Текст книги "Маг в законе. Дилогия"
Автор книги: Генри Лайон Олди
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Сохрани меня от силков, поставленных на меня, от тенет беззаконников;
падут нечестивые в сети свои, а я перейду.
Псалтирь, псалом 140
– Кур-рвы! – вдруг буркнул Федюньша, заворочавшись.
Сперва ты не поняла.
– Что?
– Вона… телепаются, мать их в падь!.. и Тимоха, к-козлина, с ними.
Впереди, на взгорке, от которого до Кус-Кренделя было рукой подать, и впрямь замаячили три фигуры. Две женщины – плотные коротконожки, словно их в одной форме плавили; рядом с женщинами – мужичонка-маломерок.
Глаза видели плохо, – спирало горло, и оттого часто накатывалась слеза, вынуждая моргать. Поэтому ты не сразу узнала людей.
– Кур-рвы! – еще раз с чувством успел сказать Федюньша, прежде чем вы подъехали поближе.
– Здорово, Сохач-снохач! – гаркнул старый твой знакомец, Тимоха-лосятник, любитель побаловаться сладеньким; пошутковал, значит. – Чем в городе-то потчевали?!
Крестный сын вдовы Сохачихи натянул вожжи.
Лошаденка аж присела.
– Я тебе сказывал, штоб на дороге не попадался?! – вопрос был задан Федюньшей с той долей приветливости, после которой намечается изрядная потасовка. – Ты, глухарь, не молчь, ты отвечай: сказывал аль нет?
– Ну, сказывал, – ухмылка чуть не разодрала лосятнику рот. – Мало ли чего не скажешь во злобе? Я, махоря, и не серчаю – бывает…
– Вот ить какие жихори в ихних Вералях имеются: им в рожу плюй – утрутся, «божья роса!» сбрешут…
Федюньша еще что-то говорил, обращаясь то к тебе, то к начинающему темнеть небу, беря его в свидетели; кобель-Тимоха отгавкивался помаленьку – видно, какая-то давняя свара числилась за обоими, мелкая, пустячная, годная лишь на скучную перепалку.
Ты не слушала.
Смотрела на женщин.
Ты знала обеих: Марфа-солдатка, блудница вавилонская, то бишь кус-крендельская, с дочерью, прижитой во грехе невесть от кого. С первого взгляда и не различишь: где мамка, где дочка! – обе грудастые, круглолицые, обе стоят, широко расставив ноги, будто упасть боятся… Носы-пуговки «караул» кричат, в щеках утонули. А глаза пустые-пустые, налимьи: вот шли, теперь стоим, после снова зашагаем!
Парни-неженатики, а порой и блудливые мужички, сбежав тишком-нишком от законных супружниц, нет-нет да и захаживали в Марфину избенку. Тащили кто во что горазд: один – самогонки с пирогом, другой – плат шерстяной или там щуку-материху, на зорьке пойманную; третий просто забор починит, крыльцо подновит – и ладно. Бабы не брезговали, не привередничали – брали и давали. Местная «полиция нравов» во главе с пасмурной вдовой Сохачихой все порывалась Марфу «опружить» – вывалять в дегте с перьями, а дочку голой гнать хворостинами по селу…
Не складывалось как-то.
Видно, понимали жены мужние: окажется кобелям негде хрен чесать, вовсе сказятся. Лучше уж так, под боком.
Спокойнее.
– …эй, Рашелька! – ухарски ворвался в трясину твоих мыслей вопль Тимошки. – Айда с нами! Пить будем, гулять будем! Што тебе заживо гнить? али Сохач по сердцу?!
Ты не ответила. Да он и не ждал ответа: так, попросту вякнул, для пущего куража. Иначе не умеет. Нет, ты не ответила, ты уже забыла и о лосятнике с бабами, и о их сваре с Федюньшей. Сидела, молчала, копила в себе то страшное, о чем хотела по приезду говорить с Валетом Пиковым. То, что стояло тенью за нелепой мордвинской трагедией, за приветливостью князя Джандиери, за его намеками, за совпадениями и случайностями…
Скоро.
Скоро уже.
