Текст книги "Тропик любви"
Автор книги: Генри Валентайн Миллер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)
Крох Коннектикут, так звали главного героя истории с ежедневным продолжением, которую придумал Пол Ринк для детей Партингтон-Риджа. Она родилась сама собой, эта история, однажды утром, когда он и дети ждали школьный автобус. По слухам, это была сказочная история, которую Пол умудрился рассказывать больше года.
Когда я услышал это имя – Крох Коннектикут, меня взяла зависть. Насколько же оно лучше какого-нибудь Айзека Понюшки или Сола Белая Горячка! Неужто, гадал я, это собственное его изобретение?
Этот Крох Коннектикут так раззадорил меня, что я тут же начал свою историю с продолжением, чтобы развлекать по вечерам за обедом собственных детей. Моя история была о маленькой девочке по имени Кама. Так звали реальную девочку, дочь Мерла Армитейджа. Мерл с семьей как-то гостил у нас, и его маленькая дочка, ровесница моей Валентайн, очаровала буквально всех. Очень красивая и сдержанная, она была похожа на индийскую принцессу. Она уехала, и еще несколько недель я только и слышал ото всех: Кама, Кама, Кама.
Однажды вечером за обедом Вэл спросила меня, где Кама. («В эту минуту?») Еда была превосходна, вино – из лучших, обычные разногласия отсутствовали. Я был в отличном настроении.
– Где Кама? – переспросил я. – Ну, думаю, она в Нью-Йорке.
– А где в Нью-Йорке?
– Скорей всего, в «Сент-Регисе». Это такой отель. (Я назвал его «Сент-Регис [89]89
Регис (regis) – царский (лат.), прим. перев.
[Закрыть]», потому что мне показалось, что это звучит красиво.)
– А что она там делает? Она там со своей мамой?
Неожиданно меня осенило. Почему бы не побаловать их историей о приключениях хорошенькой маленькой девочки, которая живет одна-одинешенька в шикарном отеле посреди Нью-Йорка? Решено! Я принялся рассказывать, и история эта, чего я не мог предвидеть, растянулась на несколько недель.
Само собой разумеется, они захотели, чтобы я подавал им это блюдо каждый раз, когда мы садились за стол, а не только на обед. Но я мгновенно дал отпор. Я сказал, что, если они будут вести себя прилично– что за мерзкое выражение! – тогда я буду продолжать рассказ каждый вечер, за обедом.
– Правда, каждый вечер? – спросил Тони с непонятным волнением.
– Да, каждый вечер, – повторил я. – То есть если будете вести себя прилично!
Паиньками они, конечно, от этого не сделались. Да и какие дети способны на такой подвиг? А я, конечно, не рассказывал каждый вечер, как обещал, но не потому, что они плохо себя вели.
История всякий раз обрывалась в тот момент, когда Кама нажимала кнопку лифта. По какой-то причине этот лифт – полагаю, в «Сент-Регисе» есть лифты! – заинтриговал их больше, чем любая другая деталь моих описаний мест, где происходили события, и самих событий. Иногда подобный интерес к лифту раздражал меня, потому что история продвигалась все дальше и я гордился тем, какие невероятные ситуации придумываю. Тем не менее всякий раз приходилось начинать с того, что Кама нажимает кнопку лифта.
(«Пусть она опять поедет на лифте, папочка!»)
Но одного они никак не могли постичь – как это Кама, которая была просто маленькой девочкой, сама со всем справлялась в таком огромнейшем городе, как Нью-Йорк. Конечно, я же и заронил в них сомнение, расписав, как выглядит Нью-Йорк с высоты птичьего полета. (Тони никогда не был дальше Монтерея, а Вэл лишь однажды побывала в Сан-Франциско.)
– А много людей в Нью-Йорке, папочка? – не уставал спрашивать Тони.
На что я не уставал отвечать:
– Миллионов десять, наверно.
– Это очень много, да? – делал он предположение.
– Еще бы! Ужасно много! Тебе до стольких не сосчитать.
– Спорим, там сто миллионов людей, в Нью-Йорке? Тыща миллионов миллионов!
– Точно, Тони. Ты выиграл.
Тут вмешивается Вэл:
– А вот и не выиграл. Нетутам ста миллионов людей, в Нью-Йорке, правда, папочка?
– Ну конечно, правда!
И, чтобы положить конец спору…
– Послушайте, никто точно не знает, сколько народу живет в Нью-Йорке. Можете мне поверить. Так на чем мы все-таки остановились?
Раздавался чей-нибудь голосок:
– Она завтракает в постели, ты что, забыл?
– Ага, она как раз позвонила коридорному, чтобы сказать, чего ей хочется на завтрак. А ему еще надо подняться на лифте, да, пап?
Я, конечно, наделил Каму самыми изящными, утонченными манерами. Будь она в реальной жизни такой, какою я ее описал, отец отрекся бы от нее. Но для Вэла и Тони она была само изящество. Та еще штучка, если вы понимаете, что я имею в виду.
– А как это, папочка, она всегда говорит, когда мальчик стучится в дверь?
– Entrez, s'il vous plait! [90]90
Войдите, пожалуйста! (франц.), прим. перев.
