Текст книги "Трофеи Пойнтона"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава 21

«Он выглядит совсем как Уотербат; но, в конце концов, мы выдержали все этовместе» – таковы были слова из письма, в котором миссис Герет, писавшая из изувеченного Рикса, называла Фледе день, когда ожидала увидеть ее там с повторным визитом. «Я еще долгое время не смогу, – говорилось в послании, – принять никого из тех, кому, возможно, это угодно,кто станет стараться зачеркнуть все это, а заодно и меня; зато у нас есть то, что вы и я можем вместе ненавидеть, потому что вы – единственный человек, кто отменно понимает. Вы понимаете отнюдь не все, но из всех моих знакомых вы, что и говорить, куда меньше страдаете таким недугом, как глупость. Там, где надо действовать, вы совершенно не годитесь; но с действиями покончено – для меня навсегда, а вы наделены огромным достоинством: в минуты моего оцепенелого молчания вы будете знать, о чем я думаю. Не равняя себя с вами, я, смею полагать, тоже знаю, чем заняты ваши собственные мысли. Теперь, когда я в четырех – голых – стенах, вы во всяком случае будете для меня частичкой моей обстановки. Именно так, как вы догадываетесь, я всегда воспринимала вас – несомненно, одну из лучших моих находок. Итак, приезжайте, если возможно, пятнадцатого».

Быть для миссис Герет частичкой ее обстановки – такое положение Фледа вполне могла принять, и она ни в коем случае не притязала на высокое место в списке раритетов. С получением этого послания Фледе стало легче на душе; как бы то ни было, но оно подтверждало, что кое-что у ее дорогого друга осталось. Ненавидеть, да еще ненавидеть отменно, не означало, по крайней мере, полной нищеты, к чему, как после их последнего разговора казалось Фледе, миссис Герет шла верными шагами. К тому же она вспомнила, что Рикс, в том состоянии, в каком она впервые увидела это благословенное убежище, ей самой понравился; интересно, хватило ли ей тогда хваленого такта, чтобы скрыть свое расположение? Сейчас ей было стыдно за те недомолвки и околичности, и она твердо решила, что, если на месте приятное впечатление возродится, она, без обиняков, выложит его миссис Герет. Да, на такое «действие» она способна, тем паче что непреклонный дух ее гостеприимной хозяйки, кажется – по крайней мере, на настоящий момент, – полностью выдохся. Три минуты, проведенные миссис Герет с Оуэном, нанесли удар по всем разговорам о путешествии, а после горького часа у Мэгги она, подобно огромной раненой птице, вернулась с подбитыми крыльями в свое гнездо, которое, она знала, найдет пустым. В тот черный день Фледа не сумела ни поддержать ее, ни отказаться от нее; она настоятельно предлагала поехать с нею в Рикс, но миссис Герет, вопреки ее же теории, что общее горе их неразрывно связало, не захотела даже, чтобы ее проводили на станцию, очевидно полагая, что в поражении есть что-то постыдное, и желая во что бы то ни стало, в своем позоре, исчезнуть с глаз долой. Она объявила Фледе, что в тот же вечер вернется в Рикс, и все последующие дни бедная девушка жила с гнетущей мыслью о том, как ей там плохо и как она там несчастна. Она виделась ей то лежащей ничком на неубранной постели, то мечущейся взад и вперед, как львица, лишенная своих детенышей, по голому полу. В какие-то мгновения Фледе казалось, что ее внутреннее ухо, напрягаясь, улавливает страдальческий звук, неистово пронзительный и потому доносящийся даже издалека. Но первый звук, дошедший в конце недели, обернулся короткой запиской, сообщавшей без лишних слов, что предполагаемая поездка за границу отменяется. «До меня дошел стороной слух, весьма похожий на правду, что ониедут – на неопределенный срок. Это все решает; я остаюсь там, где нахожусь, и как только освоюсь, буду рада видеть вас у себя». Второе послание пришло неделю спустя, и пятнадцатого Фледа была уже на пути в Рикс.

