Текст книги "Во власти ночи"

Автор книги: Генри Питер Абрахамс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Надо срочно ехать, Сэмми, наш друг того гляди свалится.

– Я чувствую себя нормально, – сказал Нкози.

– Прекрасно, мой друг. Пойдемте.

Поддерживая Нкози с обеих сторон, Нанкху и Найду подвели его к багажнику огромной американской машины и помогли там устроиться; в багажнике были подушки и одеяла, чтобы амортизировать толчки. Туда же сунули мешок с деньгами и захлопнули крышку. И тотчас же у Нкози к горлу подступила тошнота, ему показалось, будто он может задохнуться. Он испугался, закричал и принялся барабанить по крышке. Нанкху тотчас же открыл багажник и заговорил тихим, ласковым голосом:

– Успокойтесь, друг, успокойтесь… успокойтесь. Вы перенапряглись, а теперь успокойтесь. Еще немного терпения, и ваша великая миссия будет завершена. Успокойтесь.

От тихого, ласкового голоса, монотонно повторявшего одну и ту же фразу, Нкози окончательно успокоился.

– Простите, – пробормотал он, – все в порядке.

А доктор все говорил и говорил тягучим, монотонным голосом, пока Нкози не перестал сознавать смысл слов. Потом доктор положил ладонь ему на лоб и подождал минуту или две.

– Сейчас, друг мой, я закрою багажник. Если вам будет неудобно, постучите тихонечко по крышке. Мы услышим, сразу же остановим машину и откроем вас. Громко стучать не следует, чтобы не привлекать внимания. Договорились?

Крышка багажника снова опустилась, но на сей раз медленно и тихо. Опять началось удушье, но он знал, что достаточно постучать, чтобы крышка багажника открылась, и это его успокаивало. Так ли это не самом деле? Ему было лень даже думать. Сначала машина двигалась тихо, осторожно, чтобы не очень трясло, потом пошла быстро и плавно.

Нкози почувствовал, что сердце у него отчаянно колотится. В голове засела тупая, непроходящая боль. Она распространилась на плечи и растеклась по всему телу. Стало трудно дышать; заговори он сейчас, его голос был бы глухим, слабым и невыразительным. Ему все еще чудился тихий, ласковый голос доктора, заглушавший боль, вселявший чувство спокойной уверенности. Но какой-то частичкой сознания он противился соблазну расслабить волю. Потом зубы начали выбивать дробь, и он снова очутился в лодке, кружившейся на одном месте посреди темных вод бескрайнего моря, и никак не мог найти сушу. Он захныкал, вздрагивая всем телом, словно до смерти перепуганный ребенок, которого закрыли в темной пустой комнате, а зубы по-прежнему выбивали дробь…

В таком состоянии и нашли его доктор Нанкху и Сэмми Найду, когда уже без всякой предосторожности открыли багажник в гараже. Взяв Нкози на руки, они внесли его в дом, поднялись вверх по лестнице и, протиснувшись сквозь проем, замаскированный под стенной шкаф, вышли к лесенке, ведущей к мансарде. Здесь, в маленькой комнате, доктор быстро и ловко сделал Нкози укол, потом с помощью Найду раздел его и уложил в постель. Пока доктор отсчитывал пульс, дрожь постепенно стихала, и Нкози перестал стонать.

Найду перевел взгляд с Нкози на доктора.

– Вы думаете, у него был, как говорят врачи, коллапс?

– Вряд ли, Сэмми. Скорее, обычный обморок: результат нервного перенапряжения, чрезмерного волнения и усталости, кроме того, ему пришлось слишком долго быть наедине с собой.

– А если бы нам пришлось ехать дальше, док, он мог бы и умереть?

– Нет, Сэмми. Если бы понадобилось, он мог бы продержаться еще два, четыре, шесть и даже двенадцать часов.

– Каким же образом?

– Он расслабил волю, потому что попал к своим, подсознательно почувствовал, что можно ослабить напряжение, а он так нуждался в этом!

– Раз вы говорите, док, должно быть, так оно и есть. – Однако объяснение доктора не удовлетворило Сэмми Найду. – Он слишком слаб для такого дела. Вы обратили внимание на его ноги и руки?

