Текст книги "Трофеи Пойнтона"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Генри Джеймс
Трофеи Пойнтона

Глава 1

Миссис Герет накануне вызвалась пойти со всеми в церковь, но сейчас вдруг поняла, что, пожалуй, не сможет спокойно сидеть в ожидании этой благословенной минуты: к завтраку здесь, в Уотербате, спешить не полагалось, и теперь ей предстояло томиться почти целый час. Зная, что церковь расположена неподалеку, она у себя в комнате приготовилась к необременительной сельской прогулке и, снова спускаясь по лестнице, проходя по коридорам и отмечая на каждом шагу проявление полнейшего идиотизма в убранстве огромного дома, ощутила прилив вчерашнего раздражения и с ним возвращение всего, от чего она всегда втайне страдала, сталкиваясь с уродством и глупостью. Зачем только она поддерживала подобные знакомства, зачем так опрометчиво подвергала себя испытаниям? На то у нее, Господь свидетель, были свои причины, но на этот раз испытание оказалось более суровым, чем она предвидела. Вырваться отсюда – прочь, на воздух, к деревьям и небу, цветам и птицам – было потребностью каждого ее нерва. Конечно, цветы в Уотербате все не того оттенка, а соловьи фальшивят, однако она припомнила, что, по слухам, поместье славилось красотами, кои принято называть «естественными». Зато красоты, коими оно явно не обладало, можно было перечислять бесконечно. Ей с трудом верилось, что женщина способна выглядеть презентабельно после того, как несколько часов кряду не могла уснуть из-за обоев в спальне; и все же, когда она, два года как вдовица, шурша юбками, шла по холлу, ее несколько приободрила мысль, которой всегда были отрадно окрашены ее светские воскресенья, – мысль, что она, единственная из обитательниц дома, решительно не способна одеваться к выходу с той омерзительной печатью «безупречности», какая пристала жене бакалейщика. Она скорее согласилась бы умереть, чем выглядеть endimanchee. [1]1
  Разодетой как на праздник (фр.).


[Закрыть]

По счастью, соперничать ей было не с кем: кроме нее, женщин в холле не оказалось – все они наряжались, стремясь именно к вышеозначенному никчемному результату. Едва войдя в сад, она тотчас увидала, что в окружающем пейзаже звучала безошибочная нота, и это служило, казалось бы, прямым указанием для хозяев дома; Уотербат мог бы быть прелестным уголком. Она сама, окажись в ее владении такой прелестный уголок, сумела бы прислушаться к вдохновенному голосу природы! Внезапно, за поворотом аллеи, она наткнулась на одну из приглашенных, молодую особу, сидевшую на скамейке в глубоком и одиноком раздумье. Она приметила эту юную леди еще за обедом и позже украдкой наблюдала за ней: она всегда присматривалась к девицам с опаской или сомнением, словно примеряя их к своему сыну. В глубине ее души таилось убеждение, что Оуэн, вопреки всем ее ухищрениям, женится в конце концов на какой-нибудь пустоголовой куколке – не потому, что она могла представить убедительные свидетельства столь нежелательного исхода, но просто потому, что она ощущала потаенное беспокойство и даже уверенность, что женщине, наделенной, как она, особой тонкостью чувств, от подобного дара ждать можно только беды. Такая уж уготована ей судьба, участь, крест – дожить до невыносимого часа, когда к ней в дом введут разряженную куклу. Девица на скамейке, одна из двух сестер Ветч, красотой не блистала, однако миссис Герет, умевшая мгновенно узреть искру жизни под покровом неброской внешности, тотчас определила ее в разряд – пусть хотя бы на этот момент – неопасных кандидаток. В том, как была одета Фледа, просматривалась идея (и больше, пожалуй, ничего) – тем самым между ними устанавливалась незримая связь (при отсутствии всякой иной связи), особенно если учесть, что идея в данном случае была подлинной, не вторичной. Миссис Герет давно уже вывела общее правило, согласно которому характер «куколки» почти неизбежно сочетается с некой тривиальной миловидностью. Всего в доме сейчас было пять молодых девиц, и вероятность того, что на фоне остальных четырех эта девушка, тоненькая, бледная, черноволосая, окажется опасной кандидаткой, была весьма невелика. В особенности рядом с двумя меньшими девицами Бригсток, дочками хозяев дома, до невозможности «премилыми» созданиями. Нынче утром, вновь окинув взглядом оказавшуюся у нее на пути юную особу, миссис Герет прониклась отрадной уверенностью, что девушку нельзя упрекнуть также и в стремлении казаться соблазнительной или утонченной. Они покуда не обмолвились ни единым словом, но в самом облике девушки был залог того, что они в конце концов легко сойдутся, если только молодая леди выкажет маломальское понимание их душевного родства. Девица поднялась с улыбкой, почти не затронувшей выражения отрешенности, которое уловила в ней миссис Герет. Старшая леди тут же снова ее усадила, и с минуту они, сидя бок о бок и глядя друг другу в глаза, обменивались безмолвными посланиями. «Можно ли на вас положиться? Высказаться откровенно?» – взглядом говорила одна другой, вмиг распознав, а точнее, провозгласив единую для обеих потребность бежать прочь из этого дома. Необычайная привязанность, как ее позднее окрестили, которую миссис Герет суждено было испытать к Фледе Ветч, началась, в сущности, с этого открытия: бедное дитя инстинктивно пустилось в бегство даже прежде ее самой! И то, что бедное дитя с не меньшим проворством почуяло, насколько далеко ей позволено зайти, проявилось тотчас в бесконечной доверчивости первых сорвавшихся у нее с языка слов:

