Текст книги "Путь Меча"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Интересно, а сколько лет Обломку?

И почему я никогда не видел Блистающих с такой внешностью, как у него? Только потому, что он – шут? Так не родился же он шутом...

– Это я во всем виноват, – вдруг заявляет Детский Учитель. – И нечего, Дзю, меня успокаивать! Мое слово было последним, мне и отвечать!..

– И вовсе не твое, а мое! – бросает Обломок, а я слушаю их перепалку, и ничего не могу взять в толк. Гвениль тоже вину на себя брал – дескать, не проиграй он турнирную рубку Но-дачи, все было бы в порядке. Я уж устал ему твердить: брось, Гвен, судьбу не разрубишь, я хоть живой остался, а сколько Блистающих на улицах Кабира ушло в Нюрингу? То-то же!..

Теперь еще один виноватый выискался. Он-то здесь при чем? Ведь не Детского Учителя слово, и уж тем более не шуточки Дзю – я, я последнее слово о турнире сказал, еще у Шешеза в гостях!

– А что ты должен был им ответить?! – яростно шипит Дзюттэ. – Что ты согласен, что из-за какой-то Шулмы – если она вообще существует! – клан Детских Учителей покроет ржавчиной почти восемь веков благоразумия и станет учить юных Придатков убивать?! Что ты, как Верховный Наставник, готов стать Диким Лезвием и других сделать такими же?! Ты это должен был сказать, да?!

Так, сейчас они всех перебудят... Впрочем, любопытство уже проснулось во мне, а остальным просыпаться вроде бы и не к чему.

– Тихо! – командую я лязгающим шепотом, и, как ни странно, они мгновенно умолкают. – Вы меня зачем будили? Без зрителя ругаться скучно?! Значит, так – или вы без воплей объясняете мне, в чем дело, или – клянусь клинками Повитухи Масуда! – я...

Договаривать мне не пришлось. Упоминание о клинках пришлось как нельзя кстати – Дзюттэ и Детский Учитель мигом угомонились.

– Ты что?! – с некоторым испугом брякает Обломок. – И впрямь дурак... Кто ж такими именами ночью бросается?! Я думал, дурнее меня никого нет, а оказывается...

Тьфу ты, пропасть! Оказывается, я в запале имена Повитух перепутал. Хотел Мунира вспомнить, а мне на клинок Масуд подвернулся!

Даже в темноте я вижу – нет, скорее чувствую – как они переглядываются. Конечно! Во-первых, если дурак-Единорог такими именами бросается, то он их наверняка знает. Спрашивается – откуда? Предположить, что от Придатков – нет уж, Дзюттэ, конечно, тоже дурак, но не сумасшедший. И потом – может, я с умыслом Масуда, Повитуху Тусклых, помянул? Мало ли...

– Ладно, – наконец решается Детский Учитель, – начистоту так начистоту. От Кабира до Мэйланя сколько дней пути?

Он что, в Мэйлань собрался? Родичей моих проведать?

– Недели три, – отвечаю, – с лишком. И коней не жалеть. А если с караваном, не спеша – так и поболе будет. А что?

– Ничего. А от Мэйланя до Кулхана?

Кулхан – это пески на северо-востоке от Вэя, окраины Мэйланя. Я и не был-то там ни разу... ведь по-мэйланьски «кул-хан» – «плохие пески».

И не просто, а очень плохие.

– Ну... не знаю. Дня три, если тропы выучить. Или кого-нибудь из Охотничьих ножей в проводники взять.

– А если наобум?

– Тогда – неделю. Или вообще не доберешься.

– Так... Ну а если через Кулхан насквозь пройти и взять еще севернее? Там что?

Ишь, заглянул! Я и не слыхал, чтоб кто-нибудь в этакие дебри забирался... зыбучка там, если верить слухам. То есть это в Кулхане зыбучка, а за ним...

– Ничего, – отвечаю. – Конец света. Восьмой ад Хракуташа, где Ушастый демон У плохих Придатков перековывает.

– Да? – вмешивается Обломок. – А нам сказали, что там Шулма.

– Какая еще Шулма? Кто сказал?

– Друг твой один, – невесело хихикает Обломок. – Близкий Длинный такой, слабо изогнутый, рукоять чуть ли не в полклинка, а гарды и нет-то почти. Руки Придаткам рубить любит.

– Но-дачи?!