Нанкху от души рассмеялся. Он был высок, светлокож, элегантен. Густая копна волнистых, черных, как смоль, волос венчала красивое, насмешливое лицо. Легкая седина придавала ему еще больше очарования. Словом, у него был вид, подобающий красивому индусу, выходцу из богатой аристократической семьи, получившему самое лучшее образование, какое только может дать Европа.

Полная противоположность ему – темнокожий, крупный, плотный, неуклюжий Сэмми Найду, судя по всему, был потомком индийских крестьян из низших каст, которых в середине прошлого века вывезли сюда в качестве дешевой рабочей силы.

– Ошибаешься, Сэмми. Тщедушный на вид Нкози, пожалуй, посильнее нас с тобой, вместе взятых.

– Вы шутите, док.

– Я говорю не о физической силе.

– Не все ли равно, сила есть сила, правда ведь?

– Нет. – Доктор помолчал, задумчиво глядя в одну точку, потом медленно покачал головой. – Поговорим об этом в другой раз. Дело не ждет! Он проспит целые сутки; Ди будет здесь и сделает все, что надо. Я позабочусь об отправке денег в Иоганнесбург, а ты займись Вестхьюзеном.

– Пожалуй, придется избавиться от него, – спокойно проговорил Сэмми Найду.

Нанкху вздохнул и кивнул в знак согласия. Затем брезгливо поморщился.

– Еще один субъект, от которого предстоит избавиться, а, Сэмми? От этого несчастного и они отказались, и мы. А теперь от него хотят избавиться.

Сэмми Найду принял суровый вид.

– Он знает меня и Нкози, ему известно о деньгах, да и вас он подозревает, я уже говорил вам. Вы же слышали, что сказал Нкози. Вполне вероятно, что они им займутся.

– Ну ладно, ладно!

– Вы же понимаете, что другого выхода нет, – убежденно заключил Сэмми Найду.

– Но я же согласен, правда!

– Мне неприятно видеть, как вы терзаетесь, доктор. Вы, как и я, прекрасно знаете, что думают о нас эти люди и как могут с нами обойтись. Разве вы забыли, как они подстрекали зулусов перерезать всех нас? Помните, как хладнокровно они наблюдали за происходящим? Помните, док?

– Хватит, Найду. Этого человека они не считают своим, они его отвергли.

– Но и мы не считаем его своим. Он может нас предать. Вы слышали, что сказал Нкози. А мы должны делать все, чтобы между нами и африканцами существовало полное доверие. Если мы потерпим неудачу в этом деле – по нашей вине или нет, неважно, – африканские националисты воспользуются случаем и поднимут крик, вот, мол, что получается, когда вы сотрудничаете с кули. Что тогда станет с нашим народом, кто за него заступится? Деньги в Иоганнесбург надо переправить так, чтобы не осталось никаких следов, ведущих к подполью.

Нанкху покорно отступил, как это частенько бывало в спорах с Найду, перед беспощадной логикой «ситуации», по выражению Сэмми.

– Попытаемся обставить все так, будто это дело рук поко, – сказал Найду, имея в виду черных террористов.

Нанкху стряхнул с себя уныние, еще раз взглянул на Нкози, который после укола спал глубоким сном, и потянулся к выключателю.

– Пошли, Сэмми, работа не ждет.

– Наконец-то я узнаю вас, док! – откликнулся Найду.

2

Ричард Нкози открыл глаза. Он проснулся с чувством безотчетного страха, сразу насторожился и весь напрягся. Потом, наконец, вспомнил, как доктор уложил его в постель. Доктор, по имени Нанкху, и Найду, профсоюзный деятель, – они хлопотали над ним до того, как подействовало лекарство. Особенно запомнилось ему лицо Найду: крупное, бесстрастное, круглое и до того черное, что такого не сыщешь и среди самих черных. И еще глаза – маленькие, острые, сверлящие, полные холодной расчетливости, которую ему довелось однажды увидеть в глазах гадюки и которую он запомнил на всю жизнь.

