Текст книги "Праздник"
Автор книги: Геннадий Вальдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
На самом деле, еще месяц назад Лешка думал, что рубеж уже пройден. Когда его в городе в самоволке накрыли. День был поганый. Оттепель. Снег. В такую погоду только бегом, в магазин и обратно. И надо было на батин "козел" посреди улицы налететь. Лешка – во двор, и тут просчитался. Если б в подъезд и на верхний этаж, может, в квартиру кто пустит? Или, если люк не закрыт, на чердак и на крышу. Но посреди двора малышня на коньках ковырялась, и Лешка подумал – пацанов-то давить не поедет. А Пашка поехал. Прямо по льду. Пацаны кто куда расшарахались. А Лешка упал...
– А в газетах вон пишут, москали лучше бегают! – сквозь зубы процедил Пашка. И это вот "москали" похлеще ножа полоснуло. Лешка в эту минуту, может впервые, Борьку Теплицкого понял. Когда всякая мразь "жидом" тебя тычет!...
– А мы твоего дружка, Кенжибая, на губу отвезли, – не придумал ничего лучшего как похвалиться Женька. – Минут двадцать назад. Прямо оттуда... Артачился, падла. Больным прикидывался. Но ничего. Там подлечат.
– Он и вправду больной, – не переставая рисовать, сказал Лешка.
– А я, что же, спорю?
На этот раз Лешка оставил кисти. Желток стоял рядом – ногой достать можно. Но Лариска? Все ее банки и склянки... Лешка порылся в кармане, достал сигарету.
– Говно ты. Желток, – вместе с дымом выдохнул Лешка. – И ты, Пашка, говно. И этот ваш третий холуй, что на улице топчется.
– А если рожу намылим?! – набычился Пашка.
– В штаны три раза наложите, – снова глотнул дыму Лека. – Если бы в темном углу... А тут, при свидетелях, в самовольной отлучке. Завтра же с холуйских должностей послетаете.
– А ну-ка! – двинулся было Пашка, но Женька его придержал.
– Не надо, Пашок! Не связывайся!
– Так-то, подонки, – бросил окурок Лешка.
– Может, пошли? – продолжал мельтишить Женька.
– А водку ты взял?
– В другой магазин заедем...
– Я в этом хочу!
Пашка вырвал рукав из женькиных пальцев и пошел за прилавок.
– Деньги – потом! – сказал он Ларисе.
И Лариса вдруг ожила – до этого как изваяние стояла, – оправила халатик на бедрах и тоже к прилавку шагнула... Но не так, не так! Лучше бы вовсе не двигалась!
– А с тобою еще потолкуем! – из дверей сказал Пашка. – И что видел нас здесь – только рот свой откроешь!
Заработал мотор и машина уехала.
Лешка вывел здоровенные цифры: "59" – а от точек, что натыкал по небу, протянул разноцветные полосы – салют обещанный.
– А ну ее! – бросил кисточку в банку. – Готово! Расплачивайся! Лариса все еще стояла за прилавком, где ее Пашка оставил.
– Только водку я не хочу. "Шампанское" и сухого бутылку.
Она сняла с полки "Рислинг", а за "Шампанским" сходила в подсобку.
– Это не для всех, – улыбнулась Лариса... Но улыбки не вышло, только губы чуть-чуть надломились.
Лешка сунул бутылки за пазуху и шагнул к двери...
– Постой! – позвала Лариса.
– Чего еще?!
И тут ее губы капризно надулись, словно воздух сдержать хотели. Но не сдержали:
– Не уходи. Побудь немного...
– Еще зачем? Без меня хватает!
– Хватает, – снова стиснула губы Лариса. И лицо ее сделалось жестким, даже угловатость какая-то появилась. Но изнутри распирало, и голос все же протиснулся. Острый, как спица. – Тоже мне, душевед выискался! – кольнула она этим голосом. – Да я тебе все наврала. Не учиться я в Киев ездила. Это мой лейтенантик заставил. Тоже, вот, в идеалы верит. А я его в грош не ценила. Ни до и ни после. Просто замуж хотела. Как нормальная баба. А чего не нашла – потом наверстала. Дурой совсем надо быть, чтоб смотреть, как годы уходят. И пока взглянуть есть на что – ничего, без тайны обходимся.
Но укол прошел мимо. Только обидно стало.
– Да и ты пришел – о том же подумал.