По прибытии Фледу ждал сюрприз, повергший ее в удивление почти столь же сильное, как в прошлый раз. Составляющие были иные, но эффект, как и в тот раз, таков, что она замерла на пороге: она стояла ошеломленная и восхищенная волшебством подлинной страсти. Стремительно миновав несколько комнат, взвинченная, но искренняя, Фледа, даже еще не присев, заявила:

– Можете тут же указать мне на дверь, моя дорогая, но, право, не найдется ни одной женщины во всей Англии, которая отказалась бы здесь жить.

Недоумение миссис Герет было столь же неподдельным, сколь еще недавно притворным ее спокойствие. Она окинула взглядом считанные предметы мебели, которые, как позже выразилась, «подобрала», а затем, посуровев, перевела его на свою гостью, словно защищая себя от шутки, отнюдь не безобидной. У Фледы сильнее забилось сердце: этот взгляд был сигналом счастливой возможности. Миссис Герет не понимала; ей было явно невдомек, чтоона сделала, а Фледа могла ей это объяснить, а значит, внезапно стала той, кому дано знать лучше. Превосходное положение, на данный момент, оно все меняло. Правда, не совсем: этому противостоял явно ощутимый художественный замысел в обстановке дома.

– Где, скажите на милость, вы заполучили эту красоту?

– Красоту? – Миссис Герет снова оглядела миленькую обивку на сиденьях, слегка потертую и выцветшую, прелестные тоненькие ножки. – Жалкая мебель, которая здесь была, – вещи этой полоумной нищей старухи.

– Незамужней тетушки? Милейшей на свете, чудеснейшей старушки? Я думала, вы от нее полностью избавились.

– Ее убрали в пустой сарай – оставили там для продажи; чем, к счастью, заняться у меня не было ни времени, ни охоты. Я просто вытащила ее снова, в мой черный день.

– И просто, в ваш черный день, превратили ее в совершенную прелесть!

Фледа произнесла это в возвышенном тоне и как хозяйка положения, а когда миссис Герет, восставая против радостной оживленности, снова обвела содержимое комнаты потухшим взглядом, перешла на восторженные ноты; ее восторг был вполне непринужденным, если не считать, что она сознавала некое преимущество в своей способности чувствовать. Она прошлась по комнате, двигаясь, как и в прошлый раз, от одной вещи к другой и приветствуя их узнавающим взглядом и недолгими прикосновениями, только если прежде она была испуганна и молчалива, то теперь лихорадочно возбуждена.

– Ах, они милые! Такие грустные, такие нежные! Вот кому есть о чем порассказать. Неужели они ничего не говорят вам, неужели не найдут дороги к вашему сердцу? Конечно, это не великолепный хор Пойнтона. Но вы, уверена, не столь уж горды и не столь уж убиты, чтобы до вас ничто иное не доходило. Их голос, такой тихий, такой человечный, такой женский – слабый, далекий голос с пронизанным печалью тремоло. И вы невольно его слушали, потому что расстановка и впечатление от нее – когда я сравниваю с тем, что мы застали, когда приехали в первый раз, – ясно говорят, даже при механическом и поверхностном подходе, о вашей замечательной, безошибочной руке. Тут чувствуется ваш удивительный талант: вы, даже сами того не желая, создаете «композицию». Стоит вам побыть день-другой в доме, где мебели всего ничего – какие-нибудь четыре предмета, – у вас из них что-то получится!

– Ну, если что-то здесь получилось, так точно из четырех предметов. Это всё – буквально, по инвентарной книге, – что здесь имелось, – сказала миссис Герет.

– Больше было бы чересчур много, чтобы создать впечатление, которое наполовину и есть красота, – впечатление чего-то желанного и упущенного, чего-то оскудевшего, осиротевшего, присмиревшего; поэзии чего-то, что, так сказать, ушло навсегда. – Фледа искусно и победительно низала слова. – О, здесь есть что-то такое, чего нет и не может быть в инвентарной книге.

– Вы, случайно, не в силах дать этому «что-то» словесное определение? – На лице миссис Герет забрезжило живое выражение: ее забавляло, что она оказалась сидящей у ног своей ученицы.

