355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Генри Лайон Олди » Маг в законе. Дилогия » Текст книги (страница 7)
Маг в законе. Дилогия
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 04:30

Текст книги "Маг в законе. Дилогия"


Автор книги: Генри Лайон Олди



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Ты просто замолчал. Хотел встать и пойти прочь из избы – но Акулька тебя опередила.

– Дядь Друц… – сказала она так, что ты невольно обернулся. – Дядь Друц, миленький… научи ты меня, а?

– Чему?

Ты уже понял – чему. Ты понял, и внутри все сладко опустилось в томительном ожидании. Что, Княгиня моя, говорят, фартовые расклады парами случаются? Привалило тебе – теперь моя очередь?

Да, Княгиня?

– Ну… со зверьем толковать, штоб понимали! Как ты с медведихой. Ну и… колдовать! – выпалила Акулька.

Решилась-таки.

Слово сказано.

А по Закону: было слово – должен быть и ответ.

Ну что, Друц, ответишь «да»? Возьмешь девку в фартовую науку, в крестницы-подельщицы? Покажешь, как со зверями толковища толковать? как замок чем попало, хоть ногтем, хоть гвоздем ржавым открывать? как коням крылья на бегу отращивать, как сторожам глаза отводить? грозой следы заметать? личину напускать? Покажешь? Научишь? Скажи «да»! – и тебе разом полегчает, перестанет хрустеть и ныть спина, а пальцы мигом станут гибкими и послушными, как прежде… Да что там пальцы! Джя, морэ! – тебе предлагают подарок, роскошный, царский подарок, такой же, какой недавно отхватила Княгиня! Соглашайся, глупый ром! Ведь взамен девка всего лишь хочет…

Нет, не того она хочет, что ты ей дать можешь. Чуда она хочет, чуда расчудесного! А у тебя все чудеса арестантским халатом кончаются… или теми кольями, что Даньку-Алого в мясной блин раскатали. Ну и что? Твоя ли забота?! Сама ведь напросилась, верно? Никто за язык не тянул?!

Никто. Да, забота левая, да, не такой ты ангел, чтоб на чужом горбу в рай не въехать, особенно ежели сами горб подставляют. Одна беда: и в раю петля с мылом, всенепременно варавским, для сих целей предназначенным, сыщется.

Для обоих.

В Уложенье о Наказаниях на сей счет двух мнений нет – и беглецу, и пособнику.

Чтоб не спешили бегать.

– …Не хотел я с тобой о мажьем фарте говорить – да, видать, придется, – ты вздохнул и начал устраиваться на лавке поудобней. – Значит, хочешь тайному ремеслу учиться?

– Ага! – радостно блеснули глаза Акульки.

Аж пятаки рублями стали.

– А ты хоть знаешь, кто такие они – маги?

– Знаю! Это которые род свой от Магога-Поганца ведут. Простые люди от Гога-Праведника, а маги от Магога! – на одном дыхании протараторила гордая своими познаниями Акулька. – Про них еще батюшка в церкви сказывал, только никто не понял. Так тетка Сохачиха потом всем разъясняла, по Псалтыри.

– Есть далеко на юге страна Персия, – пояснил ты, отсмеявшись. – Так вот: там магами издавна называли жрецов Огня. Тех, что Солнцу земно кланялись. А люди, как всегда, не разобрались, и стали звать магами всех, кто чудные обряды творит. Ну а после решили: они творят-творят, да и натворят! – так ведь?! Значит, всех в один котел, на один костер, и соли не жалеть! Хотя речь не о том, – оборвал ты сам себя.

Ерунду порешь, Валет Пиковый! Или от девки заразился, сам сказочником решил стать? Может, еще ро́ман ей тиснешь? «Похождения благородного мага Бовы-колдунца, коий взятое у богатых раздавал сирым да убогим, за что и пострадал от власть предержащих…»

Гувернантки, говорят, слезами умываются!

– Магия, Акулина – хуже крамолы. И церковь, и наука, и законы, что властями светскими изданы, на нее запрет накладывают. Не бывает, дескать! – а раз не бывает, значит, ересь и фиглярство, и подлое смущение малых сих. Уразумела?

– Да ну! – досадливо махнула рукой девчонка: что ты, мол, с ней, как с маленькой?! – Ты вот, дядь Друц, бают, колдовством коня свел, а хозяина в крысу превратил и сапогом, сапогом!.. За то тебя и в острог! Мне такого не надо. Мне бы – штоб со зверьем, штоб язвы лечить, парней к себе привораживать… – на этих словах Акулина осеклась и зарделась. – Это-то можно? Как бабка Шептуха, только лучше! по-настоящему!

