Текст книги "Трофеи Пойнтона"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Я хочу, чтобы вы прорвались!

Вот таким расхожим и широким по смыслу выражением миссис Герет обозначила предписываемый ею курс. Она вновь и вновь опровергала, как она называла, Фледину «картину» (хотя несколько легких мазков отнюдь не заслуживали такого названия) равнодушия, к которому прежняя привязанность обязывала владельца Пойнтона.

– Вы хотите сказать, что, Мона там или не Мона, он, видя вас день за днем, не испытывал тех чувств, которые вспыхивают в каждом мужчине?

Таково было дознание, которому Фледу то и дело и без всякого повода подвергали. Она уже почти привыкла к его неизменному рефрену:

– Вы хотите сказать, что, когда на днях ему, этому остолопу, вас чуть ли не на тарелочке преподнесли и он, вот здесь, на этом самом месте, остался с вами совершенно один…

Тут у бедной девушки уже не могло быть никаких сомнений, что она хотела сказать, но у нее не было уверенности, что миссис Герет не разразится попреками и поучениями снова, только в другом месте и в другое время. Наконец Фледа написала отцу, что ему придется, на время, приютить ее у себя; а когда, к вящему удовольствию своей приятельницы, она отправилась в Лондон, та поехала с ней на станцию, чтобы проводить и пожелать доброго пути. Как раз когда они выходили из дома, принесли «Морнинг пост», и миссис Герет захватила свежий номер с собой для уезжающей Фледы, которая в жизни не потратила на газету и пенни. Однако, стоя на платформе у окна вагона, где, купив билет и пройдя контроль, расположилась юная путешественница, миссис Герет раскрыла «Пост» и, мгновенно просмотрев весь выпуск, как всегда, воскликнула:

– Ничего… ничего… ничего. И вы еще будете мне говорить!

Каждый день, отмеченный очередным «ничего», вбивал гвоздь в гроб этого брака. Мгновение спустя поезд тронулся, но, быстро шагая рядом, миссис Герет схватила руку Фледы, которая зачем-то высунулась, и посмотрела на нее чарующими глазами:

– Дайте же волю своим чувствам, милая моя… только дайте волю своим чувствам!

Глава 13

Никаких вопросов миссис Герет задавать не желала; в доказательство чего после отъезда Фледы в Лондон исправно держала замкнутым рот. Ни одного письма из Рикса в Уэст-Кенсингтон не пришло, и Фледа, которая не могла сообщить ничего такого, что порадовало бы тот или другой стан, воздерживалась начинать переписку. Не будь так тяжело на душе, ее, возможно, позабавила бы мысль, что эта сдержанность Рикса, видимо, означает, какая свобода действий ей предоставлена. Во всяком случае, добрых вестей для приятельницы у нее пока не было, разве только, что само ее молчание уже не плохая весть. Она все еще не имела возможности написать, что «пробилась». С другой стороны, и материала для сообщения, что Мона не так уж неотторжима от своей добычи, тоже не накопила. Она до сих пор не взялась за свое, столь прославленное миссис Герет перо, чтобы вызвать отклики из Уотербата; она упорно уклонялась от выяснений, что, когда, где, далеко или близко, говорилось, допускалось или предполагалось. Она только каждое утро тратила одно пенни на «Морнинг пост»; и только всякий раз убеждалась, что этому вдохновенному глашатаю мало есть что сказать как о нависшей беде, так и об отмене некоего бракосочетания. В то же время было очевидно, что ввиду сложившихся обстоятельств миссис Герет скорее торжествует победу, чем трепещет, и в случае еще нескольких таких побед совсем перестанет трепетать. Но что было совершенно очевидно, так это ее несокрушимая уверенность в редкостном понимании сложившихся обстоятельств, которые, прояви Фледа желание, помогли бы ей получить желаемое. Обстоятельства, как было растолковано Фледе, особенно благоприятствовали ее вторжению; ее быстро вынудили оценить их по достоинству. Одним из последствий близости Фледы с миссис Герет была полная утрата чувства близости с кем-либо еще. Владелица Рикса создала вокруг нее пустыню, подчинив себе и поглотив целиком, так что все другие знакомства отпали. Разве не предупреждали ее тогда, в самом начале, что друзья считают ее потерянной и примирились, в общем и целом, с этой утратой? Ее нынешнее место в огромном бесчувственном городе вырисовывалось смутно: она, во всяком случае, смотрела на него глазами, полными сомнения. Она никому не посылала записок и ни от кого их не получала, не предавалась воспоминаниям и не стучалась ни в чьи двери; она блуждала в западных лондонских дебрях или упражнялась в робких выдумках по части «искусства домоводства», к которому, прежде чем отведала от горького древа познания, питала уважение. Ее единственным намерением было сидеть тихо как мышь, а когда ее попытки забыться в прогулках по серому предместью ничего не дали, почувствовала себя мухой, ползающей по пыльной морской карте.