– Могу дать их дюжину. Это своего рода четвертое измерение. Дух, аромат, прикосновение. Это чья-то душа, история, жизнь. Здесь присутствует много больше, чем вы и я. Нас, в сущности, трое.

– О, если вы считаете призраков!

– Конечно, считаю. По-моему, каждый призрак должен идти за два – то, чем он был, и то, что он есть. В Пойнтоне почему-то не водились призраки, – продолжала Фледа. – Единственное, чего ему недоставало.

Миссис Герет, подумав, видимо, сочла возможным согласиться с тонким юмором своей юной приятельницы.

– Пойнтон был безоблачно счастливым местом. Слишком безоблачным.

– Слишком безоблачным, – отозвалась эхом Фледа.

– Зато сейчас его от этого недостатка излечили, – произнесла миссис Герет.

– Да, отныне там появились призраки – один или два.

Миссис Герет снова задумалась: Фледа наводила ее на новую мысль.

– Только онаих не увидит.

– Нет, онаих не увидит, – подтвердила Фледа, потом добавила: – Я хочу сказать о тетушке, о нашей дорогой тетушке – что, если ей довелось (а я знаю,что довелось) испытать мучительную боль…

На мгновение она замялась, и миссис Герет подхватила:

– Если ей довелось?

Фледа все еще колебалась.

– Ее боль была мучительнее вашей.

Миссис Герет отозвалась не сразу.

– Весьма вероятно, – сказала она после паузы и, тоже поколебавшись, сказала: – Вопрос в том, насколько мучительнее вашей.

– Моей? – На лице Фледы выразилось недоумение.

– Именно. Вашей.

На это наша молодая леди улыбнулась:

– Да, мучительнее. Потому что ее боль – от разочарования. Она была так уверена.

– Да-да. Понимаю. А вы никогда не были уверены.

– Никогда. К тому же я вполне счастлива, – сказала Фледа.

Миссис Герет посмотрела ей в глаза долгим взглядом.

– Мокрая курица! – негромко уронила она.

Коротко и беспощадно. Тем не менее в этих двух словах заключалась значительная часть того, чему предстояло лечь в основу их новой жизни.

Восемнадцатого в «Морнинг пост» появилось наконец точное, как всегда, сообщение – краткий отчет о бракосочетании мистера Оуэна Герета из Пойнтон-парка и мисс Моны Бригсток, состоявшемся в Уотербате, где живет мать невесты. В венчании участвовали два священнослужителя, шесть подружек невесты и, как впоследствии выразилась миссис Герет, сотня всякой швали, а также специальный поезд из города: масштаб свадебной церемонии свидетельствовал о том, что приготовления заняли несколько недель. Счастливая чета, как было сказано, отбыла в собственное поместье мистера Герета – Пойнтон, известное своим уникальным собранием раритетов. Газеты и письма, урожай первой почты из Лондона, были доставлены владелице Рикса прямо в сад; и она, получив, оставалась там долгое время в одиночестве. Фледа держалась в стороне; она знала, что, по всей вероятности, происходило: в одно из окон она видела неподвижную фигуру миссис Герет, замершую на стуле, глаза смотрели в одну точку, на земле валялась газета, нераскрытые письма лежали у нее на коленях. В конце утра она исчезла из сада и всю остальную часть дня оставалась у себя: все это напомнило Фледе, подобравшей газету, тот день, несколько месяцев тому назад, когда Оуэн явился в Пойнтон объявить о своей помолвке. В доме тогда воцарилась такая же тишина, и так же Фледа, выжидая, много часов неслышно бродила по дому; но и различие было велико – прежде всего в том, что отсутствие ее старшего друга выражало, пожалуй, в известной степени признание за ней нового статуса. Такое значение, во всяком случае, Фледа, искренне довольная тем, что может побыть одна, придавала своим возможностям. Единственный намек, который на следующий день миссис Герет позволила себе сделать на предмет своих раздумий, уже упоминался: брошенное невзначай замечание о том, что Мона шла тихими шагами, но шагать никогда не переставала.

