Текст книги "Тропик любви"
Автор книги: Генри Валентайн Миллер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)
Потворство, доведенное до крайности, которое чета Доунеров проявляет по отношению к дочери, идет не от слабости или простой уступчивости. Оно рождено сверхщедрой душой. Оно направлено на все, что способно развиваться, будь то растение, домашняя живность, ребенок, художник или идея. Движимые потребностью холить и поддерживать дух жизни, они и сами растут, как его мерило, и те же силы, которые они привели в действие, холят, поддерживают и защищают их.
Я уже говорил, что Доунер такой человек, что, если его о чем-то попросишь, сделает для тебя вдвое. Вряд ли это означает поблажку. Несомненно, здесь имеют место расположение и сочувствие, превышающие обычные. Но суть не в этом, а в уважении к жизни. Или, может быть, просто – уважении. Те, кто делают больше того, чем их просят, никогда не становятся бедней. Лишь те, кто боится давать, теряет, давая. Искусство давать целиком относится к сфере духа. В этом смысле нельзя отдать всего, ибо не существует предела там, где дают от души.
Время от времени я выговариваю Доунеру за то, что он слишком растрачивает себя. С таким же успехом можно выговаривать Ниагарскому водопаду, что он изливает слишком много воды. И слабость, и сила еврея в том, что он разливается широко и во все стороны. Что иному видится хаотическим, для еврея в порядке вещей. Ему даны немереная энергичность, немереный энтузиазм. Ему невероятно любопытны другие. В любом нееврейском обществе присущие ему врожденная любовь к справедливости, чувство сострадания, общительность и жажда быть полезным ставят его в ряд смутьянов.
Чем больше я узнаю Доунера, тем лучше понимаю диаспору. Судьба евреев не столь трагична, как судьба не евреев, рассеявших их по всему миру, загнавших их в подполье, вынудивших отточить ум и развить духовные способности. Все препятствия, которые мы воздвигаем перед ними, все помехи, которые мы чиним, лишь сделали их более сильными. Не в состоянии заставить их подстроиться под наш жизненный уклад мы в конце концов начинаем подстраиваться под их уклад. Мы даже понемногу признаем, что евреи жили по-христиански задолго до появления первых христиан. Упорно оставаясь верными своим взглядам, евреи обращают нас в христианство, какого мы никогда не исповедовали.
Доунер привержен хасидской ветви иудаизма. Этот экстатический элемент безошибочно угадывается в его живописи. Если он пишет пейзаж, полотно поет. В некоторых его морских пейзажах голые скалы, покрытые гуано, являются, ликуя, из морской пены и тумана как олицетворение радости и неистощимой силы. Море всегда – зеркало неземного света, тревожного, пронзительного света, который исходит из глубин непознаваемого. Хаос волн, ветра и неба усмирен, укрощен поэтическими манипуляциями кисти, которая стремится к одному: разгадать главную тайну пейзажа. Линия горизонта, тонкая, колеблющаяся, неясная, прогибается под неосязаемой тяжестью небес, но с изяществом мышцы, уступающей настойчивому напору.
Глядя на подобную живопись, я вижу, что силы художника не так уж и рассеяны. Я понимаю, изучая картину, что напрасно боялся того, что противоположные интересы заставят его кидаться то в одну сторону, то в другую, и это не более чем здоровые соблазны, которые он преодолел и использовал в алхимическом составе своей живописи. Упругость души, которую приобретает дающий, – высшая защита для творца. Когда он возвращается к своей скале, своим морю и небу, он привносит в них все то, что он перенес, чем пожертвовал и что открыл, отождествляя себя с горестями и страданиями своих собратьев. Смысл диаспоры сияет над его картиной подобно радуге.
Если первый христианин был евреем, вполне возможно, что и последний тоже будет евреем, ибо ничто в истории необрезанных не указывает на то, что они способны уничтожить пропасть между человеком и человекобогом, или, как говорят китайцы, между « l'homme и l'homme-humaine». [209]209
Человеком и человеком гуманным (франц.), прим. перев.
[Закрыть]
На первый взгляд, в понятии «доля удачи» есть нечто не только донкихотское, но и парадоксальное. Человеку всегда нравится думать, что он заслужил свою удачу или что он сделал все возможное, чтобы не упустить случай, посланный ему судьбой. Что касается меня, то я верю: желания или молитвы исполняются, если человек восприимчив, если разум его и сердце открыты – иными словами, если в нем живы вера и надежда. Под молитвой я подразумеваю не просьбу, не мольбу, не заклинание и не торговлю «ты мне, я Тебе» – но жизнь с безотчетной мыслью: «Да будет воля Твоя!». [210]210
Нагорная проповедь, Матф. 6, 10: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе». Прим. перев.