– Ты ее не зови, Тимофей-котофей, – назойливой мухой забился, зажужжал в ушах женский тенорок. – Ты ее не зови, а? Неровен час, решат: тоже убегла, навроде ее дружка!.. пущай едет, докладается…
Не поняла.
Сперва не поняла; да и потом – тоже.
Подняла глаза на Марфу-солдатку: ее ведь голос?
– Кто убежал? куда?!
Из-под набрякших, пронизанных лиловой строчкой век на тебя глядело тайное злорадство.
Удовольствие падшей от вида той, кто хоть в чем-то, а ниже ее.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Ой, глаза у Марфы-солдатки! ой, глазищи! с девичества остались – большие, влажные, ресницы метелками! а под теми ресницами уже не девичье, бабье мерцает:
…харя.
Мужская; трепаная. Вроде личины шутейной, какие парни на святках пялят. Обвисла, надвинулась; колышется туда-сюда, вверх-вниз. Сопит пористый носишко, по щетинистой скуле капля пота ползет. Язык широкий, лопатой, губы облизывает – словно лихорадкой обметало. Упала харя ниже, ткнулись губы куда-то, все равно, куда. Вверх-вниз, вверх-вниз; вот и охнул, болезный.
То не харя на самом деле. То мешок мучицы, первача бутыль да забор починенный.
Вот.
* * *
– Сбежал твой чернявый, – лениво пояснила Марфа, а дочка лишь дернула щекой, поддакивая. – Коня у Ермолай Прокофьича свел, Мишку-немого по темечку ошарашил – и в бега подался. Купец уж всем доложился, к уряднику гонца послал…
– Врешь! врешь, сволочь!
– Врать не обучены, – солдатка обиженно поджала губы (потрескавшиеся, в мелких белых шрамиках); дочка же вновь щекой дернула. – Мы по вертепам не шастали, мажьей пакости не учились, каторгой не хаживали!.. мы хучь и сволочь, а честного звания!..
Она еще бурчала, тешила остатки бабьего гонора – благо повод есть, грех не потешить! – а ты уже спрыгнула с телеги.
В грязь.
Тузы дождем сыпались из чужого рукава; наспех крапленые, липовые. Один в один складывалось: пока тебе в Мордвинске предъявляют к опознанию изувеченную Ленку-Ферт, здесь, в Кус-Кренделе, исчезает Друц. Бежит? черта с два! Куда ему бежать? Зачем?!
Смысл тайной игры был для тебя темен, но пристало ли Даме скучать на прикупе, пока темные шестерки в короли выходят?
Они – кто они? неважно! пока неважно!.. – да, они просчитались, оставив твои руки развязанными. Пусть ты можешь сейчас всего ничего, пусть Костлявая всякий миг стережет за плечом – пусть!
Сыграем в четыре руки?!
– Кто видел? – деловито спросила ты. – Кроме купцова Мишки, кто-нибудь видел?
Марфа-солдатка вскинула подбородок, демонстрируя нежелание отвечать «всякой каторжанке», но бабу опередил неугомонный Тимоха.
– Слушай ты их! – доверительно сказал он тебе, с опаской подходя ближе. – Шавит Марфа, как бог свят, шавит!.. никуда твой ром не делся.
– А я говорю: убег! – Марфа решила стоять до последнего.
И тут Тимошка-лосятник сказал те слова, за которые тебе вдруг захотелось кинуться к нему на шею и расцеловать в обе щеки, сплошь заросшие пегой бороденкой.
– Дура ты, Марфа! – сказал он. – Ить прийдем на гулянку, сама глянешь: кто убег, а кто на лавке сидит! Ладно, хватит бары растабаривать… смеркается. Пора идтить.
Ты смотрела им вслед, чувствуя, как внутри, удивительным ребенком, зреет решение.
Улыбалась.
Так улыбалась, что Федюньша глянул было тебе в лицо, да и отшатнулся, закрывая рот ладонью.
– Эй, красавец-мужчина!
Лосятник обернулся.
– На гулянку, говоришь? А кто только что пел: «Айда с нами! Пить будем, гулять будем!»? Брехал, выходит?
– Я? брехал?!
