Текст книги "Рим. Прогулки по Вечному городу"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Один из самых замечательных видов Трастевере – Пьяцца Сан-Калисто, где старый фонтан выбрасывает сноп воды перед церковью Святой Марии в Трастевере, первой церковью, как считают, посвященной Святой Деве. С одной стороны, в углу площади, находится старый дворец Сан-Калисто, то есть, практически, он не в Риме, а в Ватикане. Это одно из нескольких зданий, принадлежащих Святому Престолу, которым Латеранским соглашением гарантирована экстерриториальность.

Я подумал, что фасад церкви Святой Марии, сверкающий мозаикой, – прекрасная память о первом соборе Святого Петра. Если бы вы в те времена пересекли огромный атриум церкви Константина, то здание, к фасаду которого вы вышли бы, наверно, выглядело бы именно так. Действительно, если кто хочет представить себе, каким был первый собор Святого Петра, пусть он изучит атриум Сан-Клименте, осмотрит снаружи церковь Санта-Мария-ин-Трастевере, и внутри – собор Святого Павла «за стенами».

Я вышел на пыльную площадь с маленьким веселым фруктовым рынком. Чудесная девушка продавала виноград. Я подошел купить немного, меня тут же обругали, и несколько разгневанных мужчин стали надвигаться на меня с разных сторон. Я удивленно огляделся и понял, что забрел на съемочную площадку! Такое может случиться с каждым в Риме. Дворцы, мосты, уличные рынки в то или иное время все являются декорациями фильмов. Подъезжает пара вагончиков. Осветители ставят свет, операторы – свои треножники с камерами, актеры небрежно входят в кадр. Римляне даже не всегда останавливаются поглазеть на съемки. Я извинился перед режиссером и, чувствуя себя круглым дураком, нырнул под арку. Там передо мной предстала мирная и прекрасная картина – дворик церкви Святой Цецилии в Трастевере.

Три францисканских монаха беседовали у мраморного фонтана. За ними возвышался высокий, красивой формы римский кантарус белого мрамора, должно быть, попавший сюда из каких-нибудь древних терм, и из его изящного устья бил небольшой фонтанчик воды, а другая струя стекала из «тела» сосуда в мраморную чашу. На заднем плане была церковная паперть, поддерживаемая колоннами африканского мрамора. Один из братьев, сошедшихся у фонтана, был римским жителем, двое других – паломниками. И все трое были бельгийцами. Они только что вышли из ближайшей церкви, Сан-Франческо-а-Рипа, стоящей в ограде монастыря, где останавливался святой Франциск в 1219 году, когда приезжал в Рим попросить у папы благословения на основание нового ордена. Монахи ни о чем другом, кроме как о посещении этой церкви, и говорить не могли. Им даже довелось помолиться в келье святого Франциска!

Знаменитая фигура святой Цецилии, изваянная Мадерной, находится ниже алтаря церкви. Святая предстает перед нами такой, какой ее увидели открывшие гробницу в XVI веке. Это копия той статуи, которую я видел в катакомбах святого Каликста. Под церковью я увидел и парильню, где святую заперли ее гонители. Свинцовые трубы все еще пронизывают кирпичную кладку.

Рядом с дверью церкви – могила англичанина, кардинала Адама Истона из Хертфорда. Он был настоятелем церкви Святой Цецилии в период правления Ричарда II и умер в 1397 году. Меня взволновала эта тонкая ниточка связи между Трастевере и чистеньким маленьким английским городком, и, как только выдалась минута, я отправился в великолепную библиотеку Британской школы в Риме, чтобы выяснить, как случилось, что Адам Истон умер так далеко от дома. Это оказалась странная и дикая история.

Когда папы вернулись в Рим из Авиньона, священная коллегия состояла почти полностью из французов, и король Франции рассчитывал прибрать папство к рукам. Григорий XI, вернувшийся в Рим с помощью святой Екатерины Сиенской, скончался в 1378 году. Кардиналы собрались, чтобы выбрать ему преемника. Кровожадная римская толпа призывала выбрать римлянина, а не француза и даже протыкала, стуча копьями, половицы комнаты, где заседал Конклав. Испуганные кардиналы выбрали неаполитанца, Бартоломью Пригнано, архиепископа Бари, который, как они надеялись, стал бы послушно исполнять их волю. Вместо этого Урбан VI, как он пожелал называться, оказался настоящим зверем и начал реформы с самих кардиналов. Он был груб, неистов и в высшей степени бестактен, а некоторые католические историки даже считали его немного сумасшедшим. Но я не думаю, что он действительно был безумен, и сейчас приведу все свои резоны.