[Закрыть]Говоря коротко, жизнь в глубоком осознании того, что все с нами происходящее мы должны воспринимать и как благоприятную возможность и привилегию, и как испытание.
До определенного момента в моей жизни было, смею думать, больше удач и неудач, чем выпадает на долю обыкновенного человека. К тому времени, как я поселился в Вилла Сера (в 1934 году), я почувствовал, что постоянные, так сказать, жизнетрясения, донимавшие меня, ослабевают и все приходит в норму. В них начали появляться определенные ритм и упорядоченность, хотя на сторонний взгляд я по-прежнему жил лихорадочно, беспокойно и сумбурно. Понимание того, что есть все-таки лекало, по которому кроится моя жизнь, лекало, имеющее смысл, пришло странным образом. Вскоре после переезда на рю Анатоль Франс, в Вилла Сера, я начал записывать свои сны. И не только сны, но и ассоциации, которые они рождали у меня, когда я их записывал. Я занимался этим больше семи месяцев, как вдруг начал видеть. «Внезапно видеть», как где-то сказал Сароян. [211]211
Уильям Сароян (1908–1981), американский писатель армянского происхождения, лауреат Пулитцеровской премии. Прим. перев.
[Закрыть]Значащая фраза – для всякого, с кем случалось такое. Выражение, имеющее лишь один смысл: видеть новыми глазами.
Примерно в то же время благодаря цепи событий, «случайных» встреч, чтению определенных книг – книг, которые мне, так сказать, подбрасывали, – все стало выкристаллизовываться. Я начал все больше и больше осознавать свершение странного феномена, до того момента блистательно отсутствовавшего: мои сны один за другим становились мне ясными. Скоро я пришел к тревожному заключению относительно того, чего бы мне хотелось, поняв, что обыкновенно мы желаем или что-то ничтожное, или же еще и по-настоящему вредное. А тогда, как знает всякий, кто прошел через подобное, просыпаются коварные соблазны.
Путешествие по Греции (в 1939–1940 годах), поводом к которому послужила непредвиденная дружба с Лоренсом Дарреллом, положило всему этому конец. Это был «разрыв» в тройном смысле: потому что путешествие оказалось не только подарком судьбы – лучшим, что произошло со мной в то время, – но еще и было способом подвести черту под жизнью на Вилла Сера, уже исчерпавшей себя. Важнее всего, однако, что это греческое приключение открыло мне глаза: с тех пор я вижу мир иным, не таким, как прежде. Даже высылка из Греции – по причине войны – была благословением, чего мне в то время не хватило ума понять. Наконец, мое повторное открытие Америки, [212]212
О котором рассказано в «Кондиционированном кошмаре» (прим. Г. Миллера).
[Закрыть]поначалу казавшееся пустым и неприятным занятием, привело к открытию Биг-Сура.
Здесь (в Биг-Суре) я зажил по-настоящему. Если мне и не удалось найти тут «мир и покой», которые я надеялся найти, я, несомненно, нашел нечто иное, что более чем вознаградило меня за разочарование. Повторю еще раз, я, можно сказать, нашел то, что хотел найти, испытал то, что хотел испытать.
Из всего плодотворного опыта, полученного мною с тех пор, как я бросил якорь в Биг-Суре, открытие определенных книг было столь же, если не более, значительным, как, оглядываясь назад, я вижу теперь, что и «совпадения», rencontres hasardeux [213]213
Здесь: Опасные расхождения (франц.), прим. перев.
[Закрыть]и прочие «непредсказуемости». О «встречах» с теми книгами я впоследствии надеюсь сказать больше. [214]214
Во втором томе «Книг в моей жизни» (прим. Г. Миллера).
[Закрыть]
С какого же места в этой сети, что тянется во все стороны – по вертикали так же, как по горизонтали – и, видно, не имеет границ, мне начать? Первое, что понимаешь, задумав вникнуть в такую таинственную вещь, как «удача», – это тот факт, причем факт исключительно важный, что тут нет ни начала, ни конца. Все здесь переплетено и все едино. Когда мы складываем доли или части, как картинку-загадку, хорошее и плохое кажутся в равной степени «долями удачи». Мелочи норовят казаться важными, совершенно непропорционально величине и весу. Все рассыпается на осколки столь ничтожные, что сводят к нулю необоснованные предположения вашего «Я». Когда чуть выше я говорил о ритме и упорядоченности, я имел в виду согласие между внутренним и внешним или – «что вверху, то и внизу». Если я занимался астрологией, то не для того, чтобы узнать, что произойдет завтра, но чтобы найти подтверждение тому, что происходило в данный момент.
Оставайся на месте и смотри, как земля вертится!