Он просто не в силах был поверить своему счастью. Хлопал редкими ресницами, гонял желваки на скулах. Точь-в-точь бездомная псина, когда ее вдруг поманят от двери куском калача.
Тебе было его жалко, Княгиня?
Нет.
Тебе никого не было жалко; даже себя.
– Дык что это? как это? идешь, значит?!
– Иду. Эй, бабоньки, примайте товарку!
Догоняя их, ты заметила: лица Марфы с дочкой изменились. Оплыли, налились добродушием. Понимающе брызнули светом. Словно они давно ждали от тебя такого поступка; ждали, устали, а вот дождались-таки!
А Федюньша не стал тебя останавливать.
– Н-но! – послышалось за спиной. – Н-но, постылая!..
Уже на опушке ты обернулась.
Маленькая телега стояла на взгорке, и молодой Сохач спорил о чем-то с невесть откуда взявшейся девчонкой – рябая егоза юлой вертелась на месте, и рядом возвышалась башня могучего собеседника.
Жалко, что ты не умеешь рисовать, Княгиня.
Просто помаши им рукой: Федору, вертлявой Акульке, выбежавшей вам навстречу – помаши и иди себе дальше.
Хорошо?
* * *
Шли мало.
Не на самом деле, потому что к месту вышли уж затемно, при свете бледного, чахоточного месяца, в пятнах болезненного румянца – просто тебе показалось, что и не шли-то вовсе.
Летели.
Откуда силы? откуда веселье? откуда эта странная торопливость?.. даже думать не хотелось. Что-то близилось к концу. Удача? беда? жизнь? Пустяки. Ты шутила, заигрывала с растерянным от нежданного счастья Тимохой, раскрутила обеих баб на водопад частушечной похабени, умело поддержав вторым голосом; сама спела два-три романса, из тех, что «пожесточе», для белошвеек – и все остались довольны.
Спросила про волков.
«Не волчьи места», – равнодушно отозвался охотник, закидывая ружьишко подальше за спину.
Ладно. Только отчего ж тогда спина чешется? Не от клопов гостиничных – от ощущения чужого взгляда. Откуда желание оглянуться, и не просто так, а резко, или исподтишка, или еще как? – но увидеть, подглядеть? Бред, чушь! – Тимоха дурак, но лосятник бывалый, учуял бы, будь что неладно…
Он и учуял.
Уже на подходах, когда за кучугуром валежника, по левую руку от гряды мачтового сосняка, замаячила избенка-растопырка – Тимоха, приобнявший тебя-послушную за плечи, вдруг извернулся. Оборвал пустую болтовню на полуслове, гадюкой нырнул в кусты. Ты не остановилась. И правильно: вон, Марфа с дочкой идут, как будто так и положено… они идут, и ты с ними.
А надо, чтоб иначе поверили: они – с тобой.
Раз надо, значит, поверят.
– Ай! пусти, дяденька!.. пусти, шиш окаянны-ы-ый!
Визг, способный поднять мертвеца из могилы, был знакомый. И девка, которую минуту спустя лосятник выволок из кустов за ухо, тоже была знакомой.
Акулька Луковка, рябая юла.
– Ты что? ты на кой?! – без смысла орал Тимоха, пуще выкручивая нежное девичье ухо. – Ах ты, падина! Следила?!
– Я с вами-и-и!
– На кой, грю?!
– На твой! Девки с парнями на посиделках – меня гоню-ю-ют! Сами цалуются! зажимаются! в шепотки играют! а меня – в тычки-и-и! Малая, мол, рябая, на лице черти горох молотили! Я с вами!
– Да лета-то твои каковы, пустеха?!
– Шестнадцатый! Скоро уже!..
Лосятник замолчал. Отпустил ухо, зато подцепил костлявыми пальцами ворот драного кожушка.
Пригляделся.
– Ин ладно, – буркнул. – Там решат: куды…
Дура-Акулька не уловила в Тимохином голосе тайной угрозы. Запрыгала, заскакала.
– Пошли! ну, пошли!
Ты обогнала обеих баб и первой направилась к избе. Об Акульке не думалось. Не до того. Игра намечалась втемную, шулерской сдачи, и от лица, от голоса, от фарта случайного зависело больше, чем от лишних дум.