Ненавидя папу, которого они избрали, большинство кардиналов бежали из Рима и выбрали антипапу, Климента VII; затем началась гражданская война между Урбаном и Климентом. Европа разделилась. Франция, конечно, была на стороне Климента, Англия – на стороне Урбана.

Те кардиналы, которым не удалось бежать, и среди них Адам Истон из Хертфорда, попали к Урбану в плен, и это был единственный случай в истории, когда папа остался один, вообще без кардиналов. Будучи осажден в своем замке, яростный понтифик регулярно появлялся у окна трижды в день с колокольчиком, книгой и свечой, чтобы предать анафеме своих врагов. Затем он приговорил к смерти всех кардиналов, злоумышлявших против него, за исключением Адама Истона, которого пощадили по просьбе Ричарда II. Затем Урбан создал совершенно новую священную коллегию.

Я полагаю, что Урбан VI был в своем уме, потому что святая Екатерина Сиенская взяла его под свое крыло и была на его стороне. Странная пара: яростный и страстный старыи папа, изрыгавший анафемы, как испускают военные ракеты, и святая, призывавшая его смирять свой гнев и быть кротким и смиренным! Победив своих врагов и вернувшись в Рим, этот ужасный старик снял туфли и вошел в Рим босой. Такого Урбана, пожалуй, не знал никто, кроме святой Екатерины. Она была в Риме, незадолго до своей смерти, когда римская толпа штурмовала Ватикан. Папа приказал распахнуть ворота настежь, он ожидал толпу, сидя на своем троне, и грудь его была открыта для кинжалов. Увидев его, чернь побросала оружие и все пали на колени. Если поведение Урбана и было «сродни сумасшествию», как сказал монсеньор Бодрийяр, по крайней мере, никто не осмелился бы утверждать, что ему недоставало храбрости.

Англичанин из Хертфорда пережил папу на восемь месяцев. Он бежал весьма интересным способом. Ему удалось контрабандой переправить письмо – De sua calamitate [129]129
  О своих несчастьях (лат.).


[Закрыть]– бенедиктинцам в Англию. Те отправились к Ричарду II, который попросил за его жизнь. Однако перед тем как отпустить Хертфорда, Урбан лишил его сана, и Истону пришлось восемь лет скрываться под видом простого монаха, пока, после смерти Урбана и избрания Бонифация IX, он не был восстановлен во всех своих правах. Стоя у могилы в Трастевере, я думал о том, что здесь покоятся кости английского ученого, который прожил свою жизнь еще до рождения доброго герцога Хамфри и Баллиолов, а ведь именно они всегда считались первыми английскими учеными эпохи Возрождения.

5

Паллии, которые папа посылает новым архиепископам и митрополитам, веками ткали монахини в Трастевере. Я обнаружил, что их монастырь примыкает к церкви Святой Цецилии. Это огромное старое здание, и мне сказали, что когда-то в нем была большая и богатая бенедиктинская община, но теперь лишь тринадцать монахинь живут здесь в бедности.

Каждый год 21 января, в день святой Агнессы, во время пения «Agnus Dei» к алтарю церкви Святой Агнессы на Виа Номентана приносят двух ягнят. [130]130
  Сначала их благословляет аббат ордена каноников Святого Августина, после чего их приносят в Ватикан, чтобы их благословил папа, а потом отдают монахиням. – Примеч. автора.


[Закрыть]Они лежат в двух плетеных корзинах, украшенных голубыми лентами. После того как папа торжественно благословляет ягнят, их отправляют в Трастевере под присмотр монахинь до наступления Чистого четверга. Тогда их стригут, и шерсти каждый год хватало на двенадцать паллиев.

Это узкие белые шерстяные полоски шириной в три пальца, украшенные черными крестами. Их носят вокруг шеи и поверх облачения таким образом, что одна полоса опускается спереди, а другая сзади, и все это напоминает по форме букву Y.

