Текст книги "Бажоный"

Автор книги: Геннадий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Прощание
Часть третья

В деревне их ждали с нетерпением. От противоположного берега сейчас же отчалила лодка. Перевозчик дядя Осип стоял в корме с длинным шестом, а на глубине взялся за весло.

Вскоре нос лодки зашуршал о песок, и Егор Ефремович с Васильком забрались в нее. Проехав немного вверх вдоль берега, Осип повернул на деревню.

Держа ружье на коленях, Василек смотрел за борт на потемневшую воду, когда внимание его привлек крик уток.

– Черная идет!

Осип и Егор Ефремович замерли. Большая стая мчалась прямо на лодку.

Парнишка, не целясь, выстрелил, и гогочущие утки резко взмыли вверх. Но три из них замертво шлепнулись на воду.

Осип подгреб веслом и ловко выловил тушки уток. А Василек, гордо сломив ружье, вынул пустую гильзу и продул ствол.

«Хорошо, что уток подстрелил. Черная идет – жди морозов», – про себя рассуждал он, засовывая головку утки под ремень телогрейки. Егор Ефремович и Осип также забрали по крупной утке.

Не успел Василек выйти из лодки, как на него с радостным визгом обрушился пес. Собака прибежала на выстрел и, увидев хозяина, бросилась к нему, стараясь лизнуть в лицо.

– Что, Шарик, стосковался один-то? – ласково потрепал его парнишка. И они вместе направились к дому. Василек уже издали заметил, что из него то и дело выходят люди с вещами в руках. Одни несут стулья, табуретки, другие – чугунки, кастрюли. «Тоже мне сторож…» – оттолкнул он лезшую к нему собаку и ускорил шаг.

Закрывать дом на ключ в деревне не принято, достаточно у дверей на крыльце поставить палку-сторож. И для всех ясно – дома никого нет. «Там, где отперты двери и где нет засовов, воры не воруют!» – не раз говаривала мать. А тут среди бела дня без стыда и совести тащат с таким трудом нажитые матерью вещи.

Увидев, что дядя Федор и тетка Федоска заносят к себе на крыльцо деревянную кровать, на которой он спал вместе с сестрами и на которой умерла его мать, кинулся к ним.

– Федоске, Федоске подмогни, Василей, – приветливо кивнул ему дядя Федор, думая, что племянник хочет помочь им занести тяжелую кровать в избу или подарить болтавшуюся на ремне утку.

От обиды у парнишки задрожали губы.

– Моя! Не дам! Не дам! Где же я спать-то буду? – схватился обеими руками за кровать Василек.

Родственнички от неожиданности и кровать из рук выпустили.

– Как это ты мне не дашь кровать, мальчишка?! – Федор даже побагровел от возмущения. – Мы ведь не даром ее взяли. Цельный червонец, десять рубликов – один к одному, твоей тетке отдали. Убери руки, Василей, добром прошу. Тащи, Федоска, кровать. Что стоишь – рот открыла?

Василек как побитый пошел прочь. Смысл сказанных Федором слов медленно доходил до сознания. Да у него же тетка приехала! Как он мог про нее забыть? А у нее, видимо, денег нет на обратную дорогу, вот она часть вещей и продает. Есть из-за чего расстраиваться. Он может спать и на полу и на печке, да и сам смастерит себе кровать. Можно устроиться и на лавочке пока – телогрейку под голову – и порядок. Много ли ему одному надо…

С этими мыслями Василек робко, как неродной, вошел в избу и увидел – она пуста; все, что было заведено при матери, исчезло. Даже лавочки-скамейки – и той не осталось. Лишь печка на месте стоит.

Нахмурив белесые, выгоревшие за лето на солнце брови, усталый и худой, в грязной, прожженной телогрейке Василек, словно одеревенев, стоял в своей опустевшей избе. Он не слышал, как мягкой кошачьей походкой вошла голубоглазая и румяная женщина, с лучистыми ямочками на щеках и с золотыми серьгами в мочках ушей. А когда заметил ее, то никак не подумал, что это и есть его тетя Фрося.

– Так во-от ты ка-акой племянни-чек!

Подойдя к нему, женщина слегка прикоснулась к его плечам руками, словно боясь испачкать свои пухлые пальцы с перстнями и маникюром.

– Я твоя тетя из Тулы. Ефросиния Сергеевна, – певучим голосом сказала она.