Ну что, Княгиня, заходим в избу?
Да.
Оно и в городе: полно тайных хаз, о каких всякий околоточный давно осведомлен, бывает, что и в гости захаживает, шкаликом безъакцизки побаловаться. Спросит такого следователь по особо важным:
– А правду говорят, Федотыч, что ты всех беглых по трущобам знаешь, знаешь да не арестовываешь?
– Правду, – ответит старик-околоточный. – Потому и двадцать лет на посту, а не в гробу!
Что с него взять – прав ведь!
Так и здесь: небось, полно народу, кто про сию заимку ведает, а зачни имать-допрашивать, любой ни сном, ни духом!
Народишко везде одинаков.
– …ах, какие дуси! Эй, солдатик! – будешь моим цыпа-лялей? Ну хоть лафитом с лимонадиком угостишь?!
Жаргон барышни из двухрублевого, средней руки дома терпимости сработал без осечки. Даже тот, в солдатской шинели – даром что щуплый, а глаза-то атаманские, с прищуром – даже он снял руку с карабина. А громила со свиным, многажды ломаным носом, и вовсе окосел не от водки – от твоего явления. Видно, друг-солдатик в звании загадочного «цыпа-ляли», да еще лафит с лимонадиком, столь обычные в таежной глуши, произвели на громилу неизгладимое впечатление.
Вон, даже хрюкнул утробно – засмеялся, стало быть.
Только двое не обернулись к тебе. Не до того: играли на щелбаны в «чистку перышек». Две растопыренные пятерни лежали на столешнице, рядом с полупустыми бутылками и остатками харча; два ножа с умопомрачительной скоростью отбивали чечетку, вонзаясь в доски между пальцами. Быстрее! еще быстрее! вон и кровь показалась у одного, да что там кровь? – ерунда!
Быстрее!
И встали, как упали.
Разом.
– Ну, Петр, – сказал сукин сын, беглый-сидячий Друц, весело ероша отросшую на поселении шевелюру, насквозь пронизанную серебром нитей. – Ну, гусь сизый… Подставляй лобешник!
Длинный Петр сосредоточенно зализывал палец.
Даже когда три знатных щелбана сотрясли его лоб, оставив красный след – даже тогда не бросил сего важного занятия.
Лишь подтаял льдом в голубых лужицах глаз.
– Заходь, заходь, раскрасавица! – протянул солдатик, оглядев тебя с ног до головы. – Каким ветром?
– Это ты у Ермолай-купцовича спрашивай: каким? – сдала ты первую карту, рубашкой вверх. – Он тебе и разъяснит, с понятием…
Пройдя к столу, ты взяла ту кружку, что сама подвернулась под руку, до половины налила водкой. Кинула в глотку – да нет, не в глотку, в самую душу.
Вовремя оказалось.
– Это Княгиня, – будничным тоном, как само собой разумеющееся, сообщил Друц, подсовывая тебе миску с квашеной капустой.
– Княги-и-ня! – качнул головой солдатик: не то одобрил, не то задумался. – Которая в ключницы к Ермолаю?
И сам себе ответил:
– Лады.
Что он имел в виду, осталось загадкой. Для тебя главным было другое: приняли. А там видно будет. Глядишь, и времечко сыщется: с Друцем словцом перемолвиться.
В капусте густо попадалась клюква, наполняя рот приятной оскоминой.
Позади хлопнула дверь; сразу стало шумно.
– Марфуня! миляшиха! Заходь, заходь, на-кося водочки!..
– Силантий, дочку – мне! Слыхал, свинская харя? – сюда веди!
– Ох, мужички, дайте разговеться! Лапу, лапу прибери, охальник! Мы – женщины честные, нам отдышаться надоть…
– Рябая, подь ко мне! Эх, рябь моя, голенастенькая! – меня Петькой зовут, ты будь Настею!
– Акулька я… Акулина.
– Един пень! На колени, на коленки седай!
– Ну, Тимоха! ну, ловец! Гляди, сколь маток завалил!
– Кружку ему! Да лей, не жалей, до краев!