В комнате было темно. Когда его укладывали в постель, едва занималось утро, а сейчас совсем темно. Он почувствовал себя одиноким, загнанным в ловушку. Должно быть, он проспал весь день. Интересно, где дверь? Он ощупал руками кровать. Простыни были из тончайшего полотна, а одеяло легкое, как перышко, шелковистое и мягкое.

Он лежал спокойно, пытаясь определить, откуда льется поток свежего воздуха. Так он узнал, где находится окно. А дверь? Он обследовал левой рукой пространство возле кровати, но ничего не обнаружил; справа у кровати он нащупал маленький ночной столик, на котором не было ничего, даже настольной лампы. Вероятно, зажигать лампу было опасно.

Он сел в постели, отбросил одеяло и осторожно спустил на пол ноги. Одна нога зацепилась за что-то, и тотчас же раздался какой-то необычный шум. Несколько секунд Нкози ощупывал свои ноги, потом откинулся назад и улыбнулся. Ловко придумано, теперь им известно, что я проснулся. Он вспомнил о маленьких внимательных глазах Найду и сел, ожидая, когда кто-нибудь войдет в комнату.

Наконец среди тишины он скорее почувствовал, нежели услышал, как отворилась дверь. Теперь он увидел – она была напротив, справа.

– Простите, если мы вас напугали. Я хотела знать, когда вы проснетесь. Страшно, наверно, проснуться в незнакомом месте, особенно когда вокруг темно. – Голос был такой же ласковый и мягкий, как у Нанкху, только принадлежал он женщине. – Подождите минутку, я закрою окно, и тогда можно будет включить свет. Это у нас потайное убежище.

И опять он скорее почувствовал, нежели услышал, как невидимая женщина прошла мимо кровати, пересекла комнату по диагонали, закрыла и задернула шторой окно. Потом наступила тишина, и ее голос донесся уже от двери:

– Сейчас я зажгу свет. А потом выйду и подожду за дверью, пока вы оденетесь.

Комнату залил яркий свет, и дверь тотчас же захлопнулась. Нкози был один в маленькой комнатке с низким потолком из голых стропил и обрешетки; кровать, ночной столик сбоку и деревянный стул, на котором лежали его брюки, составляли всю ее немудреную обстановку. Рядом на полу стояли башмаки. Однако рубашки и фуфайки он не нашел. Здесь не было ни зеркала, ни умывальника. Зато на полу лежал роскошный бледно-голубой ковер с длинным густым ворсом. Плотно закрытое окно оказалось частью низкого покатистого потолка.

Он натянул брюки, обулся и подошел к двери:

– Я готов.

Дверь бесшумно отворилась, и в ярком свете, вырвавшемся из комнаты, он увидел перед собой женщину. Она была выше его ростом, пожалуй, сантиметра на два, сложение у нее было более крепкое, нежели у большинства индийских женщин, которых ему доводилось видеть, а кожа светлая, хотя и потемнее, чем у доктора. Каштановые волосы были гладко зачесаны назад и стянуты узлом на затылке. Две глубокие складки, пролегавшие почти от самой переносицы к уголкам рта, портили ее лицо с правильными чертами и удивительно открытым взглядом серо-карих глаз. На ней были брюки и блуза свободного покроя. Она протянула руку:

– Я – Ди Нанкху. Пожалуйста, вниз. Пока вы примете ванну, поспеет ужин.

Она повернулась и пошла, и тут Нкози заметил, что женщина хромает. Когда она ступала левой ногой, левое плечо и левое бедро резко опускались вниз. Ее левая нога, на несколько сантиметров короче правой, была обута в специальный кожаный башмак. Какое-то мгновение Нкози пребывал в замешательстве и почему-то чувствовал себя виноватым в том, что женщина – калека. Он шел за ней по узкой лестнице, и каждый раз, когда женщина ступала на больную ногу, у него сжималось сердце.

Спустившись с лестницы, они через маленькую дверцу вошли в гостиную второго этажа. Женщина загородила проем куском панельной обшивки, и лестница, ведущая в мансарду, оказалась скрытой, а образовавшаяся ниша превратилась в шкаф.