В старые времена это древнейшее одеяние носил только папа, и даже сегодня только он один имеет право надевать его в любых случаях. Оно бесконечно старше, чем папская тиара, и момент, когда на папу во время коронации надевают паллий, является самым торжественным моментом церемонии, может быть, сравнимым с миропомазанием в коронации королей. «Прими паллий, – такие слова произносят, когда облачают в него папу, – во славу Господа, и Пресвятой Девы, Матери Его, и святых Апостолов, святого Петра и святого Павла и Святой римской церкви». Как только полоска шерсти ягненка ложится на плечи папы, он становится пастырем стада Христова; по крайней мере, такой смысл придали этому предмету в более поздние века.

Первые папы даровали паллий епископам как особое отличие; Григорий Великий послал первый палий в Англию святому Августину в Кентербери. В наши дни считается неканоническим для вновь назначенного епископа приступить к исполнению своих функций, не получив паллий, но, получив, епископ может его носить только по особо торжественным случаям; и его всегда хоронят с ним.

Соткав новые палии, монахини Трастевере спешат передать их не в Ватикан, как можно было бы подумать, а иподиаконам собора Святого Петра, которые в свою очередь передают их каноникам, а те помещают в ларец под высоким алтарем Святого Петра, непосредственно над гробницей апостола. В этом акте смешались несколько красивых и достойных идей и обычаев. Вспоминаешь об Агнце Божием и Добром Пастыре, несущем на своих плечах ягненка. Вспоминаешь также и о средневековых паломниках, приносивших одежду и четки, чтобы освятить их, прикоснувшись ими к гробнице святого Петра.

6

Трастевере связан с Римом Семи Холмов несколькими мостами и… едой. Модно перейти через мост и пообедать в Трастевере, лучше поздно, так поздно, как обедают в Испании, в каком-нибудь маленьком ресторанчике, где, поверьте моему опыту, готовят вдвое лучше, чем где-нибудь еще в Риме, и все гораздо дешевле.

Я почувствовал, что стал здесь своим, когда сумел не заблудиться в Трастевере ночью. Должен признать, что сначала я несколько запутался в переулках, где почти не было света, но успокаивал себя тем, что сейчас грабители и убийцы не носят масок, как в XV веке. Масок я боялся с детства. Встретить человека в маске на улицах Трастевере – таково мое представление о леденящем душу ужасе. Удивительно: читая биографии Борджиа, замечаешь, как часто люди тогда ходили по улицам Рима ночью. Похоже, все к этому привыкли. Этих «прогуливавшихся» так и называли – «маски». «Маска» разговаривала с герцогом Гандиа в ту ночь, когда он был убит. Часто становился «маской» Чезаре Борджиа. Эти «маски» – последний штрих к портрету страшного века элегантных убийств.

Учитывая мое отношение к «маскам» от меня потребовалось собраться с духом, чтобы подойти к человеку, который по всем статьям напоминал «маску», и небрежно спросить по-итальянски, как пройти к Viale Trastevere. Но ответ этой предполагаемой «маски» навеки исцелил меня от страха перед темными переулками. Этот человек сразу превратился в дородного жителя Трастевере в рубашке с короткими рукавами, который когда-то попал в плен в Ливийской пустыне (Египет), был знаком с несколькими английскими монахинями, знал целый куплет из «Сари Марэ» [131]131
  Эта песня была популярна среди коммандос африканеров во время англо-бурской войны (1900–1902). Написана она в 1889 г. поэтом Ж. Тёрином, одним из первых, начавших писать на языке африкаанс, и посвящалась жене поэта, Марэ. Ее пели также в английских окопах во время операций в Северной Афирике во Вторую мировую войну. В 1950-х песня стала гимном подразделений австралийского спецназа. – Примеч. ред.


[Закрыть]и благожелательно проводил меня через лабиринт переулков к свету.