– Нет.
– Врешь! Сейчас, может, и думаешь, что не врешь. А в казарму вернешься – жалеть будешь.
– Может и буду. Тебе что за дело?
Он опять повернулся. Нет, теперь он точно уйдет... Но в дверях словно за руку дернули...
Лариса была другая. Словно за то мгновенье, что он на нее не смотрел, другого человека на ее место поставили. Стоит, навалившись ладонями на прилавок. Губы обмякли, ноздри воздух глотают. Глаза будто место на этом лице потеряли: какие-то зыбкие, ищут чего-то. И усталость в плечах мягко-мягко в руки втекает... – "Барменша из Фоли-Бержер, – подумал Лешка. Только зеркала за спиною нету. Да вместо мороженого – кильки на ржавом подносе. И еще янтарная капля – вот-вот на прилавок капнет..."
– Про тайну – это я зря, – сглотнула Лариса. – Про тайну ты хорошо говорил. Может и врал. А все равно, хорошо.
– Нет, не врал, – покачал головою Лешка, и бутылки предательски звякнули.
– Так почему же уходишь?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В столовой кормили празднично: лишний ломоть белого хлеба и зеленое яблоко. Жесткое, с мороза чуть влажное, оно чертовски вкусно хрустело.
– А Валерку на губу отвезли, – хрупая яблоком, сказал Лешка.
– Он же больной.
– А они и больного.
– Ему утром больничный выписывали.
– А ты у коновала спроси. Пусть расскажет.
Генка встал и посмотрел на соседний стол, где должен был сидеть Петька Кочев. Но место его пустовало.
– Знает, сволочь, чье мясо съел! – бросил огрызок Борька. – Надо в санчасть сходить.
– И что ты узнаешь? – покрутил черенок Майкл.
– А то и узнаю!
– Он тебя подальше пошлет.
– Пусть-ка попробует.
Но Майкл в санчасть не пошел:
– Дурачье! На рожон сами лезете. Валерка сорвался – вот и расхлебывает. В руках себя держать надо!
– А зачем держать? – разозлился Борька. – Чтобы им срать на тебя удобней было?!
– Тоже, герои! – осклабился Майкл. – Да здесь не себя показать – здесь выжить надо.
– Мы же гульнуть хотели? – попробовал помирить их Генка.
Но Борька махнул:
– А ну вас! – и зашагал мимо штаба.
– Борь! Я с тобой, – увязался Лешка.
Глупо, конечно. Ничего они не добьются. И все же в одном Борька прав: нельзя как бараны пинки принимать. Дело даже не в справедливости. Какая тут справедливость? Просто, чтобы себя человеком чувствовать.
Но и на Майкла не обиделся. Армия многим хребет обломала. Лешка помнит, Майкл сначала совсем другой был. Еще в карантине, когда всех под нулевку обрили и только-только первые волосики пробиваться стали – Майкл взял бритву и пробор себе на лысом черепе выскаблил. Мол, я всегда с пробором ходил. А потом робу принялся разрисовывать. Когда все серые, все лысенькие – тут за любую глупость уцепиться, лишь бы себя от других отличить, чтобы хоть что-то от твоего прежнего "я" осталось. Написал на левом кармане имя, фамилию "Михаил Власов", – только не русскими буквами, а по-английски (с тех пор его Майклом все и зовут) – будто делегат какой-нибудь конференции. А когда имени показалось мало, на правом кармане номер военного билета пририсовал. И теперь уже это больше на зэка походило. Но главную хохму Борька придумал: коль уж робу расписывать, – вспомнил, как в последних классах со школьной формой дурачились, – взял авторучку и на рукаве ему щит шестиконечный изобразил. А потом на строевых занятиях Майкл правофланговым оказался. Маршируют они мимо штаба. На крылечко начальство все высыпало. Оркестрик что-то знаменоносное ухает. Сотни глоток: "Непобедимая и легендарная!..." надрываются. И тут замполит все эти фрески на Майкле увидел. Лешка думал удар его хватит.
– Измена! – орет. – В наши ряды враг прокрался! Форму с Майкла сорвали и тут же, публично, топором изрубили. А самого, в одном исподнем, в холодную бросили. Трое суток в столовую не водили, только на ковер и обратно. Какой-то капитан из Особого Отдела примчался, всю родословную до пятого колена выпытывал. Что дед у Майкла в 37-ом репрессирован, и отец до полковника дослужился, да тоже неизвестно, где сгинул. А еще на фамилию намекал: не родня ли он тому Власову, что к немцам во время войны переметнулся? Будто даже запрос в Москву посылал. Но нет. Не подтвердилось.