– Всего-навсего шкаф, – улыбнулась она. – Точь-в-точь такой, как два других, рядом. Важно лишь помнить, что этот – последний. Если что-нибудь случится, и вы станете открывать другой…

– Я запомню, – кивнул Нкози.

– В ванной все для вас приготовлено. Когда приведете себя в порядок, спускайтесь вниз.

– Прямо так, не таясь?

– Да, – она улыбнулась странной, слегка насмешливой улыбкой. – Здесь вы в полной безопасности. Мы, кули, были вынуждены возвести несколько поясов оборонительных сооружений. Теперь мы почти как муравьи.

– Очень сожалею, – пробормотал Нкози.

Она гордо вскинула голову и глубоко вздохнула. Затем в упор посмотрела на него. Лицо ее было исполнено горечи и суровости.

– Я не искала вашей жалости.

– А я и не выказывал ее. Я родился в этих краях, и мне хорошо известно, что в вашем, как вы выразились, муравьином существовании в какой-то степени повинны и мои сородичи. Я очень сожалею об этом. Только и всего.

Он повернулся и направился к двери, откуда доносился шум льющейся в ванну воды. Он был зол и в то же время подавлен: зол на себя и свой народ, на женщину и ее народ; его раздражало это сравнение с муравьями. Охватившее его уныние было глубоким и безграничным. Он резко захлопнул за собой дверь ванной комнаты, разделся и погрузился в теплую воду. Постепенно он успокоился, раздражение прошло, но уныние осталось. Он мылся быстро, потому что очень хотелось есть. По-видимому, сейчас он увидится с доктором и договорится о том, чтобы его скорее отправили из этого дома и этой чертовски унылой страны. Чем быстрее, тем лучше. Он взял со спинки стула полотенце и под ним обнаружил свежевыстиранную рубашку и фуфайку. Он мысленно воздал должное женщине. Мрачное настроение не мешало ей быть внимательной и предупредительной. Он быстро побрился, оделся и сошел вниз.

Дом ничем не отличался от домов других преуспевающих врачей в любой стране. Нкози не успел спуститься с лестницы, как из крайней справа двери появилась уже знакомая ему женщина.

– Пожалуйте сюда. – Она ждала его у входа. От вида и запаха пищи у него потекли слюнки. Он повеселел. Женщина смотрела на него дружелюбно. И когда улыбнулась ему, две портившие лицо морщины, как по волшебству, разгладились, и она сразу стала моложе и привлекательнее. – Теперь мой черед извиняться, – сказала она. – Я не хотела быть злой. Но, вы знаете, мы и в самом деле живем, как муравьи. И у нас такая же, как у муравьев, система предупреждения об опасности. Нам сообщают о приближении врагов обычно за час до их появления. И так же, как в муравьином мире, всегда находятся люди, готовые принести себя в жертву во имя масс.

Нкози успокоился и больше не чувствовал никакой неловкости в обществе этой женщины.

– Спасибо за рубашку и фуфайку. Как приятно надеть после ванны чистое белье.

Они вошли в комнату, и тут его ждало разочарование. В комнате никого не оказалось, и стол был накрыт на двоих.

– А доктор? – спросил он.

– Все еще в Иоганнесбурге, – ответила она. – Должен был вернуться, но позвонил, что задерживается и будет только завтра. У него все в порядке. То, что вы привезли, благополучно доставили на место.

– Ну и прекрасно, значит, я могу уехать.

– Они хотят, чтобы вы дождались возвращения моего брата.

– Дело сделано, чего же ждать? Кстати, кто это «они»?

Женщина хотела что-то сказать, но передумала, подошла, прихрамывая, к столу и села.

– Давайте есть, – предложила она. – Попозже придет Найду и все вам объяснит. – Она жестом указала ему на стул.

Стол был уставлен индийскими яствами, которых Нкози не пробовал с давних пор; здесь было обилие вкусных блюд, в которых удивительным образом сочетаются мясо и овощи, сдобренные, помимо порошка кари, разнообразными специями. Лепешки – роти – были совершенно воздушные, и слоеная хрустящая корочка приятно щекотала рот.

Ее глаза и лицо засветились радостью, когда она увидела, что еда явно пришлась ему по вкусу.

– Вам в самом деле понравилась еда? Или, может быть, вы просто голодны?