– Эх, Акулина, святая простота! – вполне искренне вздохнул ты. – По-настоящему – значит, запретно. Противозаконно!

Последнее слово ты выговорил раздельно.

Едва ли не спел.

– Поняла? А Шептуха твоя… таких вшей, как она, властям давить – только позориться! Зато мимо нас не пройдут, нет, не пройдут!..

– Шавишь ты все, дядька Друц! Вот ты меня с Федюньшей от смерти, почитай, спас! Это тоже – супротив закона?

– Супротив, Акулина, как есть супротив. Я вам жизнь спас – а сам за это обратно на каторгу загреметь могу. Статья Уложенья о Наказаниях восемьдесят вторая прим, параграф шестнадцатый. Вишь, как вызубрил?! – на смертном одре, и то вспомню! Вот ежели б я ту медведицу из ружья застрелил – тогда другое дело. И закон не нарушил, и людей спас. А так… Спасибо тебе, мил человек, за две души спасенные – а теперь подставляй руки-ноги, в кандалы ковать будем, за ворожбу богопротивную и противозаконную.

– Да как же?! да за што же?! – Акулька едва не расплакалась от обиды, но вовремя спохватилась. – Ты людям добро, а тебя за это – в кандалы? Так, што ли?

«Добро?! – едва не выкрикнул ты во всю глотку. – Добро людям?! Вор я, дура, конокрад я фартовый, Валет Пик! Ворюга! Купца того, суку-Трифушкина, что мужикам за Даньку моего по алтыну заплатил, я на „мокрый гранд“ взял! я! я!!! Таким родился, таким сделался, таким и помру в вашей глухомани! Уйди ты, девка, ради Бога!»

Нет, не крикнул.

Сцепил зубы до скрипа; иное сказал:

– Так. Все верно. Властям едино: финты крутил? Значит, отвечай. По всей строгости.

– Ой! – Акулька испуганно прикрыла рот рукой. Видать, только сейчас до девки дошло. – Это ж из-за меня тебя обратно на каторгу упечь могли, дядька Друц?!

– Могли, – кивнул ты.

В основании черепа болезненно хрустнуло.

Напомнило.

– Ой, прости меня, дядь Друц! Я ж не знала! Я ж как лучше хотела! Я ж думала – раз на доброе дело…

– Ладно, не убивайся. Обошлось, вроде. Зато впредь соображай, о чем болтать стоит, а о чем нет.

– Я поняла, дядь Друц! Я теперь никому ни слова, ни пол-словечка…

– Это правильно, Акулина.

Как же, не скажет она! Добро б хоть пять минут помолчала…

– Дядь Друц… так ты меня в науку возьмешь? Я послушной буду! И болтать – ни-ни!

Ну вот, приехали, опять за рыбу деньги! Ничего дура-девка и не сообразила! Нет, конечно, соблазн велик. Такой случай упускать – грех. Только… согласишься, значит, самое время когти рвать. Ссыльные-то у всех на виду, не спрячешься. Стоит ли на риск идти? Доживешь в этой глуши оставшиеся год-два, напоследок выплеснешься без остатка – и загнешься по-тихому. А так еще и дуру эту с собой потянешь. Жалко все-таки – и себя, и ее.

Жалко… а все равно свербит там, внутри, прямо спасу нет!

Искусительница!..

С веснушками.

– За обучение тоже кара положена. Ты-то, по малолетству, да на первый раз, может, от острога отвертишься, а вот я…

– Так што ж это выходит? Ежели мажьего семени – то и ворюга обязательно? Или там душегубец? А добрых колдунов не бывает? Настоящих?!

Ты смеялся долго и плохо.

Совсем плохо.

– Может, и бывает. Слыхал краем уха: кто ворожбой цветы выращивает, кто тараканов выводит. Но живьем не видел.

Еще бы видеть! Когда испокон веку, от самого Аввакума-Гонителя, за глотку берут, аки хулителя веры; когда внизу приговора, пурпуром по белизне, печать епархиального или, упаси свят-фарт, синодального обер-старца: «Ныне, присно и до окончания срока, аминь!»; когда крепких огольцов, нечувствительных к «эфирному воздействию», с младых ногтей забирают к «Варварам», на псов облавных натаскивать; когда…

– Нет, Акулина, не видел.

