Текст книги "Трофеи Пойнтона"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Глава 16

Он выразил надежду, что увидит ее снова завтра, но Фледа легко рассчитала, что он не увидит ее, если увидеть здесь ему будет некого. В этот момент ею владело только одно-единственное желание: чтобы завтрашний день ничем не напоминал нынешний, только что завершившийся. И соответственно ее целью стало исчезновение: она немедленно отправилась к Мэгги. Вечером она выскочила из дома дать сестре телеграмму, а утром ранним поездом выехала из Лондона. Для этого шага ей не потребовалось другого основания, кроме сознания, что так надо. Это была острая личная необходимость; она хотела чем-то заслониться, но у нее не было ничего, чем бы она могла заслониться, кроме расстояния и времени. Если миссис Бригсток нужно разобраться с Оуэном, она предоставит миссис Бригсток эту возможность. Находиться там, находиться в середине их дрязг – диаметрально противоположно тому, к чему она стремилась: она уже и так оказалась в середине их дел куда больше, чем входило в ее планы. Во всяком случае, она пересмотрела свой план; теперь у нее не было иного плана, кроме плана расстаться. Это означало бросить Оуэна, отказаться от благородной миссии помочь ему вернуть его достояние; но когда она взяла на себя эту миссию, разве могла она предвидеть, что миссис Герет одним своим маневром расстроит все ее усилия? Сцена в квартире ее отца – дело рук миссис Герет. Так или иначе, но Оуэну придется действовать самому: на нем лежат обязательства, которые он должен выполнить, ему предъявлены требования, которые надлежит удовлетворить, и Фледа всем сердцем желала, чтобы он во всем этом был на высоте. Она и сама не представляла себе той степени нежности, которую испытывала к нему, пока не осознала, с какой силой желает, чтобы он был лучше всех, выше всех, быть может, даже возвышеннее. День-два она, закрыв глаза, жила одной только красотой мифа, в который уверовала. Он был с нею в короткой поездке; он был с нею у Мэгги; он облагораживал жалкий домишко и замшелый городок. Оуэн стал для нее крупнее, значительнее: он сделает все, что бы ни пришлось ему делать, как настоящий мужчина. Не будет слабым – таким, как она: сама она была до чрезвычайности слаба.

Раскладывая свои скудные пожитки по еще более скудным шкафам Мэгги, она находила светлую сторону в том, что ее старые вещи, в отличие от принадлежащих миссис Герет, не составляют проблемы. Обходя с Мэгги лужи, ныряя в зловонные лачуги и помогая ей в еще более зловонных лавках удостоверяться в правильности веса говяжьей голяшки и вкуса ветчины, она утешалась мыслями о нем. Эти мысли господствовали в ее душе, когда за вечерней трапезой зять рисовал вилкой на засаленной скатерти схему канализации в местном санатории. Чтобы быть с ними наедине, она сбежала из Рикса, а теперь, что греха таить, – из Лондона. Обретенная выгода была, разумеется, урезана, но не сразу уничтожена полученным на второй день посланием, которое, в чем она не сомневалась, и должно было прийти от Оуэна. Отправившись в Уэст-Кенсингтон и найдя, что она упорхнула, он раздобыл ее адрес у служанки и тут же поспешил в клуб. «Почему вы бросили меня, – писал он, – как раз тогда, когда я особенно в вас нуждаюсь?» Далее следовали слова, которые, что и говорить, еще убедительнее подтверждали его постоянство.

«Не знаю, какая тому причина, как не знаю, почему вы не оставили мне ни строки; хотя не думаю, что вчера сделал, на ваш взгляд, что-то не так. Касательно миссис Бригсток я, разумеется, как раз считал правильным поступать так, как поступал. Она не имеет ни малейших оснований обращаться к вам в такой манере, и я сгорел бы от стыда, если позволил бы ей докучать вам. Я никому не позволю докучать вам, кроме меня. И я не имел намерения делать это вчера и не имею сегодня; но теперь, будучи совершенно свободен, я вправе сказать вам, что вы нужны мне много больше, чем вы разрешили мне это объяснить. Если вы позволите приехать к вам, то сами увидите, что со мной все хорошо. Не бойтесь, я ничем не стану досаждать вам и ничем не обеспокою. Я, слово чести, никому не буду досаждать. Только мне непременнонужно вас видеть – по поводу того, что мне сказать миссис Б. Она оказалась зловреднее, чем я предполагал, но я веду себя как ангел. Уверяю вас, со мной все хорошо, – и я хочу, чтобы вы убедились в этом воочию. Вы, скажем прямо, передо мной в долгу: обещали кое-что сделать и не сделали; а ваш отъезд без единого слова дает мне понять – не так ли? – что и решительно не в состоянии сделать. Но не покидайте меня. Дайте мне возможность увидеться с вами – пусть только раз. Я не буду ждать разрешения – приеду завтра. Я справлялся о расписании и выяснил: есть поезд, который доставит меня сразу после ленча, и обратный тоже есть. Долго я у вас не пробуду. Бога ради, будьте на месте».