Василек невольно отодвинулся от нее. Не такой он представлял себе тетю Фросю из города.

– Ну и худоба же ты. Как из Освенцима, – продолжала, растягивая слова, тетя. – Придется тебя срочно приводить в порядок.

Тетя прошла за перегородку, и последовавший за ней Василек увидел в углу избы емкий кожаный чемодан. Из него был извлечен большой пакет.

– Вот тебе костюм, рубашка, носки и ботинки. Остальное в Архангельске купим. Пока иди мойся в баню, а после бани оденешь все чистое, – распорядилась тетя. – Спеши. Скоро придет самоходная баржа, на ней мы и поедем в Тулу. – И, вполне довольная собой, добавила: «Дом за двести, корову за сто рублей я продала колхозу. И получила оттуда твой расчет. А ваши вещи я что по дешевке продала, а что раздала людям на память о вас. В магазине твой долг тоже заплатила».

Василек не верил своим ушам: он едет в Тулу и будет городским мальчишкой. Не успел он сказать и слова, как в галошах на босу ногу в избу ворвался, запыхавшись, Егор Ефремович и, оглядевшись, запричитал:

– Ай-ай-ай, Ефросинья Сергеевна, разбитная вы баба…

– Женщина, – усмехнулась она.

– Да-да, женщина, – быстро поправился дед. – Все успели продать и раздать, пока я в чум ходил. А мне в память от Матрены Панкратьевны ничего не осталось, – тяжело вздохнул он. Но тут же глаза его оживились. – Да вот хоть это для поминок отдайте, Ефросиньюшка-голубушка.

Дед вытащил из подпечья ухват и кочергу.

– Да бери, бери, Егор Ефремович, – улыбнулась Ефросинья Сергеевна. – Благодаря вам мне не придется самоходку задерживать в Лебском.

Довольный, взглянув на Василька, Егор Ефремович заторопил его:

– Ты что стоишь, Василий? Беги быстрей в баню мыться. Для тебя топили. Баржа, в Вожгоре под разгрузкой, долго не задержится… – И выйдя из избы вместе с парнишкой, зашептал ему на ухо: «Счастье, тебе, парень, подвалило. Слушай тетку и будешь как за каменной стеной, в добре и сытости. Что тебе здесь одному горе мыкать»?

Никогда еще не приходилось Васильку одеваться сразу во все новое. И хотя одежда оказалась немного тесноватой, такого костюма у него никогда не было. «Вот бы здорово, если бы меня в такой одежде увидели мамка и сестры!» – подумал парнишка и решил для себя: «Буду слушать тетку».

Пока Василек мылся в бане, у соседей в доме началось гулянье. К кочерге с ухватом Ефросинья Сергеевна, расщедрившись, добавила денег на бутылку, и растроганный Егор Ефимович пригласил ее в гости. А заодно и медсестру Жанну Айвазовну, которая тоже зашла к уезжающим.

Маланья утку тушит, закуски на стол носит. А хозяин, уже хватив немного водочки, лишь командует:

– Маланья, что есть вкусного в подвале и печи, все на стол мечи! Дорогие у меня гостьюшки…

Изба у Егора с Маланьей добротная, из тех, что ставятся, вот уж и правда, на века. В кухне – печь и полати, в горнице – деревянная кровать с пуховыми перинами чуть не до потолка. В переднем углу – старинные иконы.

Сама Маланья за стол не садилась, все хлопотала около печи, самовара да вокруг гостей.

– От чистой души и с почтением к вам! Отведайте моего угощения!

В это время на крыльце дома Василька появился моторист Петраш. Заметив его в окно, Ефросинья Сергеевна встревожилась, как бы он ни увел ее чемодан и сумку. Оказалось, что Петраша бригадир нарядил помочь уезжающим погрузить вещи в баржу и забить окна теперь уже колхозного дома досками. Узнав, в чем дело, Ефросинья Сергеевна забивать окна разрешила только после отъезда.

Упаковывать оказалось нечего. Ефросинья Сергеевна брала с собой лишь две подушки, матрац и одеяло – спать в барже. И Петраш, бечевкой связав их, отнес к берегу. Хотел заодно забрать и чемодан, но хозяйка воспротивилась:

– Это вместе со мной.

