Текст книги "Маг в законе. Дилогия"
Автор книги: Генри Лайон Олди
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
ЛЕТАЛ СОКОЛ, ЛЕТАЛ ЯСНЫЙ
– Бей магов, спасай Киммерию!
Опера «Киммериец ликующий», ария Конана Аквилонского.
Разделочный нож проворно сновал туда-сюда.
Будто об оселок затачивался. Только вместо оселка сейчас было пятнисто-полосатое тело скумбрии: жирной, сентябрьской. Острое (глянь – обрежешься!) лезвие раздевало рыбу с расторопностью похотливого ловеласа или, если угодно, садиста-хирурга Голубых, знаменитого маньяка, коего повесили в Ростове прошлым летом. Сперва тонкие ломтики кожицы с внешним, темно-лиловым мясом, затем нежнейшее филе, со спины, с бочков, до самого хребта…
Впервые занятие, привычное, как навес из лоз над головой, не доставляло тетушке Деметре удовольствия. Раздражало. Томило. Напоминало о страшном, небывалом, о чем не то что думать – знать не хочется.
А как не знать?
Вздохнув, старая женщина бросила рыбий хребет с головой и хвостом в корзинку. Потянулась за следующей рыбой. Скумбрия чуть не выскользнула из пальцев, но не выскользнула все-таки. И пошла раздеваться – раз-два, падай, ломтики!
Где-то, очень далеко от Балаклавы, настолько далеко, что они казались миражами из глупой сказки, стояли банковские учреждения – разные, многочисленные, никогда не виданные тетушкой Деметрой. Там, ножом над самой жирной в мире рыбой, сновали деловитые клерки, которых тетушка Деметра также никогда в своей жизни не видела. Клерки потели, пачкая белые рубашки, и ежеминутно оправляли галстуки. А еще они очень часто произносили волшебное слово «счет», похожее на раздувшийся от водянки пузырь, готовый в каждую минуту лопнуть. В этих пузырях, радужными сполохами, переливались деньги.
Много денег, и их старая женщина никогда не видела, как банковские учреждения, клерков и счета, похожие на пузыри.
Ей не надо было ничего видеть.
Это были ее деньги.
Но вместо них тетушка Деметра видела сны.
Она знала, что богата. Неизмеримо, чудовищно богата. За ее сны платили с избытком – за сны, за одно-два слова, брошенных вскользь, за предостережение или легкий кивок. Несмотря на то, что она ни разу не попадалась в лапы облавных жандармов и ни разу не дышала острожной гнилью. Вернее, за это платили дополнительно. Даже зная, что старой (некогда молодой, затем – пожилой…) женщине деньги не нужны.
Она разделывает скумбрию, и счастлива этой скумбрией, сентябрьской, жирной; этим небом – сентябрьским, пронзительно-синим; этими терпкими запахами подступающей осени и маринада в жестяном тазу.
Рецепт маринада был ее тайной гордостью. Много, очень много сахара, много корицы, мускатного ореха и гвоздики, очень мало соли и никакого уксуса. Ну и еще несколько мелких подробностей, о которых вам знать не следует. Ломтики строганины вымачивались под гнетом, и еще не родился на белом свете человек, который не выпил бы под них бутылку-другую крепких выморозков, захлебываясь слюной и восхваляя мастерство тетушки Деметры. Как делали это три поколения балаклавцев; как делал это один забавный бездельник-дачник, утверждающий, что он писатель, и умолявший тетушку Деметру звать его просто Сашкой.
Это грело душу.
А деньги?.. ну зачем ей деньги?
Она брала только пряности для маринада, не в силах отказаться; и то в самую меру.
Старая женщина подняла голову. Напротив, перед ведром с рыбой и такой же корзинкой для костей, сидела Елена. Для других – Елена Костандис, одинокая горемыка, ни мужа, ни семьи, коротает время со старухой, и больше здесь не о чем говорить.
Это для других, как и должно быть.
Тетушка Деметра знала: Елена скоро выйдет в Закон. Может быть, пройдет месяц. Может быть, два. До Нового года – наверняка. И тогда Елена уедет работать. К контрабандистам в Одессу. Или в ялтинский игорный дом. Но скорее всего – в Симферополь, на ипподром.
Да, скорее всего.
От симферопольцев до конца недели должны были явиться гонцы; явиться и получить согласие. Старая женщина готовилась отправить с ними Елену, а новую ученицу она подобрала себе еще полтора года назад. Та ждала; и будет ждать, сколько надо.