Послание это прибыло утром, и у Фледы еще оставалось время послать телеграмму с отказом от встречи. Она мысленно взвесила подобный выбор, но перечитала письмо и запнулась на фразе, где говорилось о ее долге. Оуэн по своей простоте упомянул об этом, и ей нечего было ему тут возразить. Да, она осталась у него в долгу: ей явно не удалось выиграть его дело, и теперь ее долгом было принять его. Если бы она только предположила, что он предпримет попытку встретиться с ней, она, пожалуй, не пустилась бы в бегство: этим она ничего не выиграла. Впрочем, выиграла она то, что выиграла, – передышку. Никаких угрызений совести по поводу того, что из-за нее у молодого человека будет больше хлопот, она не испытывала; напротив, она считала, что это правильно, чтобы у него было как можно больше хлопот. Мэгги, считавшая, что знает все секреты сестры, хотя это было далеко не так, пеняла ей, что она уехала от миссис Герет, и весьма обрадовалась, услышав о госте, с которым сестра просила оставить ее наедине. Мэгги любила заглядывать далеко вперед и теперь, сидя наверху, окидывала взглядом все их будущее. Она знала, как выразилась в своем кругу, что с Фледой что-то происходит, и весомость того, что она знала, усиливалась другим фактом: с мистером Геретом тоже явно что-то происходило.

Фледа очень скоро узнала, чтоименно. Всего лишь то, что с ним, как он объявил в первую же минуту, как только появился перед ней, теперь все хорошо. Когда же Фледа справилась, что он под этим имеет в виду, то услышала: отныне он может считать себя свободным, ибо в Уэст-Кенсингтоне, когда они с миссис Бригсток вышли на улицу, произошла ужасная сцена.

– Я знал, чтоона намеревалась мне сказать; вот почему я решил во что бы то ни стало ее увести. Я знал, что мне это будет очень неприятно, но был в полной готовности. Она выпалила, как только мы свернули за угол, спросила напрямую, влюблен ли я в вас.

– И что же вы на это ответили?

– Что ей нет до этого никакого дела.

– Вот как? – сказала Фледа. – Я в этом не так уж уверена!

– Зато я уверен, а самое заинтересованное лицо – я. Конечно, я употребил другие слова: я был безукоризненно вежлив, так же вежлив, как она. Но сказал ей, что она не имеет права задавать мне такого рода вопросы. Я сказал, что не уверен, имеет ли даже Мона на них право при той своеобразной линии поведения, какую избрала. Во всяком случае, все это дело, как я его понимаю, касается Моны и меня, и между Моной и мной, с ее соизволения, впредь и останется.

Фледа помолчала немного.

– Все это не ответ на ее вопрос.

– Значит, по-вашему, я должен был сказать ей?

Наша юная леди снова помедлила:

– По-моему… Я рада, что вы этого не сделали.

– Я знал, как поступить, – сказал Оуэн. – Я и мысли такой не допускал, что у нее есть малейшее право набрасываться на нас, как она себе позволила, и требовать объяснений.

Фледа задумалась, взвешивая все обстоятельства.

– Но, идя ко мне, она не предполагала «набрасываться».

– А что же она предполагала?

– То, что сказала мне перед тем, как ушла: она намеревалась говорить со мной.

– Как же! – бросил Оуэн. – Только о чем говорить?

– О вас, конечно, попросить меня оставить вас в покое. Она же считает меня ловкой интриганкой… что я вами вроде как завладела.

Оуэн вытаращил глаза:

– Да вы и пальцем не шевельнули! Это я, я вами завладел.