Петраша пригласили за стол. За бутылкой пошла другая. Третью купил в лавке сельпо сам Петраш, когда ходил домой за гармошкой, как-никак – проводы. Даже семидесятилетний Егор Ефремович, только что пройдя неблизкий путь до чума и обратно, и тот, залпом осушив полстакана водки, пошел выделывать ногами кренделя, отплясывая «русского».

В молодости он был отчаянным плясуном, чем и покорил сердце Маланьи. Вот и сейчас, проходя мимо пляшущего мужа, она, притопнув каблуком, спела:

 
Ой, пол, провались,
Потолок, провались,
На доске остануся,
А с дролей не расстануся.
 

Не сдержалась птичкой выпорхнула из-за стола двадцатидвухлетняя Жанна Айвазовна и пустилась с дедом в перепляс. За два года работы в деревнях Лешуконии она научилась петь, плясать и выпивать по-северному.

Вовсю наяривал гармонист Петраш. Но вот двухрядка всхрапнула в последний раз и смолкла.

– Ну, Ефремович, и тряхнул ты стариной! Даже я упарился.

Ефросинья Сергеевна заботливо вытерла пот с лица гармонисту своим свежим носовым платком, и они с Жанной Айвазовной, тесно прижавшись с двух сторон к приглянувшемуся им мужику, запели частушки:

 
Говорила баба деду:
«Купи, милый мой, „Победу“.
Не купишь, милый мой, „Победу“,
Убегу к другому деду…».
 

 
Пять уж лет коровы нет,
А маслом отрыгается.
Во дворе один петух
С курами лягается.
 

Не отстала от них и хозяйка Маланья:

 
Поиграй повеселее,
Кудреватая башка.
Девяносто песен знаю
Да в подполье два мешка.
 

Выходивший проветриться на крыльце Егор Ефремович вернулся в избу и, наполнив рюмочки женщинам, налил также по полстакана водки себе и гармонисту.

– Да что вы, Егор Ефремович, ведь мы все пьяны будем, – попыталась удержать его Ефросинья Сергеевна.

– А пьян да умен – так треугодье в нем, – с гордостью заявила хозяйка, ставя на стол чугунок с горячей рассыпчатой картошкой и тушеную утку. Ешьте, гости дорогие, ешьте!

– Под такую закусь да с такими кралями можно и ведро опрокинуть не охмелев. Разве ж от счастья… Петращ одновременно с двух сторон прижал к себе огромными ручищами Ефросинью Сергеевну и Жанну Айвазовну.

И те, довольнешенькие от такого проявления внимания, аж взвизгнули.

– Давай, Егорушка, скажи что-нибудь, – обратилась к мужу Маланья.

– И скажу, – встал за столом хозяин. – Вот жила моя соседка Матрена Панкратьевна. Тихо жила. Без мужика троих детей подняла. Скромница, всю жизнь, не жался себя, трудилась на скотном. С каким трудом дом построила. И тут лопнули у ней все надежды. Смерть дочерей сразила её. От этого и сама рано ушла в могилу.

Старик прослезился и сел. Помрачнел и Петраш. Он достал из пачки папиросу, но не закурил, а скомкал ее в горсти.

– Когда люди погибают на войне, тяжело, конечно, но тут дело ясное. А вот почему такое происходит в мирное время, непонятно. Пять лет – и нет дружной крестьянской семьи…

В это время Петраш увидел в окно, что по деревне гуськом идут школьники, и первым вышагивает его сын.

– Ах, Филька, шалопай! – заорал он. – Опять с уроков удрал, хулиганье! Ну, я ему задам перцу, – и, забыв, где находится, стал отстегивать брючный ремень.

– Вы это что? Какой еще Филька?

– И как можно пьяному на улицу с ремнем? – завозмущались женщины.

– Да это сын его. Из школы удрал… – успокоила гостей Маланья. И прикрикнула на мужика: «Ты сиди, Петраш, не проказничай. Я тебя знаю: рюмку выпьешь, а кулаки уж сжимаются. Но у нас драться не с кем. И ты нам кумпанию не порть»…

Хоть и непохоже это на Петраша, но он вдруг присмирел. В это время, случайно или нет, уже слегка захмелевшая Ефросинья Сергеевна принялась поправлять лифчик, демонстрируя свои прелести. А с другой стороны Жанна Айвазовна бросала на мужика жгучие и томные взгляды.