Елена напротив тоже подняла голову, коротко кивнула и снова принялась за скумбрию. Им давно не нужны были слова, чтобы разговаривать между собой. Не как матери со взрослой, любимой дочерью. Не как подругам, встречающимся каждый день.
Как Тузу Крестовому с ученицей, на днях выходящей в Закон.
Кто знает – поймет.
Впервые за долгую жизнь тетушка Деметра была близка к тому, чтобы проклясть свой страшный и сладостный дар. Ибо сны Елены были ей доступны по сей день, как свои собственные. И вот уже почти месяц там, в этих прозрачных снах, кричали сумасшедшие чайки и осыпь медленно ползла со склона.
А видений – не было.
Слепота.
Иная слепота, чем случается при умирании дара. Совсем иная; и умирание – совсем иное.
Судьба высказалась совершенно однозначно, и Туз Крестовый с ученицей поняли судьбу без слов. Вот только – когда? завтра? через год? через двадцать лет?
И нельзя ли с судьбой договориться?!
Вчера тетушка Деметра попыталась подсмотреть ответ. У нее в последнее время были свои сны, где отнюдь не кричали чайки, но кричал ужас, что вдесятеро хуже… Она все-таки попыталась. И ничего, кроме птичьих криков под шелест осыпи, не увидела.
Слепота.
Незрячая жижа в глазницах.
Надо будет сходить в церковь. Постоять у иконостаса Ответчика, вглядеться в череду одинаковых лиц, протянувшихся насквозь через грешное время, издавна по сей день, от Голгофы в Балаклаву; склониться перед грозным ликом Отца, Вышнего Судии; поставить свечки Заступникам… Молча, беззвучным поскуливанием собаки, просящей о милости, напомнить: сиротский дом в Керчи, выстроенный за деньги одной несчастной старухи из Балаклавы, и еще два приюта в Ялте и Феодосии, и еще церковь в Суроже, возле которой какой-то предприимчивый караим стал торговать водой из целебного источника, назвав торговую марку: «Богородица Сурожская».
– Ведро «Богородицы»! пол-ведра! вздорожала? почему?!
Узнав об этом, тетушка Деметра поморщилась слегка – и караима с его водой больше никто не видел.
Нет, в церкви легче не станет. Это старая женщина знала наверняка. И отговаривалась от пустых снов с чайками знакомым отговором: концом срока ученичества крестницы Елены. В этот период у любой крестной матери, будь она хоть Тузом, хоть захудалой Десяткой, сила подтачивается, выветривается, и приходится действовать осторожно, боясь спугнуть, сорвать… сгореть.
Особенно в возрасте тетушки Деметры.
Новый хребет с оскаленной головой и хвостом-веером шлепнулся в корзинку. Старая женщина опустила взгляд ниже. Гора хрупких костей; оскал ртов; выпученные глаза спрашивают: «За что? за что – в маринад? с корицей?! с сахаром?!» Страшный Суд во плоти. Сразу вспомнилось: гонцы, разосланные на позапрошлой неделе, доложили – нашли. Нашли, кого искали, и предупредили, и намекнули: «За новым столом под туза сперва ходят…» Завтра с утра жди гостей.
«Елена, встретишь?» – спросила беззвучно.
«Встречу», – пришел ответ.
Вздохнула тетушка Деметра. Уставилась на нож в липкой слизи, будто впервые его видела. Вытерла зачем-то руки о передник.
Еще раз вздохнула.
А вдали – в небе? во сне? в безумии?! – все кричали невидимые чайки.
Я буду говорить тебе, слушай меня; я расскажу тебе, что видел…
Книга Иова
…Спать страсть как хочется! Ноги сами по себе идут, будто кто другой их за меня переставляет; слева гора назад ползет, справа – обрыв вниз валится. Поначалу страх брал – ну как сорвешься, с эдакой-то высотищи! А теперь и не страшно уже. Все равно. До того сон долит.
Сорвешься, прямо в полете заснешь.
Из сна – в смерть.
– …умаялась девчоночка. Загонял ты ее, Друц…
– Дойдет. Княгиня, а ты себя такой помнишь? То-то смеху, небось?
– Отсмеялся мой смех…
…Вроде бы и утро, и туман, и зябко – а скулы зевота сводит. Совсем как тогда, в Харькове, когда Друц в кузню на Москалевке устроился, а меня к тетке-молочнице определил, в разносчицы. Тетку еще до света черти подымали, она меня в тычки – гнала сперва коров доить, а после к заказчикам с бидонами. Я все понять не могла: в городе я, или еще в деревне? У тетки хлев во дворе, выгон рядом; и тут же улица городская начинается. Пройдешь чуток, за угол свернешь – дома каменные пошли, в два этажа, а дальше и совсем господские, дворцы дворцами!