– Он самый... Ну что, Наставник, рассказывай...

И Наставник рассказал.

4

По словам Детского Учителя, дней за десять до того, как произошло первое убийство в Хаффе на открытом турнире, к нему явились гости.

Но-дачи явился, потом еще один Блистающий, очень похожий на Но-дачи, но совсем маленький, не больше самого Детского Учителя; и трое странных кинжалов с узким граненым клинком и длинными острыми усами выгнутой гарды, отчего сами кинжалы сильно напоминали трезубцы, снятые с древка.

(Вспомнил я турнир, кинжалы эти вспомнил, как они Но от меня да Чэна беспамятных уводили; голос их скрипучий вспомнил, Придатка нескладного, одного на троих – и не сказал я ничего, только кистью качнул Детскому Учителю семьи Абу-Салим: продолжай, мол...)

...Говорил, в основном, Но-дачи. Остальные молчали. Плохо как-то молчали. С вызовом. Короткий Блистающий сперва даже имени своего не назвал, а по виду его род определить не выходило. Кинжалы-трезубцы велели звать их Саями, а больше ничего не добавили.

Вот и звал их Учитель про себя: Сай Первый, Сай Второй и Сай Третий.

Только речь в первую очередь не о них.

Если верить Но-дачи – а он сперва произвел на Детского Учителя (как и на меня) весьма неплохое впечатление – так вот, Но-дачи будто бы был моим земляком, и нелегкая как-то занесла его в Кулхан.

Что он там искал – неизвестно, и Детский Учитель решил не заострять на этом внимания. Мало ли куда вздумается отправиться молодому Блистающему? – а Но-дачи был, похоже, лет на тридцать моложе меня. Почему на тридцать? Когда я уезжал из Мэйланя, муаровый узор на клинках был темным, но все вокруг поговаривали, что скоро в моду светлый войдет, «лянь памор» по-нашему. Мне при отъезде всего-навсего двадцать девять лет стукнуло, узор у Но светлый, чистый «лянь памор», а узор при рождении образуется. Сходится?

Ладно. В этом деле многое на веру придется брать. Возьмем, и дальше пойдем.

Короче, Но-дачи ухитрился пройти Кулхан. У Придатка его на воду то ли чутье, то ли везенье было – два раза на заброшенные колодцы натыкался, и еще раз на конного Придатка, застигнутого песчаной бурей. Фляга у покойника нашлась, небольшая, но на два дня пути хватило.

Коня у них в первую же неделю бешеный варан сожрал, так Придаток пешком шел, Но-дачи на плече нес и сушеную варанятину жевал в – отместку за коня, что ли...

Нес, нес и вынес. На свою голову.

...Убили его, Придатка этого. Пески насквозь прошел, гнилую воду по капле цедил, когда варанов не стало – змей на солнце вялил... и все для того, чтоб у первого же дерева, кривого да чахлого, прирезали его, как скотину.

Три копья ждали у этого дерева. Три легких копья неизвестного рода и три ножа. Ну, и три Придатка на низкорослых косматых лошадках.

Только молчали они, и копья эти, и ножи – молчали, сколько Но-дачи не кричал им издали. И еще дух от них шел... нехороший. Будто и не Блистающие они вовсе, а так – вещь.

Вещь неразумная. Мертвая.

Или почти мертвая.

Или даже и не жившая никогда.

Так что когда Придаток Но-дачи из последних сил добежал до ожидающих – один из всадников глянул на него искоса, наклонился, вынул безразличный нож и деловито перерезал горло покорителю Кулхана.

Как ветку срезал. Равнодушно так, спокойно, без злобы.

И вытер неживой клинок о шкуру лошади.

Знай Но-дачи заранее то, что он тогда лишь начал узнавать; умей он в тот миг то, чему нескоро обучился – не спешил бы он к всадникам. И так, неспешно, всех девятерых положил бы рядком у того же дерева. Три копья, три ножа, три Придатка.

В пыль.

(Вот в это я поверил сразу).

...Увезли его. Приторочили к седлу и увезли. И очень скоро выяснил Но-дачи, что вокруг него лежит Шулма, и живущие здесь Придатки зовут себя шулмусами; а еще узнал, что нет в Шулме Блистающих.

Оружие есть. Вещь неразумная, для убийства созданная.

А убивали в Шулме немало. Род на род, племя на племя, то набег, то распря. Так что работы железу хватало.