У меня было несколько любимых ресторанов. Один – рядом с Порта Сеттимиана, претендовавший на то, чтобы считаться домом возлюбленной Рафаэля, Форнарины. Я всегда садился под шпалерой, увитой виноградом. Вечером здесь было восхитительно прохладно сидеть, заказав какое-нибудь простое итальянское блюдо из напечатанного на машинке меню. Ресторанчик отличался прекрасной кухней, и готовили где-то совсем близко, под жизнерадостные голоса и звяканье тарелок. Люди с другого берега Тибра начинали стекаться часам к десяти. Ресторанчик вполне мог бы находиться где-нибудь в Мадриде. Модным молодым женщинам нравилось, чтобы их доставляли сюда на заднем сиденье мотоцикла, и к одиннадцати вечера все окрестные улицы были полны припаркованными «веспами». Приходили музыканты: гитарист и певец, исполняли свои номера и, пустив шляпу по кругу, уходили в следующий ресторан. Ни один итальянец никогда не откажется дать что-нибудь этим невозмутимым артистам, как не откажет в милостыне нищему.

Второй мой любимый ресторанчик посещали в основном жители Трастевере. Похоже, единственными иностранцами, появлявшимися там когда-либо, были люди, которых я приводил с собой. Перед входом висела занавеска из бусинок, посетитель проходил сквозь нее, как Алиса в Зазеркалье, чтобы оказаться среди восхитительных кухонных запахов. Этот ресторан славился рыбным супом, итальянской ухой и средиземноморским салатом из даров моря. В нем присутствовали креветки, омары, кусочки трески, осьминога, кальмара, в общем, всего, что нашлось в тот день утром на рыбном рынке. Это было полезное и сытное блюдо, и, кроме него, больше уже ничего не хотелось. Там также умели готовить прекрасный fritto misto di mare, [132]132
  Жаркое из даров моря с овощами (ит.). – Примеч. ред.


[Закрыть]почти такой же восхитительный, как zarzuela de mariscos [133]133
  Буквальный перевод с испанского: «оперетта даров моря», блюдо из рыбы и ракообразных в специальном соусе. – Примеч. ред.


[Закрыть]в Барселоне, а это в моих устах высшая похвала блюду.

К полуночи в ресторане стоял гул, как на вечеринке с коктейлями к тому моменту, когда незатушенные сигареты беззаботно оставляют на красном дереве и слоновой кости и когда из гула голосов уже можно вычленить лишь i Roman!.. noialtri… noialtri… i Romani. Однажды я с удивлением обнаружил, что друг-итальянец, которого я пригласил в тратторию, понимает лишь половину того, что ему говорят. Жители Трастевере двуязычны: они говорят по-итальянски, как все остальные, но предпочитают свой собственный колоритный диалект.

Как-то раз ночью я вышел к одинокой красной башне когда-то могущественных графов Ангиллара и к площади, украшенной статуей человека в элегантном сюртуке и цилиндре, возвышающейся над бегущими такси. Человек этот, к моему удивлению, оказался Чосером Трастевере, поэтом, творившем на диалекте. Его настоящее имя – Джузеппе Джоакино Белли. Он, судя по всему, был одним из перевоплощений Пасквино и счастливейшим из поэтов: женитьба на состоятельной женщине не убила в нем вдохновения, но обеспечила его досугом, чтобы заниматься любимым делом, и прекрасным цилиндром, который вместе с ним обессмертил скульптор.

Однажды вечером я отправился в лучший в Трастевере магазин confetti и приобрел несколько килограммов белого, голубого, розового, красного, желтого и зеленого засахаренного миндаля. Я купил особую коробочку, тщательно уложил в нее купленное и надписал ее своему другу, чья дочь собиралась замуж. И тут передо мной встала проблема: отправить посылку из Италии в Англию.

Злобные сивиллы в черном в окошечках итальянской почты презрительно отшили меня, занявшись человеком, который стоял в очереди позади. И мне потребовалось некоторое время, чтобы понять наконец, что я должен отнести свою посылку на главный почтамт. Там я потерял в очередях полчаса, после чего велели идти в центральное почтовое отделение на Пьяцца ди Сан-Сильвестро. Там, в грязной комнате, все те, кто намеревался отправить посылки за пределы Италии, даже если это всего лишь Корсика или Сицилия, проходят все круги ада. Сначала мне пришлось купить за сотню лир три экземпляра бланка декларации, которые я должен был заполнить, указав, кому и зачем посылаю confetti; затем мною занялись таможенники, которые взяли с меня еще сто десять лир за еще один бланк, после чего распотрошили мою тщательно упакованную посылку. Они передали ее другому чиновнику, который был уже наготове с коричневой бумагой, бечевкой и свинцовыми штампами. Наконец посылку мне вернули, разрешив взвесить ее и поставить штемпель. Я смотрел, как она уезжает по покатому настилу, и боялся, что она тут же, описав круг, вернется ко мне через окошечко. Однако ее довольно быстро доставили в Англию.