Обидно было после житья барского, по гостиницам с прислугой, у тетки-молочницы мало что не в хлеву ночевать! Прямо как в Кус-Кренделе. Раньше б я слова поперек не сказала, мне-то что, я привычная – а теперь вот заело! После хоромов обратно носом в грязищу. Неужто Друц ничего получше найти не смог? Ведь и деньги у него есть, и сила мажья, и…
Я ему так и брякнула. А он: «Лежи, мол, на дне и не бултыхайся. Петля по нас плачет, Акулина. Поняла?»
Да уж поняла; не бултыхаюсь. Молчу. Только что ж раньше-то все по гостиницам, а теперь… Ладно. Не навсегда ведь. А то так я и дома могла. Вставать до петухов, при лучине в хлев тащиться, потом – на улицу, в серость постылую.
Тоска.
Хорошо хоть, недолго тетке меня мытарить довелось. Однажды вечером заявился дядька Друц. Как раз вскорости после того, как Рашелька с Федюньшей из города уехали. Мы-то и не видались с ними почти: только перед отъездом Княгиня забежала, попрощалась наскоро, Друцу в ухо пару слов дунула – и поминай, как звали.
Так вот, явился Друц, а я примечаю: скособоченный он. Опять, что ли, спину скрутило? Да и мне в последние дни муторно было; то слабость, из носу кровь идет, то головы кружение, то снится дрянь всякая…
«Все, – говорит, – собирай манатки. Уходим. В таборе жить будем. Пора тебе свободой ромской надышаться!»
А я ему: «Там хоть выспаться дадут, в таборе твоем?!»
Он смеется: «Ромалэ не спят! Днем пашут, ночью пляшут!»
Вот так мы в таборе и оказались.
И на следующий же день – в дорогу. В Крым.
– …давайте я ее понесу. Мне она – перышко.
– Перышко, друг-Феденька, да не по здешнему серпантину. Скользнет нога, кто вас двоих удержит?
– Ин ладно…
Дорогой замечать стала: в зеркальце гляжусь – вроде я, и вроде не я! Лицо мое, только гладкое, рябушки сошли, одни конопушки остались, и тех чуть. Чудеса! Ну, не барыня-красавица – но симпатишная такая девка из зеркальца смотрит! Я и радуюсь, и дивлюсь. Парни ромские, кучерявые, со мной заговаривать стали, подмигивать со значением. Может, это дядя Друц на меня чары наложил?
Я его спросила, а он зубы скалит: «Делать мне больше нечего! Хорошей, Акулина, на здоровье, да гляди, гожо чяй: [19]Гожо чяй
Красна девица (ром.).
[Закрыть]не роди черномазенького!»
Шутки у него…
Тут и впрямь плясун один ко мне привязался – сущий репей! Рассердилась я, так бы живьем и съела, кобеля проклятущего, как та рыба-акулька – ну и выдала однажды… по-ромски, оказалось. Да таким загибом египетским, что у плясуна уши завяли.
Два дня ничего не слышал, пальцами ковырялся.
Мне за те слова барон Чямба по губам надавал. А за «Кало ромэнгиро джуклоро, тэ хав ту дадэскиро мас!» [20]Кало ромэнгиро джуклоро, тэ хав ту дадэскиро мас!
Черная ромская собака, чтоб ты съел тело своего отца! (ром.).
[Закрыть] – отдельно. Надавал, а сам очи бровями косматыми завесил, глядит искоса… с уважением, что ли?
Так я по-ихнему и заговорила. Оказалось: ничего особенного. Мне вообще говорить – раз плюнуть. Не то что молчать. Еще меня Друц на гитаре тренькать научил! За три дня. А ромки из табора – танцевать, да песни петь, да на картах гадать. Я и стала счастливая. Раньше несчастливая была, а теперь – дудки! Разве что иногда, как мамку с тятькой-покойником вспомню, опять несчастливая…
– …Под ноги смотри, Акулина! Упадешь, костей не соберешь!
– Ой! смотрю, смотрю!..
А дорога-то вьется и вьется, змеей по-над пропастью; ветром соленым подуло, море внизу показалось. Ноги – ну совсем тряпичные стали! После ночи бессонной, да гулянки кабацкой, да того ротмистра-землемера безумного; а допрежь ведь еще одна гулянка была, и Вадюха припадошный, и Мишок мертвый…
Не то дивно, что иду-спотыкаюсь, упаду вот-вот – а то, что вообще иду.