[Закрыть]
– Это французский, да, пап?
– Верно, это французский. Ведь Кама умела говорить на нескольких языках, ты разве не знал?
– На каких?
– Испанском, итальянском, польском, арабском…
– Это не язык!
– Что – не язык?
– Арабски.
– Ладно, парень, а что же это по-твоему?
– Птичка… или что-нибудь еще.
– Никакая не птичка, правда, папочка? – пищит Вэл.
– Это язык, арабский, – сказал я, – но на нем никто не говорит, кроме арабов.
(Ничего нет лучше, чем кормить детишек точными сведениями прямо с колыбели.)
– Вообще-то нам не очень интересно, как она говорила, – заявляет Вэл. – Рассказывай дальше! Что она делала после завтрака?
Хороший ход. Я сам не представлял, что Кама собирается делать после завтрака. Нужно было что-то придумать, и побыстрей.
Пожалуй, подойдет поездка на автобусе. По Пятой авеню до зоопарка в Бронксе. На зоопарк должно уйти вечера три…
Рассказ о том, как Кама приняла душ и оделась, звонком вызвала горничную, чтобы та причесала ее и так далее, потом позвонила управляющему, чтобы справиться, какой автобус идет к зоопарку, и, самое важное, дождалась, пока лифт поднимется на ее пятьдесят девятый этаж, занял уйму времени и потребовал от меня немалой изобретательности. Когда Кама наконец вышла из отеля, одетая, как старлетка, и готовая к осмотру достопримечательностей, я уже начал выдыхаться. У меня было одно желание – быстрей доставить ее к зоопарку, но не тут-то было, им непременно хотелось знать, что из увиденного понравилось Каме больше всего (она сидела на втором этаже), пока автобус медленно двигался по Пятой авеню.
Я старался изо всех сил, описывая ненавистные мне улицы и виды. Но начал я не с Пятьдесят девятой улицы, а с Флэтайрон-билдинг на углу Двадцать третьей и Бродвея. Чтобы быть совсем уж точным, я начал с офиса «Вестерн Юнион», [91]91
«Вестерн Юнион компани», телекоммуникационная компания, бывшая крупнейшим поставщиком этого рода услуг на рынке США, образована в 1851 г. и к концу 1861 г. построила первую трансконтинентальную телеграфную линию. В 1993 г. обанкротилась. Г. Миллер проработал в ней четыре с половиной года на должности управляющего по кадрам. В его книгах компания фигурирует как «Космодемоник телеграф компани». Прим. перев.
[Закрыть]моей последней штаб-квартиры. Должен признаться, на них не произвели особого впечатления мои слова о том, что в тот день, когда я навсегда покинул контору, для меня началась новая жизнь и я шел по Бродвею, чувствуя себя как раб, обретший свободу. Им хотелось видеть магазины и магазинчики, вывески, толпы народа; им хотелось знать все о киосках на Таймс-сквер, торгующих фруктовым соком, в которых за монетку в десять центов можно получить высокий стакан вкуснейшего ледяного сока всевозможнейших фруктов. (В Калифорнии, земле молока и меда, орехов и фруктов, нет подобных киосков.)
Между тем Кама, сидя рядом со словоохотливой старушкой с пакетом земляных орехов, возбужденно смотрит по сторонам. Старушка обращает ее внимание на самые интересные места, мимо которых они проезжают, а Кама помогает ей опустошать пакет. «Береги кошелек, – говорит пожилая дама. – В Нью-Йорке полно воров».
– Ты тоже, давно еще, был вором, да, пап? – говорит Тони.
Делаю вид, что не слышу, но от него так просто не отделаешься.
– Нет, ты был в тюрьме и сбежал, проделал дыру в стене, – говорит Вэл. – Это было в Африке, когда ты был в Иностранном легионе, правда же?
– Ну конечно, Вэл.
– Но все-таки ты былвором, ведь был же, пап?
– Как тебе сказать, и был и не был. Я был конокрадом. А это немножко другое дело. Я никогда не крал денег у детей.
– Ага, вот видишь, Вэл!
К счастью, мы проезжали как раз мимо Рокфеллеровского центра. Я показал им на каток, где было много народу.
– Почему в Калифорнии вода никогда не замерзает? – спросил Тони.
– Потому что здесь никогда не бывает достаточно холодно. – Это был легкий вопрос.
Центральный парк потряс их. Такой огромный, такой красивый. Я ничего не сказал им о полицейских, которые шарят по ночам в кустах в поисках любовников, страждущих уединения. Вместо этого я рассказал, как ежедневно по утрам катался на лошади, прежде чем отправляться на работу.
– Ты обещал нам лошадку, помнишь?
– Да! Когда ты ее купишь?
Проезжая мимо старого особняка на правой стороне улицы, я вспомнил о тех днях, когда, курьером «Айзек Уолкер и сыновья», разносил костюмы и бывал в этом неприветливом месте. Вспомнил и о старом Хендриксе, жившем одиноко и окруженном лишь свитой ливрейных лакеев. И до чего ж старый мошенник был брюзглив, даже когда не досаждала больная печень! Я вспомнил и о семействе Рузвельтов, о том, как они: папаша Эмлин и трое его сыновей, все банкиры, шагали в ряд каждое утро, зимой и летом, в дождь и ведро, по Пятой авеню, направляясь к Уолл-стрит, а вечером после «работы» обратно. В руках – трости, но без пальто, без перчаток. Прекрасно, когда можешь позволить себе каждый день вот так совершать променад. Мои «променады» по Пятой авеню были совершенно другого рода. Я скорей шнырял туда и обратно, чем «дышал воздухом». И конечно, не помахивал при этом тросточкой.