– Почему?

– Поймают, хоть на цветочках, хоть на тараканах – заметут. Хочешь в острог, добрая ты моя?

– Не хочу. Только не всех ведь ловят… Кто там дознаваться станет, чему ты меня учишь, ежели я ни воровать, ни порчу наводить не стану? Как проведают?!

Акулька победно воззрилась на тебя.

Уела, мол.

Ну репей, сущий репей! А ведь не такая уж и дура девка, оказывается…

– Да ты же сама через день и растрезвонишь! Язык ведь у тебя – что помело, – ты вспомнил слова Ермолай Прокофьича.

Акулька прикусила «помело» и потупилась.

– Когда о таком просишь, Акулина, сперва крепко думай. Потом всю жизнь жалеть будешь. Да и жизни той не шибко много выйти может…

Бросив напоследок этот зловещий намек, ты поднялся на ноги и двинулся к дверям. Косо глянул через плечо. С полатей свешивалась рука спящего Филата, который бросил храпеть, тихонько посвистывая носом – и вдруг ты ощутил острое желание кинуться к Луковке и придушить безобидного пьянчугу. Толчок был таким же резким, как и мимолетным: налетело-схлынуло. Знаешь, Друц! – брось дурить. Раньше ты привык доверять душевным порывам, но сейчас – не раньше, да и Филат – пустое место.

Зло не на ком сорвать, что ли?!

Акулька подхватилась следом.

«Ежели сейчас не отстанет, пошлю по-черному: больше не сунется», – озлившись, решил ты.

Но Акулька пока держалась, молчала. Видимо, задалась целью доказать, что ее язык – не такое уж и «помело».

На улице нарастал, приближался дробный конский топот.

Кто ж это так торопится?

Со слабым интересом ты распахнул дверь, шагнул с крыльца…

Урядник резко осадил пегого жеребца в пяти шагах от тебя, у самых ворот; поспешно спрыгнул в грязь. Усатое лицо перекошено, фуражка съехала на затылок, на одном ремешке держится.

«Вот и все, – екнуло в груди. – Не помогли купцовы уговоры. Арестовывать примчался. Почему один? Да потому что не будем мы с Княгиней сопротивляться. Это он правильно решил. Хотя Княгиня…»

Сзади тоненько взвизгнула и бросилась прочь перепуганная Акулька. Небось решила: злодей-урядник уже успел неким чудесным образом прознать, как она к «дядьке Друцу» в ученицы просилась – вот и примчался по ее рябую душу!

Урядник косо зыркнул вслед девчонке, невольно покрутил пальцем у виска. Совсем умом трехнулась! То про железных змиев болбочет, то пугается невесть каких страхов…

– Где эта!.. как ее?.. Рашелька?

– Да вроде у купца с полчаса назад была. У Ермолай Прокофьича…

В лицо ударили ошметки жидкой грязи.

Значит, снова пронесло. Не за тобой примчался. Ай, глупый ром, чему радуешься? Валета, значит, пронесло – а Даму?..

И ты решительно направился вслед за ускакавшим урядником к купцову подворью.

* * *

У подворья толпился народ. Шумели, что-то втолковывали друг другу, заглядывали через забор. Все были уже изрядно навеселе по случаю воскресенья.

– Слышь, Друц! Подруга твоя вроде как совсем кони двигает! Ин уже и Шептуху привели…

– То примета верная!

– Дык еще и урядник!..

– А што – урядник?

– Дык власти…

Сердце в груди глухо бухнуло. Что ж ты так, Княгиня? Не впрок подарочек вышел, значит?..

Не отвечая посторонившимся мужикам, ты молча толкнул калитку. Немой слуга Михайло – детина с тебя ростом – тряхнул было соломенной шевелюрой, ежом торчавшей во все стороны из-под картуза. Вздумал дорогу загородить. Зря – ты, по-прежнему молча, отодвинул немого плечом, и Михайло понял. Не стал ерепениться, хватать, не пущать…

Умен, сторож.

По двору вываживали покрытого клочьями пены урядникова жеребца. Нет, не спалил коня, отдышится, отойдет, – мимоходом определил ты. Лишь бы поить не вздумали.

Самого урядника видно не было.

Ты направился к крыльцу, но тут дверь распахнулась навстречу, и на крыльцо выбрался хозяин дома. Ермолай Прокофьич пребывали в явном душевном расстройстве: на потном, с красными пятнами, лице стыла обида пополам с недоумением. Купец пытался раскурить цыгарку – не фабричную папироску, как давеча, а обычную самокрутку; сломал одну спичку, другую. Наконец подкурил, с облегчением окутался облаком сизого дыма – и только тут заметил тебя.