А море все ближе плещет, вон уж и чаек слыхать, и иттить вроде бы полегче стало. Это дорога под уклон пошла. Скоро там ихняя, как ее… Баба Клава?
Балаклава, вот!
Ага, мостки рыбачьи объявились. Вода булькает тихо-тихо, лениво так, сонно; от того плеска ресничка к ресничке смолой липнет. Над водой туман курится, лодки рыбачьи друг о дружку да о сваи бортами трутся, будто коты об ноги хозяйские. Обрыв кончился, тропка по самому берегу вьется; морем пахнет, солью, водорослями, рыбой, еще чем-то непонятным, но непременно «морским».
Ай!
Дорога опять сворачивает, и я едва не налетаю на здоровенного бородача в брезентовой робе, таких же штанах и рыбацких сапогах-бахилах чуть ли не по пояс.
Да он тут не один! Трое их… нет, четверо!
И, похоже, с похмела – вона как перегаром разит!
– Доброго утречка, – язык уж вперед головы поспел, у меня завсегда так. – Куда это вы в такую рань?
Каменная крошка с размаху больно впивается в щеку. Совсем рядом – серый бархат дорожной пыли, пожухлые травинки. Ухо прямо огнем горит! Да не то ухо, которым я в пыли лежу, а другое, что сверху. Небось, пунцовое стало, хоть цыгарки прикуривай!
А перед самым носом – два сапога-бахила. Переминаются угрожающе, того и гляди, пнут!
– Сглазить хотела, воровка?! Ну так мой кулак любой глаз отведет!
– Э, за рыбу деньги, да тут их целый табор!
За что?! Я ему – «Доброго утречка!» – а он?!
Слезы мигом на глаза навернулись. Не от боли – от обиды. Хочу встать – а руки-ноги совсем чужие стали, не слушаются, хоть плачь! Я и плачу…
– Поворачивай оглобли, приблуды черномазые! Ишь, за рыбу деньги, повадились!
– Вали!
– Еще и лярву с проспекта за собой волокут…
Хрясь!
Это где-то надо мной, наверху.
В небе.
Сапоги на миг исчезают, точно по волшебству – и бархат пыли взрывается густым облаком. В облаке вновь возникают сапоги; вернее, не сами сапоги, а их подошвы. Что за чудеса?!
Сама не заметила, как на ноги взлетела.
Рядом Федюньша стоит, хмурится пуще обычного, кулачище свой потирает; по дороге к нам Рашелька с Друцем спешат – отстали, видать, о чем-то своем разговаривали.
Рыбак тем временем подниматься начал, за скулу держится. Пусть еще спасибо скажет, что Сохач ее напрочь не своротил, скулу-то! Нечего руки распускать!
– Ну, это ты, парень, зря! Так бы просто ребра посчитали, а так – за рыбу деньги…
– Полный зарезец вам всем выходит! – скалится другой, кудрявый, сам на рома больше Друца похожий. И нож складной достает. Ой, мамочки, да не нож – целый ножище! Таким человека насквозь проткнуть можно!
Глядь: и у остальных ножи в руках!
– Ой, вороний грай, перья врастопырку… – это дядька Друц подоспел. Федюньшу плечом оттер, меня за спину перекинул. – Перья врастопырку, красные глаза…
Вот сейчас он их всех в крыс ка-ак превратит! А после каблуком, каблуком! И Княгиня уже рядом, глазищи сверкают, словно у тигрицы лютой (я в зоосаде харьковском видела – ужас!). Того и гляди, огниды горючие из глаз посыплются, пожгут рыбаков напрочь! Ой, что будет!..
– Песни поешь, бродяга? Гляди, допоешься, печенка лопнет!..
Дальше я визжать стала. На всякий случай, заранее – вдруг потом не поспею. А рядом как свистнет пулей, как бахнет из ружья невидимого! Я дивлюсь: оно ведь обычно сперва бахает, а потом свистит – я дивлюсь, аж визжать забыла, рыбак ближний орет благим матом, за руку держится, нож его в трех шагах на гальке валяется… Не иначе, колдовством его дядя Друц приложил, силой мажьей!
Тут я колдовство воочию и увидала. Кнут у Друца с собой был. Плетеный такой, из кожи, тяжелый. Вот он этим кнутом и принялся ворожить рыбакам.