– И то и другое. Но я никогда не ел такого вкусного кари. Даже перед отъездом, в Дурбане. А кари я на своем веку поел немало.

– После двухдневного голодания все кажется вкусным.

– Да, я не ел день, ночь и еще день.

Он вспомнил кошмарную поездку с белым человеком, который решением суда был превращен в цветного, но чувствовал себя по-прежнему белым.

– Что вам известно обо всей этой истории?

– О какой? – Непринужденность тотчас исчезла; она сразу же насторожилась.

– Я имею в виду мое появление здесь. – Он был уверен, что ей известно абсолютно все.

– Я знаю лишь, что вы привезли деньги для подполья.

– И больше ничего?

– Больше ничего.

– Вам даже не известно, откуда и как я прибыл?

– Нет.

Он не мог понять, зачем ей понадобилось говорить заведомую ложь и откуда в этой женщине столько затаенной горечи. Очевидно, все оттого, что она калека. Однако надолго ли ее хватит?

Женщина, казалось, угадала его мысли; по ее лицу скользнула горькая, насмешливая, чуть презрительная улыбка.

– Вы давно не были в этих краях? – спросила она.

– Давно, – ответил он сдержанно, стараясь не выдать своих чувств. – Очень давно.

– Насколько я понимаю, лет десять?

– Да, что-то около этого.

Куда она клонит, подумал он.

– Когда человек долго живет вдали, он утрачивает связь со страной, – сказала она с некоторой бесцеремонностью.

– Пожалуй, вы правы. Ну, и что же из этого следует?

– Я думаю, вы утратили связь со своей страной, – ответила она.

Бог мой! Не иначе, как она собирается читать ему мораль: с чего бы это?

– Как вы изволили заметить, – сказал он, – десять лет – большой срок.

– И, сам того не замечая, человек воспринимает вкусы, взгляды, образ мыслей той среды, в которой живет.

– Что вы хотите этим сказать?

– А то, что сейчас вам было бы преждевременно выносить о нас суждение, потому что у вас нарушились контакты со своей собственной страной и вы можете подойти к ее оценке с зыбких моралистических позиций европейца среднего класса.

Он чувствовал, как закипает в нем злость, злость человека, которого дразнят без всякого к тому повода. Однако он подавил в себе злость, ведь он пользовался гостеприимством этой женщины, ел ее угощения и находился в положении ее должника. Еда перестала казаться ему вкусной. Он отодвинул тарелку и откинулся назад, его слегка поташнивало.

И вдруг совершенно неожиданно, впервые за все время, она увидела в нем человека, мужчину. До этого момента он был для нее как все другие африканцы, как все белые, как все цветные, – представителем: лицом, представляющим или символизирующим ту или иную расовую группу.

Это потому, что я обидела его, решила она: он сидит напротив, и я вижу боль в его глазах, я почти физически ощущаю ее. Стала бы я себя так вести, будь он белым или даже цветным? Неужели опять эта проблема расы? Но ведь ни белые, ни цветные не обходились с нами, как африканцы. В какой степени отвечает он за свой народ? В какой мере я ответственна за дела моих сородичей?

Она взглянула на него ясным, понимающим взглядом. Высокий лоб, большие глаза, широкие скулы, лицо, резко сужающееся к подбородку… Но, боже, сколько затаенной боли в этих глазах, как сурово сжаты губы… Надеюсь, он все же понимает, думала она, хотя и не знала хорошенько, что же именно он должен понять. В отношениях между их народами было слишком много плохого, несправедливого, болезненного.

Опустив голову, она сказала:

– Простите меня, мистер Нкози. Не по моей воле вы оказались в этом доме, не по моей воле здесь находитесь. От меня нисколько не зависит…

– И от меня тоже, – подхватил он. – И чем скорее я покину этот дом, тем лучше для меня. Я выполнил свой долг, и ничто больше не держит меня здесь.

Женщина вздрогнула, будто он ударил ее по лицу. Потом, после длительного молчания, заговорила осторожно, как бы нащупывая точки соприкосновения:

– Знаете ли, у вас чисто европейский выговор.