В тот вечер я прервал свой рассказ у входа в зоопарк. Начиная очередную главу, я забыл, что оставил Каму в тот момент, когда она искала слонов. По рассеянности я направил ее в Баттери, к Аквариуму. (Во времена моей работы на «Атлас-Портленд семент компани» Аквариум был мне постоянным прибежищем. Поскольку поесть было не на что, я проводил время ланча в наблюдении за жизнью морских обитателей.) Так вот, только я подвел детей к каракатицам, как Вэл вдруг вспомнила, что Кама была в зоопарке. Пришлось возвращаться в зоопарк, где мы бродили не каких-нибудь три или четыре вечера, а почти семь. По правде сказать, я уж думал, мы никогда не освободимся от волшебного притяжения зверинца.
Так это и продолжалось, от приключения к приключению, включая путешествие на пароме к Статен-Айленду (обиталищу проклятых) и другое путешествие – на Бедлоу-Айленд, где мы поднялись на смотровую площадку по лестнице внутри статуи Свободы. (Соответственно, следовало отступление на тему маленькой статуи Свободы на мосту де Гренель в Париже.) Вечер за вечером катались мы по Нью-Йорку, кружили и возвращались, и время от времени ездили на Кони-Айленд или Рокавей-Бич. [92]92
Статен-Айленд, остров, входящий в состав Нью-Йорка и отделенный от остального города Нью-Йоркской бухтой. Паромная переправа между Манхэттеном и Статен-Айлендом – излюбленный маршрут туристов и самих ньюйоркцев, поскольку проходит мимо статуи Свободы (копии статуи «Свободы, несущей свет миру» французского скульптора Фредерика-Огюста Бартольди) на острове Бедлоу-Айленд и с него открывается самый известный вид на панораму Нью-Йорка (Нижнего Манхэттена). Парк аттракционов Кони-Айленд на юго-западе Бруклина и пляжи на полуострове Рокавей – излюбленные места отдыха ньюйоркцев. Прим. перев.
[Закрыть]Иногда там было лето, иногда зима; они, похоже, не замечали внезапных смен сезонов.
Изредка их интересовало, откуда Кама берет все те деньги, что тратит каждый день. Я объяснял (со знанием дела), что ее отец был богачом и передал некую сумму хозяину отеля, с тем чтобы тот снабжал Каму деньгами, когда увидит, что они ей нужны.
– Но не больше двух долларов за раз, – добавил я.
Тони:
– Это куча денег, да, пап?
– Да, для маленькой девочки это большие деньги. Но, с другой стороны, Нью-Йорк очень дорогой город. – Я не осмеливался сказать им, что некоторые маленькие девочки, бывает, покупают на деньги своих богатых родителей.
– А ты всегда даешь нам только четвертак, – печально сказала Вэл.
– Это потому, что мы живем не в городе, – парировал я. – На что бы ты здесь потратила деньги?
– Здесь тоже можно потратить деньги, – сказал Тони. – Я раз потратил целый доллар, когда мы были в парке.
– Да, а потом болел, – заметила Вэл.
– Я не люблю четвертаки, – сказал Тони. – Я люблю центы.
– Прекрасно, – сказал я. – В следующий раз, когда попросишь четвертак, я дам тебе центы.
– Сколько?
– Двадцать пять.
– Это ведь больше четвертака, да?
– Намного больше, – ответил я. – Особенно для маленьких мальчиков.
Почувствовав, что начинаю иссякать, я решил отправить Каму самолетом к родителям, которые жили в штате Нью-Мексико. Я подумал, что дети будут потрясены, увидев с воздуха чудеса нашего огромного и прекрасного континента. Поэтому я отправил Каму самолетом одной дешевой авиакомпании, который совершает частые посадки в самых невообразимых местах, чтобы забрать попутный груз.
Ясным утром Кама вылетела из аэропорта Ла Гардиа; самолет держал курс на запад. Я объяснил, что настоящий Запад, Запад с большой буквы, начинается после того, как пересечешь Скалистые горы. Дети, кажется, не очень хорошо поняли, что я имел в виду, поэтому я сказал: «Настоящий Запад – это Дальний Запад… где живут ковбои, индейцы и гремучие змеи». Для них это было равнозначно Калифорнии, особенно гремучие змеи. В любом случае, как я объяснил, в Денвере Каме придется пересесть на другой самолет. «Денвер находится в стороне от маршрута, – сказал я, – но самолет должен там приземлиться, чтобы забрать живой труп».
– Живой труп! – завопила Вэл. – Это что!
– Это труп, который еще не совсем остыл. – Я тут же увидел, что мое объяснение ничего не объясняет. – Ладно, не будем об этом, – сказал я и заставил самолет сесть посреди толпы индейцев, обряженных по полной форме, в боевой раскраске, с перьями, колокольчиками, барабанами, в общем, все как положено.