Брезжило что-то в местных клинках, словно фитиль мокрый свечной горел – вспыхнет, погаснет, снова вспыхнет, зашипит, затрещит и плюется во все стороны. Чадит, а не светит.

Вещь не вещь, тварь не тварь. Но и не Блистающие.

Дикие Лезвия. Совсем-совсем дикие.

Без легенд и сказок. Без красоты вымысла.

Как есть. По-настоящему.

...Не всех пришлых Придатков в Шулме резали. А тех, что из-за Кулхана явились – тех вообще берегли и, в отличие от других рабов, даже на тяжелые работы не ставили.

И кормили не впроголодь. Это Придатку Но-дачи просто не повезло отчего-то. Не глянулся он шулмусам-заставщикам, что ли?

Чего уж теперь гадать...

А вот Блистающих у пришельцев отбирали. Оружие то есть, с точки зрения шулмусов. И хранили пленных Блистающих в почетном шатре.

У каждого уважающего себя племени – а племен, себя не уважающих, не было в бескрайней Шулме – имелся такой шатер.

Знатное жилье! На отдельной повозке возили, трех белых коней запрягали да трех гнедых – это когда на новое место откочевывали. А вот когда на стоянках разбивали, то сверкал и искрился шатер золотыми полосами переплетающихся цветов и узоров, искусно вышитых по зеленому бархату; низ шатра натягивался на массивные колья красного металла, покрытые тончайшим чеканом работы неведомых златоделов.

Вроде бы и небогата ремеслами кочевая Шулма, а вот поди ж ты!..

В шатре том и познакомился Но-дачи с братьями-Саями, хмурыми и неразговорчивыми, и с другими Блистающими, невесть какими путями попавшими в Шулму. Только не сразу понял Но, почему одни Блистающие в шатре на белой, как снег, кошме лежат, а другие – на пунцовой.

Как по крови плывут.

...Долго понимать не пришлось. Поначалу соседей спрашивал – те, что с белой кошмы, и сами ничего не знали или делали вид, что не знали, а те, которые с пунцовой – отмалчивались.

Вскоре все выяснилось само собой.

По большим местным праздникам, шесть-семь раз в год (как турниры в Кабире!) устраивало племя общий той. Скачки, пляски, песни, козлодрание, котлы сорокаведерные мясным паром кипят, маленькие Придатки-шулмусики с головы да ног бараньим жиром да кислым каймаком перемазаны. А в последний день тоя звали какого-нибудь раба-Придатка – непременно того, кто из-за Кулхана пришел – и заставляли выбирать оружие по руке.

С белой кошмы.

А потом ставили их обоих – Придатка с Блистающим – против бойца-шулмуса.

И в ладоши хлопали – начинайте, дескать!

Вот так хлопнули однажды и для Но-дачи. И для рослого темнокожего Придатка – дубанец, наверное! – что уверенно поднял Но с белой кошмы.

(Еще бы! – подумал я. – Они там, в Дубане, и без того на двуручниках помешаны, прочие роды обижаются... ну да ладно, не о том сейчас речь...)

Истосковавшийся по Беседам Но-дачи начал ее радостно и красиво – благо Придаток попался сообразительный. Три стремительных дуги прочертил в воздухе тяжелый клинок, и слетела верхушка шулмусского малахая из лисьего меха, забился на полынном ветру распоротый рукав чекменя, рассыпались костяные украшения с лопнувшего шнурка на жилистой шее...

А кривая сабля-клыч не сказала в ответ ни слова. Шагнул шулмус, и узкий клинок просто и грубо погрузился в живот нового Придатка Но-дачи. Темная кожа посерела, будто пеплом подернулась, гулко забили барабаны – и вновь остался Но-дачи один.

В шатре. На белой кошме.

А за шатром хлопали в ладоши и счастливо взвизгивали довольные шулмусы. Как же – такая победа!

Даже обнаженное оружие, которым размахивали жители Шулмы, что-то азартно бормотало, захлебываясь пьяным весельем – да только невнятной была речь шулмусских клинков, одышливо присвистывали копья, заикались на взмахе метательные ножи...

Ну и что? Зато могли то, чего не могли Блистающие Верхнего Вэя, Кабирского эмирата, Омелы Кименской, древнего Мэйланя, Лоулеза, Дубана, Хаффы, Хакаса...