Однако, проще всех Сундук рассудил:
– Да что мне фамилия? Вы на отчество посмотрите: Ильич! А Ильями нынче одних евреев зовут!
Но Адамчик Ланг Ленина вспомнил, да и Брежнев ведь тоже – и Сундук в ту ж минуту заткнулся.
А потом, со всех этих дел, Майкл в больницу попал: грыжа у него в паху вылезла. И этой вот грыже он до гроба обязан. Пока вырезали, пока швы срастались, а там еще освобождение на три месяца от тяжелых работ... короче, страсти улечься успели. На губу, конечно, отправили, но на том и забылось.
Впрочем, Майкл-то ничего не забыл. И если к стенке его припереть – не хуже Борьки все это житье-бытье обрисовать может. Но менять ничего не намерен. Болото – болото и есть, и какое семя ни брось – все как в прорву. Вот на волю вернемся – другой разговор. А здесь: солдат спит – служба идет, – вот и вся правда.
Дверь в санчасть была заперта, и Борька в нее постучал. Потом постояли, и он сапогом греметь начал.
– Кого черти носят? – появилась в окне жующая рожа.
Борька сразу за ухо схватился:
– Отморозил, Петюнь! Сил терпеть больше нету!
– Сейчас, – закрыл форточку Петька.
Потом лязгнул засов, и в щель пролезла рука с какою-то склянкой.
– На, разотрешь...
Но Борька навалился на дверь. Лешка тоже поддал – и они с грохотом влетели в переднюю.
– Поговорить надо, – сказал Борька и показал Лешке на дверь, чтобы засов на место задвинул.
Петька здоровый малый, на голову выше Борьки. Но сейчас какой-то испуганный. Прижался к стене, склянку в руке держит.
– Кто Валерку на губу засадил?
– Ребят, я все по-честному, все по-честному... – густо задышал Петька. – Я этих крыс три недели травил... Все помойки облазил. Мне в увольнение до зарезу надо. Трое суток командир обещал.
– Ну и что? – надвинулся на него Борька.
Петька сглотнул:
– Я ему больничный лист написал. Все как положено... А потом приказ из штаба пришел, чтобы лист я этот порвал...
– Кто приказал?
– Откуда я знаю?...
И Борька его ударил. Резко, так что голова на сторону отлетела и черный ручеек с подбородка закапал.
– Кто приказал?
– Не знаю! – загородился руками Петька.
– Замполит? Начштаба? Мартынов? – перечислял Борька.
– Может, Желток? – предположил Лешка.
Но Петька лишь тряс головой, и Борька ему в живот
заехал, а когда он присел – снова по морде, так что Петька на пол грохнулся. Со стены свалился плакат, звякнула склянка.
– Желток? – насел Борька.
– Мне в увольнение надо! До зарезу надо!...
– Тебя ж, сволочь, врачом здесь поставили! Ты же клятву давал!
– Не бей! – закрыл руками затылок Петька. – Не бей! И Лешка принялся Борьку оттаскивать:
– Оставь! И так ясно.
– Нет, – вырвался Борька. – Валерка больной на губе киснуть будет. А эта вот сука с блядями тешиться! – и трахнул Петьку по темени, так что он носом в пол врезался. Что-то хрустнуло, Петька всхлипнул. И Лешка снова в Борьку вцепился.
– Сходит он у меня в увольнение! – еще раз ударил Борька и только после этого встал. Лицо у него было красное, капли пота над губой выступили. Теперь куда хочет может идти.
Борька вытер пот рукавом – и вдруг распахнул дверь в соседнюю комнату: там меж шкафами с медикаментами на белой кушетке сидел Желток. А на столе груда яблок. Штук десять, не меньше. Завидев Борьку, Женька привстал. Глаза его сделались круглыми, налились испугом. Кажется, ступит Борька еще один шаг – и Женька завоет, как баба.
Но шага Борька не сделал. Лишь на яблоки покосился. А потом взял Лешку за руку:
– Пошли отсюда.
– А яблочек я бы погрыз, – когда дошли до казармы, сказал Борька. Только не этих, холуйских.