Откуда миссис Герет знала заранее, что, если Фледа решит «опуститься» (так Фледа это называла), все ей в этом поможет? Особенно ее отец – на вид старик на все семьдесят, хотя ему было всего пятьдесят семь, который сразу после завтрака семенил в свой клуб, оставляя ее на весь день одну. Возвращаясь за полночь, он окидывал ее суровым взглядом и не пускался в разговоры. А лишь неподражаемыми штрихами дал понять, что присутствие «семьи» вынуждает его изменить распорядок дня. Она проводила время в гостиной, где ее окружали предметы, которые он, как любил говорить, коллекционировал, – предметы, ветхие и обшарпанные, мало радовавшие глаз его дочери: старые фляги из-под бренди и спичечные коробки, старые календари и справочники вперемежку с набором перочисток и пепельниц – улов, добытый на блошиных рынках. Он был совершенно невосприимчив к той стороне натуры своей дочери, которая завоевала ей любовь миссис Герет, и Фледа не раз слышала от него: жаль, что она, черт побери, не интересуется ничем примечательным. Почему она ничего не коллекционирует – не важно что? Это дало бы ей интерес к жизни: кругом столько занятных штучек. У него, без сомнения, есть вкус к изящным вещам, который его дети от него не унаследовали. Тут проходила граница в их взаимопонимании – граница, которая, как остро сейчас почувствовала Фледа, вызывала у него раздраженный вопрос: с каким тайным умыслом она сюда пожаловала? А так как она и сама себе задавала буквально тот же вопрос, то не ей было раскрывать сию тайну. Она вряд ли могла назвать или объяснить поручение, исполняемое ею в городе, разве что сказать, что ей необходимо было уехать из Рикса. Она поступила очень предусмотрительно, но что дальше? А дальше ничего, кроме состояния еще большей тревоги. У нее не было ни дома, ни понимания ситуации – ничего на всем белом свете, кроме чувства тревожного ожидания.