Фледа выразила тут полное согласие:

– Как я уже сказала о нашей высокочтимой тетушке, она страдала соразмерно тому, насколько прежде была уверена. Правда, уверенность не всегда приносит страдания. Вот Мона, надо полагать, всегда была уверена в себе!

– Она была уверена в вас! – отвечала миссис Герет. Но ее реплика не умалила чувства удовлетворения, полученного Фледой, которая показала, с каким спокойствием и ясностью умеет вести разговор.

Глава 22

Однако отношения Фледы с ее замечательным другом, обновляясь, складывались из размолвок и умолчаний. Что-то из них совсем выпало, и одновременно встал вопрос, ответ на который могло дать только время, – вопрос, чем сделает их происшедшая перемена: чужими или товарищами. Словно обе они наконец, чтобы лучше познать друг друга, оказались, на горе и на радость, в более чистой, более суровой атмосфере, и Фледа удивлялась, как могла миссис Герет не возненавидеть ее: порою ей казалось, что подобный подвиг не оставляет места для будущих недоразумений. Просто теперь на поверхность выплыло то, что даже в своем ущемленном состоянии владелица Рикса была много сильнее свалившихся на нее бед. Что же до самой Фледы, то она твердо решила, что ее чувства никак не связаны со случившимся. Она упорно делала вид, что они еще ни разу не вырывались из затворничества, куда, после визита миссис Герет в дом ее сестры, были заключены, и, случись ей встретить их беспорядочно шествующими по дороге, она успела бы с ними вовремя справиться. Они все были увязаны в один узел – симпатии с антипатиями, воспоминания со страхами, и, чтобы не обращаться к ним, у нее имелась отменная причина: она была целиком занята насущными делами. Насущным же было вовсе не то, что Оуэн Герет счел необходимым направиться туда, куда она ему указала; насущным было то, что для голых полов и стен жилища его матери требовались ковры и гобелены, каковые она, Фледа, пользовавшаяся ее щедротами, могла для нее отыскать. В последующий месяц случались минуты, когда миссис Герет выглядела еще больше постаревшей и ослабевшей, хотя, по-видимому, ее стало много легче развлечь.

К концу месяца в один прекрасный день лондонская газета среди прочих новостей сообщила: «Мистер и миссис Герет, прибывшие сюда на прошлой неделе, отправляются в Париж». Вплоть до вечера они по поводу этого известия не обменялись ни словом и, скорее всего, вообще обошли бы его молчанием, если бы миссис Герет, совершенно некстати, вдруг не обронила:

– Вы, смею полагать, удивляетесь, почему я на днях с такой уверенностью заявила, что он не будет вместе с ней жить. И вот он, по всей очевидности, живет вместе с нею.

– Что, разумеется, совершенно правильно делает.

– Они – сверх моего разумения. Я отказываюсь их понимать, – сказала миссис Герет.

– А я понимаю – и всегда понимала, – отозвалась Фледа.

– В таком случае, куда вы денете его антипатию к ней?

– О, она сумела ее рассеять.

С минуту миссис Герет молчала, не находясь что ответить.

– Вы изумительны в выборе ваших слов! – только и воскликнула она.

Но Фледа, как истый просветитель, продолжала; она еще раз доставила себе удовольствие осознать, как замечательно владеет своим предметом.

– По-моему, когда вы тогда приехали к Мэгги, чтобы повидаться со мной, вы слишком разбрасывались. У вас было слишком много идей.

– Зато у вас – никаких, – парировала миссис Герет. – Вы полностью потеряли голову.

– Да, потеряла, у меня просто не укладывалось в сознании… но сейчас, думается, я понимаю. Тут все просто и вполне логично. Она из тех, кто при неудаче теряется, а при успехе расцветает и разворачивается вовсю. У нее появилась причуда, в которую она вложила всю душу, вцепилась зубами, – дом, точно такой, каким она его увидела.

– Она вовсе его и не видела, она на него и не посмотрела! – крикнула миссис Герет.