– Какое уродство, правда?

– Чудовищно, чудовищно! – воскликнула миссис Герет, рассмеявшись. – И какое удовольствие наконец сказать это вслух! – Про себя она считала, что ей удается, всемерно к тому стремясь, хранить в тайне свою нелепую причуду – ощущать себя несчастной рядом с уродством. Причина крылась в страсти ко всему изысканному, но страсть эту, как ей казалось, она никогда не выставляла напоказ и не кичилась ею, довольствуясь тем, что позволяла ей неприметно направлять свои шаги, памятуя неизменно о том, что беззаветная преданность, как мало что еще, творится в безмолвии. И потому ее так поразило, насколько безошибочно эта хрупкая девушка сразу нащупала ее тайную пружину. Что же до «уродливого» и «чудовищного», то речь шла о неизбывном уродстве Уотербата – именно этот феномен стал предметом обсуждения наших дам, пока они, сидя в тенистой прохладе, черпали отдохновение в огромном безмятежном небе. Уродство здешнего дома было фундаментальным и систематическим – и являлось следствием какого-то врожденного изъяна Бригстоков: самый принцип вкуса каким-то непостижимым образом был напрочь исключен из их естества. В обустройстве Уотербата действовал иной принцип, и действовал на диво активно, хотя постичь его или хотя бы выявить не представлялось возможным; последствия его воздействия казались весьма удручающими, они обретали форму всеобъемлющей безысходности. Дом, по правде сказать, и сам был неказист, но, может, и сошел бы на худой конец, если бы только его оставили как есть. Но таковая спасительная милость была его хозяевам неведома: несчастный дом задыхался от фанфаронских украшений и образчиков доморощенного искусства, от нелепой, оскорбляющей глаз лепнины и гроздьями свисавших драпировок, от безделушек, которые разве только горничным дарить на добрую память, от туалетных принадлежностей, которыми разве только слепцов награждать. С коврами и портьерами хозяева не знали никакого удержу: их вел безошибочный инстинкт губить все, к чему они ни прикасались; рок владел ими с такой жестокой силой, что в конце концов они выступали фигурами едва ли не трагическими. Их гостиная, призналась, понизив голос, миссис Герет, вогнала ее в краску… Тут каждая из новообретенных приятельниц поведала другой, что, уединившись в отведенном ей покое, не могла сдержать слез. У старшей комнату украшала серия юмористических акварелей, милая семейная шутка семейного же гения, а младшей досталось любоваться сувениром с какой-то юбилейной выставки, который у обеих дам вызвал содрогание. Дом был, как нарочно, напичкан сувенирами из разных мест, в своем уродстве его даже превосходивших, – напоминаниями о том, о чем ради всех святых лучше бы поскорее забыть. А главным кошмаром был лак, акры и акры чего-то гадко пахнущего, чем здесь было вымазано абсолютно всё: Фледа Ветч нимало не сомневалась, что покрывать все поверхности лаком, причем собственноручно, весело толкая друг друга в бок, составляло главную забаву Бригстоков в дождливые дни.