Прилавок отдела посылок был завален старыми брюками, рубашками, блузками, юбками, будильниками, детскими игрушками, гроздьями винограда и самыми разными предметами, которые люди посылали друзьям и родственникам. Даже итальянцы толком не знали правил и приносили большие посылки упакованными так, что их приходилось распарывать и снова упаковывать после досмотра.

Одна женщина рассказала мне о волоките, в которую она оказалась втянутой, когда получила небольшое наследство из-за границы.

– Я неделями обивала пороги министерств, – пожаловалась она, – заполняла бланки, указывала имена моих дедушек и бабушек, девичью фамилию моей матери, отвечала на тысячу вопросов, чтобы в конце концов обнаружить, что взяла бланк, на котором нет штампа; я просиживала часы в приемных, пока однажды не разрыдалась и, крикнув чиновникам: «Я отказываюсь! Возьмите наследство и распорядитесь им, как сочтете нужным!», не выбежала из здания.

7

Было чудесное утро, безветренное и безоблачное, и это было мое последнее утро в Риме. Воздух казался шелковым, чистым, как будто его отфильтровали. Это, безусловно, подарок Риму от Греции, он становится таким после первых дождей, и все купола, дворцы и церкви вырисовываются с незабываемой четкостью. Идя вдоль Тибра, я увидел отражение краснокирпичной гробницы Адриана в желто-зеленой воде реки, потом церковь Санто-Спирито-ин-Сассия, а чуть дальше – собор Святого Петра.

Ciornelli, или, как некоторые называют их, girarelli, вращались, как обычно. Это, безусловно, самый ленивый способ ловли рыбы, какой когда-либо существовал. С лодок, пришвартованных к берегу, в воду опущены вертящиеся сетки, похожие на лопасти ветряных мельниц. Предположительно, рыбак следит за работой этого хитроумного устройства, и, когда видит, что в сеть попалась рыба, подскакивает и старается выхватить ее, пока сеть снова не погрузилась в воду. Но сколько я ни смотрел, я всегда видел эти оптимистично вращавшиеся сети только пустыми.

На Палатинском мосту стоял человек с длинной бамбуковой удочкой. Он позволял своей леске тихонько дрейфовать в сторону «Великой Клоаки», и, не оставляя надежды хоть раз увидеть, как кто-нибудь поймает рыбу с моста, я долго околачивался неподалеку. Здесь, как писали многие древние писатели, ловили лучших lupi. В старых книгах говорится, что lupus – это щука, но, кажется, современные ученые верят, что это сельдь. Ничего не произошло, я устал ждать, и перешел мост, чтобы посмотреть, что там выше по течению.

Здесь моему взору предстал самый романтический вид в Риме – маленький островок на Тибре. Это небольшой клин земли посреди реки, и он все еще похож на корабль, как в римские времена. Он застроен зданиями и напоминает средневековый замок, плывущий вниз по реке. Хотя остров соединен с берегом мостом и, таким образом, легко Доступен, я никогда не пытался обследовать его. И вот решил попытаться.

Из всех мест на земле, которые мог бы захотеть посетить медик, остров Тиберина является, я бы сказал, самым вдохновляющим. Почти за три столетия до Рождества Христова остров был посвящен Асклепию, здесь воздвигли храм богу-целителю и больницу. Сегодня весь остров занимает одна из лучших римских больниц – Святого Иоанна Калибита, – находящаяся на попечении членов братства Святого Иоанна Богослова.

Пока я ждал на центральной площади, раздумывая, в какой колокольчик позвонить, по набережной пронеслась машина «скорой помощи», свернула по мосту на остров и подкатила к амбулаторному отделению. Рядом с ним обнаружилась большая аптека, где многие бедные люди получали от братьев лекарства. Братья в своих белых одеждах с широкими наплечниками и капюшонами были похожи на бенедиктинцев.