На сугробе у плаца лежала крыса. Та, что вчера Сундук раздавил. Задубела с мороза, но пасть все такая ж открытая.
– Может, Майкл-то прав? – присыпая крысу снежком, спросил Лешка. – Надо было этому гаду из грелки отлить. В нашей шкуре лучше не рыпаться.
– Врет все твой Майкл! Все всегда врет! – опять загорелся Борька. – Тут лишь раз уступи! – и кулаки его снова сжались. – Мне б автомат. Я бы всю эту сволочь рядами укладывал. Лбы чтоб трещали, чтоб кровью захлебывались!... И ни столько, ни столько не жалко!
– Так нельзя, – поежился Лешка. – Так уж было однажды. Автоматами жизни не сделаешь.
– И черт с ней! Хуже не будет. Они нас как крыс, а мы им, значит, еще и подмахивай?!... Да лучше уж сразу с катушек – зато эту падаль, как она издыхает, увидеть!
– Что ж ты Женьку не тронул?
Но Борька не ответил. Только исподлобья как-то вдруг посмотрел.
– А шкура – это все треп, – уже спокойней сказал он. – Шкуру ты сам выбираешь. Думаешь, здесь поносил – там другую наденешь? А вот черта с два! Она и за забором останется. Потому что там такое ж дерьмо. Только пожиже.
– В баню – с песней! – распорядился Сундук. – Я вас, сссуки, на праздник отмою! Вечером – смотр. Так чтоб вы – бриты, вымыты, сапоги чтоб как солнце блестели!
В каптерке выдали связку кальсон, по огрызку серого мыла – и: "Левой! Левой! Левой!" – так все это за день обрыдло.
Маруся – раз, два, три
Калина черна моя!
– затянул Прошка Панькив,
Дивчина в са-а-а-а-аду
Ягоды рвала! – Раз, два...
– но никто не поддержал. Так один всю дорогу и надрывался.
Сразу за частью начинались серые раскосые домики. Вросли в снег по самые крыши, только окна похотливо выглядывают. Желтые, как глаза их обитательниц. А меж домами – помойки, и детвора, что ночью и днем на этих помойках копается. От их неустанной работы, выискивания всякого хлама, тряпья, пружин от кроватей, ножек для табуретов, дырявых кастрюль или мисок – помойки не могут покрыться снегом. И чернеют как терриконы. Даже дым с вершин подымается. Место это зовется "Бабьей слободкой", и здесь, действительно, живут одни бабы. Вот только женское в них углядеть – глаз наметанный нужен. Одеты во все солдатское: сапоги, телогрейки, – матом ругаются подстать старшине, и голоса попропили до хрипа. Даже если в каморки к ним заглянуть: кровати из распиленных нар, табуреты и тумбочки, вплоть до посуды, – казарма казармой. Но те, кто здесь побывал, уверяют, что женские признаки у этих бабенок все же имеются. Под телогрейкой, конечно. А судя по тем же рассказам, все эти скорлупки тут запросто скидываются. Только сразу башли на стол, или, там, робу новую, портянки со склада – и за пятнадцать минут все обстряпают. Ты и рта раскрыть не успел – а уже можешь в казарму бежать. Так сказать, нужду справил. Были, конечно, такие, кто и на ночь здесь оставался, а то и неделями пропадал – но тогда портянками не отделаешься. Тогда уж картошки мешок со склада сопри, или водкой залей, или... Сундук под пьяную руку как-то хвалился, что его за другое здесь принимают, что есть у него кое-что, чего в аптеке не купишь... Врал или нет, но одно несомненно: такой вот прием не любому окажут. Это как в магазине: к прилавку любой подойди, а в подвал иль на склад – по особым талонам. Что-то вроде распределителя для высших сословий. Ну а что товарец дрянцо, так это еще классики объяснили, когда про капитализм писали, где за спросом предложение следует.
Лешка до этого, конечно, не сам дошел. Замполит втолковал. Дескать, слободка не сегодня возникла, от гнусного прошлого бытие свое тянет. Вот и живет по умершим законам. И пора с этим прошлым кончать.
И действительно, с некоторых пор жизнь в слободке замирать стала. От нескольких домиков один фундамент остался. Другие – словно крысы нутро изъели, стоят – вот-вот рухнут, двери сорваны, окон нету.