– Она смотрит не глазами, она смотрит ушами. И по-своему она его разглядела. Вероятно, именно поэтому и повела себя так неприятно. Но так она себя вела, только пока была причина.

– Продолжайте, продолжайте – сейчас я уже могу это вынести, – сказала миссис Герет; ее собеседница как раз остановилась.

– Да, можете, я знаю, иначе я ни за что не стала бы вести такой разговор. История с домом угнетала ее, но как только гнет сняли, она воспряла снова. С того момента, как Пойнтон стал снова тем, чем должен быть, ее естественное очарование обрело свою прежнюю силу.

– Ее естественное очарование! – с трудом выговорила миссис Герет.

– У нее бездна очарования, все так считают, и что-то в этом есть. Ее очарование, как и прежде, дало себя знать. Тут незачем подозревать что-то чудовищное. Ее возродившаяся жизнерадостность, ее красота и впечатлительность и благородство Оуэна – в сочетании этого внятный ответ на злополучный вопрос. На его небосклоне взошла прекрасная яркая звезда!

– И затмила собой его прекрасное яркое чувство к другой. Ваше объяснение было бы, слов нет, безупречно, если бы не одна малость – он любит вас.

Фледа немного помолчала.

– Откуда вы знаете, что он «любит меня»?

– Знаю. Знаю то, что миссис Бригсток сама мне сказала.

– Вы же никогда и ни в одном деле не давали веры ее словам.

– Почему бы не начать с ваших слов? – осведомилась миссис Герет. – Разве я не слышала из ваших собственных уст, что он неравнодушен к вам?

Фледа побледнела, но посмотрела своей приятельнице в лицо и улыбнулась:

– Вы путаете, миссис Герет, мешаете одно с другим. Из моих собственных уст вы слышали только, что я неравнодушна к нему!

День или два спустя миссис Герет, без сомнения с едким намеком на эту реплику (которая в тот момент повергла ее в странную бесплодную задумчивость), сказала Фледе:

– Пожалуйста, не думайте, будто меня хоть сколько-то заденет, если мне доведется увидеть, что он пожаловал сюда снова искать примирения с вами.

– Он не пожалует, – ответила Фледа. Потом добавила, улыбаясь: – Но если он продемонстрирует такой дурной вкус, вряд ли будет хорошо, если вы не выразите ему вашего недовольства.

– Я говорю не о недовольстве, я говорю о чувстве совершенно противоположном.

– Противоположном?

– Об удовольствии, если угодно, которое испытываешь при виде подобного действа. Мне оно никакого удовольствия не доставит. Лично вы можете принимать это как вам угодно; но какой от него теперь может быть прок?

– Мне, вы имеете в виду? – с недоумением спросила Фледа.

– Нет, черт вас возьми! Тому, о чем мы, как вы знаете, по вашей же просьбе никогда не говорим.

– Вашим раритетам? – Фледа снова задумалась. – Тут не будет никакого прока ничему и никому. Но это уже другой вопрос, и я, право, не хотела бы его обсуждать, – добавила она мягко.

Миссис Герет пожала плечами:

– Оуэн, разумеется, того не стоит!

Однако что-то в такой манере побудило ее собеседницу – без видимой последовательности – заговорить снова:

– Я отчасти потому и вернулась к вам – чтобы как можно меньше было боли.

– Боли? – Миссис Герет уставила на нее сумрачный взгляд. – Какую еще боль я могу чувствовать?

– Я хотела сказать – мне.

– О, вот как. – Миссис Герет с минуту молчала. – Вы иногда очень странно выражаете ваши мысли. Что ж, еще немного я протяну. Но вечно жить не буду.

– О, вы будете жить долго, так долго, чтобы…

Фледа вдруг замялась. И миссис Герет с холодной улыбкой, предостерегающей от неуместной гиперболы, подхватила:

– Так долго, чтобы… ну-ну?

Какое-то мгновение Фледа сосредоточенно думала, но все-таки вышла из положения, приняв в качестве необходимой поправки тот же тон:

– Чтобы исключить опасность нелепых положений.