Конечно, она должна была выполнить свой долг – долг перед Оуэном – взятое на себя после его визита в Рикс обязательство, скрепленное, так сказать, ее рукой и печатью; но к нему, увы, примыкало ужасное чувство обделенности. Она полностью выбралась из-под крыла миссис Герет, и теперь, когда она очутилась среди перочисток и пепельниц, при мысли о красоте, от которой она сама отказалась, ее охватывали бурные приступы отчаяния. Если миссис Герет не вернет трофеи, она никогда к ней не возвратится. А если, напротив, расстанется с ними, ради чего тогда возвращаться? Холодная дрожь пробирала Фледу, когда она мысленно представляла себе владелицу Рикса, которой от всего ее имущества оставят только то, что, говоря вульгарным языком, на ней. Единственное, что приходило ей на ум, – образ Марии-Антуанетты в тюрьме Консьержери, каким она ее себе представляла, или, пожалуй, какой-нибудь тропической птицы из жарких южных зарослей, брошенной искать себе пропитание на замерзшем болоте. Перед ее мысленным оком миссис Герет выступала только в сочной радужной ауре; и требовался весь свет, исходящий от ее сокровищ, чтобы придать ее облику конкретный, отчетливый вид. Она появлялась на мгновение, просто в каком-то доме, тощая и непохожая на себя саму, и тут же исчезала, словно уходила в зыбучие пески. Фледа давала волю своей богатой фантазии, воображая, что, будь она владелицей Пойнтона, целый край как место обитания был бы предоставлен августейшей королеве-матери. Она вернулась бы с товарным вагоном, груженным захваченной добычей, и во дворце распахнулись бы ставни, и утреннее солнце заиграло в залах. В случае же капитуляции бедная женщина никогда уже не сможет вновь заняться коллекционированием: она теперь слишком стара и бедна, да и времена изменились, и хорошие вещи стоят неимоверно дорого. Но капитуляция перед невесткой, кроме разве такого чудища, как Мона, практически вовсе не означала непременного отчуждения; любая милая – по-настоящему милая девушка, кого Оуэн вздумал бы избрать себе в жены, будет только рада иметь для своего музея хранительницу, которая является ходячим каталогом и лучшим в Англии знатоком по части температурных и прочих условий содержания раритетов. Милая девушка будет надолго уезжать и, находясь в отсутствии, благословлять судьбу за миссис Герет, бодрствующую на своем посту.

Уже в первые дни Фледа сознавала, что, исключая вопрос о том, чтобы сообщить Оуэну, где она, было бы добрым делом подать ему какой-то знак: нехорошо, некрасиво отступаться от такой малой дани милосердию потому, что миссис Герет навесила на него дребезжащий колокольчик. Откровенный разговор с Оуэном слегка ее компрометировал, но ей следовало послать ему слова ободрения. Непрестанно так рассуждая, она так же непрестанно откладывала исполнение: раз в ее планы входило сидеть тихо, как мышь, разговор по душам, подобный разговору в Риксе, вряд ли сослужил бы достойную службу ее идеалу. А потому, отдав со смущенной душой предпочтение практике перед теорией, она упускала день за днем, хотя она знала, что нет ничего важнее, как выиграть время. Остаться у отца навсегда нельзя; но у нее есть замужняя сестра, и она может вкусить от плодов ее брака. В семейном гнезде Мэгги имелась свободная комнатка. Укрывшись в этой каморке, она могла бы вернуться к занятиям живописью и, поощряемая благодарной ей Мэгги – а Мэгги, по меньшей мере, была ей благодарна, – попытаться завершить то, что начала. Она не брала в руки кисть со времени визита в Уотербат, где зрелище семейных малеваний заставило ее отнестись к себе весьма взыскательно. Пойнтон тем более оказался местом невозможным для такого рода деятельности; активные занятия искусством там процветать не могли: Пойнтон располагал лишь к буддистским медитациям. Его владелица не пятнала рук ни чернилами, ни акварельными красками. Рядом с уэст-кенсингтонским обиталищем Фледы находилась небольшая лавка, чей хозяин промышлял обрамлением и окантовкой картин, а заодно торговал тем, что нужно художнику. Иногда Фледа перед ней останавливалась – взглянуть на два-три робких опыта, помещенные в пыльных окнах на всеобщее обозрение, небольшие этюды, выставленные на продажу, а заодно и в предостережение молодой леди без средств и таланта. Одни такие молодые леди приносили их сюда с горя, другие такие молодые леди, столь же беспомощные, как она сама, по нескольку раз в день проходили мимо, чтобы посмотреть, не раскупили ли их изделия. Их не раскупали и не собирались раскупать; и все же они свидетельствовали о неких несомненных достижениях, какими не могли похвастать другие молодые леди. В порядке назидания для себя Фледа считала необходимым при случае извлечь из их опыта полезный урок; к тому же, когда она теперь выходила из дому, нужно было найти для прогулки повод. Единственным поводом были витрины магазинов. Разглядывая их, она чувствовала себя служанкой, отпущенной «после обеда», но это не имело значения: быть может, недалек тот день, когда она окажется в положении очень близком статусу такой особы. Так продолжалось недели две, в конце которых это ее чувство внезапно рассеялось. Она, как всегда, остановилась взглянуть на два небольших эскиза и, обернувшись, оказалась лицом к лицу с Оуэном Геретом.