Когда же в своей критике они продвинулись еще глубже и Фледа вскользь заметила, что найдутся, вероятно, желающие разглядеть в Моне нечто заслуживающее внимания, миссис Герет тотчас оборвала ее протестующим возгласом или скорее выразительным стоном: «Только не это!» Мона была старшей из трех сестер, и именно на ее счет у миссис Герет были самые большие подозрения. Она доверительно поведала юной приятельнице, что подозрение и привело ее в Уотербат; поскольку такое признание завело миссис Герет чересчур далеко, она тут же как за спасительную соломинку, как за противоядие ухватились за мысль, что, может быть, эта девушка, случайная собеседница, ей пригодится. Во всяком случае, ее собственная излишняя, как ей почудилось, откровенность заставила миссис Герет с новой остротой ощутить всю силу пережитого потрясения, спросить себя, холодея от страха, ужели судьба и правда замыслила наградить ее невесткой, воспитанной в эдаком месте. Она имела счастье лицезреть Мону здесь, в ее родной стихии, и она видела, как Оуэн, большой, красивый, породистый, возле нее увивался; однако впечатление от тех первых часов, по счастью, было не таково, чтобы совершенно омрачить перспективу. Теперь для нее стало еще очевиднее, что она никогда не сумеет принять Мону, но ведь еще далеко не факт, что Оуэн ее об этом попросит. За обедом он сидел с какой-то другой девицей, да и после был занят беседой с миссис Фермин, ужасной, как и все прочие, но, слава Богу, замужней дамой. Его дородность, которую она, по своей привычке всё несколько преувеличивать, не стеснялась называть иначе, сказывалась на его натуре двояко: у него напрочь отсутствовал вкус, зато рассудительности было с избытком. И если бы для того, чтобы завоевать Мону, ему пришлось бы проявить характер, то беспокоиться не о чем – такая линия поведения ему несвойственна.

Отвечая на вопрос своей юной собеседницы, наслышанной о достоинствах Пойнтона, миссис Герет начала было что-то рассказывать, но, заслышав неподалеку голоса, осеклась. Уже в следующее мгновение она поднялась, и Фледа могла с уверенностью сказать, что от увиденного тревога ее новой знакомой нисколько не улеглась. Позади того места, где сидели дамы, земля круто шла под уклон, и по этому длинному травяному склону карабкались вверх, помогая друг другу, приодетые для выхода в церковь и сами над своим нарядом привычно подтрунивавшие Оуэн Герет и Мона Бригсток. Когда они поднялись на ровную поверхность, Фледе стал понятен смысл восклицания, которым миссис Герет минуту назад выразила свои невысказанные сомнения по поводу привлекательности мисс Бригсток. Хотя только что мисс Бригсток заливалась смехом и, мягко говоря, резвилась, таковые обстоятельства не оставили ни тени выражения на ее челе. Высокая, прямая, светловолосая, длинноногая и вся зачем-то в рюшах и оборках, она стояла перед ними без искры в глазах и без видимого намека на какие-либо эмоции в какой-либо еще черте. Она принадлежала к той породе, для которой речь – ничем не подкрепленное звукоизвержение, а тайна собственного бытия хранится свято и нерушимо. Выражение ее лица, вероятно, было бы пленительно, если бы таковое на лице имелось, однако все, что сообщала Мона Бригсток, сообщалось каким-то только ей ведомым способом – без сигналов. А вот у Оуэна Герета их было предостаточно, и все очень простые и непосредственные. Пышущий здоровьем, в высшей степени естественный и в то же время исключительно благовоспитанный, он казался бесцельно деятельным и располагающе заурядным. Как и его мать и Фледа Ветч, хотя и по иной причине, он со своей спутницей вышел пройтись перед воскресным походом в церковь.