Да будет так, но, подобно канатоходцу, не расслабляйся. Ступай легче, взгляд устремлен вперед. Ты должен быть точен, чуть-чуть не считается. Эта сторона Рая и та сторона Рая. Осторожно и раскованно. Без мыслей в голове и всегда начеку. В ногу, но не в униформе. Револьвер всегда под рукой, но заряжен холостыми. Гляди в оба за сорняками, чертополохом, колючками, крапивой и шипами. К оружию! когда труба запоет, только бой будет без стрельбы.
Никогда не проси денег! Если посылаешь «SOS», проси корм для цыплят. Иначе жестоко разочаруешься. Никогда не упоминай о презренном металле, кроме как в магазине. «Зеленые» – чтобы покупать вещи и раскуривать трубку! Помни, если не можешь заработать денег, заведи друзей. Но не слишком много, потому что один настоящий друг – все, что нужно, чтобы защититься от ударов злой судьбы.
На первой странице этого попурри я сказал, что оно началось, как кровотечение – от известия о смерти Сингриа. А кто подсунул мне Сингриа? Джералд Робитейл из Девятнадцатого округа. Теперь ответьте – откуда было Джералду знать, что мне, чтобы начать всю эту карусель, понадобится «Нувель Ревю франсез» с ее « couronne» [215]215
Венок (франц.), прим. перев.
[Закрыть]статей, посвященных покинувшему нас незабвенному Шарлю-Альберу Сингриа? И мог ли кто-то из смертных предвидеть, что воспоминание о единственной встрече с упомянутым Сингриа станет для меня постоянным возбудителем на следующие одиннадцать лет жизни?
Что мне Гекуба, что я Гекубе? [216]216
Слегка измененная фраза Гамлета из одноименной шекспировской трагедии: «Что он Гекубе, что ему Гекуба, чтоб о ней рыдать?» Акт второй, сцена вторая (Пер. М. Лозинского). Гекуба – в греч. сказаниях жена троянского царя Приама и мать Гектора, Париса, Кассандры, пережила гибель всех близких и стала рабыней у Одиссея. Прим. перев.
[Закрыть]
Я сказал: попурри? Пожалуй. Или – раздача карт. Червы – козыри. Выигрыш или проигрыш, тот же пинокль вдвоем.
С самого начала моей писательской карьеры я был вынужден время от времени рассылать во все концы письма с просьбой о помощи. С годами промежутки между этими воплями о помощи стали увеличиваться, heureusement. [217]217
К счастью (франц.), прим. перев.
[Закрыть]За последнее время – лет семь или около того – я заметил, что происходит странная и любопытная вещь. Как только я стал печатать свои письма на мимеографе и разослал первую пачку, пошли чеки. Но забавная вещь – чеки не в ответ на мои мольбы о помощи, а, вообразите, совершенно неожиданные. Обычно это какой-нибудь долг, который я давно списал как безнадежный, или авторские, о которых напрочь забыл.
«Не следует ли мне проявить чуточку больше терпения? – спросил я себя. – Или, может быть, своими активными действиями я подталкиваю судьбу в нужном направлении?»
Как ни странно, важнее оказались не деньги, а открытие, что у меня есть друг, о существовании которого я не подозревал. Да, обращаться за помощью стоит, даже если в последний момент обнаруживается, что в этом не было необходимости. Почему? Да потому, что не только находишь настоящих друзей, таких, кто отдаст тебе последнее, свою «лепту вдовицы», но еще узнаешь, что знал всегда, – богатый обычно отзывается последним. Недавний мой опыт такого рода, опыт совершенно поразительный, показал, что четверо человек (из сотни или больше), которые даже не ответили на мои письма, были самыми богатыми в моем списке. Помощь, которую не моргнув глазом мог бы предложить мне хотя бы один из этой четверки… А, да что говорить! Ирония, и к тому же грустная, в том, что все они считают себя моими большими друзьями. Один, когда мы встречаемся, всегда хлопает меня по спине и говорит в своей беспечной, жовиальной манере: «Генри, ты святой человек!» Следовало бы как-нибудь спросить его, что он имеет в виду – благодарен ли мне, что я его не преследую, или что святой должен питаться воздухом.
Перед отъездом в Грецию я передал на хранение другу чемодан с записными книжками и рукописями, которые считал стоящими того, чтобы их беречь. Разразилась война, я потерял связь с этим другом и скоро примирился с мыслью, что чемодан для меня потерян. Больше того, через несколько лет я окончательно забыл, что вообще был такой чемодан. Потом, вскоре после того, как я обосновался в Партингтон-Ридже, я получил сообщение от некоего офицера торгового флота, что у него есть для меня два чемодана, которые он должен мне передать. В приписке говорилось, что он мой почитатель и для него составит большое удовольствие сослужить мне службу – никакой платы за доставку не требуется.