Краем глаза ты отметила: про дуру-Акульку спросить-сказать забыли. Мало ли: шел охотник за добычей, вернулся с удачей! А что мала да ряба, так ведь это судьба: мы по пьяни кого хошь помянем… Тимоху завертели, хлопая по плечам, не давая слова сказать, сунули в руку полную кружку; вот лосятник уже отдувается, вкусно крякает, зажевывает шаньгой – а баб расхватали, разобрали по рукам, остается Тимохе коситься на тебя со значением: не сама ли пошла-напросилась? вот он я, красавец-мужчина!
Ты улыбнулась лядащему, он и расцвел.
И пошло-поехало: гомон, взвизги, питье-закусь, потная ладонь за пазухой (плевать! не до капризов…); извлеченная неведомо откуда гармошка, старая, раздолбанная – и снова веселье, судорожное, взведенное, словно курок, каким всегда бывает веселье обреченных…
Одно жаль: едва ты оказывалась рядом с Друцем, как ловила на себе стальной прищур солдатика.
Вот и говорила ни о чем.
* * *
Когда в дверь с разбегу ударили плечом, ты даже не удивилась.
Что-то близилось к концу.
Удача? беда? жизнь?
Пустяки.
Восстали на меня свидетели неправедные; чего я не знаю, о том допрашивают меня.
Псалтирь, псалом 34
Не так все шло, наперекосяк, криво; гнилой выходил расклад. Еще днем казалось: все дерьмо, что могло свалиться на темечко, уже свалилось. Ан нет, баро, рано радовался! Оставался ушат-другой у фортуны в заначке, как раз по твою душу.
Встречу – убью.
Где-то там, наверху, где тянут жребий: кому фарт и пруха, кому дом казенный, а кому крест на погосте – где-то там сдвинулся, зашуршал вниз первый камешек, увлекая за собой дружков-товарищей. Лавина набирала разгон. Эх, будь ты в силе, Валет Пиковый – раньше б шухер учуял. С чего же все началось? С Филатовой подлянки? нет, раньше. С урядника, что за Рашелью прискакал? Может быть.
Углядеть бы! разобрать, разобраться… поздно.
И кой бес Княгиню сюда принес?! Водку, что ли, пить? песни горланить?! Перемолвиться бы – да не складывается. Едва ты с полчаса назад выбрел, шатаясь, наружу – якобы проветриться, надеясь, что и Дама Бубновая за тобой последует – сразу хвостом Карпуха увязался. Не скрываясь, в лоб: «Заблукаешь спьяну, ищи тебя… а нам Ермолай Прокофьич бо́шки посворачивает!» Была б в избе хоть другая горница или там подклеть – утащил бы Рашку, вроде как по бабскому ремеслу использовать; да и той ухоронки бог не послал. Не уединишься. «Артельщики» – люди простые, им одной горенки на все про все хватает: и пить-гулять, и с бабами тешиться.
Еще эта дура-Акулька! ну, девка, ну, сатана! Ей Лупатый водки в глотку плеснул – она и окосела, чушь всякую мелет, похваляется, как к тебе в ученицы пойдет. Будете, значит, вместе железных змиев стращать. А Лупатый вокруг маломерка вьюном увивается, вон уже и раздел девку наполовину – а ей хоть бы хны! Спортит ее ублюдок Петюнечка, как есть спортит; поутру очнется – голосить станет.
Сама виновата.
Одна загвоздка: за девку поруганную мужички здешние и озлиться могут. А Филат со своей бой-бабой сгоряча еще и уряднику стукнут! Да и сама Акулька молчать не обучена. «Артельщики» – не дураки, даром что ветошники; особенно Карпуха. Понимать должны. Значит, кончат девку по-тихому. Мало ли? Волки порвали, или в болоте утопла. Сгинула – и концы в воду.
Хреново. И девку-дуру жалко, и в селе веры не дадут, что сама где-то пропала. А если еще видел кто, как она сюда шла… Выходит, гореть этой хавире по-любому! Княгиня тоже не с добрыми вестями, небось, нагрянула – добрые и подождать горазды. Когти надо рвать отсюда, Валет Пиковый! Веревка с варавским мылом тебе, беглому, по-любому обеспечена, терять нечего…
Раскудрить твою!.. дождались!