– Совершенно верно, весь узел завязали вы сами. – Фледа говорила сдержанно и мягко, без тени кокетства. – Но это оттенки, в которых она, пожалуй, не обязана разбираться. Ей достаточно, что мы встречаемся как близкие люди.

– Я – да, а вы – нет! – воскликнул Оуэн.

По лицу Фледы скользнула улыбка.

– Вы вызываете у меня, когда так говорите, ощущение, будто я уже неплохо вас знаю. Миссис Бригсток пришла сюда уговорить меня, упросить меня, – продолжала она, – но, найдя вас здесь, увидела, что вы держитесь совсем по-домашнему, пришли ко мне с дружеским визитом, переставляете чашки на чайном столе, и это было для нее чересчур. Она ведь не знает, понимаете, что я такое, что я все-таки порядочная девушка. Вот она и сделала вывод: перед нею весьма опасная особа.

– Я не мог снести то, как она с вами обошлась, и должен был ей это сказать, – возразил Оуэн.

– Она простовата, но отнюдь не глупа и, по-моему, в общем и целом обошлась со мною весьма хорошо.

Фледа помнила, как миссис Герет обошлась с Моной, когда Бригстоки явились в Пойнтон. Но по мнению Оуэна, ей все виделось перевернутым кверху дном.

– Это вы проявили завидную выдержку, держали себя в узде. И я, мне кажется, тоже. Знали бы вы, каково было мне! Я сказал ей, что вы благороднейшая и честнейшая из женщин.

– Вряд ли это развеяло ее подозрения насчет козней, на которые я вас толкаю.

– Не развеяло, – признался Оуэн. – Она сказала, что наши отношения, мои и ваши, вовсе не невинны.

– Что она под этим имела в виду?

– Я, как можете предположить, не преминул спросить. И знаете, что она имела наглость утверждать? Уж лучше бы промолчала: она имеет в виду, сказала она, что наши отношения в высшей степени «странны».

Фледа снова задумалась.

– Что же, так оно и есть, – вырвалось у нее наконец.

– Да? Тогда, по чести говоря, такими их делаете вы! – Это ее перевернутое видение было для него явно чересчур. – То есть вы делаете их такими: гоните меня все время.

– Я сегодня гнала вас? – И Фледа печально покачала головой, вскинула руки и тут же их уронила. Этот жест смирения дал ему повод задержать ее руку, но, прежде чем он успел прикоснуться к ней, Фледа завела руки за спину. Они сидели на узком диванчике, спальном ложе Мэгги, и теперь Фледа встала с него, а Оуэн, не спуская с нее укоризненных глаз, обескураженный, уселся поглубже.

– Какой мне с этого прок, когда вы со мною – камень?

Она встретила его взгляд со всей нежностью, какую еще ни разу не выказывала, да и сама не знала до этого момента, сколько ее накопилось.

– Может быть, все-таки, – рискнула она, – даже от камня, как знать, будет вам толика помощи.

С минуту Оуэн сидел, не отрывая от нее глаз.

– О, вы – чудная, несравненная, – вырвалось у него, – но, будь я проклят, если я способен вас понять! Во вторник, у вашего отца, вы были чудная, такая же чудная, когда я уходил, вот как сейчас. А назавтра, когда я вернулся, оказалось, что это ровным счетом ничего не значит; и сейчас опять, хотя вы позволили мне приехать сюда и встретили меня, сияя, как ангел, вы и на йоту не приблизились к тому, что я хочу услышать от вас. – Еще мгновение он оставался сидеть, как сидел, потом резко выпрямился: – А я хочу услышать от вас, что я небезразличен вам… я хочу услышать от вас, что вы меня жалеете. – Вскочив с дивана, он подошел к ней. – Я хочу, чтобы вы сказали, что спасетеменя!

Фледа замялась:

– Зачем же спасать вас, если вы, как только что заявили, человек свободный?

Он тоже замялся, но не отступил:

– Именно потому, что теперь я свободен. И вы не знаете, что я хочу сказать? Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.

При этих словах Фледа милостиво выпростала руку; и коснулась его руки, и он на мгновение задержал ее в своей, и если, как он выразился, встречая его, она сияла, как ангел, то теперь, можно считать, она сияла еще сильнее, вся озаренная своей проникновенной тихой улыбкой.

– Сперва немножко больше о вашей «свободе». Миссис Бригсток, как я поняла, была не вполне удовлетворена, как вы разрешили ее вопрос.