Шулма – могла!

Видел Но-дачи – по уменью Беседовать один Блистающий дюжины здешних сабель стоит. Стоить-то, конечно, стоит, но вот в чем беда: через себя не переступишь, а уменьем убийства не перекрыть!

Разве что...

Отлежался Но на кошме, отмолчался, и месяца через два, на очередном тое, с другого конца подойти решил.

Пять раз выбивал он боевой топор из рук одноглазого шулмуса-поединщика, пять раз кричал топору: «Опомнись, брат!..»

Не докричался. Глухо ухал топор, как птица ночная – и все. А затягивание боя считалось среди шулмусов уловками Гэнтэра, лукавого божка воров и конокрадов, недостойными настоящего мужчины. Зароптали зрители, мелькнул в воздухе волосяной аркан, рухнул хрипящий Придаток, роняя Но-дачи...

...Очнулся Но на кошме.

Белой.

Долго думал большой меч, долго себя наизнанку выворачивал, долго копил в себе скудные крохи решимости; и накопил. После третьего боя, короткого и страшного, отнесли его с почетом на пунцовую кошму и всю ночь выли вокруг Но по-праздничному.

Никогда не забудет двуручный Но-дачи, Блистающий Мэйланя, как снял он с плеч свою первую голову.

Вот ведь как выходит – и чужая голова своей стать может, когда снимешь ее с хозяина.

А Придатка, что в тот памятный день Но-дачи держал, в племя приняли. На одного шулмуса больше стало. Молодец!..

Еще бы не молодец... И себя спас, и Но-дачи. Ведь если какой Блистающий с белой кошмы за год так крови и не попробует – приносили неудачника в жертву Желтому богу Мо, разломав на три части и утопив в священном водоеме.

Все дно – в обломках. Гнилых, ржавых.

Кладбище, как есть кладбище. Братская могила.

А так – хорошо. С пунцовой кошмы на праздничные бои лишь три раза в год берут. И то – против новеньких. Тех, что Беседуют. По старинке. Как привыкли в Мэйлане, Кабире, Хаффе...

Вот поэтому и не рассказывают новичкам, за какие такие дела с кошмы на кошму перекладывают.

...Год прошел. Второй прошел. Третий начался.

И как-то ночью вошли в шатер, переступив через удавленного стража, девять Придатков – из тех, что в разное время были в племя приняты. А у шатра восемнадцать коней землю копытом рыли – девять заседланных, девять – в заводе, под вьюки.

Взяли Придатки с пунцовой кошмы одиннадцать Блистающих – троих братьев-Саев, Но-дачи, потом похожего на Но маленького Шото... еще шесть клинков, проверенных Шулмой...

И – только пыль взвилась за беглецами. Утром кинулась Шулма вдогон – куда там! У ближайшего табуна табунщик пополам рассечен – видно, впрок праздничная наука пошла! – кони на земле бьются с сухожилиями перерезанными, плачут детскими голосами. Пока на дальний выпас пешком, пока...

...Прошли они Кулхан. Семеро – из девяти Придатков. Девять – из одиннадцати Блистающих.

И четыре лошади.

Прошли. Обратно. Зная, что там, за песками, далеко, есть на земле место такое – Шулма.

И земля им тесной показалась.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

– Интересное дело... – задумчиво прошелестел я, когда Детский Учитель надолго замолчал. – Ну, допустим... А почему тогда они именно к тебе пришли, на жизнь жаловаться? Мало ли в том же Кабире Детских Учителей? И вообще...

– Учителей-то немало, – вмешался Обломок. – А Детский Учитель семьи Абу-Салим – один. И слово его, как Верховного Наставника из Круга Опекающих, дороже иных слов стоит. Вот так-то! И не только в Кабире.

Я не особенно разбирался в иерархии Детских Учителей, но сказанного Обломком было достаточно, чтоб угомониться и не приставать к маленькому ятагану с лишними вопросами.

– А ты, Дзю? – видимо, я угомонился, да не совсем. – Ты тоже Верховный Наставник, раз при этом разговоре присутствовал?

– Я – Верховный Насмешник, – ухмыльнулся Дзюттэ. – И я не присутствую. Я прихожу и остаюсь, пока меня не выгоняют. А когда выгоняют, то я все равно остаюсь. Понял?

– Понял, – кивнул гардой я. – Ладно. Наставник, рассказывай дальше.