Когда чемоданы прибыли, я с изумлением увидел, что один из них принадлежит человеку, которого я описал в «Тропике Рака» под именем Филмора. (Те, кто читал роман, припомнят, как я отправил его в Америку, sans chepeau, sans baggage. [218]218
Без шляпы, без багажа (франц.), прим. перев.
[Закрыть]) Добрых два года после возвращения в свой родной город Филмор, который был не только «богемой», но и до некоторой степени юристом, изводил таможенников и железнодорожный персонал (вокзала Сен-Лазар, где он оставил свой чемодан en consigne [219]219
В камере хранения (франц.), прим. перев.
[Закрыть]). Я готов поверить, что он зашел настолько далеко, что даже направил оскорбительное письмо президенту республики. И вот чемодан передо мной, цел и невредим. Из любопытства я открыл его. В нем не было ничего, кроме книг по юриспруденции, альбомов с семейными фотографиями и сувениров, напоминающих о годах, проведенных им в Йельском университете. Я открыл другой чемодан, который принадлежал мне, и увидел, что ничего не пропало. Все, что я когда-то сложил в него, было в целости и сохранности. Среди прочего в чемодане оказалась увесистая первоначальная рукопись «Тропика Рака», вещь, за которую когда-нибудь можно будет что-то выручить.
Где находились чемоданы все это время? Кто прислал их мне? Demenageur [220]220
Перевозчик (франц.), прим. перев.
[Закрыть]из деревушки под Парижем, человек, которого я и видел-то всего два раза и с которым обменялся лишь парой коротких слов. Написав ему, я спросил, чем могу вознаградить его за бесценный подарок. Я очень ясно дал понять, сколь важно было для меня возвращение чемодана. Он ответил: «Мне ничего не надо! Совершенно ничего! Было так приятно сделать для вас что-то полезное». Я написал снова, и не раз, надеясь уговорить его принять если не деньги, то что-нибудь, в чем он и его семья, возможно, нуждаются. (Французы в то время все еще нуждались во многих вещах.) Но нет, он не хотел ничего. Наконец он ответил, что был бы крайне признателен, если бы я смог прислать одну из моих книг, надписав ее для него, – и ничего больше. В ходе переписки выяснилось, что чемоданы передал ему на хранение мой друг, когда покидал Францию накануне войны. Но как этот удивительно добросовестный человек узнал мой адрес, до сих пор остается для меня загадкой. И такая же загадка – каким образом чемодан Филмора попал вместе с моим в ячейку славного Мариуса Батеду.
Хранись в чемодане свитки Мертвого моря, уверен, этот добрый человек поступил бы так же бескорыстно.
Voila un chic type? [221]221
Вот симпатичный парень! (франц.), прим. перев.
[Закрыть]
Деньги– и неприятности, с ними связанные! Первые месяцы жизни в Партингтон-Ридже я игрался с мыслью отправиться в Мексику, чтобы там закончить «Кондиционированный кошмар». Я составил «просьбу о финансовой поддержке», – указав, что мне нужно продержаться год, – и уговорил Фрэнсис Стелофф из «Готем бук март» в Нью-Йорке поместить ее в разделе объявлений. Надежд, что на эту просьбу откликнутся, было мало. Написана она была, пожалуй, довольно несерьезно, возможно, потому что в глубине души мне не хотелось ехать в Мексику. Все, чего мне по-настоящему хотелось, это небольшой суммы наличными.
Несколько недель спустя пришло письмо с нью-йоркским штемпелем, к которому был приложен чек на двести пятьдесят долларов. Отправитель, назвавшийся Гэри Коувером, давал понять, что желает сохранить свое подлинное имя в тайне. Он добавлял, что прочел все мои книги, которые смог достать, и хочет, чтобы я знал: он горячий поклонник моего таланта. Это было странное письмо, написанное на превосходном английском, но все-таки что-то выдавало в авторе иностранца, и это пробудило во мне любопытство. Однако я не пытался узнать, кто этот человек. (Нет привычки смотреть дареному коню в зубы.)
Чеки приходили регулярно, как он и обещал. Между тем ко мне приехала погостить молодая женщина, с которой я с некоторых пор переписывался. Она была танцовщицей и каждый день, лил ли дождь или светило солнце, упражнялась, чтобы поддерживать форму. Время от времени, гуляя по лесу, я встречал ее, одетую в трико и перебирающуюся с ветки на ветку, как шимпанзе. Так она тренировалась…
Однажды, когда мы с ней брели в гору, нагруженные почтой и продуктами, сзади остановилась машина, и водитель высунулся из окна, чтобы спросить, не Генри Миллер ли я.
– Я – Гэри Коувер, – сказал он.
Я тупо посмотрел на него, поначалу не сообразив, кто это.
– Я – тот человек, который посылает вам чеки. Не узнаете друга?
Мгновение я молчал, сбитый с толку и постепенно краснея. Потом в мозгу щелкнуло.
