-Параччиани, Музей Рима вызволит ее из продуваемого сквозняками дворика, ведь в жизни бедной девушки достаточно было холодных ветров, и, право же, она заслужила место среди римских реликвий XIX века.

12

Желая быть поближе к собору Святого Петра, я решил оставить свой пансион на Виа Венти Сеттембре и поискать себе пристанища на другом берегу Тибра. Я был счастлив, когда нашел комнату в монастыре. В комнате, очень белой, больничного вида, имелись только кровать, гардероб, стул и стол. Над столом – распятье, за ним, на стене – ладонь пальмового листа, оставшегося с прошлой Пасхи, а над кроватью – картина в ярких тонах, на которой Пресвятая Дева, сидя на облаке, держит в руке земную сферу.

Я никогда раньше не бывал в женском монастыре, хотя много раз останавливался в мужских: у доминиканцев и траппистов, у кармелитов в Палестине и у францисканцев в Испании, у греков на горе Афон и на Синае, у коптов на Красном море. О женских монастырях я не знал ничего и долго колебался, прежде чем закурить. Тем не менее я все-таки робко закурил сигарету, испытывая чувство вины гораздо большее, чем то, которое испытал когда-то мальчиком, и через несколько часов с восторгом обнаружил на месте моего преступления… пепельницу. О Церковь, тактичная и мудрая, как всегда!

С наступлением темноты, когда невероятно активных здешних детей наконец загоняли спать, воцарялась блаженная тишина. В первую ночь я лежал в постели и слушал сову, ухающую над Яникулом. Какой ужас римляне испытывали перед этой птицей! Однажды, когда сова стала ухать над Капитолием, за нее была предложена награда. Рим нужно было очистить от скверны. Сову поймал птицелов, ее торжественно сожгли, а пепел развеяли по Тибру, как будто она была злодейкой, преступницей. Странно: в Афинах сову почитали, связывая ее с Афиной Палладой, а в Риме она была, как писал Плиний, «ночным чудовищем».

После стольких механических шумов я лежал, слушая зловещие крики совы как сладчайшую музыку. Странные моменты иногда выбирает наше подсознание для сохранения. Порою раздражает, что важные события, которые очень хотелось бы запомнить, исчезают из памяти, в то время как другие, самые незначительные, запоминаются навсегда и необыкновенно ярко. Я знаю, что пройдут дни, и я, возможно, забуду много важного из того, что узнал о Риме, но этот момент – как я лежал в постели, прислушиваясь к сове на Яникуле, закреплен в моем сознании навсегда.

Монастырь был маленький. Американские монахини устроили тут школу, а также давали кров немногочисленным гостям. Кроме меня, в то время в монастыре жили священник и очень живой молодой американец.

Теперь я находился так близко от собора Святого Петра, что видел жестикулирующих и указывающих на что-нибудь пальцами посетителей на колоннаде вокруг купола. Они радостно узнавали те или иные строения, прослеживали зеленоватую ленту Тибра. Ночью оранжевые искры вспыхивали на мачтах «Радио Ватикана» и между ними. В безлунные ночи собора не было видно, но чувствовалось присутствие этой громады, сокрытой под звездным покрывалом.

Район, в котором я теперь оказался, был весьма занятным и интересным. Всего лишь несколько лет назад он находился на окраине города, но пригородные дома и несколько многоквартирных вскарабкались вверх по склону и стояли, как будто ужаснувшись длинным ущельям и ямам на западном склоне Яникула. Этот редко видимый кем-либо склон холма имеет несколько затрапезный вид, он очень отличается от другого, известного всем склона, где среди цветочных клумб едет верхом Гарибальди.

Молодой американец, с которым я сидел за одним столом, путешествовал, желая посмотреть мир, прежде чем заняться фамильным бизнесом в Соединенных Штатах. В Лондоне он расстался с компанией, которая, как оказалось, не соответствовала его представлениям об идеальных спутниках. Его разочаровал Париж, а от Рима он был в восторге. Он напомнил мне милорда XVIII века или даже XVII, совершающего кругосветное путешествие перед тем, как вступить в права наследства.