Меня провели в комнату с портретами госпитальеров, Добродетельных братьев (Fatebenefratelli). Основатель этого заведения, святой Иоанн, был португальским солдатом, который после ранения в бою решил посвятить свою жизнь Богу. После выздоровления в 1538 году он собрал вокруг себя других мирян, решивших помогать бедным и исцелять больных. Они основали больницу и аптеку, где раздавали лекарства бедным. Их странное самоназвание произошло от ящика для милостыни с надписью «Fate bene, fratelli». [134]134
  Творите добро, братья! (ит.)


[Закрыть]

В комнату вошел приор с двумя братьями, один из которых был австралиец. Они весьма дружелюбно ответили на мои вопросы и с радостью показали мне больницу. Пока мы обходили светлые палаты и современные операционные, они рассказали мне, что пятьдесят братьев из двенадцати разных стран работают в больнице, которая, помимо этого, нанимает большой штат из тридцати врачей, пяти дантистов, двух фармацевтов и ста двадцати других сотрудников. Проходя по просторным приемным и рентген-кабинетам, я с удивлением подумал: с набережной Тибра казалось, что там должны лежать соломенные подстилки и работать алхимики.

– В прошлом году мы сделали четыре тысячи шестьсот серьезных операций, – сказал приор, – и приняли сто шестьдесят четыре тысячи амбулаторных больных.

Один из братьев, который работает над древней историей острова, спустился со мной к воде, чтобы показать посох и змею Асклепия, сохранившиеся там, где в римские времена была «корма корабля».

– Это необычная история, – сказал он. – Около 291 года до н. э., когда Рим поразила чума, было решено послать делегацию врачей и священников в Эпидавр, в Грецию, попросить помощи у Асклепия в его знаменитом храме. Результат был довольно оригинальный. Одна из змей, обитавших в храме, проникла на корабль римлян. Посланцы вернулись домой, радуясь такой большой чести, но не успел корабль встать на якорь в Тибре, как змея соскользнула за борт и спряталась в тростниках острова Тиберина. Римляне сочли это знаком от Асклепия, и посвященный ему храм построили именно здесь, а острову в память о том плавании придали форму корабля. В центре поднимался обелиск, символизировавший мачту. Храм стал знаменит, и больные даже из-за границы приезжали сюда, чтобы посоветоваться с докторами и попить чудодейственной воды, которая все еще есть в колодце церкви Святого Варфоломея, в которой мы будем через минуту. Подобно храму в Эпидавре, этот римский храм Асклепия стал знаменит исцелениями во сне. Опиумом ли одурманивали пациентов или каким-то другим наркотиком, навевавшим сновидения; являлись ли эти сны просто галлюцинациями, или один из Жрецов исполнял роль Асклепия и в неясном свете говорил с пациентами, врачуя их дух; применялся ли тут гипноз, – этого мы знать не можем. Но такие исцеления во сне были знамениты здесь и в Греции, и, похоже, змеи тоже играли свою роль в исцелении и были соответствующим образом натренированы – дрожали своими язычками около больного места. Собак, посвященных Асклепию, также дрессировали – чтобы зализывали раны.

То, что остров, ставший больницей за двести лет до Рождества Христова, все еще является больницей, могло бы показаться удивительным в любом городе, кроме Рима…

Мы поднялись к темной церкви Святого Варфоломея, основанной императором Отгоном III. Античные колонны римского храма поддерживают крышу. Мы заглянули в колодец, чьи воды были знамениты еще до рождения Христа. Я подумал, интересно, не исцелился ли Рагере от своей малярии именно на острове Святого Варфоломея. И не здесь ли он узрел святого, что впоследствии подвигло его основать церковь в Лондоне. Вполне возможно, ключ к названию английской больницы нужно искать на острове Асклепия.

Я пожалел о том, что открыл для себя этот удивительный маленький остров лишь в последний свой день в Риме. Узнай я о нем раньше, не раз бы сюда вернулся. Стоя на набережной Тибра и глядя на остров, я подумал, что в мире, где зло сражается за господство над умами людей, с радостью и благодарностью видишь, как добрый поступок прорастает через столетия. Приходить к добрым мыслям – привилегия тех, кто прожил, неважно сколько, в городе-родоначальнике всех западных городов.

На следующее утро, когда самолет поднялся в воздух, я на секунду увидел Рим в сиянии нового дня. С благодарностью посмотрел я вниз, на город, где столько узнал. Но ведь никто не прощается с Римом навсегда.