Внезапная встреча этих двух пар вызвала ощутимую неловкость, и Фледа, со свойственной ей проницательностью, тотчас поняла, что так потрясло миссис Герет. Чувствовалась несомненная фамильярность – да-да, фамильярность, а не только полудетская шалость – в том веселом дурачестве, которое наши дамы только что невольно подглядели. Все четверо вместе двинулись к дому, и от Фледы вновь не укрылось, как ловко и быстро миссис Герет устроила, чтобы влюбленные – назовем их так – оказались разлучены. Сама Фледа шла позади с Моной, поскольку матушка тотчас же завладела сыном и на ходу о чем-то с ним переговаривалась, хотя слов расслышать было нельзя и о содержании разговора оставалось только гадать. Та из этой четверки, в чьем неутомимом сознании нам полезнее всего искать отражение маленькой драмы, нас занимающей, получила еще одно, даже более наглядное впечатление о вмешательстве миссис Герет, когда десять минут спустя, по дороге в церковь, комбинация в парах вновь была изменена. Теперь Оуэн шагал с Фледой, и ее забавляло, что за этим стоит, несомненно, прямое распоряжение его матушки. Забавляло Фледу и кое-что другое: она заметила, например, что миссис Герет оказалась теперь в паре с Моной Бригсток; подметила, что она с сей юной дамой была сама любезность; отметила, что миссис Герет, натура недюжинная, яркая, из тех, кто умеет заставить других себе подчиниться; и, наконец, вынесла впечатление, что Оуэн Герет изумительно хорош собой и восхитительно глуп. Наша юная леди даже от самой себя скрывала удивительные тайны собственной утонченности и гордыни; но сейчас она, как никогда прежде, размышляя о подобных материях, подошла к ясно оформившейся мысли, которая вдруг целиком ею овладела, мысли, что быть глупым, но безобидным весьма приятное для окружающих и даже замечательное свойство – куда более приятное и замечательное, чем быть умным и гадким. Во всяком случае, Оуэна Герета со всеми его дюймами роста, чертами лица и несуразностями в мыслях и словах никак нельзя было отнести к последней из двух категорий. Сама она с большой охотою, случись ей когда-нибудь выйти замуж, одна за двоих внесла бы в брачный союз в качестве своей лепты весь необходимый ум, и ей нравилось думать, что ее будущий супруг окажется силой, которая с благодарностью позволит направлять себя в нужное русло. Она в своих скромных масштабах была натурой под стать миссис Герет. В то щедрое на эмоции и лица утро случилось нечто замечательное: ее неприметная жизнь ощутила в себе необыкновенное, новое, ускоренное биение. Ее неказистое прошлое упало с нее как дурно пошитое платье, и, когда она в понедельник на поезде приближалась к Лондону, перед ее неподвижным взором в пейзаже за окном стояло ее будущее, сплошь состоящее из того, что было ей особенно мило.

Глава 2

Все, что было ей особенно мило, в изобилии – о чем она успела узнать от миссис Герет – имелось в Пойнтоне. Пойнтоном звался дом на юге Англии, где проживала наша почтенная леди на правах законной, вернее, уже незаконной его владелицы, поскольку незадолго до того он перешел во владение ее сына.