Может быть, теперь, наконец, мы найдем общий язык, подумал он, во всяком случае, стоит попытаться.

– Выговор или манеры?

Словно не слыша его вопроса, она продолжала:

– Когда я вернулась из Европы, то чем-то походила на вас.

– Чем же именно?

– Беспристрастием, объективизмом, отчужденностью – любое из этих слов подходит. Вы знаете, что я имею в виду.

Дело пошло на лад, подумал он.

– Вы считаете, что все эти качества присущи европейцам?

– Вы преднамеренно искажаете смысл моих слов. А он сводится к тому, что в ваших поступках и ваших речах проявляется самоуверенность, которая не свойственна нам, всем нам, небелым, проживающим в этой стране.

– Когда вы вернулись из Европы? – поинтересовался он.

– В конце сороковых годов, – задумчиво проговорила она. – Сперва я поехала в Индию, надеясь обрести там дом, но она оказалась еще более чужой, чем Европа.

– Таким образом, вы обрели дом здесь? – спросил он.

– Да. Если не считать того, что и африканцы и белые дружно заявили, что это не мой ДОМ.

Она отвернулась, и, когда снова взглянула на него, он увидел тоску в ее глазах.

– Я приехала как раз во время мятежа, когда в течение недели ваши сородичи гонялись за моими, словно за крысами, а силы, призванные стоять на страже закона и порядка, спокойно взирали на то, как льется кровь десятков индийцев…

Ну вот, теперь все ясно, подумал Нкози. В его сердце больше не было злобы.

– Мисс Нанкху…

– Разрешите мне, пожалуйста, договорить. Я собственными глазами видела, что происходило. Вот вам один случай. Я ехала в такси из порта и на эспланаде в Дурбане увидела двух здоровенных зулусов, гнавшихся с дубинками за тощим маленьким индийцем. Водитель такси, тоже индиец, отказался остановить машину, сказал, что они и нас убьют. Тем временем один из зулусов настиг индийца и ударил его короткой толстой палкой с набалдашником по голове. Бедняга умер у меня на глазах. Клянусь, я точно помню ту минуту, когда он умер. Дубинка раскроила ему череп. По инерции он пробежал еще несколько ярдов, а потом, словно тюк, рухнул на асфальт, его голова превратилась в студень… Была я очевидицей и двух других убийств… А когда добралась до дома, то узнала, что мой младший брат был убит накануне ночью… Это произошло в тот день, когда я приехала сюда, уже твердо зная, что и Европа и Индия чужды мне, что там я никогда не буду чувствовать себя как дома. Мой дом здесь, но может случиться, что однажды днем или ночью, по наущению белых, ваш народ снова начнет истреблять нас, предавать огню наши жилища. Поймите же, каково мне было узнать, что этот дом будет служить вам убежищем. В этом районе индийцы все до единого знают, что вы здесь. Это одна из особенностей нашего муравьиного быта. А у каждого из них есть основания помнить погромы. Этот район был почти весь сожжен дотла, а количество погибших индийцев – неисчислимо.

– Ну, мы снова вернулись к муравьиным инстинктам. Когда-нибудь вы забудете о них?

– А вы когда-нибудь забываете о том, что у вас черная кожа?

Выходя вслед за нею из комнаты, он услышал, как открылась другая дверь, и кто-то, тихо шаркая по полу босыми ногами, пошел убирать со стола. Женщина провела его в большую гостиную, и через широкие стеклянные двери они вышли в садик, со всех сторон обнесенный высокой стеной. Небо было усыпано звездами, сверкавшими в темноте словно драгоценные каменья. Ему не приходилось видеть их так низко над головой с тех давних пор, когда он еще мальчишкой пас здесь скотину. В углу садика под деревьями, скрытые от света, падавшего из окон, стояли стол и несколько стульев. Под ногами расстилался ковер из густой и упругой травы. Они подошли к столу и сели.

– За вашей спиной черный ход, – сказала она.

Всегда наготове, подумал он, но тут же подавил досаду, вызванную этой мыслью. Глаза еще не привыкли к темноте, и женщина казалась ему расплывчатой тенью.

– Ну так как же, – сказала она, – забываете вы когда-нибудь или нет?