* * *
От страшного пинка дверь, распахнувшись настежь, с грохотом ударилась о стену.
И, резко качнувшись обратно, едва не припечатала по роже незваного гостя. Однако в последний момент тот все же подставил локоть; охнул от боли, выматерился сквозь зубы.
Заминка вышла.
Короткая, пустячная.
Однако хватило за глаза.
Душа-Силантий, например, вовсю лапавший Марфу-солдатку за бока, как-то разом оказался на ногах. Сорвал со стены двустволку; вскинул к плечу. Бил наверняка: картечью, дуплетом, чтобы изрешетило не только вошедшего, но и любого, кто возжелал бы ввалиться следом. Из левого ствола – гостеньку в брюхо; из правого – вскользь, прямиком в шевелящийся сумрак сеней.
Знал разноголосый лихое дело.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
А у души-Силантия в глазах его, заплывших навсегда:
…лужа.
С одного бока уже льдом подернулась. В середине тоже – собрались хрусткие осколочки, льнут друг к дружке. Вода пополам с грязью: мутная, пенная, отблескивает потешно. Вон, сбоку комья плещутся головастиками.
Сапог в лужу – хр-р-рясь!
Беги, лужа, во все стороны.
* * *
…да только атаман-Карпуха куда проворней оказался. Успел подбить злую руку: оба заряда с грохотом и треском ушли в потолок. Сверху на головы посыпалась мелкая щепа; в нос шибанула пороховая гарь.
Одновременно, как по команде, взвыли белугой дородная Марфа с дочерью.
– Цыть, дуры! – рявкнул Карп, и бабы заткнулись, как отрезало. – Ты чего, Силантий, очумел?! Это ж Филат!
И вправду, Филат!
Впору встать, посчитаться за его полено… Одна беда: выполнять свое обещание и отрывать падлюке его дурную башку у тебя не было сейчас никакого желания.
Не до старых счетов – новые нарастают.
Кстати, за спиной гостя в сенях маячила корявая громада Федьки Сохача. Не один пришел пьяндыжка, ума хватило.
– Што ж вы, ироды, творите?! – почти сразу же опомнился изрядно побледневший Филат. – Девку мою, стал-быть, спортить удумали?! Ты, душегубец!
В два шага мужичонка оказался возле Петюнечки и с размаху приложился костистым кулаком к ухмылке «артельщика». Откуда только силы взялись! Лупатый, не ожидавший от Филата подобной прыти, кувыркнулся с лавки под стеночку – а гневный Акулькин родитель, не теряя времени даром, ухватил за ухо дочь, пьяно моргавшую круглыми глазенками, и повернулся тащить ее вон из разгульной избы.
– Вот мамка тебе дома… – успел еще пообещать Луковка.
И вдруг поперхнулся.
Захрипел, забулькал, удивленно охнув; стал медленно заваливаться набок.
Лег тихо, без судорог.
Лупатый еще раз коротко сунул финку, отливающую багрянцем, Филату в правый бок, туда, где печень, и отпрыгнул назад, зацепив край стола.
Потекли звоном бутылки.
Только теперь бедный пьяница вдруг охнул по-новой, мелко засучил ногами. Акулька не удержалась, упала сверху, забормотала: «Тять, што с тобой? што с тобой, тять, а? тять…» – осеклась, поднесла к глазам ладошку, липко выпачканную красным. Уставилась без толку, моргнула раз, другой – и тоненько, по-собачьи заскулив, полезла на карачках под стол.
В избе все словно застыло. Время подернулось хрупкой корочкой льда, словно ноябрьская лужица, – вот-вот хрустнет под сапогом. И первым разорвал наваждение, как ни странно, оставшийся стоять в дверях Федюньша.
– Ты што наделал, луподыр поганый? – его взгляд уперся в Лупатого, словно норовя прожечь убийцу насвозь. – Ты ж его… ты ж убил его, да?
Детский вопрос прозвучал смешно; смешно и страшно.
– Убил, – ласково осклабился Петюнечка, выпуская на волю спрятанное до поры безумие. – И тебя сейчас порешу. Хошь? Ну, иди сюда, иди!..