Глазом моргнуть не успела: все кончилось. Один за рожу схватился, кровь унять пытается, двое, как сговорились, левой рукой правую баюкают – а последыш пятится вдоль берега, нож складывает, ладошку порезал, глазенки рыбьи, круглые. Он-то пятится, а дядя Друц на него идет. Отступает рыбак, отступает – и натыкается на тетку какую-то. Я и сама не заметила, откуда та тетка на дороге появилась.
Стоит, в шаль серую кутается; смотрит на наши безобразия.
Рыбак на нее наткнулся – аж подпрыгнул; разворачивается – и тут ему тетка что-то сказала. Тихо так, и не расслышать, что. Рыбак вдруг закивал быстро-быстро, нож за голенище сует – а руки дрожат, не слушаются.
Спрятал-таки.
Бочком-бочком обошел Друца – и ну своим приятелям бары растабаривать. Пошептались они, почесали в затылках, и как ветром рыбаков сдуло.
Даже ножи подбирать не стали.
А тетка тем временем к нам подходит, улыбается. Гречанка. Черная, тощая. Рашельки нашей чуток постарше будет: лет на пять-шесть. Из всего лица только сразу и запомнилось: клюв хищный вместо носа. Да еще глаза – капель смоляная, и будто в самую душу тебе заглядывают!
– Идемте, – говорит. – Туз вас ждет. Я встретить вышла.
И мы пошли. За ней.
Балаклава ихняя совсем близехонько оказалась, за поворотом. Только опять в гору брести пришлось. Но это ничего – добрались уже, почитай.
Иду. Еле ноги переставляю, о рыбаках тех злющих уж и думать забыла. Одно в голове: дойду – и упаду! Хоть посреди двора, если больше негде будет. Они там пущай о чем угодно разговаривают, с Тузом своим – а я спать буду. Сил нет никаких.
Тут меня за плечо трогают. Оборачиваюсь: дядька Друц. Ой, а я ж им с Федюньшей даже «спасибо» не сказала! Только рот открыла – а дядька Друц меня опередил. Едва ли не впервые в жизни. Это потому что сонная я.
– В другой раз, – объясняет, – не спрашивай у рыбаков, куда идут. Особенно поутру, когда они на промысел собираются. Это у них дурной приметой считается, хуже сглаза. Бьют за это. Смертным боем.
Ну вот! Ведала бы, где споткнешься…
Откуда ж мне про приметы-то рыбацкие знать было?!!
* * *
Посреди двора падать не пришлось. Топчан там под навесом сыскался. На него и упала. Думала – сразу засну, провалюсь, как в колодец; а не вышло отчего-то. И заснула вроде бы, и нет. Или это во сне гречанка меня шалью укрывает? и Федюньша рядом сопит?
Может, и во сне.
Друц с Княгиней наверх по лесенке поднялись, к Тузу этому.
Скрип-скрип, скрип-скрип… ну и ладно.
Сплю.
Или не сплю?
А, все равно! Главное, шагать никуда не надо.
Море вдали шумит-плещется; в небе огрызок месяца, бледный такой, гаснет, розовый язык звездочки слизывает – утро на дворе. (Какие звезды, если я под навесом лежу? Какой месяц?! А, ну да, это сон такой. Наверное.) И я уже не под навесом, а в чистом море плыву – как была сонная, так и осталась. Еле-еле ногами шевелю. Ногами? хвостом?! Не разобрать. Может, я уже в рыбу превратилась? В рыбу-акульку?
Ну и пусть. Не все равно, как спать-то? Рыбой тоже неплохо. Волны качают, баюкают.
Сплю рыбой.
Рядом еще одна рыбина зубастая выныривает, глазом круглым на меня косится. Только я ее не боюсь. Я сейчас вдвое зубастей. Вот как цапну за бочок… Нет, не цапну. Лень потому что. Спать хочу, а не кусаться.
А рыба пасть свою разевает и говорит мне Друцевым голосом:
– Акулька, ты спишь?
– Сплю, – отвечаю. – Кажется.
– Ну и хорошо, – радуется рыба-Друц. – Спи и слушай.
Я киваю. Буду спать и слушать.
– Знаешь, у кого мы сейчас в гостях?
Кивать лень, но тут поблизости новая рыбина объявляется – не рыбина, цельный кит! – и басит вместо меня:
– Да уж слышали. У Туза.
Это Федюньша, значит, в чужом сне китом стал!
– А кто такой Туз?
– Ну… самый главный… в местной кодле. Который über alles. Capo di tutti capi. «Иван», значит.