Почему индейцы? Во-первых, подальше от живого трупа, с которым я дал маху, а во-вторых, чтобы Каме оказали восторженный прием истинные сыны Дальнего Запада. Я рассказал им, что папа Камы, Мерл, одно время жил с индейцами, что он привозил – именно сюда – Карузо, Тетразини, Мелбу, Титгу Руффо, Джильи [93]93
Энрико Карузо (1873–1921) и Беньямино Джильи (1890–1957) – знаменитые итальянские теноры, выдающиеся мастера бельканто, выступали на многих сценах мира, как и баритон Титта Руффо (1877–1953). Луиза Тетразини (1871–1940) и Дейм (т. е. кавалер Ордена Британской империи) Нелли Мелба (настоящее имя: Элен Армстронг, урожденная Митчелл, 1861–1931) – колоратурные сопрано, первая – итальянка, вторая – австралийка, певшая на сцене с шести лет. Прим. перев.
[Закрыть]и других знаменитостей, чтобы те тоже познакомились с ними.
– Это кто такие? – пожелала уточнить Вэл. – Эти Казини и Руффо?
– Прости, забыл сказать. Это все знаменитые оперные певцы.
– А, мыльная опера, знаю! – протянул Тони.
– Ничего не понимаю, – сказала Вэл.
– Я тоже, кроме того, что папа Камы, этот Мерл… ты ведь помнишь его!.. он одно время был импресарио, и тоже очень знаменитый.
– Это все равно что император?
– Почти, дорогая, но не совсем. Импресарио – это такой человек, который подыскивает певцам место, где они могли бы выступать, – например, Карнеги-холл или Метрополитен-опера.
– Ты нас туда не водил! – раздался тонкий голосок Тони.
– Импресарио, – продолжал я, проигнорировав упрек, – зарабатывает тем, что возит знаменитых певцов по всему миру. Ему платят за то, что он находит им работу, поняли? (Они, конечно, не поняли, но приняли на веру, что такое бывает.) – Вот смотрите, – сказал я, надеясь объяснить им все ясно и доступно, – предположим, что ты, Вэл, когда-нибудь станешь великой певицей. (Я всегда говорил, что у тебя красивый голос, так ведь?) Ну вот, тогда тебе нужно будет искать концертный зал, чтобы там петь, правильно?
– Зачем?
– Как зачем? Чтобы люди могли слушать, как ты поешь.
Она кивнула, как бы соглашаясь, но я видел, что она по-прежнему пребывает в замешательстве.
– А не могла бы я просто петь по радио? – спросила она.
– Конечно, могла бы, но сначала кто-то должен тебя туда устроить. Не всякому удается попасть на радио.
– А они всегда путешествовали вместе? – спросил Тони.
– Когда? – не понял я.
– Когда они ездили по всему миру, как ты говорил.
– Естественно! Конечно, вместе! Так Мерл и познакомился с зулусами и пигмеями…
– Они для зулусов тоже пели? – Тони был просто в восторге. Он помнил о зулусах, потому что одна из моих почитательниц, женщина, живущая в Претории, прислала ему подарок: зулусское ружье – деревянное – и много других удивительных зулусских вещиц. Я старался тогда изо всех сил, изображая зулуса. Замечательные люди, эти зулусы. Не каждый день подворачивается возможность замолвить о них доброе слово.
Однако… К этому времени они совершенно забыли, где мы остановились. Я тоже.
М-да, вечно эта Африка. А почему нет? («Д-р Ливингстон, [94]94
Дэвид Ливингстон (1813–1873), шотландский миссионер и исследователь Африки, во многом способствовавший формированию западного взгляда на этот континент. Прим. перев.
[Закрыть]вы позволите?») Последовали восхитительная поездка в легкой коляске на золотые рудники и тщетные поиски потерянного царства Сава. [95]95
Согласно иудейской и исламской традиции, царство Сава (Шева) было расположено на юго-западе Аравийского полуострова. В Ветхом Завете (3 Царств, 10.1,4, 10, 13) рассказывается о посещении царицей Савской Соломона, чтобы «испытать его загадками». (Билькис – в Коране, Македа – у эфиопов, которая родила Соломону сына, основавшего царскую династию). Прим. перев.
[Закрыть]Мы добрались до самого Тимбукту – опасное приключение, во время которого не раз приходилось спасаться бегством от грозных кровожадных туарегов. Больше всего их поразила пустыня, может, потому, что ей не было конца; а еще потому, что нас мучила ужасная жажда, а поблизости не было ни капли воды. То и дело нам мерещились города, висящие в небе вверх ногами. Это тоже было восхитительно. Очень. И наконец мы оказались в царстве зверей: львы и тигры, слоны, зебры, страусы нанду, газели, жирафы, мартышки, шимпанзе, гориллы… Они все вместе передвигались по саванне, молча, мирно, как участники хора. Места хватало всем, даже сверчкам и кузнечикам.