– А-а, Дуфунька, – ничуть не удивился. – Плохи дела у Рашели. Как ты ушел, так ее вскоре и опялило.

– Что – опялило?

– Ну, этот, как его… – Ермолай Прокофьич пытался вспомнить некогда слышанное ученое слово. – Кондратий, вот! Побелела вся, мало што не посинела, бьется, задыхается, глаза пучит… Я уж думал – все, кончается! Ан нет, попустило маленько. Только-только задышала – а тут по-новой кондратий… тьфу ты пропасть! – Кондратыч вламывается. Мол, велено доставить в Мордвинск на опознание.

– На какое еще опознание?

– Да я и сам не уразумел толком, шиш лесной! – в досаде плюнул купец. – Велено, и все тут! Я Кондратычу: да погоди ты, вишь – чуть жива баба, пущай оклемается! А он уперся: приказ у меня! Не поспею к вечеру – начальство голову снимет… Я уж и телегу велел запрягать. Да только квелая она, Рашель-то! – кого бы с ней отправить? За кучера, за костыль…

– Я поеду, – гулко ухнуло за спиной. – Отвезу.

Ты обернулся.

У крыльца стоял непонятно как пробравшийся во двор Федюньша.

А немой Михайло держался за бок и лишь разевал рот по-рыбьи.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

А у Федюньши Сохача в глазах, за голубой кромкой, всегда одно:

…белка скачет.

Рыжая, пушистая. Хвостом во все стороны безобразничает. Еловая лапа под белкой трясется, тоже рыжиной отблескивает. Старая потому что; сохлая. Иглами брызжет на тропу. Солнце белку пятнами разукрашивает, оглаживает по шерстке: балуй! балуй мне! Клесты сверху орут на попрыгунью, а ей хоть бы хны.

Опустилось ружье.

Неохота стрелять в белку.

* * *

– Езжай, Федюньша, езжай, – согласно кивнул купец.

Дверь за его спиной снова открылась, и на крыльцо под руки вывели Княгиню. На Рашке лица не было: бледная, как смерть, глаза безумные, остановившиеся, губы дергаются судорожно, пытаются воздуха глотнуть.

Неужели – опять?.. неужели?!

Позади шел хмурый урядник, подкручивая вислый ус. Купцу он на ходу показал большой, волосатый кулак. Ай, мама! – в оловянных глазах урядника даже мелькнуло живое, человеческое: «Падина ты, Ермолай Прокофьич, шиш лесной, со своей рябиновкой! Старого дружка под монастырь…»

Когда Княгиню проводили мимо тебя, она на миг обернулась, взглянула в упор – словно крикнуть хотела без голоса; да так и не сложилось.

Разом постаревшую женщину уже усаживали на телегу – а ты все продолжал смотреть в пустоту, и видел омут лица Княгини, в котором тонули боль и обреченность.

Обреченность и боль.

И никакой надежды.

КРУГ ТРЕТИЙ
ДВЕ КАРТЫ ВТЕМНУЮ

– Маги?! Кошмар моего босоногого детства!..

Опера «Киммериец ликующий», ария Конана Аквилонского.

ПРИКУП

Господин полуполковник изволили кушать чанахи по-эчмиадзински.

В обливном глиняном горшочке исходила паром острая баранина, густо переложенная мелко нарезанным луком, кусочками картофеля, половинками томатов и баклажанными кубиками, а также засыпанная от души зеленью кинзы, петрушки и стручками фасоли. Все это великолепие, при откинутой крышке, производило впечатление натюрморта в старофламандском стиле, отчего даже было боязно притрагиваться к произведению кулинарного искусства – но господин полуполковник отродясь труса не праздновали!

И очень любили чанахи под сухое белое из знаменитых виноградников князя Голицына «Новый Свет». Этакая своеобразная демонстрация широты взглядов, душевного единения Кавказа с Крымом…

Волей шута-случая ресторация «Картли», открытая в Мордвинске соотечественником господина полуполковника, толстяком Датуной Саакадзе, находилась едва ли не напротив городского морга. Это если выйти из дверей, пересечь шумную Кацарскую улицу, где располагалась «Картли», пристанище гурманов, и сразу свернуть в Дровяной переулок.