При виде его две волны стремительно пробежали по сердцу, одна за другой. Первая – догадка, что эта встреча не случайна; вторая – столь же мгновенная, что лучшее место для их встречи – улица. Она знала, прежде чем он сам об этом сказал ей, что пришел он повидаться с ней, и знала, что о ней сообщила ему его мать. Все это она сообразила за те считанные секунды, пока он с улыбкой говорил ей:

– Я увидел только вашу спину, но сразу узнал. С другой стороны улицы. Я был у вас дома.

– Откуда вы знаете, где мой дом? – спросила Фледа.

– Это мне нравится! – рассмеялся он. – Как вы могли не дать мне знать, что вы тут?

На это Фледа сочла за наилучшее тоже рассмеяться:

– А раз я не дала вам знать о себе, так зачем вы пришли?

– Вот те на! – воскликнул он. – Мало было меня обидеть, так надо еще и оскорбить. А затем, что ужасно захотел вас видеть. – И, улыбнувшись, добавил: – Я получил информацию от матушки: она, представьте себе, написала мне.

Они все еще стояли там, где встретились. Чутье подсказывало Фледе, что надо придержать его тут; тем паче что она видела: он считает само собой разумеющимся, что они не мешкая отправятся к ней домой. Он предстал перед ней совсем другим: он выглядел менее встревоженным и уязвленным, каким бывал в Риксе, он словно распрямился и свободно вздохнул. Может быть, однако, ей так казалось, потому что она до сих пор почти не видела его, как он назвал бы это, «в полном параде», в каковом он всегда выступал в городе. В сельской местности, разгоряченный охотой, заляпанный болотной тиной, он всегда напоминал ей живописного сельского малого в национальном костюме. Костюм этот менялся чуть ли не ежедневно и по обилию вариантов мог сравниться с гардеробом актера, но всегда нес на себе следы почвы и погоды, изгородей и канав, зверья и птиц. Бывали дни, когда ей казалось, будто вся природа запечатлелась на одной паре его сапог. Нет, Оуэн не стал другим человеком, оттого что был изысканно одет, оживлен и блестящ – что носил цилиндр и светлые перчатки с черными швами, а в руках держал копьеподобный зонтик; но это делало его, она вскоре решила, еще красивее, а это, в свою очередь, наделяло – она уже не могла думать о нем, да и о многом другом иначе, как пользуясь его вокабуляром, – чертовской привлекательностью. Да, в это мгновение, когда он смотрел на нее, все было именно так – он был для нее чертовски привлекателен. Она постаралась унять дрожь в голосе, выдававшую ее с головой.

– Как? Вы возобновили отношения с ней? – спросила она, изображая много большее удивление, чем чувствовала.

– Это она возобновила их со мной. Нынче утром я получил от нее письмо. Она сообщила мне, что вы здесь и что ей угодно, чтобы я знал об этом. И ничего более – просто прислала мне ваш адрес. Я тут же ей отписал: «Премного благодарен. Сегодня же схожу». Так что, как видите, мы снова состоим с ней в переписке. Она, конечно, имеет в виду, что вы кое-что от нее передадите, да? Ну а если это так, почему вы бедного малого держите в неведении? – И, не дожидаясь ответа – слишком много ему надо было высказать, продолжал: – У вас дома, вот сейчас, мне сказали, как давно вы здесь. Неужели вы не знали, что я считаю каждый час? Я оставил вам записку – что приду снова в шесть, но я несказанно рад, что поймал вас раньше. И пожалуйста, не говорите мне, что идете из дому, а не домой. Мне сказали, вы ушли рано.