Мы бы до сих пор продолжали наше путешествие, не начни Пол Ринк свою бесконечную байку о Крохе Коннектикуте. Большой выдумщик, Пол лучше меня знал, как сделать историю увлекательной. Он лучше меня умел держать слушателей в напряжении. И потом, Крох Коннектикут целиком вышел из «Супермена». [96]96
Популярнейший герой комиксов, чей образ был создан в середине тридцатых годов американскими художниками Джерри Сигелом и Джо Шустером. Супермен, обладавший сверхчеловеческими силой и способностями, ребенком прибыл с планеты Криптон на Землю и, выросши, стал Кларком Кентом, репортером «Дейли плэнит». Прим. перев.
[Закрыть]Что же до моего рассказа, то ему место было в архиве, вместе с Конан Дойлом, Райдером Хаггардом [97]97
Райдер Хаггард (1856–1925) – английский писатель, автор более сорока приключенческих романов, наиболее известный из которых «Копи царя Соломона». В девятнадцать лет уехал в Южную Африку, где прожил двадцать пять лет, служа чиновником в колониальной администрации и занимаясь сельским хозяйством. Прим. перев.
[Закрыть]и им подобными. Что делать Супермену в дебрях Африки? А Крох Коннектикут, судя по тому, что я сумел о нем разузнать, был на целую голову выше Супермена. Так что, как и следовало ожидать, я потерпел поражение. Но был счастлив, приобретя подобный опыт. Благодаря ему я кое-чему научился. Научился одной пустяковой вещи, которая помогает удерживать внимание даже взрослых слушателей. Суть ее такова: нельзя скармливать сразу все. Даже льву приходится отрывать куски от добычи. Писателю следовало бы научиться этому с самого начала, но писатель – непонятный зверь: ему непременно надо учиться на собственных ошибках.
И еще… Когда, к примеру, мой сын Тони протестует, потому что я хочу отобрать у него комикс ужасов, когда он при этом восклицает: «Но маленькие мальчики любят иногда почитать про убийства!», нельзя принимать подобные замечания всерьез. Конечно, он еще не умеет читать, он смотрит картинки, а картинки эти, как вам известно, очень реалистичны. Но одно дело разглядывать книжки с картинками (комиксы и ужастики), а другое – смотреть кровавый фильм вместе с пятилетним ребенком, который заявляет, что ему иногда нравится убийство. Детям не нравятся убийства. По крайней мере, не в том виде, как это преподносят наши киногерои. Они обожают таких рыцарей, как король Артур и сэр Ланселот, [98]98
Герои первого из известных прозаических романов в английской литературе «Смерть Артура», принадлежащего перу Томаса Мэлори (? – 1471) и представляющего собой отчасти компиляцию, отчасти переработку многочисленных легенд так называемого «артуровского цикла». Прим. перев.
[Закрыть]о чем я узнал с радостью и изумлением. Эти герои честно сражаются. Они не разбивают людям головы камнем или железной трубой. Не бьют поверженного противника башмаком в зубы. Они атакуют с длинным сверкающим копьем наперевес, а когда используют широкий меч, являют как пример силы, так и искусства владения оружием. Обычно рыцари возвращают меч, если в разгар схватки выбьют его из рук противника. Рыцари, во всяком случае в старинные времена, не опускались до того, чтобы, схватив разбитую бутылку, уродовать человеку лицо. Они сражались в соответствии с кодексом чести, а даже пятилетних детей не может не восхищать романтический ореол, окружающий кодекс чести.
Может быть, я не прав. Может быть, городским детям, даже в таком нежном возрасте, нравятся гангстерские фильмы и все, что стоит за ними. Но сельским…
4. Мания акварелиВремя от времени, особенно когда меня не донимают гости, я предаюсь мании акварели. «Мания», так я это называю, началась в 1929 году, как раз за год до того, как я отправился во Францию. За эти годы я написал около двух тысяч акварелей, большую часть которых раздарил.
Я уже не раз упоминал, но стоит повторить, что желание взять в руки кисть родилось у меня однажды ночью, когда я бродил по пустынным улицам Бруклина. Со мной был приятель, О'Риган. Оба мы были без гроша в кармане и голодны как волки. (Мы и отправились побродить в надежде встретить какую-нибудь «дружескую физиономию».) Мы проходили мимо универмага и застыли перед акварелями Тернера, [99]99
Джозеф Уильям Тернер (1775–1851), английский художник, знаменитый своими пейзажами, которые оказали прямое влияние на творчество импрессионистов. Прим. перев.
[Закрыть]вывешенными в витрине. Репродукциями, разумеется. Так это началось…
Я никогда не проявлял способности к рисованию; более того, в школе меня считали настолько бездарным, что обычно разрешали пропускать уроки рисования. Я по-прежнему плохо рисую, но теперь это меня больше не волнует. Всякий раз, беря в руки кисть, я чувствую себя счастливым; ища нужный образ, я насвистываю и что-нибудь мычу, пою и кричу. Иногда откладываю кисть и отплясываю джигу.
А еще я разговариваю с собой, когда пишу акварели. (Полагаю, чтобы подбодрить себя.) Да, говорю без умолку. То есть как ненормальный. Друзья часто признаются: «Люблю заходить к тебе, когда ты рисуешь, настроение от этого поднимается». (Когда я пишу книгу, все по-другому. Тогда я обычно бываю углублен в себя, рассеян, молчалив, а то и мрачен – ни добрый хозяин, ни добрый друг, ни даже «объект» для общения.)