– Ты языками не форси, Федор! А квэньей – тем паче. Хоть передо мной, хоть где, особенно при ветошниках. Мигом фараонам стукнут. Заштопают – чирикнуть не успеешь!
Кит-Федюньша ошарашенно лупает глазами. Лупай, лупай! – это рыба-Друц правильно: чтоб не зазнавался! Ишь, слов всяких нахватался! Я вот тоже по-ромски могу…
– А насчет Туза все так, да не совсем. Туз – он не просто «Иван» в кодле. Туз по всей колоде своей крапом кроет. На Крым, к примеру, всего один Туз и есть, крестовой масти. Ясно, к кому на чай пришли?
Тут я молчать устала. Разеваю пасть акулью и спрашиваю:
– А Туз – он что, самолучший колдун на всю губернию? Потому главным и стал?
– Не обязательно, – пожимает плечами рыба-Друц, хоть у рыбы и плечей-то нет! – Чтобы в Тузы выйти, мало магом в законе быть. Уважать тебя должны, слушаться. Признавать… Ну а здешний Туз и в мажьем деле силен, как никто другой. Видок Крестов – это тебе не Валет-лошадник Пиковый!
– Видок?
– Понимаешь, Акулина… Видок – он невидимое провидит, скрытое. Что было, что будет, что у человека в голове, что в сердце, что в душе, что в снах. Не гадает-угадывает – видит. Судьбу предсказать может. А кое-что – и изменить.
– Ты, Друц, ври да не завирайся, – не очень уверенно басит кит-Федюньша. – Судьба-то… она в руце Божьей…
– Так ведь и Бог из Тузов! – скалится рыба-Друц. – Разве что колода у него побольше!
Ох, прижгут ему черти на том свете язычок!
Плещут волны, рябят, играет на них солнце расплавленным золотом, в глаза бьет; приходится щуриться, жмуриться. Интересно, а рыбы жмуриться могут?
Или только во сне?
– Ладно, судьба – дело тонкое. А вот чего попроще… Удачно ли на дело кодла сходит? Какая лошадь на скачках первой придет? Кому сегодня за столом карта попрет? У кого облавные псы на хвосте висят, а кому – гуляй, не хочу?! А биржа? а политика? а карьера?! Много полезного видок хороший сказать может.
– А здешний Туз – хороший?
– Лучшего не знаю! – это он серьезно.
– Так чего ты здесь, с нами плаваешь, когда Рашелька наверху?
– Потому что мелко плаваю. Я Валет, а она – Дама. У Туза с Дамой, видать, свой разговор сыскался, не для Валетовых ушей.
– Эй, Друц!
Вода разом ухает куда-то вниз, исчезает, я судорожно бьюсь на сыром песке – и просыпаюсь.
– Что, Княгиня?
– Кличут тебя… вместе с Акулиной. Поднимайтесь. Ваш черед.
Теперь, выходит, Дама лишней оказалась.
* * *
Ой, страсти-то какие! сам Туз зовет!
Вот представляется: сидит в темной горнице косматый дядька. Брови – клочьями, в глазницах – угли пылающие, насквозь прожигают; на груди, в волосах жестких – наколка синяя: Крест агромадный. Вроде как у попа его наперсник. Во рту, вместо языка, жало мудрыя змеи. Шевелится, по губам ползает. А на столе перед Тузом – шар хрустальный, и видится в том шаре всяко-разно-немерено…
Жалобный скрип ступенек под сапогами Друца, насмешливый – под моими сандалиями.
Это еще, мол, кто такая?
– Заходи, заходи, Валет. Дай-ка, взгляну на твою крестницу.
Женщина! Старушечка, одуванчик божий! А где Туз?! Горница и вправду полутемная, только никакого хрустального шара на столе нету. Вместо шара стоит пузатый самовар, две чашки с блюдцами, сахар колотый, печенье, варенье из кизила…
Оглядываюсь.
Больше никого в горнице нет.
– Я это, я, девочка. Не ищи.
Да она ведь мысли мои слышит-читает!
– Мысли читают, когда мысли есть. А у тебя прямо на лице все написано. Это при тебе Мишка-Головастик давеча помер?
– При мне… ну… не совсем при мне. Он напился пьяный, его к ручью отнесли. А потом Вадюхе-Сковородке поплохело – мы и ушли оттуда, от греха подальше. Идем, глядь – а он уже мертвый лежит, головой в ручье. Захлебнулся. Да ежели б я видала, как он тонет, разве ж я…
– Верю, девочка, верю. Только мне самой посмотреть надо. Ты согласна?