– Дальше? – тихо переспросил Детский Учитель. – Чтоб дальше рассказывать, надо сперва назад вернуться...

И мы вернулись назад.

...За три месяца до побега попал в шатер к Но-дачи незнакомый Блистающий. Попал – и сразу на пунцовую кошму лег. Его в набеге из чужого племенного шатра выкрали, так что он в Шулме уже лет пять обретался, и всему, чему надо, обучен был. В том шатре он вместе с братом-близнецом лежал, только в суматохе набега пропал брат куда-то...

И одной долгой ночью, когда нет иного дела, кроме как спать или разговаривать между собой, рассказал новый Блистающий о том, что недавно случилось в его племени – а был он из известного в Мэйлане рода парных топоров Шуан, не склонных к выдумкам и многословию.

(Да, я неплохо знал когда-то Шуанов по обеим линиям – Верхневэйской и Мэйланьской – и к многословию они были склонны не больше, чем к умышленной порче Придатков. Хотя – если эта Шулма действительно такая...)

...Случился в племени, где находился тогда Шуан, заблудший топор с короткой рукоятью и подобным луне лезвием – праздничный той. Скачки-байга, песни-пляски, хмельная арака – все, как полагается.

Все, да не все.

Явился в племя, в самый разгар тоя, чужой Придаток с Блистающим на поясе. По внешнему виду оба – чистые вэйцы. И пришли от северо-западной границы Кулхана. Почему сами пришли, а не под конвоем заставщиков – неясно, да и лень в праздник разбираться.

Ну, раз пожаловали – становитесь в круг, за цвет кошмы и жизнь Придатка спорить!

Стоят они в круге. Смотрят на шулмусов. И те на них смотрят. Видят – Придаток стройный, узкоплечий, черноглазый, в суконный бешмет затянут; ни вида, ни силы, одни глаза из-под войлочного колпака лихим огнем горят. Такие огни в полночь на заброшенных курганах-могильниках видеть можно – можно, да не нужно. Кто их близко видел, те домой редко возвращаются.

А Блистающий, что только что был на поясе, а теперь уже в руке подрагивает – вроде бы обычный прямой короткий меч, клинок треугольный, двулезвийный, только у гарды-крестовины тот клинок чуть ли не в полторы ладони шириной, а у острия – полукругом под бритву сточен.

( – ...Чинкуэда, – бросаю я.

– Что? – удивляется Детский Учитель.

– Чинкуэда, говорю. Есть такая семья у нас на южных солончаках. Затворники, в свет редко когда выбираются...

– А... ну хорошо. Пусть будет по-твоему. Дальше говорить?)

...Вышел к гостю незваному в круг шулмус с двумя копьями. Поглядел на соперника Придаток, звонко расхохотался у него в руке Блистающий Чинкуэда, и затем острием указал по очереди на семерых шулмусов, что впереди прочих стояли.

Выходите, мол!..

Те и вышли. Стоят ввосьмером. Ждут.

– Джамуха! – сказал стройный Придаток и в грудь себя кулаком стукнул. Дескать, зовут меня так – Джамуха...

...Знал топор Шуан, что любой Блистающий по уменью своему много шулмусских клинков на весах Беседы перевешивает. А вот то, что новенький Блистающий, не обожженный Шулмой, не терявший Придатков, с первого же раза восьмерых шулмусов играючи положит – этого топор Шуан не знал.

И двуручный Но-дачи не знал. А узнав – удивился.

(И я удивился.)

Покачался окровавленный Чинкуэда над трупами, посвистел лениво в тишине, и в ножны лег, не вытершись. Придаток его улыбнулся нехорошо, в карман бешмета полез и пригоршню ушей оттуда достал. На землю бросил.

По серьгам признали шулмусы уши своих пограничных заставщиков.

Через полгода новый вождь был у племени. Взамен прежнего, зарезанного на глазах у всех.

Звали нового вождя – Джамуха Восьмирукий.

И на поясе его всегда висел прямой короткий Чинкуэда, скорый на смерть.

2

А еще через три месяца указал Чинкуэда острием на четыре стороны света и сказал: «Много земель – одна Шулма. Много племен – один народ. Много людей – один вождь. Кто не согласен – умрет».

Было это незадолго до похищения топора Шуана. И чуть дольше оставалось до дерзкого побега девяти Придатков и одиннадцати Блистающих.