Федор послушно шагнул вперед. Сразу став ловким, «артельщик» рванулся навстречу, ткнул клинком снизу, в живот – но каким-то чудом Сохач перехватил его руку с ножом на полпути. Сжал так, что не вырвешься – Лупатого аж перекосило от боли, от тщетной натуги; и секундой позже кувалда тяжеленного Федькиного кулачища с хрустом ахнула Петюнечку в лоб.
Ровно посередке.
И сразу стало ясно: нет больше Лупатого.
Царствие небесное.
Федор Сохач хмуро посмотрел в стекленеющие глаза своей жертвы, будто надеясь увидеть там что-то тихое, трепетное; неторопливо разжал пальцы. Тело мешком рухнуло на пол. И тут же, опрокидывая стол, на Федюньшу с ревом навалился Силантий, обхватил сзади ручищами, смял, не давая двинуться. Вновь в унисон подняли ор Марфа с дочкой, щенячьим тявканьем наслоился сверху Акулькин скулеж, и ты понял: пора!
Время!
Коротко глянул на Княгиню. Ответный кивок, и Рашкин взгляд указывает на сжавшуюся в комок и обхватившую голову руками Акульку. Хватай, мол! Спасешь девку – глядишь, и поверят тебе. Со свидетелем-то! Умница, Княгиня, в момент весь расклад просчитала. Ну, если пофартит уйти – глядишь, и пеньковый ошейник с варавским мылом стороной минует…
Перепрыгнуть через поваленный стол, кинуть девку на плечо – много ли времени надо? Всего ничего. Теперь – к двери.
На полпути ты оглядываешься.
Федюньша медленно, но неотвратимо разжимал медвежьи объятия Силантия, и разбойничек только кряхтел, не в силах ничего поделать. Вот ведь силища у парня! Где и нажил?..
Ты натыкаешься на Княгиню, едва не сбив ее с ног.
В чем дело?! Почему она еще здесь, а не снаружи?!
– Назад, мажье семя!
Поздно, поздно ты спохватился, глупый невезучий ром!
Вот он, Карпуха, стоит в дверях с карабином в руках. И по тому, как он держит оружие, ты понимаешь: не успеть, не выбить винтарь!
Дернешься – схлопочешь пулю.
Ты медленно пятишься, Княгиня тоже. Краем глаза успеваешь заметить: Федька с размаху бьет головой назад, в кровь расшибая душе-Силантию остатки его носа. Здоровяк валится на пол, корчится, гундосо воет – и приклад карабина обрушивается на Федькин затылок.
Сохач падает, как подкошенный.
Грохот выстрела. Пуля уходит в многострадальный потолок – и разом наступает тишина, в которой отчетливо клацает передергиваемый Карпом затвор.
Пять патронов в магазине; значит, осталось четыре.
Всем хватит.
– Та-а-ак, – медленно тянет Карп, озирая «поле брани». – Разбираться будем. Тимошка!
Из угла выбирается насмерть перетрусивший лосятник.
– Свяжи-ка этого, бугая. А после рассказывай: кого это ты сюда навел, падина?!
* * *
– …Дык дочка это Филатова! – оправдывался Тимошка, бегая глазками. – За нами увязалась. «На гулянку!» – и все тут. Ить куда девать было, Карп? – уже и пришли, почитай.
– Гнать надо было, – хмурый Карп ворочал шеей, будто желая разодрать ворот рубахи. – А теперь што? Теперь што, я тебя, дурака, спрашиваю?! Батьку ее Петюнечка кончил; этот, неприятная сила, Петра насмерть зашиб. Ить они ж молчать не станут, девка с лешаком-то! А порешим – в деревне хватятся. Да и ссылочные…
Карпуха покосился на вас с Княгиней.
Губами пожевал.
– Ин ладно, Бритого купец прислал, волей-неволей, не о том речь! А ты? – он пристально уставился на Княгиню.
– И меня прислал, – не задумываясь, ответила Рашель. – Говорила уже. Запамятовал, солдатик?
– Пошто?
– Не твоего ума дело. Бритому пару слов передать, по мажьей части. Тебе те слова слышать без надобности. А ты вцепился клещом! – по нужде, и то с тобой! «Попка» на вышке, вот ты кто, солдатик!..