– Честно скажу – не была. Но чем меньше она удовлетворена, тем я свободнее.

– Помилуйте, при чем тут еечувства? – спросила Фледа.

– При чем? Да чувства Моны еще хуже. Мона спит и видит, как бы дать мне отставку.

– Почему же она этого не делает?

– Она непременно сделает, как только ее мать вернется домой со своим докладом.

– Докладом? О чем?

– О том, что я люблю вас.

– Вы так уверены, – возразила Фледа, – что она ей об этом скажет?

– Более чем. При тех уликах, которые уже есть. И они ее доконают! – заявил Оуэн.

Его собеседница снова задумалась.

– И вы можете радоваться, что «доконают» – бедную девушку, которую вы прежде любили?

Оуэн долго молчал – достаточно долго, чтобы осмыслить такой вопрос, потом с искренностью, поразившей даже Фледу, казалось бы уже знавшую его натуру, сказал:

– Не думаю, чтобы я по-настоящемуее любил.

Фледа рассмеялась. Это, как и чувство, о котором ее смех свидетельствовал, явно его удивило.

– Вот как! Тогда откуда мне знать, – сказала Фледа, – что вы «по-настоящему» любите другую?

– О, я сумею вам это показать! – воскликнул Оуэн.

– Приходится верить вам на слово, – отозвалась Фледа. – А что, если Мона не даст вам отставки?

Оуэн смешался, но всего на несколько секунд; он все продумал.

– Вот тогда на сцену выступите вы.

– Чтобы спасти вас? Ну да. Иными словами, я должна избавить вас от нее.

Судя по недолгой оторопи, которая его охватила, холод ее железной логики дал себя почувствовать, но, пока она ждала, что он ответит, ей становилось все яснее, кому из них это обойдется дороже. С минуту он стоял, переводя дыхание, и пауза дала ей время сказать:

– Вот видите, пока еще говорить о таких вещах невозможно.

Быстрее молнии он схватил ее за руку.

– Так вы разрешаетео них говорить? – И читая согласие в ее глазах: – Вы выслушаете меня? О милая, милая… когда же, когда?

– Когда от них не будет одно только горе!

Слова вырвались у нее вместе с громким всхлипом, и от внезапного звука собственной боли она утратила власть над собой. Услышав эту выплеснувшуюся из груди правдивую ноту, она оторвалась от него; мгновение – и она разрыдалась, еще мгновение – и его руки обвились вокруг нее; еще – и она уже дала себе столько воли, что даже миссис Герет могла бы ею полюбоваться. Он сжал ее в своих объятиях, и она не противилась ему, роняя слезы ему на грудь; что-то запертое и замкнутое билось и хлестало… что-то глубокое и сладостное вставало с волной… что-то подымавшееся изнутри, из далеких глубин, что началось, когда она впервые увидела его, спокойного и равнодушного, и никогда не затихало с тех пор. Признание было коротким, разрядка – долгой: она чувствовала его губы у себя на лице, его руки, сжимавшие ее в полном самозабвении. Что она делала, что сделала,она едва сознавала: единственным очевидным для нее, когда она снова от него оторвалась, было то, что произошло в его такой отзывчивой груди. А произошло то, что пружинка щелкнула и глаза у него открылись. Высокую стену он взял одним прыжком; они были вместе, и все покровы пали. У нее не осталось никаких, даже самых крошечных тайн, словно промчался вихрь и повалил фальшивый фасад, который она все это время, камень за камнем, возводила. Но самым странным было охватившее ее чувство опустошенности.

– Так все это время вы думали обо мне!

Оуэн читал правду в ее глазах – читал с безмерным удивлением, не в силах скрыть внезапной тревоги – нет, ужаса, овладевшего им, когда он понял, что тут ничего невозможного нет, что невозможное, пожалуй, там, в другом месте.

– Думала, думала, думала! – простонала Фледа с таким вызовом, словно признавалась в дурном поступке. – Как могла я не думать? Но никогда, никогда, слышите, не спрашивайте меня! Нам нельзя об этом говорить! – решительно заявила она. – Не надо! Не надо об этом говорить!