Этого на некоторое время оказалось достаточно; более того, в ближайшее время Фледа была защищена от туманных намеков. Защита особенно дала себя знать, когда в ноябре она получила письмо, и одного взгляда на почерк, которым был надписан конверт, хватило, чтобы она долго не решалась раскрыть его. Она ничего не сказала о нем миссис Герет, ни тогда, ни позже. Но на следующий день – найдя для того причины – открыла. Письмо – два неполных листка – было от Оуэна с указанием места отправления (Флоренция), но без даты и других положенных атрибутов. Фледа знала, что летом он с женой вернулся в Англию и что два месяца спустя они снова отправились за границу. Она знала, хотя никакие разговоры на этот предмет не велись, что у миссис Герет, вокруг которой Рикс покорно превратился в неописуемо прелестный уголок, сложилось свое представление о роли невестки в их повторном отъезде. Она видела тут откровенную наглость – всякому, кого это может задеть, демонстрировалось, что теперь, когда она стала хозяйкой Пойнтона окончательно и бесповоротно, ее вовсе не прельщает там жить. «Морнинг пост» снова был для Рикса источником новостей; там сообщалось, что мистер и миссис Оуэн Герет собираются провести зиму в Индии. Тут уж было совершенно ясно: эта особа вертит своим несчастным мужем как хочет. Вот в таком свете преподносилось Фледе все это, пока, поздно ночью, она, в тиши своей комнаты, не сорвала сургучной печати с полученного ею конверта.

«У меня нет слов для выражения того, как я хочу, чтобы у вас осталось на память что-нибудь мое – что-нибудь действительно ценное. Я имею в виду – я предпочел бы – что-нибудь из Пойнтона. Вы знаете все, что там есть, и гораздо лучше, чем я, что там замечательное, а что не очень. У каждого своя оценка, но, может, выдающимися считаются как раз вещицы поменьше? То есть у знатоков и по тому, как они ценятся. Я хочу, чтобы вы взяли на память, по своему выбору, ту вещицу, которая самая красивая и самая ценная. То есть «жемчужину коллекции» – вот так. Если это будет такая вещица, которую вы тут же сможете взять себе, тем лучше, сразу ее и заберите. Она станет вашей прямо на месте, что бы это ни было. Покорнейше прошу вас поехать в Пойнтон и выбрать. Слугам даны все нужные указания. Они окажут вам должное внимание и предоставят дом в ваше распоряжение. В коллекции есть одна вещь, которую матушка называет Мальтийский крест. Помнится, я слышал, что вещь эта исключительно хороша. Не онали жемчужина коллекции? Может, вы возьмете ее себе? Или что-нибудь другое равноценное? Только пусть это будет самое что ни на есть лучшее в Пойнтоне. И позвольте мне надеяться, что я тут могу всецело вам доверять. Вы не откажете мне в моей просьбе, если только подумаете над тем, что побуждает меня к вам с ней обратиться».