– Ты мне зубы не заговаривай! – неожиданно озлился Карп. – Вот приедет купец, тогда и отвечу за грехи. Ежели што не так, сам первый и повинюсь перед вами обоими. А пока: запрем мы вас в овине, вместе с лешаком да девкой. От греха подальше. Думаете, не видал я, как вы убегти пытались, еще и девку с собой волокли? До утра посидите, чай, не околеете! А ты, Тимошка, дуй в Кус-Крендель, Ермолай Прокофьича буди да сюда тащи. Хучь волоком, хучь как. Пущай решает.
На полу заворочался душа-Силантий.
Сел; стонать принялся.
– Сбегут, – булькнул разбитым носом.
– Кто – сбегит?
– Эти. Колдуняки…
– А ить верно. Могут, – всерьез задумался Карпуха. – Только отчего ж раньше не сбегли?
– А раньше, кубыть, и не сбирались-то! – подвякнул Тимошка.
– Молчи, пропадужина… Вишь, я-то им дорогу заступил – и никуда не делись, мажье семя! Может, не так страшен черт…
Карп помолчал – и вдруг ухмыльнулся, явно придя к какому-то решению.
– Вставай, Силантий, неча разлеживаться! Тащи образа, распятие тащи, нательный крестик сымай, коли есть! – на овин снаружи навесим. Да досками крест-накрест дверь заколотим. А под порог мертвяка неотпетого, неприкаянного положим. Хучь того же Филата – Петьку нести тяжелей. Звестное дело – колдунам через покойника переступать никак нельзя. А иконы да распятие стены оборонят. Не сбегут.
– Дык эта? может, ишшо…
– Делай, што велено!
– А бабы? – вновь подал голос Тимошка.
– А што бабы? – Карп коротко зыркнул на бледную Марфу с дочкой, и те дружно закивали журавлями колодезными, заранее на все соглашаясь. – До утра тут переночуют, ничего с ими не сделается! Язык-то прикусят, коли жизнь дорога!
Очнувшийся Федюньша молча буравил «артельщиков» и Тимошку тяжелым взглядом; но в овин пошел сам, не стал ерепениться. Акульку, которую от страха трепал мелкий озноб (аж зубы клацали!) тебе пришлось нести на руках. Княгиня шла впереди, гордо подняв голову и даже не глядя на уцелевших разбойничков; словно говорила всем своим видом: «Я, конечно, до утра посижу, но вот приедет купец – вам тут всем мало не покажется!»
Однако Карпуха был тверд, и решение свое менять не собирался. Да и карабин все время держал наготове. Это он, конечно, правильно…
Дверь овина захлопнулась за вами, и снаружи деловито застучали молотком. Сквозь стук слышно было, как Карпуха дает последние наставления. Наконец лосятник убежал в безумную ночь, спеша с донесением к купцу, и неугомонный Карпуха принялся указывать Силантию, куда вешать иконы и распятие.
Ты в темноте ощупал стены, дверь. Стены – из бревен, не своротишь. А вот дверь… Хоть и крепкая, но против Федьки может и не устоять. Ежели вдвоем навалиться…
Молоток стих, послышались удаляющиеся шаги. Что, уходят?! Вас без надзора оставляют?! Неужто так колдовства боятся?! Нет, остановились…
Они говорили тихо, надеясь, что вы не услышите – но кое-что все же разобрать удалось:
– …в избе… следи… не подходи близко, мало ли… мажье семя… стреляй, ежли што… а я говорю – стреляй!..
Значит, овин будут держать на прицеле издалека, скорее всего, с двух сторон, и чуть что – стрелять. Вышибешь дверь – огребешь пулю. Силантий белку в глаз бьет. Небось, твой-то глаз покрупнее беличьего…
Голоса смолкли.
Прислушивавшаяся вместе с тобой Княгиня тряхнула головой.
– Ну, здравствуй, Друц. А я-то предостеречь тебя хотела. И вот сама… – она не договорила, обернулась к Федьке Сохачу:
– Давай руки, герой. Развяжу.
В углу тихо всхлипывала Акулька, трезвея с каждой секундой.