А началось это с полгода назад, когда по части кампанию объявили: "В рамках борьбы за повышение нравственности советского воина – положим конец "Бабьей слободке"!" В переводе на русский – трипперу, значит. Потому что это добро оттуда каждый второй притаскивал. Но на самом-то деле и не из-за триппера сыр-бор разгорелся (нынче эта штука в два счета лечится), а из-за другой заразы. По соседству с слободкой начинается завод, на котором строят подводные лодки. Прямо за хибарами – дельта Двины, и вот часть цехов здесь, на этом берегу, а часть – на том. Летом, когда солнце выглянет, берег тот преотлично видно. Уходят в воду серые пирсы, а рядом, как дохлые кашалоты, эти самые лодки покачиваются. Только смотреть на них особенно не насмотришься: пять минут постоял – и блевать тянет. Смрад потому что такой! Вода в дельте – будто синильную кислоту в нее вылили. Вся живность со дна кверху пузом всплывает. И берег весь в рыбьих скелетах. Одни уж блестят, а над другими мухи тучами кружат, остатки мяса досиживают. Но не только рыбу тут встретить можно, и покрупнее дичь попадается: от собак или кошек до целых тюленей. А как-то раз, прошлой весной, младенца нашли. Больше месяца потом комиссии шастали, всех баб из слободки допрашивали. Но, вроде бы, так и похерили. Ни одна не созналась.
А завод, на котором клепают эти самые лодки, преогромный, километров на десять тянется. И уж его-то к свинцовым мерзостям, что в наши дни просочились, никак не припишешь. Недавно возник. Лет тридцать, не больше. А вместе с ним город вырос. Говорят, то и другое зэки строили. А потом, когда Никита к власти пришел, частью их распустили, а частью дальше, на Север, двинули. В городе и сегодня половина жигелей – бывшие зэки. Гак вот, поначалу город рядом с заводом рос, а потом понемногу как бы отползать начал. И между городом и заводом пролег бесконечный пустырь, одна сплошная помойка, и "Бабья слободка" как бы этой помойки начало. Пустырь давно всем глаза мозолил, и его сотни раз озеленить пытались. И траву высевали, и саженцы. Сколько раз часть по тревоге снимали, дерн в лесу вырубать, а потом этим дерном кучи обкладывать – но один черт! Не земля – гниль какая-то. Ни травинки не выросло. Тогда и смекнули – проклятое место. И уж коль трава не растет – людям подавно тут жить не стоит. Солдат – тот два года отдал и домой поехал. Или офицерский состав: во-первых, башли какие, отпуск два месяца; а во-вторых, больше трех-пяти лет никто не задерживается. А так, за здорово живешь, детство тут провести – так и старости не увидишь. Вот и проявили гуманность.
И теперь, что ни месяц, ночью подъем – и айда кого-нибудь выселять. Приводят роту, оцепляют хибару. А у крылечка уже грузовик, скарб на него кидают. И только тронется с места, Сундук во всю глотку:
– Прямой наводкой! По окнам!
И каждый рад постараться. Выбирает булыжник побольше
– и стекла только летят.
Впрочем, сначал не так было. Хотели все тихо-мирно. Подали грузовик, скарб увезли. А утром подгоняют бульдозер... – а в доме уже новая жительница. Двери, окна закрыла, пяток малышей на крыльцо вытолкала: мол, нате, давите, изверги! И тут начиналось: милиции, суд, крики, ругань – но что ты с ней сделаешь? Вот и кончалось обычно тем, что и ей орде)) давали, и по всем правилам на новую площадь. Тогда и начали приводить солдат, загодя объяснив, конечно, чтоб трепались поменьше, а то враг, сволочь, нашу ж гуманность против нас обратит. Ведь не можем мы всю страну на новые квартиры спровадить. А жить здесь нельзя. Дети от белокровия мрут. Да и нравственность наша страдает. Для того и бульдозером эти дома с землей ровняют. Так что кануть как Карфагену "Бабьей слободке". Разве одна помойка останется. По помойку указом ведь не отменишь. Да ей и чего? Повоняет, повоняет – и выдохнется.
...дивчина в са-а-а-аду
Ягоды рвала! – Раз, два...
– Стой! – перебил прошкино пение Сундук. – С правой колонны по одному!
Когда со слободкой покончат, глядишь, и баню в другое место перенесут. А пока ничего, тут вот моемся.