Глядя, как она закуривает сигарету, он пытался вспомнить, на чем прервался их разговор; и наконец вспомнил. При свете спички ее лицо показалось добрым и нежным, без малейшей тени обычной суровости.

– Забываю, и довольно часто, – ответил он.

– Простите, но я вам не верю, – заявила она после продолжительного молчания.

– Было бы удивительно, если б вы поверили. Но в мире сейчас много мест, где к черному цвету кожи относятся совсем иначе, нежели здесь. Эта тенденция, видимо, до вас еще не дошла. Если бы вы покинули Европу пятью годами позже, то увидели бы, как все изменилось. В этом вопросе вы движетесь не вперед, а назад, вот почему вы и мерите весь мир своими устаревшими мерками.

В ответ он услышал резкий, неприятный гортанный звук – смех, выражавший недоверие к его словам.

Он ждал, пока она что-нибудь скажет, но она молчала, и он продолжал:

– Это действительно так. Не очень далеко отсюда, в некоторых районах Африки, положение изменилось настолько существенно, что черный цвет кожи не является больше тяжким бременем. И если, например, в Ньясаленде, Танганьике, Кении или Северной Родезии какой-нибудь цвет и считается бременем, так это белый.

– В такой же степени это касается и индийцев, – спокойно добавила она.

Да, и индийцев, – согласился он. – На западном побережье критерии совершенно иные. В западной Африке и Египте цвет кожи не имеет никакого значения, на него просто не обращают внимания. Там существуют качественно иные проблемы. Я прожил достаточно долго в этих странах и знаю – даже индийцы не испытывают там никаких неудобств.

– Но ведь я – жительница Южной Африки. Допустим, что все сказанное вами – правда; вряд ли это поможет мне в моем положении.

Она будто впервые заметила его доброту. Однако поборола в себе желание смягчиться и быть дружелюбной, более того, желание быть нежной.

– Я думаю, – сказал он, – что вы неверно расставляете акценты. Ведь не то важно, что человек рождается или умирает, а то, что он живет. Жить, быть человеком – гораздо важнее, чем быть просто индийцем, черным, белым или вообще южноафриканцем.

– Но вы не станете отрицать, – поспешила вставить она, – что бытие, жизнь немыслимы вне времени и пространства. Вы здесь со мной потому, что вас здесь нет. Ваше пребывание в стране не зарегистрировано властями, и все же вы пленник. Знаете, вот сейчас, сидя с вами, я испытываю такое спокойствие, такую умиротворенность, каких не испытывала с самого детства. И, мне кажется, это благодаря вашему присутствию, вашим идеалам. Это идеалы, которые возвышают сердце. Но вы, как и я, прекрасно знаете, что стоит только выйти из этого сада, как ваши прекрасные идеалы потеряют всякий смысл. Мы еще не перестали быть варварами… Вы рисковали жизнью, чтобы доставить в эту страну деньги для подполья. Разве вы забыли о сотнях политзаключенных, о том, что во многих семьях отец и мать в тюрьме и некому присмотреть за детьми, накормить и одеть их, заплатить за жилье? Забыли, как людей приговаривают к домашнему аресту, дабы государству не нужно было обременять себя заботами, связанными с их содержанием в тюрьме? А какова участь бедных детей, когда оба кормильца оказываются под домашним арестом?

– Ну, говорите, говорите! Я вижу, дело скоро дойдет до политических лозунгов. Я же хотел сказать только одно: все ваши декларации, мое пребывание здесь преследуют единственную цель – создать такую Южную Африку, где мы могли бы спокойно жить, расти и чувствовать себя людьми. Мы все. Во имя этого мы и идем на такой риск.

– Да, – грустно заметила она. – Именно так должно быть. Но в действительности все обстоит иначе. Когда сидишь в этом саду, все кажется возможным. Однако я знаю, что это – иллюзия, навеянная вами. Мы находимся в состоянии войны, мой друг. И когда тобою, хотя бы на мгновение, овладевает иллюзия мира – это уже прекрасно. Но находиться долго во власти иллюзий рискованно. После нынешнего вечера я, конечно, стану более уязвимой, а это плохо и для меня, и для моих близких.