Не говорить, право, было легко, когда вся трудность и состояла в том, чтобы найти слова. Он молитвенно сложил руки, воздев их перед ней, как воздел бы перед алтарем; его сложенные ладони дрожали, пока он справлялся с дыханием и пока она силилась совладать с собой, чтобы вернуться в обычную и правильную колею. Он старался помочь ей, спешил усадить, поддерживая так осторожно, словно она и впрямь была чем-то священным. Она рухнула в кресло, он опустился перед ней на колени; она откинулась, он спрятал лицо в складках ее платья. Только так, простершись ниц, мог он поблагодарить ее; он оставался недвижим и молчал, пока она не возложила на него свои руки, коснулась его головы, погладила и не отпускала до тех пор, пока он не признал, что долго вел себя непозволительно тупо. Он представил дело так, будто виноват он один, а когда Фледа поднялась сама и заставила наконец подняться его, встал с колен с пристыженным видом. В глазах друг друга они читали правду, и Фледе эта правда казалась даже тяжелее, чем прежде, – тем тяжелее, что в тот самый момент, когда она осознала ее, он, вновь овладев ее руками, прижал их к груди и исступленно зашептал:

– Теперь я спасен, я спасен – спасен! Я готов на все. У меня ваше слово! Ну, пожалуйста! – воскликнул он своим обычным тоном большого мальчика за азартной игрой, видя, что она успокаивается много медленнее, чем ему бы хотелось.

Она снова отстранилась от него, дав себе клятву, что больше он не прикоснется к ней. Все произошло чересчур быстро – ее прежние ощущения поднимались стремительной волной.

– Мы не должны об этом говорить, не должны! Мы должны ждать! – отчаянно сказала она. – Я не знаю, что вы понимаете под вашей свободой! Какая свобода?! Я не вижу ее. Не чувствую. Где она, где, ваша свобода? Если вы действительно свободны, тогда у нас бездна времени. Мне невыносимо, – заявила она, – говорить о ней– все равно что иметь виды на чье-то наследство! Какое мне дело до того, чем она занята. У нее свои заботы и свои планы. Нет ничего отвратительнее, чем следить за ней, зависеть от нее!

При этих словах на лице Оуэна вновь появилось выражение беспокойства, страха перед чем-то темным, происходящим в ее душе.

– Если вы говорите о себе – да, могу понять, но что тут такого отвратительного для меня?

– Я и говорю о себе, – не без раздражения сказала Фледа.

– Да, я слежу за ней, я завишу от нее: как я могу иначе? Если я и слежу за ней, чтобы знать, на каком я свете, то я не делаю ничего такого, к чему бы она сама меня не принудила. Я и в мыслях не имел просить вас «избавить меня от нее» и никогда не заговорил бы с вами, если бы не считал, что уже свободен, это она окончательно похоронила нашу свадьбу. Разве она не делала этого с того момента, как стала отодвигать ее? Я выправил все бумаги, уже была разослана половина приглашений. Кто, как не она, вдруг потребовала отсрочки? Я тут совершенно ни при чем; мне ничего другого в голову и не приходило, как довести дело до конца. – Оуэн становился все откровеннее и все увереннее в том, что его откровенность произведет должный эффект. – Она называла это «сделать паузу», чтобы посмотреть, как поведет себя моя матушка. Я говорил ей: матушка поведет себя так, как я ее заставлю. Я говорил, что устрою все в лучшем виде, а она отвечала, что предпочитает устроить все сама. Прямой отказ в малейшей степени мне доверять. А теперь, конечно, – заключил Оуэн, – она доверяет мне еще меньше, коль скоро сие возможно.

Фледа почтила это заявление минутным молчанием.

– Что до последнего, – сказала она, – у нее безусловно есть на то основание.

– Какое, скажите на милость, основание? – Его собеседница, отступая, только всплеснула руками. – Я в вашу сторону даже и не смотрел – если называть это так, – пока она сама не расстаралась! Все время старалась меня подтолкнуть. Я знаю, что делаю. И уверяю вас, у меня все, как надо, – комар носа не подточит.

– Вовсе не как надо – все не так! – в отчаянии воскликнула Фледа. – Вы не должны здесь оставаться! Не должны! – повторила она с твердой решимостью. – Вы вынуждаете меня говорить непозволительные вещи, и я чувствую, что заставляю вас говорить их мне. – И прежде чем он нашелся с ответом, уже другим тоном сказала: – Почему же, если все изменилось, вы с ней не порвете?