В предбаннике было холодно. На полу лежала корочка льда и хрустела под голыми пятками. Лешка залез на скамейку, потеснил Мишку Майкенова. Тот кутал нос в отворот телогрейки и недоверчиво так на Лешку косился:
– Может, мыться-то не идти?
– Вши одолеют.
– И хрен с ними, с вшами. Зато воспаление легких не схватишь.
– В третье роте, вон, двое от чесотки слегли.
– Хилый народ пошел, – клацнул зубами Юрка Попов. – B войну не то было. Батя рассказывал.
– А у нас в ауле чабан есть, – продолжал ежиться Мишка. – Лет сто ему. Так в жизни не мылся. Говорит, это только сперва тяжело. А потом уж пойдет: грязь нарастет-нарастет – и корочкой отпадает.
– Фи! – фыркнул Филька-студент. – Средневековье какое.
– Бабу бы! – стянул кальсоны Юрка Попов. – Враз бы согрелись. Па войне, говорят, так и было. После бомбешки, когда в окопах намерзлись, обязательно какую-нибудь санитарочку строем трахали.
– А мне, когда замполит про войну толкует, – почему-то решил поделиться Филька-студент, – совсем не бомбы мерещатся. А что снова в такой же предбанник загонят, и волосики мои родненькие, как с барана какого-нибудь, к ногам упадут. А потом старшина кальсонами в морду пустит.
– Кальсоны – это хороню, – сказал Озолинын. – А то и без кальсон могут.
– Тоже мне, миролюбцы, – почесал в паху Юрка. – Если начнется, в штанах, без штанов – какая разница?
– Сами не начнем – не начнется, – сказал Озолиньш.
В бане было не лучше. Только что лед на полу не лежал. Пар стелился по потолку и опадал холодными каплями. Шаек как всегда не хватало, начались ругань и свара. Юрка Попов на кого-то грудью попер. Прибежал Сундук, стал орать, чтоб всем скопом не лезли, а те, что без шаек, пусть в предбаннике подождут. По желающих не было. Однако Лешка себе шайку урвал. Бухнулся на скамейку – забито, мол, место. Только на этой скамейке сидеть – зад примерзает, и Лешка первую шайку на нее вылил. Но пока за новой порцией кипятка к крану толкался – снова остыла.
– Неужели когда-нибудь как люди помоемся?!
– Кое-кто и помоется, – устроился на соседней скамейке Адамчик Ланг. Расстелил портянку и что есть мочи намыливал.
– Тут вечерком, когда банька прогреется, с пивком и водочкой мыться будут. Глядишь, и бабцов со слободки прихватят.
– Кто ж тебя вечером пустит?
– А я и не мечу. Просто к тому, что не всем тут хреново живется.
– А я, дембельнусь, первую неделю в "Сандунах" проведу,
– расплескал кипяток по скамейке Генка. – С утречка снаряжусь, мочалку и веничек – и пока не закроют.
– Вам в Москве хорошо, – окатил портянку Адам.
– А чего тебя замполит вызывал? – спросил его Генка.
– Ленин ему спать не дает. Где это вы, рядовой Ланг, читали, что немцам на Волге жить полагается?
– Ну а ты? – подсел Ванька Мергель.
– В пятнадцатом томе, говорю. – Адам выжал портянку и расстелил другую. – А тут гляжу, у него этот том на столе лежит, весь закладками позатыкан. Он его, небось, с утра талдычит. – Адам почесал в затылке: вот, мол, попался. – Но я ведь тоже не лыком шитый. А какое у вас издание, спрашиваю. А он – последнее, тридцатитомное – и от гордости чуть не лопается. А я ему, извините, мол, товарищ майор, у нас в деревне библиотека бедная, на новое издание денег нету. Так что я другое читал, что еще до войны выходило. Там пятнадцатый том – последний.
– Ты это правду, про Волгу? – Ванька Адаму даже мыла кусок отломил, а то он на первую портянку свое измылил. – Все пятнадцать томов, что ль, прочел?
– Ты меня за идиота считаешь?
– Так чего же тогда?
– А ничего. Он замполит, пусть и читает.
– Ха-ха-ха! – закатился Генка. – Ну, Адам! Так теперь его всегда Лениным шпынять можно. Ведь сколько бумаги извел! В жизни Ивану Федоровичу не осилить!
В предбаннике стало теплей. Лед растаял и под ногами хлюпала жижа. Лешка снова залез на скамейку и, прыгая через ворохи роб, добрался в свой угол. Там уже сидел Майкл.