Это последнее предложение Фледа перечитала даже большее число раз, чем все остальное. Она была в полном замешательстве, совершенно не могла сообразить, что тут имелось в виду. Может быть, потому, что это могло относиться к очень, очень многому. На первых порах у нее не было ответа; она лишь обдумывала, решая для себя, какую форму в конечном итоге примет ее ответ. Форма могла быть только одна – исполнить, в свое время, его желание. Она отправится в Пойнтон, как паломница – в храм, и для этого ей нужно дождаться удобного случая. Месяц она жила с мыслью об этом письме, прежде чем выдался случай, но даже спустя месяц находила в нем много загадок. Что оно означало, что знаменовало, чему отвечало в его душе? Что стояло за письмом, что вокруг, что в глуби глубин, что под строкой? Она убеждала себя, что при стольких безответных вопросах она никаким обязательством не связана. Правда, один ответ у нее был, и он годился не хуже других: в своей женитьбе Оуэн нашел нечаянное счастье, чего под гнетом необходимости выбора никак не ожидал, и теперь считал для себя долгом отблагодарить ее за то, что она удержала его на правильном пути. Это объяснение, что и говорить, она вполне могла отбросить; впрочем, объяснение, то или другое, ничего не значило. Неудержимый порыв откликнуться на этот знак внимания – вот та сила, которая двигала ею. Беззаветная любовь, для которой случившееся ничего не меняло, любовь, которая, и тогда и после, принимала все как данность, нашла выход: тут не было ничего такого, что нужно в себе глушить. Сделает ли она то, что он предлагает? Сделает, и с восторгом в душе. Стать обладательницей редкостной красоты, полученной от него, красоты, подарить которую было его сокровенным желанием, для нее великая радость – большая, чем величайшая из тех, какие, дай Бог, ей еще остались; и она поняла, что, пока понимание этого не дошло до самой глубины ее ума и сердца, она и сама не знала, какое пламя скрывается в ней. Это был вожделенный час; сохранять терпение означало длить состояние блаженства. Она ощущала происходящее как час своего триумфа, триумфа всего того в ее недавней жизни, чему она не давала выйти наружу. Мысленно она шла по Пойнтону – по знакомым просторным комнатам; она сможет сказать себе, что, хотя бы раз по крайней мере, они так же полностью принадлежат ей, как первой и второй из двух их владелиц, чье владение доставляло обеим только чувство горечи. Да, тысячу раз так! И она не будет испытывать никаких угрызений, делая выбор. Пойнтон со всеми своими сокровищами стоял у нее перед глазами, и все эти недели она часами с наслаждением их сравнивала и решала, какая вещь лучше. Это будет что-нибудь очень небольшое – она всегда будет носить его дар при себе; что-нибудь самое изысканное, потому что в изысканности он видит свой символ. Впрочем, что бы эта вещь ни символизировала, говорила она себе, с нее довольно знать лишь то, что это будет его дар. В глубине души она склонялась к Мальтийскому кресту – еще и по той причине, что Оуэн сам его назвал. Но она еще посмотрит и оценит свежим глазом; разберется на месте и хорошенько обдумает, чтобы не было и тени ошибки.

До Рождества у нее не было уважительной причины поехать в Лондон; но тут она не могла не проведать отца, которого периодически навещала, а заодно, выполняя данное обещание, и Мэгги. Первую ночь она провела в Уэст-Кенсингтоне, рассчитывая уже утром приступить к исполнению намерения, которое было ее главной целью. Любовь к ней отца не отличалась чрезмерностью, но, когда она упомянула о деле за городом, куда ей придется выехать ранним поездом, он решительно восстал против поездки: ожидалось ненастье; погода портилась на глазах, грозя ураганом, в воздухе ощущались все признаки зимнего штормового ветра. Фледа отвечала, что поглядит, какое выдастся утро, и утро, по правде сказать, выдалось такое, когда в Лондоне кажется, будто «распогодилось». Когда она уже собралась в путь, ей вдруг сделалось не по себе. Но она представила себе, как вечером возвратится со своим трофеем, и, оглядев с порога улицу во всю ее длину, решила ехать; охваченная нервным возбуждением, она зашагала к ближайшему входу в «подземку». Декабрьский рассвет печально вставал меж облаков, но ни дождя, ни снега не было; даже холода не было, а атмосфера Уэст-Кенсингтона, очищенная ветром, напоминала грязный старый сюртук, который облагородили грязной щеткой. Спустя без малого час она добралась до вокзала, где села в купе третьеклассного вагона; ей предстояло пробыть в нем восемьдесят минут, которые занимал путь до Пойнтона. Поезд был скорый, а сравнительно небольшой путь до парка от того места, где ей предстояло сойти, она превосходно знала.