– Я?.. Да согласна, ясное дело… Ой, как это – посмотреть?
– А твоими глазами. Эй, Валет! – возражать не будешь, поперек масти не встанешь?
– Не встану, Туз. Раз надо в прикуп заглянуть – так тому и быть. Только по одной открывать будем, осторожно, чтоб у девки мозги набок не съехали.
– Это ты мнеговоришь, Валет?!
Показалось на миг: не старуха передо мной – коршун хищный! Были глаза, стали угли, нос крючком загнулся, когти уж навострила – вот-вот вцепится в нас обоих, примется на части рвать! В животе словно ледышка вдруг объявилась, ноги сами назад дернулись.
Прочь отсюда!
– Тебе, Туз. За свою крестницу я в ответе, не ты.
Встал между мной и коршуном вороной жеребец.
Тряхнул гривой.
– Знаю, Валет, – и вновь: сидит за столом горбоносая старуха-гречанка. Уж не мать ли той колдунье, что нас встречала?
Какая разница? – если чай пить зовет.
Чай у нее… крепок больно.
– Ну что ж, сдавай, Валет.
Был жеребец, да сплыл. Повернулся ко мне дядька Друц, улыбнулся вымученно:
– Не бойся, Акулина, она только посмотрит, как дело было. Ей знать надо.
– А я и не боюсь!
Вру я. Боюсь. Да так, что коленки трусятся. Уж и на стул усадили – а все одно трусятся. И в глазах темнеет, темнеет, холодом из углов веет… Вот так, небось, смерть и приходит!
Только это не смерть. Это Друц мне на голову с двух сторон ладони свои положил, пальцами глаза прикрыл. Как поняла: сразу спокойней стало, и страх убежал – лишь чуток в животе осталось; и холод остался. Ну да ладно, стерплю! Чай, не зима. Знать бы, как эта Тузиха мне в голову лезть собирается? Не клещами же?! Нет, дядька Друц такого бы ей в жизни не позволил, будь она хоть Тузиха, хоть черт с хвостом, хоть ангел Божий! Дядька Друц – он…
– Вспоминай, Акулина. Михаила-Мишка вспоминай, хозяина, гостей… всех!
И – само перед глазами встало: вновь Мишок, будто живой, передо мной. Смеется, вина мне в стакан подливает, себе подливает, и знать не знает, бедолага, что не вино то – погибель его! Я ему сказать хочу – а язык ерунду молотит. Мишок опять смеется, тянется к бутыли…
Бутыль трясется в его руке, булькает, захлебываясь, вино разливается по столу кровавой лужей – а я вдруг ловлю взгляд сидящего напротив землемера. Пустой взгляд, оловянный. Как… как у того душегубца на заимке.
Господи! Да сколько ж его вспоминать-то буду?! Забыть бы…
А лицо в складках все наплывает, наплывает, пуговицы оловянные в оторочке ресниц уж рядом совсем, донага раздевают, душу наизнанку выворачивают – и не пойму: землемера то глаза, или Петюнечки-душегубца с лесной заимки, или… или это Туз-коршун в душу мне смотрит, в Друцевы руки своими когтями поверх вцепилась – не оторвешь; сжимает, сжимает мне голову – вот-вот лопнет головушка моя разнесчастная; а пуговицы жгут, сверлят взглядом, требуют неведомо чего. Да я бы ответила, отдала все, что есть, кабы знала – что! Дяденька Друц, спаси меня, спаси и сохрани! Ведь она сейчас всю душу мою выпьет! Не она – он, он, Петюнечка-душегубец! он и тятю моего зарезал, и меня теперь убить хочет, из могилы вылез, упырь, оттого-то и холодом от него веет, исчадия адского! Вот только почему на нем мундир цивильный с петличками, и усы сосульками?.. Да не цивильный на нем мундир – жандармский! По мою душу явился, ротмистр-землемер, вон и мыльная веревка с петлей в руках! Удавить решил! Не хочу! Не хочу умирать! Дяденька Друц, спаси!
Где же ты?!
– Хватит, Туз! Не в масть прикуп пошел. Хватит, я сказал!
И разом лицо землемера-Петюнечки-ротмистра бледнеть начало, рябью подернулось; вроде как сквозь воду смотрит. Да и не землемер это, и не душегубец – Мишок-утопленник на меня из ручья глядит, а мундир жандармский, один, без человека в нем, по степи прочь уходит, уходит… ушел.
Совсем.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Опасно заглядывать в глаза Видоку; а Тузу-Видоку – опасней опасного. Решились? ну тогда смотрите:
…зеркало!