– Хреновая баня, – расправляя бинты и подпихивая под них вату, ворчал он. – В увольнение пустят – в городскую схожу.
– Там денег стоит.
– Черт с ними! Надо ж раз в год дерьмо с себя смыть. Лешка натянул рубаху, кальсоны, и только сейчас заметил, что сапоги куда-то пропали. Он заглянул под скамейку.
– Не твои? – взял первые попавшиеся Майкл.
– Нет.
– А ты примерь. Вроде, целые.
Дверь то и дело распахивалась, покрытые гусиной кожей по лужам топали голые парни, прыгали по скамейкам, чертыхались.
– Бабу бы! – снова рыкнул Юрка Попов.
– Так берешь или нет?
– Не мои! – с озлобление повторил Лешка.
– А ты ори громче! – бросил сапоги Майкл. – До казармы минут двадцать топать. Или как Зоя Космодемьянская хочешь?
На улице уже стояла третья рота, дожидалась своей очереди. А Сундук все не мог предбанник очистить, мотался туда и сюда, орал, грозил всем губой, что завтра подъем на час раньше устроит.
– Сволочи! – хрипел он. – У своих же воруете!
В предбаннике остался один Филька-студент, никак не мог отыскать сапоги.
– Через неделю найдешь! – кричали ему.
– Бери, что оставили.
А оставили ему два здоровенных "говноступа", как прокомментировал Юрка Попов, этак размер сорок пятый, у которых при каждом шаге раскрывались рваные пасти, словно у аллигаторов.
– Это тебе не книжки читать! – изголялся все тот же Юрка. – Здесь, брат, ловкость пальцев нужна! В войну не то было!
– Равняйсь, бляди! – вконец озверел Сундук. – Правое плечо вперед шагом а-арш! И снова по "Бабьей слободке":
Маруся – раз, два, три
– Калина черна моя!...
Помылись, словом.
А в части поджидало известие: Борьку в холодную посадили. Лешка думал, Петька наябедничал, но оказалось – другое. Борька в город решил идти... И ладно б как все, через дырку в заборе, – а то напялил шинель, вещички сложил – и прямо на КПП. Мол, обрыдло мне все, и катитесь вы все к такой-то вот матери! Дежурным как раз Мешков заступил. Ничего мужик. И всю борькину блажь в шутку хотел обратить: иди-ка ты, парень, проспись, пока начальство не видело... – А Борька его еще дальше послал, и тогда рукопашная получилась. Кто-то в штаб позвонил, и оттуда Мартынов примчался. Мол, что это ты, Теплицкий, буянишь? И Борька, будто бы, поначалу утих, объяснять что-то начал. Что, дескать, не хочет он больше в армии оставаться, и, если закон такой есть, пусть его лучше в тюрьму посадят. А Мартынов про долг и защиту отечества... А Борька: что не хочет он никого защищать, и что долг-то – почетный. А он весь этот почет н гробу видел. И тогда Мартынов его "мордой жидовской" назвал. И Борька ему в челюсть въехал. Говорят, полчаса зубами плевался... Но врут. Лешка Мартынова видел. Пластырь на щеку нашлепнул. А зубы как были – все на месте торчат. Только Борьку все равно упекли. И крепко. Теперь ему не губа, тут срок ему светит. Батя так и сказал: судить его, сволочь, будем. Под трибунал отдадим. Что на родное отечество руку поднял.
Лешка обогнул штаб и задками, по снежным сугробам, прокрался к КПП.