Отец молодого человека, единственного ребенка в семье, умер двумя годами раньше; живя в Лондоне вместе с матерью, Оуэн в мае и июне занимал особняк, предоставляемый из благорасположения к ним полковником Геретом – их, соответственно, дядей и деверем. Его матушка так обворожительно взяла в оборот Фледу Ветч, что всего через несколько дней юная леди прониклась мыслью, как славно было бы им с миссис Герет на пару страдать в Кадоган-Плейс, страдать почти так же, как страдали они в Уотербате. Дом милейшего полковника тоже был нелегким испытанием, но наши приятельницы в предстоящие месяцы могли бы, по крайней мере, находить утешение в доверительной беседе друг с другом. Главным недостатком положения, в котором волею судьбы оказалась миссис Герет, было то, что из-за редкостного совершенства Пойнтона она обречена была брезгливо морщиться, куда бы ни обращался ее взгляд. Добрую четверть века она прожила в столь тесном соседстве с прекрасным, что, по ее собственному чистосердечному признанию, жизнь превратилась для нее в своего рода блаженную иллюзию. Выходя за порог своего дома, она всякий раз рисковала выдать себя. И хотя сама миссис Герет прямо этого не говорила, Фледа догадывалась, что в Англии, по ее убеждению, ничто не могло сравниться с Пойнтоном. Были места величественнее и богаче, но не было другого такого законченного произведения искусства, такого совершенства, которое безоговорочно пришлось бы по вкусу истинным знатокам. Вложив ей в руку подобные дары, фортуна оказала ей неоценимую услугу; миссис Герет вполне понимала, как редкостно ей повезло, сколь редкое счастье ей выпало вкусить.

Начать с того, что ей достался великолепный старинный дом эпохи короля Якова I, выигрышный во всех отношениях, – какой простор для фантазии, вдохновения, какое бесподобное полотно для будущей картины! Затем у нее были поддержка и великодушие мужа, его понимание и любовь, их совместная жизнь душа в душу, двадцать шесть лет общих планов и поисков, долгий, безоблачный сбор урожая вкуса и любознательности. И наконец, и этого она никогда не отрицала, у нее был ее личный дар – гений, страсть, терпение коллекционера, особенное терпение, эта чуть ли не дьявольская изощренность, благодаря которой ей удалось, располагая ограниченными средствами, осуществить все задуманное. Кому угодно другому никаких денег не хватило бы, с гордостью говорила она, но ей хватило. Они во многом себе отказывали, и много чего у них никогда не было, зато в каждом уголке Европы у них была своя «рука» среди евреев. Могла ли не заслушаться бедная Фледа, у которой не водилось ни гроша в кармане и ни единой красивой вещицы в доме, у которой всего богатства только и было, что ее тонкий ум, когда благородная английская леди, румяная и белокурая, молодая в свои пятьдесят с лишком лет, говорила о величайшем своем упорстве в достижении цели. У Фледы же, после смерти матери оставшейся, в сущности, без дома, единственная надежда обрести в скором времени новый дом была связана с наметившейся помолвкой ее сестры с молодым священником, если его старший брат, по слухам располагавший имуществом, быть может, благоволит выделить содержание молодым. Отец оплачивал иногда ее счета, но не горел желанием жить с ней под одной крышей; она на год уехала в Париж, где усердно посещала художественную студию и вооружала себя для суровой жизненной борьбы, посещая курс живописи под началом художника-импрессиониста. Она решительно настроилась работать, но покуда ее «впечатления» и вызванные ими впечатления других были единственным результатом ее усилий. Миссис Герет говорила, что полюбила ее за необыкновенное чутье, точнее, нюх; но в сложившихся обстоятельствах нюх был сомнительным достоянием: принимая во внимание, по каким далеко не благоуханным лондонским окрестностям пролегал ее обычный путь, с таким даром ей недолго было заполучить хронический катар. Ее то и дело призывали в Кадоган-Плейс, и не прошло месяца, как ей предложили там погостить – нанести визит, так сказать, завершение которого, по взаимному согласию, никак не должно зависеть от его начала. У нее появилось чувство, отчасти восторженное, отчасти тревожное, что она чересчур скоро стала необходима своей властной подруге, которая сама не преминула дать этому исчерпывающее объяснение, сообщив Фледе, что, кроме как в ней, больше ни в ком она не встречает понимания. Говоря же о значении тех дней в жизни миссис Герет, понимание требовалось недюжинное, хотя, прибегнув к вольному обобщению, можно свести все к одному – она была подавлена. Она сказала Фледе, что той никогда вполне не понять ее состояния, пока она своими глазами не увидит сокровища Пойнтона. Фледа тотчас ухватила, какая тут связь, – в этом и проявлялся ее талант постигать скрытую, тайную суть вещей, непостижимую для всех, кроме нее.