– Меня очень недолго не было дома, – возразила Фледа, уклоняясь от прямого ответа с целью затруднить ему задачу. Разговор на улице затруднил бы задачу; улице она могла доверять. Но вовремя сообразила, что, если выдаст ему, что боится принять его у себя, она тем самым, как ничем другим, даст ему чувство полной свободы. Минуту спустя она пошла с ним, позволяя ему направлять их шаги к ее двери, которая была сразу за углом, и, пока они шли, убеждала себя: вряд ли можно считать серьезной обидой, что, будучи столь давно в Лондоне, она все еще не позвала его. Ей так хотелось, чтобы он чувствовал: она с ним совершенно проста – а в этом не было простоты. Тем не менее на пороге дома, хотя ключи были при ней, она позвонила; и пока они вместе ждали, она, отвернувшись, старалась заглянуть в глубь того, что имела в виду миссис Герет, давая ему «информацию». Это было предательством, это было чудовищным со стороны миссис Герет, и откуда Фледа могла знать, содержало ли ее письмо только то, о чем сказал ей Оуэн.

Глава 14

Когда Оуэн и Фледа оказались в скромном жилище ее отца, среди фляжек и перочисток, еще более недовольные друг другом, и Фледа – чтобы что-то делать, хотя этим продлевала его визит, – распорядилась подать чай, он, словно отгадав ее мысли, положил перед ней письмо.

– Она все еще не в духе – надо же!

Он протянул ей листок бумаги, вытащив его из кармана и из конверта. «Фледа Ветч, – стояло там, – живет на Рафаэль-роуд, 10, в Уэст-Кенсингтоне. Ступай к ней и постарайся, ради Бога, высечь из себя хоть искру сообразительности». Возвращая ему записку, она по его лицу, которое пылало, поняла, что залившая его краска – результат наблюдения за ней: прочла ли она намек на то, что ему недостает остроты ума. Фледа знала, на что был этот намек, и по его несчастному виду из-за плюхи, которую получил он, высокий, элегантный, добрый, каким сейчас стоял перед ней, почувствовала: она не сумела скрыть, что знала. С минуту она молчала, возмущенная злой шуткой, какую с ней сыграли. Это была низость, потому что Фледа считала, что у них с миссис Герет заключено соглашение; низость же состояла в том, что миссис Герет нарушила дух договора, соблюдая некоторым образом его букву. Под угрозой полного разрыва со стороны Фледы она все это время боялась использовать ее тайну, но за те дни, что они уже не были вместе, набралась храбрости рискнуть и косвенно ее выдала. Фледа мысленно рисовала себе ее колебания и этот порыв, которому она подчинилась и который, поощряемый чинимой Уотербатом обструкцией, стал в конце концов неодолимым. И если в той властной манере, в какой играла в свои игры, она не назвала саму ее тайну, она назвала ее тайное убежище. Осмысляя все это, Фледа крепко-накрепко сомкнула губы: одно вырвавшееся восклицание, боялась она, и Оуэн навострит уши. Огромным усилием, однако, она помогла себе избежать опасности; всегда считая, что главное – сохранять спокойствие и подавлять внешние проявления взволнованности, она и на этот раз нашла бы нужные слова. Однако первым прервал молчание Оуэн.

– Какой щелчок мне, мисс Ветч, а? – сказал он с натянутым смехом.

– Вам ли не знать, как ваша матушка бывает резка, – ответила Фледа.

– Думается, я способен понять, когда знаю, что понимать, – заявил молодой человек. – Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что вы держите меня тут в полном неведении. Все это время я жду, жду, жду; от привезенных вами известий много чего зависело. Если вы действовали в моих интересах, боюсь, ваши усилия не заслуживают благодарности. Неужели она не может прямо сказать, что собирается делать, так или иначе? Я, по крайней мере, могу сказать, чего хочу. А вот чего она хочет, я так и не узнал от вас с тех пор, как мы виделись в Риксе. Вы написали мне, чтобы я набрался терпения, и, клянусь, я терпел. Только боюсь, вы плохо себе представляете, что мне приходится терпеть. В Уотербате, вот где! Изволь дать им отчет и ответ за все эти треклятые сокровища! Мона смотрит на меня и ждет, а я – провались оно все! – я смотрю на вас и тоже жду.