– Haricot Vert! – воскликнул я. – Так вот в чем дело?
Только теперь до меня дошло, что он в своем письме употребил французское название волокнистой фасоли.
– Так вы француз?
– Не вполне, – ответил он. – Я швейцарец. Или, точней, родился в Швейцарии. – И он назвал мне свое настоящее имя.
Когда мы добрались до дома и выгрузили продукты и вино, которые он привез с собой, я как можно осторожней спросил, что привело его в Биг-Сур.
Ответ позабавил меня:
– Хотелось посмотреть, как вы тут живете.
Затем он бегло осмотрел дом (бревенчатую хижину Кита Эванса), прижался носом к толстому стеклу окна, выходящего на море, отошел на пару шагов от крыльца, чтобы взглянуть на окрестные холмы, золотые в то время года, и, вздохнув, воскликнул с неподдельным восхищением:
– Теперь я понимаю, почему вы не поехали в Мексику. Эти места – сущий рай.
Мы отведали перно, которое он привез, и скоро уже болтали, как старинные друзья. Я удивился, узнав, что он небогат, хотя прилично зарабатывает, будучи страховым агентом. Сын состоятельных родителей, которые во всем потакали своему чаду-плейбою, он большую часть своей богемной жизни провел за границей, в частности во Франции.
– Я не мог устоять перед желанием помочь вам, – сказал он, – потому что сам всегда мечтал стать писателем. – И быстро добавил: – Но у меня не такой луженый желудок. Голодать – это не по мне.
По мере того, как он рассказывал о своей жизни, я увидел, что его теперешнее положение было каким угодно, но только не блестящим. Женился он неудачно, жил не по средствам и не испытывал ни малейшего интереса к делу, которым занимался. У меня закралось подозрение, что он приехал сказать, что больше не сможет оказывать мне помощь. Но я ошибся.
– Чего бы мне действительно хотелось, – неожиданно заметил он, – так это поменяться с вами местами.
Я был совершенно не готов к такому повороту. Надо было как-то замять тему.
– Я имею в виду, – продолжал он, – что вы единственный человек, который, похоже, сознает, как он счастлив. Я же совершенно запутался.
Он пробыл у меня всего несколько часов. Мы расстались лучшими друзьями.
Что же до чеков, то они продолжали приходить еще несколько месяцев, потом – глухая тишина. Я подумал, что, может быть, он покончил с собой. (Он был из тех, кто способен на такое.) Год или даже больше прошло, когда он наконец снова дал о себе знать. Я получил от него трагическое, полное отчаяния письмо. Он, этот беспечный благодетель, умолял меня прислать ему денег, довольно значительную сумму, – и, как можно скорей, балансовый отчет.
В кои-то веки я сдержал обещание. Немедленно выслал деньги, а через несколько недель подвел баланс.
По получении последнего платежа он написал мне длинное и пылкое письмо, которое несколько меня расстроило. Он писал, что ему просто не верится, что это все-таки произошло. Признавался, что не ожидал, что я откликнусь на его просьбу – и тем более так быстро. Не слишком-то он лестного мнения обо мне, подумал я и, снова взяв письмо, принялся перечитывать. Одно место заставило меня сесть. Там говорилось, что, только потеряв все, он стал понимать людей. Ища, кто смог бы ему помочь, он, естественно, обратился к друзьям, и первым делом к тем, кого сам когда-то выручал из беды. Но они не пришли ему на помощь, ни один. Мне он написал только от полного отчаяния. И я откликнулся! Это его потрясло. Он снова и снова благодарил меня – и благословлял.
Я отложил было письмо, чтобы поразмыслить над ним, и тут заметил приписку, сделанную наспех на обороте последней страницы. В приписке говорилось, что теперь, оказавшись на дне, он собирается там и оставаться… и писать. Если я мог это сделать, то и он сможет. Он презирает свет и больше не собирается работать только ради денег. Хотя теперь он нищий, он рад, что все так сложилось. Во всяком случае, я возродил в нем веру в человечество. Теперь настал его черед доказать, что он человек…
Не могу сказать, что был польщен, прочитав эти слова. Не очень-то мне и верилось, что он так вдруг заделался писателем. Нет. Но что заинтересовало меня, и чрезвычайно, это признание, что, только дойдя до последней черты, обратившись к последнему среди людей, он получил помощь. Я уже давно, очень давно знал (и действовал соответственно), что, когда положение и впрямь отчаянное, надо идти к беднейшему из друзей. Надо обращаться к тому, кто, как кажется, меньше всего способен дать то, в чем ты нуждаешься. Если бы мы понимали, что стоит за этим, то знали бы, что обращаемся к волшебнику. Человек, не имеющий ничего, имеет почти все. Или, может, лучше будет сказать: имеет на деле? Такого человека никогда не испугаешь неожиданной просьбой. Его не приведешь в ужас или смятение своим бедственным положением. Для негоэто радость. Теперь-то он сможет показать, что значит быть другом. Он ведет себя так, словно ему оказана особая честь. Он в буквальном смысле попадается на вашу удочку.