Вон они, железные ворота морга.

Рукой подать.

Завсегдатаи ресторации, люди состоятельные, и оттого обладающие определенным чувством юмора, принимали это обстоятельство весело и даже с некоторым удовольствием. Все смертны, и иногда полезно вспомнить о конце пути земного, дабы рюмка мадеры или нежнейшее чахохбили показались вдвое вкуснее. Во всяком случае, толстяк Датуна сперва жаловался в городскую канцелярию на подобное нежелательное соседство (морг перенесли в Дровяной полтора года спустя после открытия «Картли», в результате пожара старого здания, где многие опознанные и неопознанные господа покойники удостоились совместной кремации). Сперва, значит, жаловался, взятки совал, а потом перестал.

К чему?

И ресторации пусть сомнительная, а слава!.. и служителям мертвецкой польза: днем, когда иных клиентов нет, обеды со скидкой, а вечером – развеселое эхо хора «Чявалэ» с оркестром, чтоб ночную смену коротать приятней было.

Родственники, забирающие из морга тела усопших, и те втихомолку радовались: пока обряжают любимого дедушку, глядишь, и стаканчик анисовой или там хереса опрокинуть успеешь, по-быстрому!

До поминок-то еще сколько ждать!..

…Господин полуполковник подцепили вилкой томный баклажан и улыбнулись собственным мыслям. Пожалуй, и для князя Джандиери лично соседство ресторации с временным приютом усопших на руку. Во всяком случае, сейчас: далеко ехать не придется. Перешел улицу – и на месте.

Символично, знаете ли.

– Осмелюсь побеспокоить вашу светлость! – у стола возник официант в черкеске с посеребренными газырями. Осиная талия официанта ловко переломилась в поклоне, и свет газовых рожков наискось резанул по металлическим набалдашникам. Вышколенный грозным хозяином, служитель «Картли» прекрасно знал, кого, когда и как следует величать. Вот и теперь: вместо служебного «ваша бдительность», полагающегося старшему офицеру жандармерии, да еще из Е. И. В. особого облавного корпуса, официант сообразил именовать знакомого гостя по титулу.

Это он молодец: господин полуполковник сегодня были в цивильном, запросто.

– Чего тебе?

– Там, внизу, господин вахмистр явились. Велели передать, как вы сами распорядились: доставили-с. Повели демонстрировать первую особу. Какие будут распоряжения?

– Передай: я скоро буду. Со второй особой обождать до моего появления. Свободен!

Это «Свободен!» в чувственных, но твердых устах господина полуполковника всегда звучало одинаково. После него любой, будь он лакей, чиновник акциза, статский советник или племянник городского головы – да-с, любой вздыхал украдкой с облегчением, вытирал лоб и спешил испариться.

Умные люди.

Официант оказался не глупей прочих – исчез, растаял призраком после крестного знамения.

Спиной – нервами, кожей, дорогой тканью щегольского сюртука – господин полуполковник чувствовали… нет, видели: дверь, ведущая на кухню. Вот из щели высовывается круглая физиономия Датуны Саакадзе, распаренная жаром духовок, вот она безмолвно вопрошает: доволен ли? Да, доволен, – так же без слов ответствует официант, растягивая в улыбке не столько губы, сколь полоску тщательно подстриженных, лоснящихся усиков. Доволен, пребывает в расслаблении; нового заказа, скорей всего, не воспоследует.

Датуна счастливо кивнул, поверив.

И здесь он совершил промашку, этот хлебосольный толстяк, чье заведение в некотором смысле скрашивало господину полуполковнику пребывание в захудалых мордвинских пенатах.

Зря поверил.

– Датуна!

– Да, ваша светлость!

Толстяк говорил почти без акцента, без того гортанного клекота, что сразу выдает горца – но к столику он подлетел орлом.

Мгновенно.

– Знаешь, Датуна, я скоро уйду. Но я и вернусь… скоро.

Господин полуполковник насладились гримасой легкого испуга, вызванного двусмысленностью заявления, и продолжили, вертя в руках тонкостенный бокал:

– Я вернусь не один. С дамой. Будь уж любезен, зарезервируй за нами вон тот столик, в нише. И сделай так, чтобы мы остались довольны. Ну, ты понимаешь…

Сильные, поросшие рыжим волосом пальцы сделали в воздухе неопределенный жест.