Топор Шуан тоже был среди них.

Он остался в Кулхане. Зыбучка засосала.

3

...Детский Учитель все еще тихо шелестел, сообщая разные малозначащие подробности, молчал Обломок – слишком долго для его характера – спали мирным сном остальные гости и Гердан-хозяин (интересно, а почему я считаю себя тоже чем-то вроде хозяина, хоть и сам в гостях?), крупные кабирские звезды заглядывали в окно...

Короче, я уже не слушал Детского Учителя, а думал о своем. Вернее, о чужом – о невероятной Шулме, о Но-дачи и о том, что мне его не жалко.

Абсолютно.

Я и сам стоял вплотную к той черте, которую Но перешел волею неумолимых обстоятельств. Я – тут, пока еще тут; он – там, уже там... но нас разделяло не более одной длины клинка. Хороший выпад судьбы – и мы будем рядом.

А моя личная судьба носила имя. Но-дачи. Бежавший из Шулмы.

Нет, ненависть ушла и пока не появлялась, но и жалости не возникало. Скорее уж мне стоит задуматься, что никаких Тусклых я, как ни буду стараться, не найду. Миф рассыпался на глазах, теряя плоть и реальность – ужасом Кабира, Дурбана, Хаффы оказалась кучка Блистающих из Шулмы, с того конца света.

Бороться с легендой мне было бы страшнее.

Постой, Единорог... ты все-таки собираешься бороться?

Ладно. Отложим до утра.

– ...и он сказал, – пробился сквозь мои раздумья шелест Детского Учителя, – что настанет день, когда Джамухе Восьмирукому станет мала Шулма. И тогда Шулма придет в Кабир. Ты слушаешь, Единорог?

– Да-да, – торопливо звякнул я. – Конечно... Шулма придет в Кабир. И что дальше?

– А дальше, – не выдержал Обломок, – по его словам, мы все станем заложниками собственного воспитания. Пока мы будем пытаться Беседовать и возмущаться грубостью незваных со-Беседников – Придатки Кабирского эмирата умоются кровью. И вскоре Кабир станет Шулмой. Ясно?!

– Ясно.

Мне действительно было ясно. Да, на месте Но-дачи и его спутников я тоже в первую очередь явился бы к Верховному Наставнику из Круга Опекающих. Чье слово весомо в среде Детских Учителей.

– Шулма, если она есть, придет в Кабир не завтра, – медленно продолжал я. – И не послезавтра. Значит, у Кабира есть время. Значит, за это время Детские Учителя эмирата могут успеть многое. Взрослого Придатка очень трудно переучить заново, а вот Придатка-подростка... или лучше Придатка-ребенка... Исподволь, осторожно внедрить в податливое сознание мысль о возможности умышленной порчи друг друга, вовремя подтолкнуть неокрепшую руку, чуть-чуть изменить навыки, когда надо – промахнуться, когда надо – попасть... И когда (если!) Шулма придет в Кабир – ее встретят новые Придатки, чье уменье убивать, помноженное на мастерство Блистающих... Бедная Шулма! Да, на месте Но я предложил бы то же самое.

– Ты угадал, Высший Дан Гьен, – со странной дрожью в голосе подтвердил Детский Учитель. – Но-дачи предложил именно этот выход.

– Ну и..?

– И я отказался. Я не знаю, придет ли Шулма в Кабир, но если бы Детские Учителя эмирата согласились бы на предложение Но-дачи – с этого дня, с этой минуты Шулма уже была бы в Кабире. А Дзю сказал...

– А я сказал, – резко перебил Наставника Обломок, – что за Шулмой не надо далеко ходить, потому что она уже в Кабире! Что Но и его приятели – это и есть Шулма! И если Блистающий способен помыслить о том, чтобы научить детей-Придатков убивать – он... он должен был навсегда остаться в Кулхане! Добровольно!

Меня поразила горячность шута. Предложение Но-дачи затронуло, вне всяких сомнений, какие-то сугубо личные чувства Обломка – вот только какие?

И опять же – сколько ему лет?

– Договаривай, Наставник, – тоном ниже буркнул Дзюттэ. – Все, не лезу больше...