– А ну его к лешему, пусть жена учит, не все мне одному воспитанием заниматься. Да и не один мой от рук отбивается. Их вон цельный взвод удрал, – оправдывался перед женщинами Петраш.

А Егор Ефремович ударился в рассуждения:

– Не те ноне времена, чтоб мальцов забижать. Что толку, если раньше нас за все драли. Много лет прошло, а вот помню, сидим мы зимой голодные на печи. А отец с нами разговаривает:

«Терпите, робята, скоро весна придет. Как очистится река ото льда – заживем. Я вас, всю ораву, по берегу расставлю и по уде каждому дам. Наловим рыбы – наедимся досыта. А остальное продадим. И на деньги купим маленького барашка кучерявого. Он лето на травке погуляет, а к зиме, когда он станет крупным и жирным, мы его забьем. Мясо съедим, из шкуры тулуп сошьем – всем по очереди носить, а из шерсти Ваньке валенки скатаем». «Я буду валенки беречь, – говорит Ванька, наш младший брат. – Как на улочке побегаю, так валенки сушить на печку поставлю».

«Правильно», – поддерживает отец.

Не выдержал я и говорю: «А я катанки у Ваньки с печки стащу и тоже пойду на горушку кататься». – «Ах ты вор, Егорша! – вскричал отец. – Ты решил украсть у младшего брата валенки. Я покажу тебе, как воровать».

Он схватил ремень и на глазах всей семьи выдрал меня, приговаривая: «Не воруй, не воруй, не воруй у Ваньки валенки…».

Все засмеялись, даже Петраш.

– Что-то долго нет Василия, – забеспокоилась вдруг Ефросинья Сергеевна. – Неужели он так долго моется?

Но в бане мальчишки не оказалось. Не было его и дома. В избе лишь валялись наспех брошенные валенки с калошами и прожженная, и порванная медведем телогрейка. «Неужели сбежал, чтоб не ехать в Тулу?» – разволновалась Ефросинья Сергеевна. Баржа должна вот-вот подойти к деревне, а где парнишка, неизвестно.

И тут же со стороны кладбища донесся выстрел и лай собаки. Кинулись туда всей компанией, за исключением Маланьи. И у всех в голове одно – что наделал мальчишка?..

Но подбежав к кладбищу, увидели Василька невредимым в кругу ватаги школьников.

– Плотней прижимай приклад к плечу и правый глаз не закрывай, когда целишься. А главное, плавно нажимай на спусковой крючок – обучал Василек своего друга Аркадия Лешукова обращению с ружьем.

– Так вот вы, лодыри, где! Почему из школы с занятий удрали? – заорал громовым голосом Петраш, прибежавший первым.

– Мы не лодыри. Семнадцать километров с Вожгоры пешкам шли, чтобы с Васильком проститься, – смело выступила вперед зардевшаяся девочка с косичками. – Нас директор школы Николай Афанасьевич Галев и завуч Владимир Иванович Попов на два урока раньше отпустили.

– Правильно, правильно, – загалдели ребята.

– А бумажка где? – наступал на них Петраш.

– И справка есть! – девочка протянула ему листок из школьной тетради, на котором ровным, красивым почерком было написано: «В виде исключения всем лебским ученикам пятого-седьмого классов разрешаю проводить школьного друга Аншукова Василия и передать ему табель успеваемости. Директор школы Н. Галев».

– Филька! – позвал Петраш спрятавшегося за елкой сына. – Иди к ребятам, бить не буду.

А Ефросинья Сергеевна все не могла успокоиться.

– Да разве можно детям с ружьями ходить?

– А как же мы будем на охоту без ружей ходить? – возразили ей ребята.

– Так ведь ты, Василек, с ружьем из дому не на охоту пошел, – вмешалась в перепалку Жанна Айвазовна. – Выстрел так перепугал твою тетю да и меня тоже…

– Это я на прощание с мамкой, таткой и Зиной выстрелил. А раз уезжаю, то ружье подарил другу Аркадию, а Шарика – другу Анатолию. Ребята будут на охоту ходить и меня вспоминать.

– Как так подарил? – возмутилась Ефросинья Сергеевна.

– А так, тетя Фрося, подарил друзьям – и все.

– Во-первых, не тетя Фрося, а Ефросиния Сергеевна, – она даже сделалась пунцовой. – А, во-вторых, ружье и собаку можно продать мужчинам. Вот хоть Петраш мог бы купить их по сходной цене.