Оказавшись за городом, она и впрямь увидела, что отец был прав: на просторе декабрьский вихрь обрел силу, от которой ее защищали лондонские лабиринты. Зеленые луга были черны, от ветра небо ходило ходуном; и Фледой, с ее боязнью непогоды, овладело беспокойство – мало ли что могло случиться! Все это вызывало воспоминания о страхах былых дней, когда она совершала долгие морские путешествия на континент, страхах, преследовавших ее весь путь. В этот последний час что-то сдавило ей сердце: внезапная мысль о несчастье или, по крайней мере, осложнении, которое приключится прежде, чем ее миссия будет выполнена. Стоило ей сказать себе: что-то может случиться, как появилось ощущение, будто поезд движется слишком медленно. Но ничего такого случиться не могло, разве только самое ошеломляющее – что по какой-то совершенно невероятной причине хозяин и хозяйка вернулись домой. Но в этом случае она наверняка получила бы предупреждение. Именно то, что каждый находился там, где находился, придавало особое качество ее визиту; Оуэн, отделенный горами и морями, навсегда чужой, предстал перед нею так ясно, как никогда прежде. Наконец, когда день стал еще сумрачнее, поезд промчался мимо Чатера – на следующей станции ей было выходить. За окнами вагона вовсю хлестал дождь, но за его пеленой мерцала светлая даль, знаменовавшая блистательное убранство дома, в котором она так любила бывать. Его образ встал перед ней; и так как поезд уже подъезжал к станции, она поднялась и еще в купе гордо выпрямилась: дом этот существовал для нее – для Фледы Ветч.

Но, открыв дверь, она в ужасе отшатнулась, хотя в первое мгновение не могла сказать, что вызвало страх; секунду спустя она поняла, что испугалась лица человека, спешившего, чтобы помочь ей спуститься, – хромого старика носильщика, служившего здесь еще при миссис Герет и теперь сразу ее узнавшего. Он встретил ее таким тяжелым взглядом, что ее охватила тревога, и, прежде чем спуститься, она невольно обратилась к нему.

– Они вернулись? – вырвалось у нее.

Ею владело смутное, нелепое чувство, что даже он знает: в этом случае ей там быть никак нельзя. Он замялся, и за несколько секунд молчания у ее беспокойства появилось другое основание. Она спрыгнула на платформу, и ее внимание переместилось на то, что волновало носильщика и вызывало его странный взгляд.

– Дым?

Она стояла на платформе, испуганно принюхиваясь. Не понадобилось и минуты, чтобы она различила специфический запах. Все вокруг было им пропитано, и в окнах поезда уже появились головы пассажиров, всматривавшихся во что-то, чего она не могла видеть. Еще один пассажир спускался из другого вагона, и старик носильщик заковылял к нему, чтобы закрыть за ним дверь. Дым ел глаза, все же она увидела, как с другого конца платформы шел прямо к ней начальник станции, который тоже узнал ее. На его лице читалось еще большее удивление, чем на лице носильщика, а пока он приближался к ней, она услышала, как голос из окна вагона произнес, что «это порядком далеко отсюда – пожалуй, в миле».

В миле от станции был Пойнтон. И тут сердце ее замерло при виде изумления начальника станции.

– Как, вы приехали, мисс? Уже?

И она все поняла.

– Пойнтон? Горит Пойнтон?

– Сгорел, мисс. Дотла. При таком ужасном ветре… Вы не получили телеграммы? Осторожно! – вскричал он и, еле успевая перевести дыхание, подхватил ее: она пошатнулась, и поезд, который уже шел полным ходом, проходя мог ее задеть. Состав умчался, и она стала осознавать значение въедливого дыма, который ветер словно швырял ей в лицо.

– Дотла? – Руки начальника станции все еще поддерживали ее; она приникла к нему.

– Еще горит, мисс. Такое страшное несчастье! Занялось рано утром – весь дом, как есть, в огне.

Потерянная и потрясенная, она старалась что-то сообразить.

– Они вернулись?

– Вернулись? Да они там весь день!

– Мистер Герет, я имею в виду – и его жена?

– Нет. Ни его матери, никого из них, ихтам нет и в помине. Кучка слуг, на которых оставлен дом, только не те, что были при старой леди. Так-то. Вот где работенка для пожарной инспекции! Неисправный дымоход или одна из этих настольных ламп… таскают вечно с места на место… Но главный виновник – эта адова, адова ночь. – Тут мощная волна едкого дыма чуть не задушила их, и он чуть не силой повел ее в зал ожидания. – Тяжелая потеря для вас, мисс… Я же понимаю!