– Чего уж там договаривать, – отозвался Детский Учитель. – Ушли они. Надо быть полными болванами, чтоб не понять – не дадим мы с Дзю юных Придатков портить. И сами не будем, и другим закажем. А они, беглецы из Шулмы, не глупее нас были. Маленький Шото – тот чуть не с середины разговора зверем на меня косился, а братья-Саи в дверях задержались и говорят: «Видишь, Но, мы же тебя предупреждали... Чистенькие они все тут, а мы теперь грязненькие – не станут нас в Кабире слушать. Придет Шулма, научит чистеньких пачкаться – да поздно будет. Станут пьяные шулмусы Блистающими владеть, а сами Блистающие Придатками станут. Нет уж, не дадим мы чистеньким вот так, от чистоты душевной, подохнуть! Наша грязь дешевле да проще – сами, сами обучитесь, чему надо... хотите или не хотите». Не понял я сперва, о чем это Саи, а как первое убийство в Хаффе свершилось, так сообразил – только поздно.

– Почему поздно? – спросил я.

– Ты уже почти научился убивать, – тихо ответил Детский Учитель. – Маскин Седьмой из Харзы – учится. Это только из числа тех, кого я знаю. И о ком я знаю. Кто следующий? Шешез? Лунный Кван? Гвениль? – а я именно его подозревал в содействии Саям и Но-дачи! Волчья Метла? Кто?! Может быть – я?!.

– Или Обломок, – не подумав, предположил я.

Дзюттэ промолчал – что само по себе было удивительно – но промолчал он так, что вот мне-то и стало не по себе. Было в его молчании что-то общее с молчанием Фархада иль-Рахша, грозящим прорваться бешеным звоном: «Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!»

Ну почему, почему я даже после всего случившегося так ужасающе легкомыслен? Говорю, не подумав; лезу, куда не следует; смеюсь, когда стоит быть серьезным, и наоборот...

Впервые я подумал, что с точки зрения многих кабирцев я могу оказаться в чем-то похожим на Дзюттэ Обломка. Вот она какая, личина шута...

– А почему ты не рассказал обо всем Шешезу? – поинтересовался я, адресуя этот вопрос Детскому Учителю. – Рассказал бы, и Шешез наверняка принял бы какие-то меры...

– А он и принял, – горько усмехнулся маленький ятаган. – Просто поверить в Шулму и угрозу Но-дачи для Шешеза было ничуть не легче, чем поверить, например, в тех же Тусклых. Вот он и поверил... во все сразу. Поговорил с тобой о Тусклых, провел опрос о целесообразности турнира, поручил нам приглядывать за происходящим, доверил харзийцу Маскину Седьмому поиск Тусклых, или хоть кого-нибудь; прислушался к предложению Дзю изготовить для твоего Придатка новую руку... Опять же не лез куда не надо. Каких еще мер ты ждал от Шешеза фарр-ла-Кабир, Единорог?

– Ну... других, – промямлил я.

– Других... Для других мер нужно уметь то, чему нас учат беглецы из Шулмы! Вот так-то...

Слабый шорох – и в дверном проеме возник силуэт Придатка. Я узнал его – теперь мне все легче было различать и Придатков, и те мелкие детали, которые обнаруживали смену их настроения. В дверях стоял Друдл. Придаток Обломка и Детского Учителя.

Нет, кроме Чэна, я никого больше из них не мог пока называть иначе, как Придатками. Ну и ладно... не все сразу.

– Заболтались мы совсем, – как ни в чем не бывало заявил Дзюттэ. – А спать по-прежнему не хочется. Пошли, Наставник, прогуляемся по холодку, остынем... Спи, Единорог, и не сердись, что разбудил. Чувствуешь, какой я вежливый стал? А все твое облагораживающее влияние...

Придаток Друдл неслышно приблизился, Дзюттэ и Детский Учитель устроились у него за поясом – и через мгновение я был единственным бодрствующим в комнате.

А спустя некоторое время я задремал.

И увидел сон.

4

Я висел в черной бархатной бесконечности, сверкая обнаженным клинком. Ледяная мгла слабо мерцала многочисленными искорками, и я догадывался, что каждый дрожащий огонек – это Блистающий, невероятно удаленный от меня и оттого такой же одинокий и беззащитный перед молчащим и равнодушным мраком.

Слабый звон донесся до меня откуда-то снизу – если здесь были верх и низ. Я вгляделся – и увидел крохотный зеленоватый шарик. Как тогда, на улице Сом-Рукха, когда сколотый с гарды убитого Шамшера бронзовый шарик откатился к глиняному дувалу...