Не слушая заверений толстяка, господин полуполковник пригубили вино. Покатали благодатный дар лоз на языке. Слегка поднятая бровь – и взволнованный Датуна исчез за дверью, делать так, чтобы почетный гость «остался доволен», с какой бы дамой он ни соизволил явиться, хоть с самой царицей Тамарой.

Господин полуполковник встали.

Пора.

Да, напрасно все-таки тупицы из Государственного Совета пренебрегли его докладом. И вдвойне напрасно сочли его рапорт с просьбой о переводе в Мордвинск выходкой оскорбленного невниманием аристократа, чей темперамент дурно влияет на рассудительность.

Иногда стоит на время уйти в тень, чтобы вернуться с триумфом.

В роду Джандиери это понимал любой.

На лестнице господин полуполковник поймали себя на странном, но несомненно приятном ощущении. Оказывается, Шалве Теймуразовичу нравилось быть не главным действующим лицом драмы, а закулисным кукловодом, дергающим марионеток за веревочки в самые неподходящие, на их марионеточный взгляд, моменты.

Но, чтобы понять это, оказывается, понадобилось сорок с небольшим лет жизни, полной исключительно действия, и едва ли не полгода прозябания у черта на куличках.

Чудны дела твои, Господи…

XII. РАШКА-КНЯГИНЯ или ЧТО СКАЖЕТЕ, ГОСПОЖА АЛЬТШУЛЛЕР?

Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них; я заключен и не могу выйти.

Псалтирь, псалом 87

Ворота были из крашеного суриком железа, ржавые, все в каких-то вмятинах с неровными краями. И рядом, у левого столба, на тротуаре, сиротливым болваном – маленькая, по грудь, скифская баба-курганка без лица.

Откуда? зачем?!

Всю дорогу ты ощущала себя вот такими воротами. Старость, равнодушие – в ту ли, в иную сторону… вмятины. Воротами, ржавчиной, дурацкой бабой из ноздреватого камня; не человеком. Весь долгий, бесконечный путь от купцова рояля до мордвинских окон, всю ночь без сна, проведенную в холодном участке (привалясь головой к твоим коленям, постанывал Федюньша, оруженосец верный – дурное снилось!). Все утро до полудня, пока ждали невесть чего, даже допрашивать брезговали, мытарили скукой, не зная, что скука для истасканной каторжанки – спасение, пыльное одеяло, которым можно укутаться с головой и не думать, не знать, не понимать…

Понимать было страшно.

Уж лучше скука… баба… ворота.

– Отворяй, требушачье племя!

Двор. Выложен крупным булыжником. Цокает копытами лошадь, участливо выделенная Ермолай Прокофьичем, человеком души тонкой, можно сказать, изысканной. Телега подпрыгивает; жалуется.

– Прошу следовать за мной!

Обвиснув телом на младом Сохаче – что такое, Княгиня? ты шутишь?! нет, показалось… – ты пересекаешь двор. Жандармский вахмистр сопровождает тебя, указывает дорогу: малое фойе, все в чудовищных изразцах траурных тонов, лестница вниз, угрюмый коридор, дверь, обитая коричневым дерматином.

На двери номер: 13.

К удаче.

– Присядьте и обождите! Я скоро вернусь…

Вахмистра больше нет. Он ушел. Вместо него – усатый жандарм, много старше тебя. Пора в отставку; к теплой булочнице под бочок. Усач, как и вахмистр, не из облавных, обычный рядовой «хват»: для петлицы с мечевой руной рожей не вышел. Уйти ничего не стоит. Пустить седую пыль в глаза, и уйти – до ворот.

До мятых, как с похмелья, ворот.

Обратно ведь принесут – это морг, покойников именно сюда носят.

Ты сидишь на кушетке, упершись взглядом, будто костылем, в пол.

Молчишь.

Напротив, примостившись у краешка огромного стола из мрамора, – старенький дед-сторож. Осторожно, стараясь не пролить ни капельки, разливает чай по жестяным кружкам. Они с жандармом о чем– то говорят, посмеиваются, перебивают друг дружку, но тебе не слышно. В ушах – вата. Тугие комки. Отчего-то вспоминается: давняя, еще столичная история. Когда профессор Нейдинг читал студентам в анатомичке, в Мясницкой части, лекцию над трупом: видите, мол, господа, признаков насильственной смерти нет! Студенты расступились, вперед выбрел древний сторож по прозвищу Волк. «Что ж это вы, – шамкает старичина, – Иван Иванович! да как же нет?!» Перевернул труп, указал перелом шейного позвонка. «Нет уж, – подытожил, – дорогой Иван Иванович, не бывает, чтоб с Хитровки присылали не убитых… нет-с, увольте, никак не бывает…»

Вспомнилось; забылось.