Но Василек был полон решимости.

– Дружба, тетя Ефросинья Сергеевна, дороже денег, – как отрезал он и пошел в деревню во главе ватаги школьников.

Наблюдавший столкновение между теткой и племянником Егор Ефремович, кашлянув в кулак, смущенно заговорил.

– Нехорошо получилось, елки-палки. Посмотри, Ефросинья Сергеевна, возле чьих могил мы стоим… Ребята на них свежие еловые веточки положили. И они будут ухаживать за ними, когда Василька здесь не будет. А ведь тут его отец, сестра и мать лежат. Твоя двоюродная сестра, между прочим… Ну скажи, разве мог Василек уехать, не попрощавшись с ними?

Но Ефросинья Сергеевна уже не слушала его. Выскочив из-за поворота Мезени, к деревне быстро приближалась самоходка. Надо было спешить на берег, где уже собралось много народа.

С баржи по трапику сошел председатель колхоза, приехавший с заседания исполкома сельсовета. Василек кинулся к нему, чтобы рассказать про оленей, волков и пастухов, но председатель не проявил к его словам интереса.

– Садись скорей! Уйдет баржа-то!

Парнишка стал спешно прощаться со своими друзьями. И вдруг девочка с косичками, с которой он не один год сидел рядом за партой, зардевшись как маков цвет чмокнула его в щеку, и по ней стекла, коснувшись губ, то ли ее, то ли его соленая слезинка.

Странная теплота вдруг наполнила сердце Василька.

– Я тебе обязательно напишу, сразу же, как приедем, напишу. И каждый день буду писать, – пообещал он. Хотел еще что-то сказать, но им уже завладел Егор Ефремович.

– Ты сейчас, Василей, как у Христа за пазухой. В городе грамотным станешь. А вот мне тебя не увидать боле, – с грустью глядел он на парнишку, к которому прикипел душой.

Жалкий, растерянный вид старика растрогал Василька, и он принялся уверять деда, что непременно приедет в Лебское, и что они обязательно встретятся.

А Ефросинья Сергеевна тем временем прощалась с Жанной Айвазовной. Как близкие подруги они расцеловались в губы.

Петраш одной ходкой втащил на баржу вещи отъезжающих. Ошалев от водки и той чести, что была оказана ему на гулянье, он был не прочь на руках занести и саму Ефросинью Сергеевну, но та высокомерно отклонила предложение и павой вошла по трапу на самоходку.

Из штурманской рубки вышел встречать ее капитан баржи Вадим Николаевич. Гладко выбритый, но с пышными пшеничными усами, в белом кителе и белой фуражке с большой кокардой, он выглядел парадно.

Капитана хорошо знали по всей Мезени от Каменки до Кослана, так как он уже третье лето развозил по деревням удобрения, комбикорма и другие хозяйственные грузы. Охотно прихватывал и пассажиров, которых порой набиралось немало из-за отсутствия другого вида транспорта.

Но сейчас он не обращал внимания на приветствующих его с берега людей. Всю свою любезность он направил на Ефросинью Сергеевну к особому неудовольствию Жанны Айвазовны, которая прохаживалась вдоль баржи, пожирая Вадима Николаевича своими черными, жгучими глазами.

Как только Василек ступил на борт баржи, взвыла сирена, взревел дизель, и самоходка дала полный назад, вылетев кормой до середины реки. Затем, развернувшись носом, она понеслась фарватером вниз по течению, оставляя за собой бурун.

Парнишка стоял на верхней палубе со слезами на глазах, боясь оглянуться на удаляющуюся родную деревеньку. Он слышал, что оглядываться, когда уезжаешь, худая примета – изноется сердце по утраченному. А его и без того охватило чувство тоскливой грусти. События, так бурно захлестнувшие Василька, несли его по течению, изменить которое он был не в силах.

Дул пронизывающий холодный ветер, но Василек не замечал этого. Перед глазами проплывали знакомые берега. В этих местах он с ребятами ловил рыбу, пас колхозный скот, косил вручную траву и сгребал сено, а в лесах собирал грибы и ягоды.