Фледе было обещано, что дивный дом предстанет перед ее глазами в начале июля, когда миссис Герет переедет туда на летний сезон, но еще прежде, чем свершился обряд посвящения, она безошибочно нащупала то место, которое в растревоженной душе бедной миссис Герет болело сильнее всего. Той не давала покоя назойливая мысль – страх неизбежной капитуляции. Причина этого наваждения крылась в небезосновательной догадке, что Оуэн Герет женится на Моне Бригсток – женится-таки на ней, вопреки ее материнской воле – и что такой поступок повлечет за собой непредсказуемые последствия. Эти последствия, как представлялось юной компаньонке, рисовались миссис Герет в столь красочных подробностях, что временами живость воображения граничила чуть ли не с безумием. Ей придется отказаться от Пойнтона, и отказаться в пользу той, кто сама плоть от плоти Уотербата, – вот с чем никак невозможно смириться, вот где кроется главное унижение, всю горечь которого Фледа сумеет постичь, только когда сама побывает в Пойнтоне… Что ж, она побывала в Уотербате и прониклась к нему презрением – уже немалое основание для сочувствия. Сочувствие шло не только от сердца, но и от ума, ибо она глубоко проникала в суть вещей; ее поверг в ужас впервые по-настоящему открывшийся ей жестокий английский обычай, согласно которому овдовевшая мать лишалась всяких прав на имущество в пользу сына. Покойный мистер Герет был, вне всякого сомнения, прекрасной души человек, но тот же мистер Герет оставил после себя распоряжения, которым Фледа не могла не изумляться. Пойнтон, со всем, что в нем содержалось, понимался как некая неделимая ценность и как таковая переходил в прямое владение его сына, тогда как его вдове предстояло довольствоваться скромным содержанием и небольшим сельским домом в другом графстве. При этом никоим образом не учитывалось ее прямое отношение к сокровищам собранной ею коллекции, та страсть, с которой она годами дожидалась их, трудилась ради них, отбирала их, дабы они были достойны друг друга и достойны Пойнтона. Вероятно, мистер Герет как само собой разумеющееся полагал, что мать с сыном договорятся полюбовно, что в этом он вполне может положиться на сыновние чувства Оуэна. Да и то сказать, как в сердцах восклицала несчастная миссис Герет, разве мог он предвидеть – он, инстинктивно отводивший взгляд от любой безвкусицы, – столь вопиющую несуразность, как девица Бригсток из Уотербата? На своем веку он повидал немало уродливых жилищ, но от такого кошмара, как Уотербат, судьба его все же уберегла. Кто мог, право, ожидать такой нелепицы, чтобы наследнику прекраснейшего в Англии дома взбрело в голову бросить его к ногам девицы до такойстепени испорченной. Миссис Герет говорила об «испорченности» бедной Моны так, словно подразумевала, что за этим стоит чуть ли не оскорбление приличий, и всякий непосвященный невольно задался бы вопросом, в каких грехах повинна – вернее, в каких только не повинна – злополучная девица. Вся беда была в том, что Оуэн с молодых ногтей не придавал родительской коллекции ни малейшего значения и ни гордости, ни радости от своего дома никогда не испытывал.

– Что ж, коли так – если он не придает этому значения!.. – воскликнула Фледа не без запальчивости, тут же, впрочем, оборвав себя на полуслове.