Я говорю, что все началось с акварелей Тернера. Но Жорж Грос [100]100
Жорж Грос – настоящее имя Георг Эренфрид (1893–1959), немецкий график и живописец. В 1932 г. переехал в США и принял гражданство, в Германию вернулся лишь незадолго до смерти. После Первой мировой войны – видная фигура среди берлинских дадаистов. Больше известен своими карикатурами и сатирическими листами. Первые альбомы политической и социальной графики вышли в 1915 и 1916 гг., а в середине 1920-х – альбомы «Лицо правящего класса» и «Ессе Homo», за которые Грос подвергался в межвоенной Германии многочисленным преследованиям. Прим. перев.
[Закрыть]тоже в немалой степени причастен к этому. За месяц или за два до того, как мы остановились перед витриной упомянутого универмага, Джун, моя жена, привезла из Парижа альбом Жоржа Гроса, называвшийся «Ессе Homo». [101]101
Се человек (лат.), прим. перев.
[Закрыть]На переплете был его автопортрет. Тем же вечером, когда мы с О'Риганом вернулись ко мне из кабака, я сел копировать этот автопортрет. Сходство, которого удалось достичь, настолько воодушевило меня, что я тотчас же позабыл все свои страхи и клятвы никогда не браться за карандаш и кисть. Только год спустя я попал в Париж, где вскоре познакомился с Хилэром Хайлером и Гансом Райхелем. (Оба, и Хайлер, и Райхель, пытались помогать мне советами относительно техники акварельной живописи; их усилия, естественно, не увенчались успехом, потому что я не способен «усваивать уроки».) Чуть позже я познакомился с Эйбом Раттнером; [102]102
Абрахам Раттнер (1895–1978), американский художник, друг Г. Миллера, с которым он познакомился в Нью-Йорке. Прим. перев.
[Закрыть]я смотрел, как он работает, и это вдохновило меня на продолжение собственных попыток. Вернувшись в Америку – в 1940 году, я устроил несколько выставок, которые не имели особого успеха, кроме одной, в Голливуде, где почти все мои работы были раскуплены! А в Беверли-Глен, в «оранжерее» (Джон Дадли стоял у меня за спиной, наблюдая и отпуская критические замечания), где я рисовал спозаранку, произошел – по крайней мере, я так считаю – настоящий прорыв.
Но кому я больше всего обязан своими успехами в живописи, так это моему другу детства Эмилю Шнеллоку, [103]103
С американским художником Эмилем Шнеллоком (1891–1959), своим однокашником по школе в Бруклине, Г. Миллер дружил более сорока лет. В архиве Шнеллока, переданном Мемориальной библиотеке Г. Миллера в Биг-Суре, содержится около двухсот писем писателя Шнеллоку, подробно отражающих драматическую историю начального этапа творческой карьеры Миллера до публикации первой его книги. Прим. перев.
[Закрыть]который начинал как рекламный художник, а теперь преподает искусство в Южном колледже для девочек. Возвращаясь к 1939 году: это Эмиль ободрял, направлял и вдохновлял меня. Теперь забавно вспоминать, как он, бывало, говаривал: «Хотелось бы мне иметь смелость рисовать, как ты, Генри». Имея в виду: так же «неистово и раскованно». Имея в виду: также полностью игнорируя законы анатомии, перспективы, композиции, динамической симметрии и все прочие. Естественно, интересно рисовать как бог на душу положит, себе в удовольствие и что хочешь. Это не то что в реалистической манере изображать банки с помидорами, молочные бутылки, порезанные на ломтики бананы со сливками или даже ананасы.
Уже в то время Эмиль свободно чувствовал себя в мире искусства. Он любил, приходя ко мне, чтобы дать урок живописи, приносить с собой великолепные альбомы с репродукциями старых и новых мастеров. Бывало, мы весь вечер только и делали, что изучали эти альбомы. Мы даже могли проговорить целый вечер об одной-единственной картине мастера. Чимабуэ, [104]104
Чимабуэ – настоящее имя Ченни ди Пепо (ок.1240 – ок. 1302), итальянский живописец, предтеча художников реалистической школы эпохи Возрождения. Прим. перев.
[Закрыть]например, или Пьеро делла Франческа. [105]105
Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492) – итальянский живописец эпохи Раннего Возрождения, автор трактатов по перспективе и геометрии. Прим. перев.
[Закрыть]Я тогда был всеяден. Мне нравились, кажется, все художники, и хорошие и плохие. Всюду, где бы я ни жил, стены моей комнаты были покрыты дешевыми репродукциями – Хокусаи, Хиросиге, [106]106
Андо Хиросиге (Токутаро, 1787–1858), японский художник, мастер пейзажной графики, которого Европе открыли импрессионисты и постимпрессионисты. Прим. перев.
[Закрыть]Бакст, [107]107
Бакст, Лев (1866–1924) – русский живописец, график и театральный художник, член «Мира искусства», декоратор спектаклей Русских сезонов в Париже в начале XX в. Прим. перев.