– Я? – Казалось, он остолбенел, услышав такой вопрос. – И вы спрашиваете меня об этом? Не вы ли, простите, подсказывали мне, в вашей чудесной манере, как следует мне поступать? Да я не порвал с ней по той единственной причине, чтобы предоставить это ей,чтобы меня ни в чем нельзя было упрекнуть.

И тотчас, уже жалея о брошенном вызове, Фледа повернулась к нему.

– Вас ни в чем, решительно ни в чем нельзя упрекнуть, – повинилась она. – Право, не знаю, что за глупые речи вы мне приписываете. Да, вы поступали согласно моим желаниям и все делали верно и хорошо, и это единственное утешение. А теперь ступайте. Все должно исходить от Моны, а если этого не случится, значит, мы слишком много сказали друг другу. Вы должны оставить меня – навсегда.

– Навсегда? – выдавил из себя Оуэн.

– То есть пока все не изменится.

– Все уже изменилось – уж я-то знаю!

Фледа осталась глуха к тому, что он «знает»; она неистово взмахнула руками; казалось, сам дух этого «знаю» вихрем уносится из комнаты. Даже одно напоминание о нем было все равно как еще одно объятие.

– Ничего вы не знаете… и вы должны уйти и ждать! Но не должны терять себя.

Он огляделся вокруг и взял в руки шляпу, словно, несмотря на поражение, главного он все-таки добился и мог позволить себе послушаться в тех пределах, какие требуются для соблюдения формы. Он улыбнулся своей прелестной простой улыбкой – и больше ничего.

– О, я так счастлив, так счастлив! – воскликнул он.

Фледа замялась: ее поведение останется непогрешимым, хотя и приходится прибегать к наставлениям.

– И будете счастливы, если будете во всем безупречны.

Он рассмеялся:

– Я не претендую на безупречность, а вот письмо я сегодня вечером получу.

– Чего же лучше, если это то письмо, какое вы ждете.

На большее ее не хватило, и, произнеся это как можно суше, она погрузилась в молчание, достаточно красноречивое, чтобы полностью лишить Оуэна повода задержаться. Тем не менее он продолжал стоять, играя шляпой и заполняя долгую паузу натянутой смущенной улыбкой. Он от всего сердца хотел подчиниться ее желаниям, чтобы ей никоим образом не показалось, будто он способен воспользоваться преимуществом, которое приобрел; однако было совершенно очевидно, что у него за душой есть что-то еще. И пока он медлил, давая ей тем самым понять, что не все еще высказано, ей на ум пришли две новые мысли. Первая – что его физиономия вовсе не выражает провозглашенного им блаженства. Что же касается второй, то не успела она мелькнуть у нее в голове, как уже оказалась у нее на устах. И приняла форму неожиданного вопроса:

– Когда, вы сказали, должна была вернуться миссис Бригсток?

Оуэн вытаращил глаза.

– В Уотербат? Она собиралась остаться на ночь в Лондоне. Но когда после нашего разговора она распрощалась со мной, я сказал себе: она уедет вечерним поездом. Я, что и говорить, сильно способствовал ее желанию поскорее добраться домой.

– Где вы расстались? – спросила Фледа.

– У станции Уэст-Кенсингтон: ей нужно было в Викторию. Я дошел с ней туда пешком. А разговор наш был по дороге.

На мгновение Фледа призадумалась.

– Если она вернулась тогда же вечером, вы уже должны были иметь вести из Уотербата.

– Не знаю, не знаю, – сказал Оуэн. – Я думаю, что, возможно, получу их сегодня утром.

– Вряд ли она вернулась, – решила Фледа, – Мона отписала бы немедленно.

– О да, уж она бы отписала – громы и молнии! – весело предположил Оуэн.

Фледа снова впала в раздумье.

– Значит, даже если бы ее мать только утром вернулась в Уотербат, вы, самое позднее, получили бы письмо сегодня. Видите, у нее была пропасть времени.

Оуэн откликнулся не сразу.

– О, она промаха не даст! – засмеялся он. – Я исхожу из того несомненного воздействия на нее миссис Бригсток – воздействия темперамента досточтимой леди, каким он обрушился на меня, когда мы с ней раскланивались. Знаете, что она изволила меня спросить? – по-компанейски доверительно продолжал он. – Она спросила этаким язвительным тоном, неужели я полагаю, что вы «действительно» питаете ко мне какие-то чувства. Разумеется, я ответил, что полагаю – ни малейших сомнений, ни даже с воробьиный нос. Да и как я мог полагать иначе – при ваших неисповедимых путях! Но все равно она решила, что я лгу.