Пока он говорил, к Фледе возвращалось чувство уверенности; совершенно ясно, что она сумела не заронить в эту голову искру, из которой разгорелось бы пламя, возжигаемое его матерью. Но, даже уже убедившись в этом, она вздрогнула, когда он, после трогательной паузы, сказал:

– Надеюсь, вы, как бы там ни было, ничего от меня не скрываете.

Перед лицом того, чтоона от него скрывала, от этого «надеюсь»она не могла не содрогнуться. Вошла замарашка-служанка с подносом, и Фледа, ухватившись за возможность отвлечься, принялась расчищать место на одном из столов.

– Я пыталась смягчить вашу матушку, потому что тут, казалось, можно было рассчитывать на успех. Поэтому я заставила вас ждать. Она очень горда и не поддается сразу, но, думаю, я не ошиблась, когда сказала, что произвела впечатление.

Несмотря на поданный чай, она не пригласила его сесть и сама упорно продолжала стоять. Он маячил у окна, выходившего на Рафаэль-роуд, она оставалась в противоположном конце комнаты; коротконогая пигалица-служанка, тараща глаза на красивого джентльмена, то ли по тупости, то ли из хитрости поднося каждый предмет из чайного прибора в отдельности, шмыгала между подносом и открытой дверью.

– Вы сильно на нее жали? – спросил Оуэн.

– Я объясняла ей всю сложность вашего положения и излагала – куда резче, чем это ей нравилось, – то, что, по моему мнению, есть ее святой долг.

Оуэн помолчал немного:

– И, высказав ей это, вы уехали?

Фледа почувствовала, что ей совершенно необходимо назвать причину своего отъезда, но для начала сказала с обезоруживающей откровенностью:

– Да, уехала.

Ее собеседник снова молча взглянул на нее.

– Мне казалось, вы собирались провести с ней несколько месяцев.

– Я… – начала Фледа, – я не могла остаться. Мне все это не нравилось. Не могла я такое выносить, – продолжала она. – Кругом эти трофеи из Пойнтона, и, живя среди них, касаясь их, пользуясь ими, я испытывала такое чувство, будто я ее покрываю. Я не сообщница ей, меня коробит от того, что она сделала, я не хочу быть, даже выглядеть – как называют таких людей? – соучастницей, нет, недоносительницей.

Она недоговаривала, и от этого возможность высказать остальное доставляло ей двойную радость. Она чувствовала острейшую потребность сообщить всю возможную правду. Но в одном отношении она обманывала его и в одном отношении обманывала миссис Герет, но только сейчас до нее дошло, что обман как таковой мешает ей. Она принялась хлопотать вокруг чая и, чтобы продлить это занятие, еще усерднее накрывать стол, расставляя грубого фаянса чашки с блюдцами и аляповатые тарелочки. От ее усилий получалось больше беспорядка, чем гармонии, и она это сознавала, как сознавала, что очень возбуждена. Оуэн стал ей помогать, от чего беспорядка только прибавилось.

– Я потому не писала вам, – начала она снова, – просто потому, что все время надеялась услышать что-нибудь из Рикса. Со дня на день ждала новостей.

– И так-таки ничего?

– Ни слова.

– Значит, как я понимаю, – сказал Оуэн, – вы с матушкой поссорились. Вы поссорились – лично вы, из-за меня.

– Вовсе нет, мы не ссорились. Ни чуточки. – И с улыбкой: – Только разошлись.

– Вы разошлись необыкновенно далеко, – рассмеялся в ответ Оуэн.

Глядя на грошовый чайный сервиз и коллекции своего отца, Фледа не могла не сознавать, что эти предметы, на взгляд ее гостя, даже больше, чем на ее собственный, свидетельствовали, на какое огромное расстояние отбросило ее от Пойнтона и Рикса; ей было ясно, что, зная, каких высоких стандартов она придерживалась, даже простодушный Оуэн про себя отмечал, что Уэст-Кенсингтон для нее ужасное падение. И падение это произошло по его вине, из-за того, что она радела за него. Она тем более была уверена, что он так считает, потому что ничем, на ее взгляд, не выказывала, какую цену заплатила.