[Закрыть]Мемлинг, [108]108
Ханс Мемлинг (ок. 1435–1494), нидерландский живописец, имевший множество имитаторов и последователей по всей Фландрии, но и сам он часто заимствовал у Яна ван Эйка. Характерная черта его творчества – бытовая трактовка религиозных тем. Самая известная работа – центральная часть триптиха «Страсти Господни» – «Распятие». Прим. перев.
[Закрыть]Кранах, [109]109
Лукас Кранах (1472–1553) – немецкий живописец и график, называемый Старшим в отличие от своего сына, тоже довольно известного живописца Лукаса Кранаха Младшего. Знаменит портретами царственных особ и деятелей немецкой Реформации, в частности Мартина Лютера, чьим близким другом он был, а также изображениями обнаженной натуры. Прим. перев.
[Закрыть]Гойя, Эль Греко, Матисс, Модильяни, [110]110
Амедео Модильяни (1884–1920) – итальянский художник и скульптор, живший и работавший в Париже, одна из самых значительных фигур в изобразительном искусстве XX в. Прим. перев.
[Закрыть]Сера, [111]111
Жорж Сера (1859–1891) – французский живописец, основоположник неоимпрессионизма и пуантилизма – техники живописи отдельными мазками правильной формы. Прим. перев.
[Закрыть]Руо, [112]112
Жорж Руо (1871–1958), французский живописец, график и витражист, любимый ученик Постава Моро. На его творчестве сказалось влияние мастеров французского Средневековья (после работы по реставрации витражей Шартского собора). Среди крупнейших французских художников XX в. Руо стоит особняком, выделяясь приверженностью к экспрессионизму, стилю, всегда не слишком почитавшемуся во Франции, и тем, что он художник глубоко религиозный. Руо был автором эскизов декораций и костюмов к дягилевской постановке балета «Блудный сын» Прокофьева в 1929 г. Прим. перев.
[Закрыть]Брейгель, Босх.
Мало того, меня невероятно привлекали рисунки детей и душевнобольных. Сегодня, если бы мне пришлось выбирать, – если бы я имел такую возможность! – то я скорее окружил бы себя картинами, созданными детьми и сумасшедшими, чем такими «мастерами», как Пикассо, Руо, Дали или Сезанн. В разное время я пытался копировать картину ребенка или маньяка. Изучив один из «шедевров» Таши Доунер – ей тогда было семь лет! – я попробовал писать в ее манере, и у меня получился чуть ли не лучший из моих мостов. К тому же он был почти так же хорош, как мост, который Таша в моем присутствии изобразила несколькими движениями кисти. Что же до рисунков душевнобольных, надо (в моем скромном понимании) быть мастером, чтобы хотя бы близко подойти к их стилю и технике. В те дни, когда дзанни во мне берет верх, я делаю такую попытку – но всегда безуспешно. Чтобы так рисовать, надо по-настоящему сойти сума!
Иногда я чувствую, что мне не хватает некоторой сумасшедшинки, если не настоящего безумия, когда усердно копирую открытку, поразившую мое воображение. Эти открытки постоянно приходят мне со всех концов света. (Порой я испытываю настоящее потрясение, как, например, в тот день, когда пришла открытка из Мекки с изображением Каабы.) Часто открытки бывают подписаны людьми, мне не знакомыми, почитателями, живущими в удивительных уголках земли. («Просто почитайте моего „Колосса“. Хотелось бы, чтобы вы побывали там».)
У меня уже собралась удивительная коллекция разнообразных открыток: святые места, небоскребы, порты и гавани, средневековые замки, соборы и башни, китайские пагоды, экзотические животные, великие реки мира, знаменитые гробницы, древние манускрипты, индуистские боги и богини, наряды примитивных племен, восточные народности, руины, старинные кодексы, прославленные нагие красавицы, яблоки Сезанна, подсолнухи Ван Гога, все, какие только можно представить, распятия Христа, звери и джунгли Таможенника Руссо, [113]113
Таможенник Руссо – Анри Руссо, прозванный Таможенником (1844–1910), поскольку большую часть жизни прослужил на парижской таможне и живописью занялся, когда ушел в отставку. Самый известный в мире из художников-примитивистов. Первые работы выставил на парижском Салоне независимых в 1886 г. Прим. перев.
[Закрыть]чудовища («великие люди») Возрождения, женщины острова Бали, самураи древней Японии, скалы и водопады старинного Китая, персидские миниатюры, городские предместья кисти Утрилло, Леда и лебедь (во всех вариантах), Писающий Мальчик (брюссельский), одалиски Мане, Гойи, Модильяни и, наверно, чаще, чем репродукции картин любых других художников, попадаются чарующие темы Пауля Клее.
Я искренне верю, что больше почерпнул – если вообще что-то почерпнул – в картинах других художников, чем где-то еще. Это как с книгой, я могу смотреть на картину глазами эстета, но также и глазами человека, который еще борется с материалом. Даже плохая живопись – даже реклама – дает, как я обнаружил, пищу для размышлений. Ничто не может быть плохим, если глядишь жадным взглядом. (Что есть первое условие искусства восприятия.) С каким вниманием, сидя в поезде нью-йоркской подземки, изучал я – в те давние дни – складки и морщины на лицах добропорядочных граждан!