– Вам, знаете, надо было сказать ей, что я виделась с вами только тот единственный раз, – заметила Фледа.

– Я и сказал – ради вас. Только ради вас.

Что-то в этом тронуло Фледу, и какое-то мгновение она не находила что сказать.

– Вы честный человек, – проговорила она наконец и, подойдя к двери, отворила ее. – Всего доброго. Ступайте.

Даже теперь, однако, он медлил, и она вспомнила, как в конце их часовой беседы в Риксе ей пришлось всячески подталкивать его к тому, чтобы он покинул дом. Ему было присуще этакое веселое недопонимание, которое в такие моменты очень его выручало, хотя от нее не ускользнуло, как его сильный кулак комкает словно бумажные пару больших жестких перчаток.

– Но даже если письма нет… – начал он. Начал и тут же осекся.

– Вы хотите сказать, если она не отпускает вас? Вы требуете от меня слишком многого! – откликнулась Фледа из крохотной передней, где укрылась между старым барометром и старым макинтошем. – Есть вещи, которые решать только вам двоим. Что я могу сказать? Что я знаю? Ступайте, ступайте! Если она вас не отпустит, то потому что всем сердцем привязалась к вам.

– Вот уж нет: ничего похожего! Уж мужчина знает… разве только дело касается вас! – с горечью добавил Оуэн и вышел из комнаты, понизив голос до тайной просьбы, до мольбы не перечить ему хотя бы в части обличения Моны. И это открытое признание в том, что он нуждается в ее поддержке и одобрении, заставило Фледу отступить. Сам вид его являл слабость, таившуюся где-то в сердцевине его благополучия, благословенную слабость, заботу о которой, будь у нее только на это право, она с великой радостью взяла бы на себя. Правда, от сознания, что пока еще никаких твердых прав Оуэн дать ей не может, ей стало несколько не по себе. – Право же, даю вам слово чести, – прошептал он, – она терпеть меня не может.

Фледа уже стояла на лестнице, сжимая шишечку на крашеных перильцах, и теперь сделала шаг назад.

– Почему же она не подтвердит это единственным ясным способом?

– Она ужеподтвердила. Вы поверите, когда увидите письмо?

– Не хочу я видеть никакого письма, – сказала Фледа. – Вы опоздаете на поезд.

Она посмотрела ему в лицо, махнула на прощанье рукой и сделала еще шаг наверх, к двери; в один прыжок он оказался рядом с ней и, подняв руку поверх перил, крепко прижал к ним ее кисть.

– Вы хотите сказать мне, что я обязан жениться на женщине, которая мне ненавистна?

С верхней ступеньки она смотрела на его поднятое к ней лицо.

– Ах, вы же видите: неправда, будто вы свободны. – Казалось, она чуть ли не ликовала. – Неправда! Неправда!

На это он, словно пловец, который борется со стихией, только мотнул головой и повторил свой вопрос:

– Вы хотите сказать, что я обязан жениться на такой женщине?

Фледа замялась: он припер ее к стенке.

– Нет. Что угодно, только не это.

– Так что же, ради всех святых, что я должен делать?

– Вам нужно поладить с ней. Вы не должны нарушать данного вами слова. Что угодно, только не это. Во всяком случае, вы должны быть совершенно уверены. Она, наверное,любит вас – как же иначе? Я от вас не отказалась бы! – сказала Фледа. Она говорила запинаясь, с трудом подыскивая нужные выражения. – Великое дело – данное слово. Если человек не держит слово, от него можно всего ожидать – любой жестокости. Любой жестокости! – повторила Фледа. – Я не могу в этомучаствовать: таковы мои убеждения – мои. Вы сделали ей предложение: ведь для нее это все – огромное счастье. – И, глядя ему в глаза, повторила: – Я бы от вас не отказалась!

И вдруг, быстро склонив лицо, она коснулась его руки губами, припав к ее тыльной стороне с той же силой, с какой говорила.

– Никогда, никогда, никогда! – воскликнула она и, прежде чем он успел удержать ее, повернулась и взлетела по лестнице, ускользнув от него даже быстрее, чем в Риксе.