– Вот что, кажется, произошло… – продолжал он. – Вы устроили ей скандал, ополчились на нее, а она – ни с места!

На минуту Фледа задумалась; у нее сложилось впечатление, что, несмотря на ее скудную помощь, он видит свой путь яснее, чем видел его раньше, в Риксе. Пожалуй, он имел в виду многое; но что, если это многое означало, в свою очередь, только одно?

– Сложность в том, понимаете, что она, по сути, не вникает в ваше положение. – Она помедлила. – Ей непонятно, почему вы все еще не женаты.

– Почему? – Оуэн с удивлением уставился на нее. – По той причине, которую я назвал вам: Мона не хочет сделать ни шагу, пока матушка не удовлетворит ее требований. Все должно быть в Пойнтоне. Видите ли, всё былотам в день рокового визита.

– Да, я так и поняла вас, когда мы говорили в Риксе, – сказала Фледа.

В Риксе она ни за что не хотела говорить с ним о Моне, но теперь чувство неловкости было отброшено. Если он мог назвать визит Моны в Пойнтон «роковым», ей незачем делать вид, что она этого не замечает. Другое дело, что она старалась помочь ему, да не сумела: теперь, чтобы он поверил в ее преданность, нужно изложить все свои доводы, кроме одного. Иными словами, ей необходимо изложить ему, за некоторым исключением, все мотивы, двигавшие миссис Герет.

– Поймите же, раз ей не по душе ваш брак, все, что может расстроить его, играет ей на руку. Пока я молчу, ваше промедление рождает у нее лишь домыслы и догадки. Поэтому мне показалось неверным их усугублять. Она считает, что, если продержится достаточно долго, то, возможно, расстроит вашу помолвку. Если Моне придется ждать, ей, она полагает, может надоесть.

Такое объяснение, как казалось Фледе, было достаточно ясно.

– Да-да, в таком случае она добилась своего, – немедленно откликнулся он. – Моне надоело.

Он, как ни странно, произнес эти слова чуть ли не радостно. Изумленная такой бесшабашностью, Фледа с мгновение таращила на него глаза:

– Вы хотите сказать, что ваша свадьба расстроилась?

– Бог его знает, мисс Ветч. – В голосе Оуэна звучало что-то вроде веселого отчаянья. – Бог его знает, где, что и когда будет с моей свадьбой. Если она не «расстроилась», то, несомненно, на данный момент и не продвинулась. Я не видел Мону уже десять дней и неделю не имел от нее ни строки. А она, между прочим, имела обыкновение писать мне каждую неделю. Она засела в Уотербате, я – в Лондоне. – Тут его вдруг прорвало: – Если она меня турнет, mamanуступит?

Фледа почувствовала, что для ее героизма наступило настоящее испытание, почувствовала, что, стоит ей пошевелить рукой, и препятствие с его пути будет убрано. Разве не должна она прежде всего помнить, что у Оуэна есть право на собственность и что она поклялась помочь ему? И разве она поможет Оуэну, скрывая от него единственный, в чем убеждена, путь вернуть свое достояние? Мгновение, которое показалось ей самым насыщенным за всю ее жизнь, она решала, как быть.

– Да, – сказала она наконец, – если ваша женитьба не состоится, она отдаст все, что увезла.

– Вот поэтому Мона и колеблется, – честно признался Оуэн. – Я имею в виду, она считает: если она откажется от меня, я все себе возвращу.

На мгновение Фледа задумалась.

– Вы имеете в виду, она колеблется, выходить ли за вас, но готова, не колеблясь, распрощаться с вами?

Оуэн несколько смешался.

– Она не видит смысла продолжать наши отношения, раз я все еще не дал этому делу законный ход. Она на этом настаивает и очень возмущена, что я этого не делаю. Она говорит, что это единственный верный способ, и считает меня трусом. Она дала мне срок, потом еще один. И теперь говорит, что я слишком много mamanпозволяю. Она говорит: я мямля и только время теряю. Вот почему она дает задний ход. Понимаете?