«Сто долларов, говоришь? (Баснословная сумма для человека, не имеющего даже ночного горшка.) – Он чешет в затылке. – Дайка минутку подумать!»
И он думает, потом его лицо озаряется улыбкой. Эврика! Проблема решена, и он делает небрежный жест, словно говоря: « Всего-то сотню? Я уж думал, тебе нужно тыщу!»
И он дает тебе что-нибудь поесть, сует тебе в карман несколько шекелей и говорит, чтобы ты шел домой и ни о чем не беспокоился.
«Утром получишь свою сотню. Пока!»
За ночь… но позвольте сказать по-французски, так будет предметней… le mirale se produit. [222]222
Происходит чудо (франц.), прим. перев.
[Закрыть]
Дальше действуйте деликатно. Воздержитесь от расспросов: откуда, мол, взялись деньги, да как это ему удалось, и когда нужно возвращать долг, и так далее и тому подобное. Берите деньги, поблагодарите Господа, обнимите друга, сотворившего чудо, оброните слезинку-другую и уходите!
Такой вот бесплатный гомеопатический рецепт…
Деньги – это еще не все… День, когда появился Рауль Бертран, стал для меня памятнейшим днем моей жизни. Не потому, что он открыл путь к моей обманчивой «удаче», хотя это было очень своевременно, и не потому, что он считал своим долгом приводить с собой друзей, встрече с которыми я бывал рад, и притаскивать какую-нибудь экзотическую снедь, которую его старая француженка экономка готовила специально для таких случаев, и не потому, что он говорил о вещах, дорогих моему сердцу, и на языке, мною любимом, но потому, что он принадлежал к тому редкостному сорту людей, которые умеют создать вокруг себя удивительную атмосферу, где все расцветает, прорастает, завязывает бутоны и обещает никогда не увянуть. Когда бы он ни появлялся, ce cher. [223]223
Этот дорогой (франц.), прим. перев.
[Закрыть]Рауль Бертран, глубоко в душе у меня начинала играть музыка. Казалось, он воплощал собой все то, что я научился ценить во французской жизни; словно мановением волшебной палочки, он воскрешал все, что сохранила моя память о десятилетнем пребывании во Франции. Не важно, с чего мы начинали: с велогонок в Вельд'Ив, собачьего кладбища в Сент-Уэн, последних дней Наполеона на острове Св. Елены, загадочности баскского языка или с трагической истории альбигойцев… всегда это было симфоническое путешествие, подводившее нас к самой душе и сути Франции.
Думаю, это благодаря содействию Рауля Бертрана однажды меня посетил месье де Кармуа, который в Париже возглавлял управление, контролировавшее и регламентировавшее порядок выплаты гонораров зарубежным авторам. Визит месье Кармуа, пусть и неофициальный, произвел на меня глубокое впечатление: казалось, ко мне явилось само правительство. Протягивая при прощании свою визитную карточку, сей доброжелательный и любезный эмиссар Французской Республики сказал, что, если у меня когда-нибудь возникнут какие бы то ни было затруднения с получением гонораров, мне нужно только черкнуть ему словечко. Он сказал это так, словно ему доставило бы громадное удовольствие вскочить в самолет и самолично привезти мне деньги.
Несколько месяцев спустя мне пришлось-таки поймать его на слове. И ответ пришел мгновенно, чуть ли не со скоростью света.
Merci encore une fois, cher Monsieur de Carmoy! [224]224
Еще раз спасибо, дорогой месье Кармуа (франц.), прим. перев.
[Закрыть]
Но вернемся к Раулю Бертрану. В тот день, когда он впервые появился у меня, с ним был французский журналист, которого я знал по Вилла Сера. Почти мальчишка в те времена, теперь он был разъездным корреспондентом крупной парижской газеты. Они уже собрались уходить, и журналист, который улетал обратно в Париж, спросил, может ли он там что-то сделать для меня. Ни секунды не колеблясь, я ответил: «Можете». Мне вдруг кое-что пришло в голову: словно лопнул клапан и ударил фонтан. Это было связано с тем кукушкиным яйцом, что уже начало протухать, с «удачей», что обернулась анекдотом. Разрозненные мысли приняли форму вопросов: братья Пашутинские, Евгений, Анатолий и Лев – что с ними стало? уцелели ли они в войну? не бедствуют ли? Следующая мысль была проста: почему бы не поднести им ключ от сейфа, где деньги лежат?