За кормой катился пенный вал, который там, где мелкое место, вздымался, заворачиваясь шипящей гривой, и уменьшался, стихал, когда перекат отступал. Зная, что тетя в рубке, Василек без стука приоткрыл дверку в нее и увидел – Вадим Николаевич, обняв Ефросинью Сергеевну за плечи, обучает ее управлять штурвалом самоходки. Парнишка стыдливо отступил. «Слава Богу, не заметили, – подумал он. – Уж больно похожи друг на друга тетя Ефросиния Сергеевна, Жанна Айвазовна и Вадим Николаевич. Мамка бы сказала – одного поля ягоды».

От воды тянуло холодом, и Василек окончательно продрог в своем костюмчике. У него уже начали стучать от холода зубы, посинели губы и руки стали красные, как лапки у гуся. И в душе щемит – хоть плачь. «И зачем я согласился ехать в неведомую мне Тулу, – горько рассуждал про себя мальчишка. – Остался бы в деревне – были бы у меня дом и друзья. А уж с голоду не помер бы. Впрочем, меня никто и не спросил, хочу ли я ехать…».

Показалось Плесо, где он целое лето пас телят с теткой Авдотьей и подростком Виталиком. Счастливое, беззаботное было время. Вот и лохматая ель, на которую он залезал с топором и обрубил верхушечку гак, что сейчас она выглядит красивым бутоном. В народе это называется «делать залость». Тот, кто впервые начинает работать, выбирает на свое усмотрение елочку и делает залость. Обычай этот передастся из поколения в поколение. Вот и Василек оставил о себе память.

Около Плесо течение тихое. А дальше пошли порожистые места. Раньше, бывало, пароход «Сурянин» с нагруженной баржей сутки на порог поднимался. Молотит, молотит плицами колес воду, медленно двигаясь вверх по реке, пока не попадет под сильное течение. А снесет течением вниз и снова гудит-надрывается паровая машина. Пассажиры часто не выдерживали и, упросив капитана пристать к берегу, дальше шли пешком.

Показалась деревня Боровое – тоже для парнишки знакомая. Сюда он привозил из Лебского почту. Вот и гостеприимный дом тетушки Ирины Васильевны, стоящий у самого берега реки. Сколько раз, давая лошадке передохнуть перед обратной дорогой, он пил здесь чай и грелся на печке.

Мимо деревень самоходка проходила на полном ходу, без остановок, хотя на берегу и толпились люди с чемоданами сумками, видимо, желающие добраться до районного центра.

Из трюма по трапу поднялся мальчишка чуть старше Василька. Он был в измазанной мазутом брезентовой курточке.

– Ты что на палубе стоишь? Простудиться хочешь? Пойдем в кубрик. Он маленький, но там тепло. Я тебе жмыху кукурузную дам, вот вкуснота…

Следом за ним Василек спустился в трюм. Кубрик действительно был маленький, но в нем имелась печка и было тепло.

– Давай знакомиться. Я – Николка. А ты?

– Василий!

– Это твоя тетя ехала с нами до Лебского за каким-то мальчиком? За тобой что ли?

– Да, моя. И мальчик этот – я, – неохотно ответил Василек, с аппетитом поедая вкусную жмыху.

– Веселая у тебя тетя, красивая. Рассказывала, что у нее и дочь Марина на нее похожа. Будете в городе с ней в кино ходить, мороженое есть. Наш капитан Вадим Николаевич влюбился в твою тетю. Вчера после разгрузки в Вожгоре сказал мне: «Пора, Николка, на якорь вставать. Если поедет Ефросиния Сергеевна с нами, то обязательно пришвартуюсь к ней».

Васильку такое сообщение явно не понравилось.

– Не такая и вкусная у тебя жмыха, – раскрошил он оставшийся огрызок. Вот я у мамки на скотном дворе ел, так то была не жмыха, а объедение!

А про себя подумал: «Никогда и никто не заменит мне мамки». И перевел разговор в другое русло:

– А почему ты не в школе, Николка?

– Да так получилось. На барже отец мой с Вадим Николаевичем ходит. А в последний рейс он пойти не смог, так как его на операцию с аппендицитом положили. Вот Вадим Николаевич и взял меня вместо него. До этого я с ними два лета на барже ходил по Мезени и многому научился. И как десятилетку закончу, обязательно поступлю в речное училище в Великом Устюге, чтобы стать капитаном или механиком.

В кубрик зашла Ефросинья Сергеевна:

– Надеюсь, вы познакомились, мальчики? В следующей деревне мы с Вадимом Николаевичем сходим за продуктами в магазин. И я буду готовить ужин.