– Не совсем. Конечно, вы должны дать ей все, что предлагали; конечно, вы должны быть верным своему слову. Тутдвух мнений быть не может, – заявила Фледа.

Смущение, владевшее Оуэном, заметно усилилось.

– Значит, вы находите – как и она, – что я должен напустить на mamanполицию?

Смесь нежелания и зависимости, прозвучавшая в его вопросе, вызвала в ней покаянное чувство: она подвела его. Еще хуже – «турнула».

– Нет, нет, еще нет! – вырвалось у нее, хотя, по сути, ничего иного и ничего лучшего она подсказать не могла. – Не кажется ли вам, – спросила она мгновение спустя, – что, если Мона, как вы говорите, дает задний ход, у нее, возможно, очень высокие мотивы? Ей известна огромная ценность тех вещей, которые удерживает ваша матушка, и, желая вернуть вам трофеи Пойнтона, она готова – именно так! – пойти на жертву. Она жертвует помолвкой, которую была счастлива заключить.

Если минутой раньше Оуэн был в замешательстве, то этот аргумент он отвел весьма успешно – настолько успешно, что ответ прозвучал сразу и решительно:

– Вот уж нет. Не из того она теста! Она хочет их для себя, – добавил он. – Хочет знать, что они ее. Ей все равно, буду я владеть ими или нет! И если она их не получит, я ей не нужен. Ничего не нужно, если она их не получит.

Сказано это было крайне категорично. Слушая его, Фледа упивалась.

– Неужели они представляют для нее такой интерес?

– Выходит, что так.

– Неужели они для нее – все,в такой степени все,что и остальное полностью только от них и зависит?

Оуэн взвешивал ее вопрос, словно понимая, какой ответственности требует ответ. Но ответ последовал мгновенно и, что не укрылось от Фледы, был готов уже давным-давно.

– Они никогда не вызывали в ней особенный интерес, пока ей не показалось, что они в опасности. Теперь они у нее из головы не выходят, а если ей что засело в голову… Тут только держись!

Он умолк, не договорив и отводя глаза, словно поняв всю бесполезность словесных изъяснений; впервые со времени их знакомства Фледа услышала, чтобы он так четко что-то объяснял и даже пускался в обобщения. Как удивительно, как трогательно, умилялась она, пока Оуэн в замешательстве молчал, что он оказался способным, пусть наполовину, довести свое обобщение до конца. Впрочем, она сама была пока в силах заполнить оставленные им лакуны: ведь она еще тогда, во время визита Моны в Пойнтон, предугадала, что произойдет в случае катастрофы, которую Оуэн только сейчас узрел. Она еще там собственными глазами видела, что некая мысль засела у его суженой в голове.

– Ну да ладно. Налейте-ка мне чаю! – вдруг совершенно некстати и с излишней фамильярностью закончил он.

Все это время ее чрезмерные приготовления к чаепитию оставались без последствий, и она со смехом – как сама почувствовала, неуместным – поспешила удовлетворить его просьбу.

– Чай, наверное, ужасный, – сказала она. – У нас вообще нет ничего хорошего.

Она предложила ему бутерброд, за который он и принялся, держа чашку с блюдцем в другой руке и разгуливая по комнате. Она и себе налила чаю, но только для виду и без всякой охоты положила в рот кружок засохшего печенья. Ее поразило, что нежелание, владевшее ею в Риксе, лишний раз произнести в разговоре имя бедной Моны, теперь начисто исчезло, и под влиянием обретенной свободы она вдруг решилась:

– Я правильно вас поняла: она обручилась с вами без любви?

Оуэн не отрывал взгляда от Рафаэль-роуд.

– Нет, она любила меня. Очень. Но долго выдерживать напряжение ей не под силу.

– Напряжение? Из-за чего?

– Ну из-за всей этой дрянной истории.

– История, что и говорить, дрянная, и я вполне могу понять, как болезненно она на нее действует, – сказала Фледа.