– Вот что, – сказал я, – вы можете оказать мне одну услугу. Поместите небольшое объявление в нескольких парижских газетах: мол, Генри Миллер, автор «Тропика Рака», ищет своих старых друзей, братьев Пашутинских. Печатайте объявление, пока не получите ответ.
И я объяснил ему, как много эти братья когда-то значили для меня, как они помогли мне в черные дни.
Прошло меньше месяца, и я получил авиапочтой письмо от Евгения, с которым мы были особенно близки, где тот сообщал, что все они живы, бодры и не слишком нуждаются. Он же лишь об одном молится, чтобы правительство – всегда это проклятое правительство! – дало ему пенсию, на которую он имеет право как участник войны. У него, среди прочего, туберкулез в легкой форме, но он надеется поправиться, если год-два проведет в санатории.
Опущу историю о том, как он в конце концов получил пенсию, слишком она невероятна, но расскажу эпилог.
В Версале он познакомился с пожилым джентльменом, который хотел продать свой дом и переехать в провинцию. Этот человек обещал, что даст Евгению, если он найдет ему покупателя, сумму, достаточную для приобретения домика в деревне. Евгений уже присмотрел себе деревушку на юге, называвшуюся Роккор (в Тарн-э-Гаронн). По какой-то неправдоподобной случайности Евгению, который ничего не смыслил в сделках с недвижимостью, удалось заарканить покупателя на дом в Версале. Вслед за тем я узнал, что он приобрел пустующее здание школы в Роккоре. В ней было тринадцать комнат, и она походила на старинную крепость, перестроенную в сумасшедший дом. На открытке с изображением школы, весело торчавшей на вершине холма, он пометил окна двух комнат, которые, как он писал, сейчас перестраивались и предназначались для моей жены и меня. Это будут только наши комнаты – и навсегда. Тем самым он говорил, что у нас всегда будет второй дом – в нашей любимой Франции.
« Pleurnicheur», [225]225
Плакса (франц.), прим. перев.
[Закрыть]как мой друг Альф [226]226
Альфред Перле (1897–1991), австрийский писатель и журналист, автор мемуарной книги «Мой друг Генри Миллер». Знакомство Перле и Миллера состоялось в 1930-х гг. в Париже, и до конца жизни последнего они поддерживали переписку. Прим. перев.
[Закрыть]дразнит меня, я не мог не обронить нескольких слезинок умиления, глядя на открытку с видом нашего нового дома. Я вновь вспомнил тот день, когда впервые встретил Евгения у Cinema de Vanves: [227]227
Кинотеатр Ванва (франц.), прим. перев.
[Закрыть]он стоял на высокой лестнице и наклеивал афишу, объявлявшую о скором показе фильма с Ольгой Чеховой. Я снова увидел отвратительную, грубо намалеванную афишу, такую же, как большинство отвратительных «annonce» во Франции, которая пялилась на меня в окно бистро напротив синема. Мы с Евгением частенько посиживали там за чашкой кофе и шахматами. Объявление, которое он написал собственноручно, сообщало прохожему, что Генри Миллер, постоялец отеля «Альба» (находящегося по соседству), дает уроки английского языка за скромную плату в десять франков за час. Те, кто читал «Тропик Рака», припомнят моего славного друга Евгения и его «старый всемирный сад». Что за эвфемизм – «его сад»! Это была свалка где-то неподалеку от Фермопильского тупика, где они обитали. Я не мог понять, какая могла быть связь между прославленным местом битвы и узким, вонючим, грязным проулком, названным в его честь. Что же до того «старого всемирного сада», то он существовал в сердце Евгения, а не где-то во дворе.
Лия скупые слезы умиления, я думал, как это естественно, логично и неизбежно, что Евгений, у которого никогда не было и су в кармане, кроме тех случаев, когда я нуждался в чашке кофе, оказался волей судьбы тем человеком, который сделал мне такой королевский подарок…
А теперь перейдем к «Тринадцати распятым Спасителям» и «Ключам к Апокалипсису». Так называются две книги, которые мне так и не удалось подержать в руках, хотя друзья снова и снова обещали и клялись найти их для меня.
Первая книга принадлежит перу сэра Годфри Хиггинса, [228]228
Полное название обширного двухтомного труда английского теолога Годфри Хиггинса (1772–1833), над которым автор работал более двадцати лет и впервые изданного в 1863 г., – «Анакалипсис: попытка разоблачения саисской Изиды, или Исследование происхождения языков, народов и религий». В книге делается попытка доказать существование в доисторические времена высокоразвитой цивилизации и того, что все позднейшие религиозные верования возникли из общего источника отвлеченных верований и единого, всеобщего сокровенного языка. Прим. перев.
[Закрыть]автора знаменитого «Анакалипсиса». Экземпляры этой книги существуют, но отыскать их трудно, да и цена непомерная. Я потерял к ней интерес, слава богу.