Однако баржа пришвартовалась к берегу, не доходя километра до деревни Засулье.

– Что случилось, Вадим Николаевич? Дизель сломался? – высказал свое предположение Николка.

– Да, сломался, – озорно прищурившись, подтвердил Вадим Николаевич. – Вы будьте на барже, а мы с Ефросиньей Сергеевной в деревню за продуктами сходим. А ремонтироваться потом будем…

Ефросинья Сергеевна надела нарядную, теплую японскую кофту. «Такой красивой кофточки ни мать, ни сестры в жизни не носили», – отметил про себя Василек, проводив взглядом тетю и капитана, скрывшихся в сосновом бору. Это его удивило: берегом-то прямей дорога к деревне.

Вернулись Вадим Николаевич и Ефросинья Сергеевна часа через три. К самоходке подходили под ручку, как в деревнях ходят только молодожены. Капитан нес тяжелую сетку, в которой из вороха снеди выглядывала серебристая головка «московской» водки. А в руке Ефросиньи Сергеевны была помятая и отсыревшая японская кофта.

Взревел дизель, и самоходка, отшвартовавшись от берега, набрала скорость и проскочила деревню с ожидавшими ее на берегу людьми. Вадим Николаевич позвал ребят в рубку.

– А ну, орлы, к штурвалу. Здесь глубина позволяет фарватером до деревни Устькымы идти. Старшим Николка остается. А мне надо помочь Ефросинье Сергеевне ужин сготовить. В случае чего дайте сирену – выскочу.

– Вадим Николаевич, а как же сломанный дизель? – высказал опасение Василек.

– А это я, ребята, пошутил, – успокоил его капитан. – В каждой деревне пассажиров много. Куда же мы их поместим?

Дизель действительно работал ритмично. И Василек с гордостью крутил штурвал: чуть направо, чуть-чуть налево. Баржа повиновалась ему.

Навстречу мчался ледяной поток. Река была сплошь покрыта плывущими островками шуги. Но самоходка, кроша маленькие льдинки, на полном ходу шла фарватером реки.

Миновали крупное село Койнас на левом берегу. У самой воды толпились люди, размахивающие руками. Было ясно, что они ждали самоходку, чтобы уехать с ней. Но Вадим Николаевич из кубрика не вышел. А указаний приставать к берегу он не давал.

За селом река круто повернула влево. И теперь вся масса льда стала прижиматься к берегу, полезла на смерзшийся припай. Льдины наползали друг на друга, вставали дыбом, переворачивались и замирали, задрав обломанные края.

Начали сгущаться сумерки.

– Теперь поведу я, – взялся за штурвал Николка. – Мне в темноте идти не впервой и река знакома, все лето с отцом по ней хожу.

Вскоре в небе замерцала далекая полярная звезда. И выплыла луна. Всматриваясь в ближайший берег, Василек разглядел у самого уреза воды медведя.

В курьях в это время много рыбы собирается: хоть ушатом черпай. Вот медведь и облюбовал себе такое местечко. Но, услышав шум дизеля самоходки, насторожился.

– Смотри! Смотри, Николка! Медведь рыбу ловит!

– Где?! Где?! – Николка всматриваясь, отпустил штурвал, и баржа все ближе и ближе подходила к берегу. – Действительно, медведь. А что он в воде делает?

– Как что? Рыбу ловит. Наестся досыта, дня три по лесу побродит и в берлогу на зиму заляжет. Она у него уже приготовлена.

– Откуда ты все это знаешь? – недоверчиво спросил Николка.

– В деревне у нас все ребята про это знают.

– Может, ты и медведя знаешь? – пошутил Николка.

– Да, я встречался с ним в лесу, – ответил Василек.

– Ну ты и мастер заливать, Василий, – даже присвистнул Николка.

– Не веришь? Посмотри – у него грудь белая.

Николка включил сирену, и медведь предусмотрительно скрылся за елками.

– Что сирену включали? – появился в рубке Вадим Николаевич.

– Медведя на берегу увидели. Поэтому и сирену включали, чтоб испугать, – объяснил Николка.

– А медведя… Приходится порой их здесь встречать. И даже случалось, что медведь перед баржой реку переплывал. Пришлось тогда обороты сбавлять, чтоб зверь под винт не попал.