Эту каталажку всего год назад своими руками построили. В нерабочее время, на добровольных началах... Мартынов обещал отпуск всем дать, что на десять дней домой пустит – а потом обдурил: притащил кондуит из штаба и давай в каждого пальцем тыкать: ты вот тогда-то в строй опоздал, ты честь плохо отдал, сапоги не почистил – и теперь за ударный труд я тебе все прощаю. Добрый, мол, сволочь. А старую каталажку по приказу сверху сломали. Это когда Ванька Мергель от крупулезного воспаления чуть концы не отдал. Трое суток на бетонном полу валялся. Ходил под себя. Даже пить не давали. Наскребет снежку с подоконника – тем и держался. После этого случая какой-то чин из Архангельска приезжал. Втык Бате сделал, а Мартынов лишний год в майорах дохаживает. И потому новое КПП в полном соответствии с буквой закона... Только этого закона Лешка в глаза не видел, а что и сегодня в холодной человека в гроб загнать можно – на своей шкуре знает. Пол, правда, деревянный выложили. Даже батарею поставили – всего на три секции, но и на том спасибо. Зато ж фантазия изуверская – приладили ее сантиметрах в семидесяти над полом. То есть, прижался – вроде, тепло, а на пол присел дуба дать можно. Окно-то без стекол. Ветер гуляет. Прикрыли железным листом и несколько дырок пробили. Летом еще ничего, а когда морозы ударят!... Вот и стоишь возле этой батареи. День стоишь, два стоишь – а на третий шакалом завоешь. Сам на губу запросишься. Но до губы Батя не всегда доводит. Губа уж это огласка, что вот в его части дисциплина хромает. А у него план и соцобязательства. Глядишь, звездочка к сроку не выгорит, премии в текущем квартале лишат. Да и вообще, солдат – он скотинка, ему пользу стране приносить надо, по двенадцать часов на стройке вкалывать – а наказать и своим средством можно. На то, вот, и праздник. Все равно без дела шатаешься – а тут тебе для ума и для сердца.
– Борь! – позвал Лешка. – Это я. Сигарету хочешь?
– Давай.
Борька прижал глаз к железу, потом палец в дырку просунул.
– Ч-черт! Да у меня мало.
– Хоть одну дай.
– На две.
Лешка хотел убрать пачку, по передумал.
– А-а! Все забирай. Спички тоже?
– Все отобрали. Даже ремень. Чтобы не удавился. Лешка бросил в дырку горсть спичек, отломал покрытый серой бок коробка.
– Теперь совсем хорошо, – сказал Борька.
– Да, – поддакнул Лешка. Потоптался, огляделся по сторонам – никого, вроде нету. – Борь, а зачем ты это?
– Что это?
– Ну, в город пошел?
– А так. Надоело просто.
– Нет. Я про другое. Ведь меньше года осталось.
– Чего меньше?
– Ну как же? Служить.
– Не-ет, – потянулся дымок из дырки в железе. – Служить мы всю жизнь будем. Здесь иль там... Помнишь, как в школе учили: "Нечего ждать милостей от природы. Взять их – наша задача"?
– И чего же ты взял?
– А свое. Что эти холуи отобрали.
– Да тебя ж теперь в тюряге сгноят.
– А хер с ними! – Борька снова приставил глаз к дырке. В свете фонаря, что качался над штабом, глаз блестел как новый пятак, будто только что штампанули. Поблестит, поблестит – и в карман, дескать, еще не приспело разменивать.
– Этот гад меня "мордой жидовской" назвал. Оскорбить вздумал. Мол, мы это как бы одно, а ты из дерьма какого-то слеплен. Только, дурак. За то ему в челюсть и двинул. Все мы тут из дерьма! А что я из другого – так даже приятно.
– А дальше-то что? – попытался заглянуть в дырку Лешка. Но в холодной было темно. Свет экономили.
– А ничего. Думаешь, мне сейчас плохо? Нет. Мне хоро-шо... В жизни так хорошо не было.
От казармы доносились крики. На улице стояло человек десять, переругивались, – но потом чего-то решили и двинулись к штабу.
– Да крепче держи! Упустишь!
– Я ее бензином обдал...
– Кусается, падла!
Впереди шагал Юрка Попов, что-то сжимал в рукавицах. А подле вертелся Желток. Лешка присел за сугроб, переждал, когда сгинут.
– Просто я одну штуку понял, – продолжал Борька. Лешка что-то там пропустил и старался теперь наверстать. Но было, в общем, понятно. А главное, говорил Борька как-то легко, совсем не злился, и было приятно его слушать. – Все это фигня, будто свободу как яйца высиживают. Тут уступи, там уступи, да еще поднатужься, чтоб легче терпелось... А на кой ляд терпеть? Ведь в клетку загнали – и в жизни не выпустят. Если в морду плевать позволяешь – могут в другую перевести, с телефоном и ванной, клозет чтоб французский... – да только одно, до гроба в этих клетках сидеть, пока ногами вперед не вынесут. И, может, смешно, но я о предках сегодня подумал. О моих, жидовских. Ведь от фараона – в пустыню ушли! От телефона и ванной – на верную гибель!...