Миссис Герет посмотрела на нее почти сурово.

– Если он не придает этому значения, тогда что?..

Фледа замялась – мысль ее еще не вполне созрела.

– Тогда… тогда он все отдаст.

– Отдаст что?

– Как что – все, что представляет художественную ценность.

– Отдаст все кому? – Миссис Герет уже почти с вызовом смотрела ей прямо в лицо.

– Вам, разумеется, – чтобы вы этим вещам радовались и держали их при себе.

– А в доме останутся голые стены? Там нет ничего, что не представляло бы художественной ценности!

Фледа была немного обескуражена, натолкнувшись на волну негодования, которую с трудом сдерживала ее старшая приятельница.

– Я, конечно, не имею в виду, что ему следует отказаться от всего абсолютно, но он мог бы позволить вам отобрать те вещи, которые вам особенно дороги.

– Я думаю, он пошел бы на это, если бы был свободен в своем решении, – сказала миссис Герет.

– Так вы полагаете, что при нынешних обстоятельствах она ему этого не позволит? – Мона Бригсток у наших подруг именовалась не иначе как «она».

– Всеми доступными ей средствами.

– Но ведь не потому, что она способна понять и оценить их совершенство?

– Нет, – ответила миссис Герет, – просто потому, что это принадлежность дома, а дом принадлежит Оуэну. Пожелай я что-нибудь оттуда забрать, она все с той же неподвижной маской скажет мне: «Это прилагается к дому». И так день за днем, по каждому поводу, чуть речь зайдет о великодушном жесте, она будет твердить, как говорящая кукла, когда ей надавят живот: «Прилагается к дому – прилагается к дому». Таким манером она оградит себя от любых сторонних посягательств.

Фледа была ошеломлена, даже, пожалуй, напугана тем, как досконально миссис Герет вообразила весь дальнейший ход событий – включая даже, пусть только для того, чтобы убедиться в тщетности своего сопротивления, – мысль о предстоящей войне со своим единственным сыном. Такой поворот в разговоре побудил ее задать вопрос, который прежде казался ей бестактным: ей пришло на ум, что остается еще и другая возможность – почему бы ее приятельнице не жить, как раньше, в Пойнтоне? Зачем думать, что они непременно пойдут на крайние меры? Неужели нельзя вообразить себе – и попытаться претворить в жизнь какой-то никого не ущемляющий и достойный компромисс? Разве не могут все они ужиться под одной крышей? Так ли уж немыслимо, чтобы женатый сын делил с матерью – с такой обворожительной матерью! – на склоне ее дней тот самый дом, который она на протяжении больше двух десятков лет превращала в шедевр для него же, своего сына? Миссис Герет отозвалась на этот вопрос измученно-снисходительной улыбкой, сказав в ответ, что жить общим домом при подобных обстоятельствах именно немыслимо и Фледе достаточно окинуть взором прекрасный лик английской земли, чтобы убедиться, сколь ничтожно число тех, кому в голову приходили подобные мысли. Такое решение всегда воспринималось как чудачество, «ошибка», образчик чрезмерной сентиментальности; и, признаться, она так же мало способна прибегнуть к подобной экстравагантности, как и сам Оуэн. И даже если бы они оба были на это способны, нельзя сбрасывать со счетов ненависть Моны, с которой им волей-неволей пришлось бы столкнуться. У Фледы подчас захватывало дух от внезапных скачков и поворотов, которые направляли течение разговора в совершенно неожиданное русло. Вот и сейчас – она впервые услыхала про ненависть Моны, хотя и без миссис Герет, конечно, понимала, что при близком знакомстве эта юная особа, наверное, обнаружит хорошо завуалированное ослиное упрямство. Со временем Фледа пришла, впрочем, к мысли, что едва ли найдется девица, которая не воспылала бы ненавистью к любому, кто столь откровенно демонстрирует свое нежелание с ней знаться. Но покуда, по ходу беседы со своей молодой наперсницей, миссис Герет выдвинула весьма наглядный резон для своего отчаяния: как, спрашивается, должна она себя чувствовать при новых владельцах, если ей суждено лишь смиренно сидеть и сносить – или, если угодно, покорно глотать – все те ужасы, которые они станут учинять в доме. Фледа возразила, что ни крушить все подряд, ни швырять сокровища в огонь они все-таки не станут; и припертая к стене миссис Герет вынуждена была признать, что всерьез она этого тоже в виду не имела. Она подразумевала, что они оставят бесценные вещи в небрежении, предоставят их заботам нерадивой прислуги (а ведь в Пойнтоне нет ни единого предмета, с которым не нужно было бы обращаться с исключительной любовью) и пожелают, скорее всего, заменить их поделками в духе вульгарных новомодных понятий об удобстве. А сверх всего – и она заранее это видела расширившимися от ужаса глазами, – они рано или поздно начнут перемежать подлинные шедевры всякой гадостью, возмутительными до безумия реликвиями Уотербата, всякими полочками и розовыми вазочками, безделками с благотворительных базаров и семейными фотографиями, домашним творчеством и семейными святынями из гнусного родового гнезда Моны. Да не довольно разве уже того, что все отношение Моны к Пойнтону будет совершенно в духе урожденной Бригсток – и что в духе урожденной Бригсток будут производиться ею все последующие приобретения? Неужто Фледа и правда способна вообразить, будто она, миссис Герет, может провести остаток своих дней в обстановке, где ей на каждом шагу придется сталкиваться с такой особой?