Есть ли польза от изучения природы, я не уверен. Всякий скажет вам, что есть. Но я выражаю собственное мнение. Конечно, именно на это я потратил немало времени, особенно с тех пор, как поселился здесь, в Биг-Суре. Сомневаюсь, однако, что, глядя на мои пейзажи (или морские виды), кто-нибудь поймет, сколько времени и умственных усилий посвятил я Матери Природе. Кто-то бывает озадачен, кто-то всплескивает руками (то ли в восторге, то ли в ужасе, никогда не мог этого понять), видя мои композиции, вдохновленные природой. Обычно в них есть что-то чуждое ей, кошмарное, неестественное, что лезет в глаза, как нарыв. Возможно, эти «изъяны» – результат подсознательной попытки внести что-то свое, свой «фирменный знак». Если совсем откровенно, одной природы мне всегда было мало. На картине, конечно. Другое дело, когда я остаюсь с нею один на один, когда гуляю по лесу или по холмам или просто брожу по безлюдному берегу. Тогда природа – это все, а я, то есть то, что осталось от меня, – всего лишь ничтожно малая частица того, на что я смотрю. Все, что открывается взору, – когда вы просто глядите вокруг, не пытаясь обращать особое внимание на что-то конкретное, – бесконечно и вечно. Всегда в таком состоянии души наступает высокое мгновенье, когда ты «вдруг видишь». И ты смеешься, что называется, без удержу. Не дарит ли нам Таможенник Руссо такое ощущение всякий раз, как мы смотрим на его картину? Я имею в виду внезапное прозренье и счастливый смех. Почти все «наивные» художники дарят нам это чувство радости и чуда. Когда мы смотрим на картины этих мастеров реальности, обычно всего лишь наивных художников, не обучавшихся премудростям живописи, нас волнует не столько то, как они видели мир, сколько то, как они его чувствовали. Они побуждают нас броситься вперед, чтобы обнять то, что мы видим; они делают мир невыносимо реальным.
Здесь, в Биг-Суре – только в определенное время года и суток, – отдаленные холмы принимают бледный сине-зеленый оттенок; это тот старинный, ностальгический оттенок, который можно увидеть лишь на полотнах старых голландских и итальянских мастеров. Это не только тон и цвет дали, рожденный волшебным растворением света, это таинственное явление, рожденное, так мне хочется думать, определенным взглядом на мир. Его можно видеть прежде всего на полотнах Брейгеля Старшего. Оно поражает в его картине «Падение Икара», где на переднем плане выделяется пахарь за плугом, его одеяние подобно колдовскому наваждению, как подобно колдовскому наваждению море вдалеке.
В продолжение дня случаются два магических часа, о существовании которых я действительно знаю и жду их, в которых, можно сказать, купаюсь с тех пор, как живу здесь. Один – на утренней заре, другой – на вечерней. В оба этих часа бывает то, о чем мне нравится думать как об «истинном свете»: один свет – холодный, другой – теплый, но оба создают атмосферу сверхреальности, или реальности за пределом реальности. Утром я смотрю на море, где по всей дали горизонта тянутся полосы всех цветов радуги, потом на горы, которые лежат вдоль берега, завороженные тем, как отраженный свет зари лижет и греет «спины блаженствующих носорогов». Если появляется корабль, то он вспыхивает и сверкает в косых лучах солнца, слепя глаза. Сразу невозможно сказать, корабль это или нет: это больше похоже на игру северного сияния.
Под вечер, когда горы у нас за спиной залиты тем, другим «истинным светом», деревья и кустарник в каньонах совершенно преображаются. Все становится волосками, и конусами, и зонтами света – каждый лист, ветвь, стебель, ствол видны по отдельности, четко, словно выгравированные Самим Создателем. И только потом замечаешь реки деревьев, что летят вниз по склонам! Или это колонны солдат (тяжеловооруженных древнегреческих пехотинцев) штурмуют стены каньона? В любом случае испытываешь неописуемое волнение, когда замечаешь космические глубины между деревьями, между стволами, сучьями и ветками, между листьями. Это уже не земля и воздух, но свет и форма – небесный свет, неземная форма. Когда эта пьянящая реальность достигает своего апогея, вступают скалы. Их вид и форма становятся выразительней окаменелых доисторических чудищ. Они облачаются в одежды вибрирующего цвета с металлическими блестками.
Осень и зима – лучшее время года, чтобы увидеть это «откровение», тогда воздух прозрачней, небеса взволнованней, и свет солнца, которое описывает низкий полукруг, производит больший эффект. В этот час, сбрызнутые дождичком, горы окружены смутной каймой, что колеблется вместе с колеблющимися складками гор. За поворотом холм становится похож на шкуру пастушеской собаки, увиденную в увеличительное стекло. От него веет такой седой стариной, что озираешь горизонт, ожидая увидеть пастуха, стоящего, опершись на высокий посох. Вспоминается прошлое, обрывки из читанных в детстве книг: картинки из сказок, первые сведения о мифологии, выцветшие календари и фотографии на кухонной стене, буколические литографии в кабинете человека, что удалял тебе миндалины…