Едва эта мысль посетила меня – я ощутил собственный вес и гигантской молнией понесся навстречу растущему шарику, пронзая пустоту, рассекая облака, расплескивая плоть земную и с каждым мгновением становясь все тяжелее.

Потом некоторое время не было ничего.

Совсем ничего.

...До половины уйдя в рыхлый холм, огромным крестом возвышался я над сумрачной равниной, и тучи неслись по мглистому небу, цепляясь за мою рукоять.

А по равнине двигалась странная процессия.

Блистающие и Придатки.

И как только кто-то из них проходил мимо моего холма – я слышал Имена, незнакомые мне, еле различимые в раскатах хриплого грома.

Придаток Артур Пендрагон и Блистающий меч Эскалибур, Придаток Тетра, король фоморов, и Блистающий меч Орна, одноглазый Придаток Один и копье Хунгнир; божественный Придаток Луг, искусный в ремеслах, и копье Ассал; чернокожий лев Антара Абу-ль-Фаварис и меч аз-Зами, Сусаноо-но-Микото, неистовый бог-Придаток ветра и морских стихий, и его Блистающий меч Десять дланей...

Они шли и шли, и я уже не понимал, кто из них Блистающий, а кто – Придаток; они шли, и гремел гром, и этому не было, не могло быть конца.

Этому не было даже начала.

Зигфрид и его меч Грам, Фрейр и меч Хундингсбана, Тор и боевой молот Мьелльнир; Келтхайр, сын Утидира, и копье Луйн, Роланд и его меч Дюрандаль, Магомет, пророк Божий, и его мечи – Джуль Факар, что значит «Пронзатель», Медхам, что значит «Острый», аль-Баттар, или «Рассекающий», Хатей, или «Смертоносный», и еще два копья – аль-Монсари и аль-Монсави...

И я проснулся, когда гром превратился в голос – усталый, хриплый, слегка севший, словно после долгого крика.

– Будь проклят день, когда оружию стали давать имена! – сказал тот голос.

5

Проснувшись, я не помнил почти ничего, кроме голоса и его последних слов.

– Приснится же такое... – еле слышно лязгнул я, и в этот миг железная рука коснулась моей рукояти. Рядом стоял Чэн, мотая отяжелевшей спросонья головой и часто-часто моргая.

– Приснится же такое... – прошептал Чэн, становясь Чэном-Мной, и я еще раз увидел глазами его памяти равнину, процессию; и услышал голос.

Чэну снился тот же сон. Только запомнил он больше.

– Так, гулять... гулять... – бормотал Чэн-Я, укрепляя ножны на поясе и пробираясь к двери. – На свежий воздух, в холодок...

Я-Чэн даже не сразу заметил, что почти дословно цитирую Обломка, а когда заметил – мы уже находились на улице и с удовольствием впитывали ночную прохладу.

Некоторое время мы прогуливались возле главного входа, думая каждый о своем. Я говорю – «мы», потому что в первую же секунду взаимопроникновения стало понятно – Придаток Друдл рассказал Чэну почти то же самое, что Детский Учитель поведал мне; и нам с Чэном совершенно необязательно обмениваться узнанным для полноты картины.

Так что мы отошли друг от друга на шаг – этот шаг был невидим никому, кроме нас – и вспоминали подробности ночного разговора.

Каждый сам по себе – и в то же время вместе. Оказывается, «мы» ничуть не хуже, чем «я» или даже «Я-Чэн»...

Неподалеку начинался чей-то сад, совершенно не огороженный, и там оглушительно стрекотали цикады, заставляя вибрировать воздух. Я подумал, что в моей воле бросить все и завтра же покинуть Кабир. Эмират велик, да и дружественных земель немало – и везде меня примут с радостью. Обзаведусь новыми друзьями, ничем не буду интересоваться, никого не буду разыскивать, никому не стану мстить, начну Беседовать вполсилы, чтоб не привлекать лишнего внимания, а по ночам буду отводить душу с Заррахидом...

И никаких тебе забот – ни личных, ни государственных! Уйдут видения горящего Кабира, оборвет свой бег гнедой жеребец, и аль-Мутанабби, первый Придаток на кабирском престоле, снова станет всего лишь именем на одной из пластин латной перчатки. И все вокруг будут думать, что там, в перчатке есть живая рука – ну а что им останется думать?!