Вот только почему в нем нет отражения? Почему вы не видите в нем себя? Хотя нет, начало проявляться:
…вершина.
Одинокая, покрытая снегом. От высоты и разреженного, морозного воздуха захватывает дух. Холодной белизной сверкают ледяные глетчеры, и мрачными черными отблесками отвечают им стекловидные изломы базальта.
Мертвая, пугающая красота.
А над ней – бескрайняя синь небес.
* * *
Обратно в Севастополь уж пополудни двинулись. Когда я проснулась. Солнце под навес забралось; разбудило. Спала, как убитая – ничего не снилось! А едва глаза продрала, весь кошмар, что у Тузихи в горнице виделся, словно туманом подернулся; а заодно и драка с рыбаками. Было? не было? сама себе напридумывала?! Нет, не стала гадать. Лучше и не поминать лишний раз все те ужасти!
И ухо совсем не болит.
Друц с Княгиней на меня посмотрели, между собой переглянулись – и вот уже телега у ворот останавливается. Как по волшебству. Им это раз плюнуть. Я и сама так скоро сумею!
Тузом буду.
Самоглавным.
– В город? – спрашивает небритый мужичок в серой замызганной рубахе и таких же, ободранных снизу, портках. На голове у мужичка лихо заломлен набок видавший виды картуз, в зубах – махорочная цыгарка.
На редкость вонючая.
Зато вся телега завалена новыми пустыми мешками – небось, продавать везет.
Мужичку никто не ответил, но он и переспрашивать не стал. Обождал, пока мы все в телегу заберемся – и хлестнул вожжами своего битюга.
Поехали!
Едем. Молчим. Вот уж и мостки рыбачьи позади остались, дорога на подъем пошла. Княгиня папироску достала, прикурила у мужичка, да с таким видом, будто ей знатный кавалер спичку подносит, а она ему великое одолжение делает – и заговорила наконец.
Сделала одолжение:
– Ну, рассказывай, Друц. А после я расскажу. Глядишь, с двух рук расклад и прикинем. Заглянули в прикуп-то?
– Заглянули. Хорошо хоть по одной открывали – иначе как пить дать, сковырнули б девку с ума! Да и то мне поперек масти лечь пришлось.
– Плохо.
– Знаю, что плохо. Туз такого не забывает.
«Да ведь они при мужичке-возчике мажьи дела обсуждают! – доходит вдруг до меня. – Он же, если не последний лапоть, поймет, что к чему, в городе мигом кому надо настучит! Вон, ухи развесил!»
– Эй! – шепчу. – Вы чего, спятили? ветошник же слушает!
– А пусть его слушает, – отвечают.
Я аж речи лишилась – а такого со мной и не бывало-то никогда!
Мужичок тем временем оборачивается и заявляет:
– Верно говоришь, девка. Мешки – они завсегда в хозяйстве нужны! Больших деньжищ, знамо дело, не наживешь, но и с голоду не пропадешь, семью прокормишь.
И обратно отворачивается.
Интересно, у кого из нас ухи позакладывало?!
Или я до сих пор сплю рыбой?
– Забудет Туз, припомнит – то еще полбеды, – цедит Княгиня и дым папиросный из ноздрей пускает. – В моей сдаче полторы беды найдется, Валет. Ладно, говори, что в прикупе углядели.
– И верно, беда: упали цены. И на арбузы, и на персики, и на скумбрию, знамо дело, – вздыхает спереди мужик, даже не оборачиваясь. – А на мешки держатся! – радостно добавляет он.
У нас один разговор, а у него – другой. Видала ты такое, рыба-акулька?!
– Да ничего толком и не углядели, Княгиня. Мишка-покойника видели, да ротмистра того самого, что землемером прикинулся. Не соврала Акулина, не ошиблась: он то был.
– Может, и он… – задумчиво тянет Рашелька. – Только сам знаешь: когда прикуп силой открываешь, всякое привидеться может.
– Может, Дама, ай, может. Крестнице моей такие чудеса виделись – аж мне тошно стало! Но фараон был подлинный. Пас он в Грушевке кого-то. И хорошо, ежели Сковородку с крестником его, царствие парню небесное. А вот ежели нас…
– Нас по Грушевкам пасти – пастухов не хватит. Да и не Акулина с Федором им нужны, по большому счету. Мы с тобой нужны. А ротмистр в мундире «Варварском» из Грушевки прямиком в кабак заявился, едва не на показ! Нет, не нас он пас, Друц, и нечего трястись понапрасну.