Что же до другой книги, которую написал замечательный литовский поэт Оскар Владислас де Милош (по-литовски: Милашюс), [229]229
Оскар Милош (1877–1939) был резидентом-министром Литвы в Париже в 1919–1928 гг., принял французское гражданство и в литературе остался как французский писатель. Прозаик, драматург, эссеист, но наибольшую известность принесла ему поэзия. Прим. перев.
[Закрыть]то с нею связана любопытная история. То немногое, что я прочитал из Милоша и о нем, невероятно меня заинтриговало. [230]230
Приведу лишь несколько высказываний, касающихся тех сторон творчества Оскара Милоша, которые вызвали во мне жгучее любопытство: (1) «Pendant toute sa vie, Milosz tiendra Don Quichotte pour le synonyme de l'homme.» (2) «Il commenca ses etudes (1896) a l'Ecole du Louvre et a l'Ecole des Langues Orientales. Il y etudia l'art phenicien et assyrien ainsi que l'epigraphie orientale sous la direction du celebre traducteur de la Bible, Eugene Ledrain… Avec une passion inee, il apprit la cryptographie des langues palestino-mesopotamiennes. Etudiant la prehistoire, il songe a l'origine meme de l'humanite, a celle du cosmos et a sa cause primordiale.» (3) «Milosz qui avait une vocation spirituelle indeniable, vivat depayse dans ce monde auquel il ne s'adaptait pas; il sentit toujours qu'il n'etait cree pour le bonheur humain, que sa naissance avait deja ete une chute, et que son enfance etait comme le souvenir de l'epoque ou il prit conscience de la gravite de cette chute.» (4) «La Nature (si belle aux yeux de la plupart des hommes), cette nature, au sein de laquelle nous vivons depuis des millenaires, et des millenaires, est une sorte d'absolu de la laideur et de l'infamie. Nous ne la supportons que parce que, tout au fond de nous-memes, survit le souvenir d'une premiere nature qui est divine et vraie. Dans cette nature seconde, qui nous environne, tout est mauvais indiciblement.» (1) «На протяжении всей жизни Милош будет видеть в Дон Кихоте синоним человека». (2) «Он поступил (в 1896 г.) в Эколь дю Лувр и Эколь дю ланг ориенталь. Изучал финикийское и ассирийское искусство, а также восточную эпиграфику под руководством выдающегося переводчика Библии Эжена Ледрена… страстно увлекался палестино-месопотамской криптографией. Изучая предысторию, он вплотную подошел к самому происхождению человечества, Космоса и его первоосновы». (3) «Милош, имевший несомненные духовные устремления, оказался в мире, к которому он не приспособился; он всегда чувствовал, что творит не во имя счастья человека, невозможного уже в силу того, что его рождение совпало с грехопадением, и того, что его детство осталось воспоминанием о времени, когда он осознал глубину этого падения». (4) «Природа (столь прекрасная в глазах большинства людей), эта природа, в которой мы живем тысячелетия и тысячелетия, есть нечто, воплощающее абсолютное уродство и позор. Мы не сознаем этого, ибо мы сами являемся отблеском первоприроды, каковая божественна и истинна. Но в той второй природе, которая окружает нас, все невыразимо отвратительно». (Слова самого Милоша.) Эти высказывания взяты из книги Женевьев-Ирен Зидони. О. В. де Л. Милош: жизнь, творчество, влияние. Изд. Оливье Перена, 198 Бульвар Сен-Жермен, Париж, 1951. (Подарок французского консула в Лос-Анджелесе, Калифорния) – (прим. Г. Миллера).
[Закрыть]Я никому никогда не говорил о своем интересе к нему; да я и не знал такого человека, с которым бы мог поговорить о нем.
Примерно лет пять назад, когда я искал кое-какие книги, необходимые для следующей моей работы, [231]231
Книги в моей жизни (Нью-Йорк. Нью-Дайрекшнз, 1952) – (прим. Г. Миллера).
[Закрыть]я получил телеграмму, подписанную Чеславом Милошем, который оказался племянником покойного поэта. В письме, пришедшем следом, ничего не говорилось об авторе, который меня интересовал; оно было о предполагаемом визите директора Варшавского музея искусств. Мы еще два или три раза обменялись письмами, и в результате стало ясно, что моим надеждам получить книгу поэта не суждено сбыться. Чеслав Милош, в то время занимавший пост атташе по культурным связям при польском посольстве в Вашингтоне, вероятно, уже работал над своим великим романом, который впоследствии принес ему славу. [232]232
Скорее всего, имеется в виду самая известная на то время книга Чеслава Милоша (р. 1911), поэта и прозаика, нобелевского лауреата по литературе 1980 г., сборник эссе «Порабощенная мысль» (1953). Прим. перев.
[Закрыть]