– Вы имеете в виду свое отношение к черным?

– Да… Знаете, мы ведь тоже не очень верим в цивилизованность черных. Это даже не предрассудок, скорее… нет, наверное, все же предрассудок. Мне лично теперь будет легче, и я этого боюсь. Когда я жила в Индии, меня ужасало откровенное предубеждение против обучающихся там африканских студентов… А сейчас помолчим немного, прошу вас.

Ты, оказывается, бываешь милой, когда даешь волю своим слабостям, подумал он, а вслух сказал:

– При любой неуверенности и опасениях, даже при угрозе поражения, главное– продолжать борьбу. А чтобы оставаться при всех обстоятельствах человеком, необходимо научиться критическому отношению к себе самому.

– Быть человеком. Это вы считаете самым важным?

– Быть или вновь стать человеком и культивировать в себе это свойство. Для меня это единственное оправдание.

– С вами я чувствую себя старой, циничной, жестокой. – Иронии не получилось, и он уловил в ее словах какую-то странную умиротворенную горечь. – Вы рассуждаете, словно ребенок, живущий в мире фантазий, которому и невдомек, что его подстерегают опасность и зло. Мы же должны помнить о реальной действительности. Достаточно очутиться за этими стенами, и вы сразу же столкнетесь со злом.

– Если реально существует только зло, какой же смысл бороться?

– Мы, кажется, повторяемся, – проговорила она устало.

Наступило молчание. Спокойное, мирное молчание, когда все ясно и когда теряется всякое представление о времени и пространстве.

█

И вот, когда они сидели, погруженные в молчание, пришел Сэмми Найду. Он пришел с улицы, и его глазам не надо было привыкать к темноте. Слуга провел его в темную гостиную и показал на стеклянную дверь, выходящую в сад. Перед этой дверью Сэмми остановился. Он решил было, что они уснули, но тут же усомнился в этом. Спящие люди редко излучают токи, а сейчас атмосфера была густо насыщена ими, и Сэмми Найду это почувствовал.

Что за черт, мысленно выругался он и на цыпочках прошел в заднюю часть дома. В кухне он застал двух худощавых женщин и высокого молодого человека с обильно напомаженными волосами. Не обращая внимания на женщин, Сэмми Найду подошел к мужчине:

– Что там происходит, Дики?

– Ничего.

– Что значит «ничего»?

– Они спустились вниз, поели, потом пошли в сад. Вот и все.

– Я же велел тебе наблюдать и слушать, о чем они будут говорить.

– А я так и делал.

– Ну, и что же?

– Да так, какую-то околесицу несли, я толком и не понял. Даже о политике как-то смешно говорили. Не так, как мы. Они, кажется, вовсю веселятся.

– Любовные штучки? – небрежно бросил Найду.

Вопрос поставил Дики в тупик.

– Нет, они не брали друг друга за руку, не обнимались и не целовались, ничего такого не было, и про любовь не говорили, а что-то между ними все же есть. Это я не сразу заметил, потом.

– А сначала что было?

– Я же сказал, они спустились вниз, и она накормила его ужином. Держалась она с ним так, как и все мы. Потом они стали спорить. – Дики заметил, как Найду изменился в лице. – Не так, как мы спорим, а как белые. Когда я работал в гостинице в Дурбане, мне приходилось видеть: без оскорблений, без крика, тихо, но сразу ясно, что ссорятся. Ну, вы знаете, как это обычно бывает…

– О чем они спорили?

– Она рассказывала, как убивали индийцев. Знаете…

– Да. А он стал возражать?

– Нет, он хотел сказать, что сожалеет, а она не дала и слова вымолвить. Потом рассказала, как мы к ним относимся.

– Дальше.

– Они пошли в сад и там продолжали вот так же странно ссориться. Сначала говорили об Африке и о цветном барьере, и об индийцах, а потом началась эта чудная тарабарщина: «я да мой народ», «ты да твой народ», потом о смерти, о рождении, и почему люди борются. Они так и сыпали английскими словами. Я горжусь мисс Ди, она не давала ему спуску! Но этот маленький кафр, скажу вам, хороший перец!