Рядом охает Федюньша.

Оказывается, ты и не заметила, как сама собой исчезла вата из ушей.

– А ты, бугай деревенский, брось кряхтеть! – как ни в чем не бывало продолжает жандарм, путая ухмылку в ржаных усах. – Так и доложили: размазало поездом вчистую, идите, ребятушки, собирайте! Мы и пошли: я, Егорыч, и скубент из этих… ну, которые трупы для судейских потрошат?..

– Судебный прозектор.

Это ты, Княгиня? нет, это правда ты?!

Правда.

– Во-во, я ж и говорю: скубент! На практике. А ночь гнилая, дождем со снегом полощет, сечет… Лазим мы это по рельсам, на карачках (сторож сочувственно хмыкнул); собираем, значит. Собрали, в казенные мешки покидали – и обратно в участок. Сгоняли Егорыча в «шланбой», где водкой-безъакцизкой по ночам торгуют, ежели душа горит… Егорычу там завсегда почет. Сидим, пьем. Греемся. Скубент и вовсе закосел. Ан тут летит к нам курьер: что ж вы, сукины-рассукины дети, все, окромя головы, собрали?! Живо! Ну, мы скубента и отправили – он самый теплый, ему и искать. И спичку он вытащил: из трех длинных – длинную. Через час ворочается. Трезвый, и смеется.

– Смеется? – в священном восторге осмеливается спросить Федюньша.

Жандарм только бровью повел.

– А то! Рассказывает: нашел голову у насыпи, а куда спрятать, не знает. Мешок по пьяному делу забыл. Не в карман же класть?! Да и не влезет. А вертаться и по-новой туды-сюды – себе дороже!.. Взял, значит, от лихости хмельной прямо за буйны кудри – и по шпалам обратно. Глядит: навстречу кодла валит. Может, с дела, а может, так… Атаман скалится: «Слышь, фраерок, курнуть не сыщется?» Намекает, стало быть. Скубент-то не наш брат, служивый: пальтишко на ем драповое, беретик с хвостиком… А парень возьми да и брякни с перепугу: «Вот, один уже докурился!» – и башку, поездом отрезанную, атаману в рыло! Как кодла исчезла, сам не помнит. Вроде бы и стояли, и скалились! – никого нету, один ветер свищет… не разобрали, видать, в темноте, что башка-то бабская…

– Голову! голову принес? – деловито интересуется сторож, шумно прихлебывая чаек-горлодер.

– А куды она, родимая, денется? Принес. Сам же потом и пришивал…

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

А в блеклых, водянисто-мокрых глазках сторожа из мордвинского морга – вглядывайся, не вглядывайся! – мелко плавает:

…клеенка.

Рядом – угол стены; кафелем облицован. Откуда-то сбоку большой палец ноги выпятился: сам палец синий, на нем бирка, тоже клеенчатая, фиолетовыми чернилами испачкана. На клеенке стакан примостился; налит всклень, с краями. Немного водки пролилось, и в резко пахнущей лужице мокнет ломоть ржаного хлебушка: пористый, ноздреватый, на горбушке пять зернышек тмина.

Это, значит, хорошо.

Сейчас хорошо, а будет еще лучше.

* * *

– Встать!

Вахмистр пинком распахивает дверь. Окрик его мгновенно подымает на ноги словоохотливого жандарма, да еще тебя – жизнь барачная приучила. Откуда и силы взялись? Сторож с Федюньшей припоздали малость: замешкались. Впрочем, вахмистру на это плевать.

Подойдя к тебе, он зачем-то щелкает каблуками и коротко, по-офицерски кланяется.

– Госпожа Альтшуллер!

Обращение, от которого довелось отвыкнуть – все больше по-иному величали – удивило.

Но не слишком.

Удивляться, радоваться, сокрушаться – что это? как это?!

– Госпожа Альтшуллер! Сейчас вам предъявят для опознания тело женщины, погибшей позавчера ночью под колесами поезда. Прошу учесть: ваши показания имеют существенную важность для следствия! Об ответственности предупреждать не буду: сами знаете. Вы готовы?

Ты кивнула.

Кажется.

Вахмистра это вполне удовлетворило:

– Митрич, валяй!