Фледа вынуждена была объявить, что такого она вообразить, разумеется, не способна и что Уотербат представляет собой угрозу, отмахнуться от которой будет верхом беспечности. В то же самое время про себя она считала, что они обе слишком забегают вперед и что, поскольку, как она знала, Оуэн Герет отрицает факт своей помолвки, для всех вышеприведенных умопостроений никаких серьезных оснований не имеется. Юной леди виделось, что Оуэн обладал даром вести себя в затруднительной ситуации с каким-то природным изяществом, побуждавшим его даже с ней, введенной в дом и посвященной в черные подозрения его матушки, обращаться с такой естественной предупредительностью, что ей становилось отчасти совестно, ибо в душе она страдала оттого, что в глазах Оуэна представляет чуть ли не заговорщицу, действующую заодно с маменькой вопреки его интересам. Ей оставалось только гадать, узнает ли он когда-нибудь, как мало это похоже на ее настоящую роль, поймет ли, что она в доме (куда вошла по настоянию миссис Герет!) вовсе не для того, чтобы злоупотреблять доверием, но чтобы в нужную минуту поддержать и защитить. То, что его матушка невзлюбила Мону Бригсток, вполне могло пробудить в нем ответную нелюбовь к предмету матушкиных очевидных предпочтений, и Фледа всякий раз содрогалась, напоминая себе о своей незавидной доле выступать перед ним в качестве поучительного образца, призванного оттенить недостатки его избранницы. Впрочем, у этого беспечного юноши было столько же чутья к побуждениям других людей, сколько у глухого – музыкального слуха: изъян, от которого она в конечном счете могла как выиграть, так и проиграть. Он приходил и уходил по каким-то своим делам, которых в Лондоне было предостаточно, однако находил время не раз сказать ей: «Я страшно признателен, что вы взяли на себя заботу о бедной матушке». Все вместе, и его сбивчивая скороговорка, от застенчивости маловразумительная, и его детские глаза на лице взрослого мужчины, убеждали ее в том, что, как ни странно, он был искренне ей благодарен и надеялся на ее поддержку в дальнейшем. Когда в доме постоянно находится человек такого тонкого ума, говорил он, имея в виду Фледу, бедная матушка не чувствует себя одинокой; и Фледа находила прекрасной его простодушную искренность и особенно его скромность, которая, по-видимому, не позволяла ему заподозрить, что две столь светлые головы могут занимать свои мысли такой персоной, как Оуэн Герет.