От Вадима Николаевича пахнуло водкой. Однако капитан прочно стоял на ногах.

– Утром будем в Лешуконске. А сейчас идите ужинать и спать. Мы с Ефросиньей Сергеевной уже перекусили.

Сытно поев, ребята расстались. Николка устроился на ночь в кубрике, а Василек прошел в угол трюма, где, разложив на горе пустых мешков из-под отрубей тюфяк и подушки, уже спала Ефросинья Сергеевна.

Не раздеваясь, Василек несмело прилег рядом, сжавшись в комочек. Но так как в спину очень дуло, пришлось накинуть на нее конец одеяла.

С горечью подумалось: «Под этим одеялом спала когда-то мамка. Ну разве сможет для меня заменить ее тетя Фрося? Где ей до моей мамки!.. Мать никогда не лезла к мужчинам, хотя и без отца жила. А тетя… Думает, раз я мальчишка, так ничего не вижу и не понимаю. И дома у нее дочь без отца растет. Вот и меня везет в Тулу, а поговорить со мной и пяти минут не удосужилась. И зачем мне в Тулу? Не хочу я в Тулу, не хочу жить с тетей. Лома в Лебском жить хочу. Но где? Дом-то продан…».

В трюме завозились крысы. Василек их боялся, так как знал, что случилось с его погодком из Вожгоры Федькой Артамоновым. Когда он был еще грудным ребенком, крыса, забравшись ночью в зыбку, прокусила ему нос, и он так и остался рваным.

Но наконец крысы прекратили возню, а Василек, сломленный усталостью, погрузился в сон. И приснилось ему, будто беседует он с самим секретарем райкома и говорит ему, что нельзя летом рубить лес, так как в это время гнездятся птицы и размножаются звери. А от рубки леса они погибают. И еще говорит о том, как губит природу сплошная рубка леса. В прежние времена тоже много древесины заготовляли, но рубили выборочно, молодые деревца не трогали. Оттого и леса вокруг деревень вечно стояли без посевов. А теперь сотни лет потребуются, чтобы поднялся новый лес на месте вырубленного. И секретарь райкома слушает его и соглашается с ним. Даже руку ему пожимает.

А затем Василек видит себя в своем новом доме. Здесь играют свадьбу: сестра Зина выходит замуж за самого красивого пария в деревне – Володю Трошкина. В избе мнут солому, тесно и весело от людей. А вот к дому подбежали три парня с ружьями и все Саньки: Санька Митькин, Санька Степанов и Санька Кузькин. Они палят дробью из ружей по новым «курицам» на крыше. И Василек тревожится, как бы не отстрелили «курицу»: потом надо будет чинить. Но из избы выносят откуп – вино, и стрельба прекращается. У крыльца появляется тройка лошадей. В середине жеребец Кудря рыжей масти закусил удила. А на козлах лихой возчик – Витька Гольчиков.

Жених и невеста – Зинка в белом, а Володя в черном – садятся в дроги, но у ворот деревни заминка: заворы заложены бревнами, без выкупа не проедешь. Но вот тройка несется дальше.

Василек видит, как улыбается сестра. И вдруг в ужасе кричит: «Ведь ты мертвая, мертвая!..» – и просыпается, а потом снова впадает в бредовый сон.

Теперь он видит свою баню, чистые, сухие лавочки. Ему нездоровится, болит ухо, и мать загнала его на полок. Там уже нечем дышать, а мать все плещет и плещет на каменку квас из медного, надраенного речным песком до блеска, ковшика.

Струи пара обжигают тело. Василек хочет спрыгнуть вниз с полка, но мать крепко держит его одной рукой, а другой больно хлещет березовым веником.

«Мамка, больше не могу!» – кричит Василек. И, отбросив веник, мать привлекает его к груди и ласково произносит: «Чудышко ты мое голубоглазое! Кровинушка моя ненаглядная! Бажоный ты мои!». А затем, дунув в ухо, шепчет заклинание: «Дуну в ухо, плюну в ухо – хворь из уха, здоровье в ухо».

Обессилевший от жары Василек пытается прижаться к щеке матери, но не может никак дотянуться. Мать отстраняется от него все дальше и дальше…

Круша растущие льдины, на всем ходу мчится вниз по реке порожняя самоходка. Мечется в жару и бредит во сне Василек. Никто не знает, что его ждет впереди…