Сторож мышью шмыгнул куда-то вглубь. Скрип петель, невнятные проклятья; тяжко просела под невидимым отсюда телом каталка. Мертвые – они тяжелые. Это правда. Живые куда легче, живым все чего-то хочется, все вверх тянутся, сами себя за уши… глупцы.

Взвизгнули колеса по кафелю.

Вернувшийся сторож ловко перетягивает укрытую клеенкой покойницу на мраморный стол. Глядит на вахмистра: снимать ли?

– Итак?

Клеенка с шуршанием соскальзывает на пол.

Ты смотришь.

Ты в недоумении.

Совершенно незнакомая женщина лежит перед тобой, во всей своей ледяной, бесстыдной наготе. Резко проступают наспех сделанные швы – в тех местах, где кривая игла сшивала отрезанные части. Лицо женщины сохранилось в неприкосновенности: обычное лицо, миловидное… было. Этого лица испугался атаман кодлы, если верить болтуну-жандарму. Левый глаз слегка сощурился, подмигивает тебе: что, Княгиня, не меня ожидала? Ну ладно, и на старуху бывает проруха…

«Тело женщины, – всплывает из глубин фраза вахмистра, – погибшей позавчера ночью… под колесами…»

И все-таки удивление приходит. Как – позавчера ночью? почему? быть не может?! Это, выходит, ночью подобрали, утром сшили, а к часу дня урядник Кондратыч уже несся по Кус-Кренделю, мучая шпорами жеребца?! Как это он поспел? когда его предупредить успели?! Когда послали за тобой для опознания?!

Неужели заранее? Досмерти?!

Поезд еще только раскидывал по полотну останки несчастной, а по урядникову душу уже несся особый курьер?!

Как это? возможно ли?..

Удивление вспыхивает римской свечой на фейерверке – и гаснет, пыля редкими искрами.

Какая разница?

– Вам знакома эта женщина?

– Нет.

Она тебе не знакома. Лишь бренчит на самой окраине мелочишка былого мастерства: перед тобой фартовая Пятерка. Еще не вышедшая в Закон; чья-то крестница. И масть твоя, бубновая. Это точно; это наверняка. Но господину вахмистру сообщать об этом не стоит. Мало ли Пятерок Бубен оканчивают земной путь под колесами? Наверное, не так уж мало.

И еще что-то грезится тебе: что-то дикое, о чем думать не хочется.

Ты и не думаешь.

– Итак, вы утверждаете, что впервые видите предъявленную вам для опознания?..

– Впервые.

– Хорошо-с, госпожа Альтшуллер! Очень хорошо-с! Извольте обождать, я скоро…

И, снова дернув шеей в поклоне, вахмистр исчезает.

– Можно и мне… чаю… – спрашиваешь ты.

– Можно, – милостиво соглашается усатый жандарм, а сторож выволакивает из-под стола с покойницей еще две кружки: тебе и Федюньше.

Парень смотрит на все это круглыми от испуга глазами.

– Выйдешь? – спрашиваешь ты у него. – На воздух, а?

Он только головой мотает.

Здесь, мол, останусь.

Здесь.

Тебе все равно. Пусть сидит. Чай горячий, сладкий; время горячее, сладкое, тянется медовой патокой. Глядишь, все выйдет-вытечет, без остатка. Кажется, ты начинаешь дремать. Там, в дреме, тихо, там хорошо; там рояль медленно шевелит клавишами – си, ре диез… Аккорд, другой, затем ровной нитью кантилены вступают скрипки, и гобой… кружатся пары, сшитые намертво суровой нитью «скубента»-анатома, кружатся, смеются синими ртами… свечи горят…

А хотите – заставлю свечи пылать багрянцем заката над рекой?

Хотите – с ума сведу?! петь кочетом заставлю?!

Хотите?!

«Хочу…» – еле слышный смех.

Холод. Лютый, февральский; барачный. И через всю дрему, в силе и славе, идет он: полуполковник Джандиери, ловец, настигший дичь.

– Вы танцуете, госпожа Альтшуллер?

Тишина.

Где скрипки? где фагот? гобои где?!

Ты открываешь глаза, надеясь проснуться.

Тщетно.

* * *

– …вы не ожидали нашей встречи, милая госпожа Альтшуллер?

Он стоит перед тобой. Смуглый, широкоплечий красавец, одетый почему-то в цивильное. Толстые пальцы вертят брелок: знакомая рука из бронзы сжимает меч. Лицо господина полуполковника дышит радушием: ни дать, ни взять, встретил приятную знакомую.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю