Текст книги "Бажоный"

Автор книги: Геннадий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Очнулся Василек в теплой избушке. Он лежал на топчане. Ноги, смазанные медвежьим жиром, горели, как на огне. На полу лежала рослая темно-серая лайка, которая и нашла Василька.

Заметив, что парнишка пришел в себя, к нему подошел хозяин избушки.

– Коди тэ? Кытысь лоан том морит? – спросил он.

Василек не знал языка коми, на котором обратился к нему старый охотник, но он догадался, о чем его спрашивают, и ответил:

– Я пастух оленей, заблудился.

Старик проявил о нем большую заботу: сытно кормил его медвежатиной с картошкой, свежей рыбой, грибами и ягодами. И молодой организм быстро пошел на поправку. Через три дня Василек встал на ноги, а через четыре уже колол дрова для печки.

Он стал уговаривать охотника отпустить его в чум.

– Там меня ищут. Наверно, с ног сбились, народ от работы отвлекают.

Добрый старик, понимая, как парнишка тоскует по чуму, не стал удерживать. И на пятый день пребывания в избушке рано утром пастушок отправился в обратный путь.

– Мун, визюр кузя! – похлопал его по плечу старик, указывая нужное направление.

И Василек прекрасно без переводчика понял, что ему следует двигаться уже знакомой ему просекой 1886 года.

– Спасибо тебе, дедушка! – поблагодарил он старика и махнул ему рукой, скрываясь в лесу. Теперь ему было ничего не страшно. Подумать только – старый охотник дал ему двадцать патронов, заряженных дробью и картечью, отварную медвежатину, хлеб, соль, спички, обул в просторные валенки с калошами, даже телогрейку заштопал и для тепла снабдил еще просушенной волчьей шкурой, в пути на ней отдыхать.

Уже на вторые сутки пути Васильку стали встречаться знакомые боры, где он пас оленей. Однако теперь он не увидел здесь следов животных и не услышал их реханья. Начал палить из ружья вверх, оповещая пастухов: «Жив я, жив!». Но ответа не последовало. И в ограде, до которой он наконец добрался, стояла тишина и не было ни одного оленя. Ворвался в чум – и там никого. Что оставил десять дней назад, так все и лежит. Только со сковороды мыши съели жареное мясо. «Может, пастухи в деревню за людьми уехали, не найдя меня?» – попытался найти объяснение всему этому Василек,

Проснувшись утром и высунув через полог голову из чума, парнишка зажмурился: в лесу было белым-бело от снега. Он покрыл землю, деревья, кустарник около россошки. И в ограде стало светлей и уютней.

Но то, что ни пастухи, ни олени так и не появились, не могло не волновать парнишку. «Надо идти в деревню и рассказать все председателю», – решил он. Но только Василек затопил печку, чтобы попить перед дорогой чаю, как послышался лай собак. Он выскочил из чума, и Ворон, Найда, Серый и Шалый окружили его, ожидая подачки, словно они и не убегали от него.

Парнишка поискал глазами Тайгу, еще надеясь на чудо. Он даже позвал ее:

– Тайга! Тайга!..

Но чуда не произошло. Его верной собаки не было – Тайга погибла в схватке с волками.

– Прочь! Прочь! – отгонял он крутившихся вокруг него волчком собак. – Оставили меня и Тайгу на растерзание волкам, подлые вы твари, как и ваши хозяева.

Осмелевший, он, как и пастухи, пинал их под бока валенком с калошей: «Ничего у меня нет для вас».

Вот если б появилась Тайга, Василек, не задумываясь, отдал бы ей последний сухарик.

Не успел он снова войти в чум, как в воротах ограды показалась голова оленя. Рога его были обломаны и сочились кровью, а сам он был настолько истощен, что едва тащил санки, на которых пластом лежали пьяные Нифон и Яшка.

Минут через десять пастухи сползли с санок в снег, и холод несколько привел их в чувство.

– Васка, живой?! – во весь рот заулыбался Нифон, пытаясь встать на ноги.

И Яшка, ползая по снегу, промычал что-то несвязное.

Обшарив санки и не найдя того, что искал, Нифон пришел в ярость.

– Яшка! Плут! Харя! Один сожрал поллитру, пока я его вез. Опохмелиться не оставил…

– Я харя? Я харя?! – завозмущался Яшка. – Это ты шам, рожа немытая, шейчаш шожрал, а на меня шваливаешь.

И, сцепившись, они замолотили друг друга кулаками.

Собаки, окружив дерущихся, молча наблюдали за хозяевами. А Василек, не обращая внимания на озверевших пастухов, снял упряжь с оленя и погнал его из ограды.

– Отдышался, животинка, ну и иди, питайся. Уноси ноги, пока хозяева не протрезвели. А то еще прирежут на гуляш, или голодные собаки разорвут.

Затем попытался на спине занести в чум тяжелый мешок, что привезли пастухи, но не хватило силенок поднять его. И Василек потащил его волоком. Затем достал из него кирпичик черного хлеба и пачку сахара и с удовольствием напился сладкого чаю.

Большая обида была у пастушка на собак, но он все же вспомнил, что они голодны, и пожалел их. Отрезав им по ломтю хлеба, вышел из чума и столкнулся с дедом Егором Ефремовичем.

– Ну и дела у вас тут… – укоризненно поглядел он на лежащих поперек санок Нифона и Яшку. Устав драться, пастухи мирно лежали на животах, а руки и ноги, свешиваясь с санок, касались земли. У Яшки на лице был виден синяк, а у Нифона из рваного уха сочилась кровь.

– Подлые они, очень подлые! – пожаловался Егору Ефремовичу Василек. – Со мной они трое суток побыли и уехали в баню мыться. Да так две недели и «мылись». Только что приехали на одном олене. Такие же подлые у них и собаки. Как я их ни кормил, все равно бросили меня. Оставшись без собак, я в ураган все стадо растерял. Сам подлым стал. Собаку Тайгу волкам скормил! Старого медведя-санитара погубил! – навзрыд заплакал парнишка.

– Постой! Постой, паря, плакать! В лесу-то один ты и впрямь свихнулся маленько. Всякую чепуху несешь. Забирай-ка свои пожитки да побыстрей. За тобой я пришел. К тебе тетка приехала. А пастухи часа через два-три сами очухаются. Им это не впервой. Тогда они и оленей соберут. С месяц теперь поведут себя смирно.

Парнишка с дедом зашли в чум, и Василек набросил на плечи пустую котомку.

– Я готов!

Но деду еще хотелось передохнуть.

– Так из-за чего, говоришь, они дрались-то? – спросил он.

– Да искали что-то, но не нашли.

– И не найдут, – вынул Егор Ефремович из кармана бутылку «московской» водки. – Вот из-за нее, голубушки, у них сыр-бор разгорелся. Потеряли они ее невдалеке от чума. Иду я по свежей колее от санок и вижу бутылку с серебристой головкой. Пнул ногой и глазам не поверил – нераспечатанная. Смекнул – пьяные оленеводы потеряли. Сгодится она им.

– Как сгодится? – вытаращил глаза на деда Василек. – Неужели им бутылку оставишь? Ведь они и так пьяные…

– Скоро протрезвятся, а головы будут как чугунные, – разглагольствовал Егор Ефремович. – В иной праздник или у кого на именинах переберешь – так на другой день спасу нет от головной боли. А Маланья еще и похохатывает: «Мучаешься – это хорошо. И на дармовщину надо меру знать. Дорвался до бесплатного…». Порой так невмоготу, что взмолишься: «Дай хоть квасу, Маланья! Помру». Тут уж она понимает: деньги есть – так «малыша» купит, а нет денег – в долг у продавца «чекушку» возьмет. «Не помирать же мужику», – скажет. Сейчас я редко усердствую, а моложе-то был – случалось. Где кому подсобишь, а расчет один – вино. Раньше энту заразу в керосиновых бочках привозили. Пьешь ее и не знаешь, чего там больше – водки али керосину. Сколько хороших мастеровых мужиков из-за нее в землю ушло: Макар, Ондриян, Осип, Алексей, Степан, – загибал дед пальцы единственной руки. Пальцы кончились, и Егор Ефремович перестал вести счет. – У кого денег мало, те брагу варили. Хороша брага у иных баб получается. На целую компанию четверти хватает. Стаканчик осушишь – и с копылков долой. И опохмелку наутро искать не надо: от браги гуща остается. Нальешь ее в чашку да житник хлеба выкрошишь, съешь – и сыт, и пьян, и голова не болит. За пятерых работаешь.

Егору Ефремовичу тема эта доставляла немалое удовольствие, хотя он и видел, что Василек его не слушает.

– Отдохнул, дедо, так пойдем, – заторопил он старика. – А бутылку пастухам ты все равно зря оставляешь. Выпьют ее – опять свалятся.

– А ты прав, Василий, – неожиданно согласился Егор Ефремович. – Им энто, пожалуй, многовато будет для опохмелки. Надо мне им подмогнуть. Дай-ка мне твою кружку. Я с них «потеряжное» возьму.

Отлив третью часть из бутылки, он торопливо, большими глотками, выпил водку и понюхал корочку хлеба.

– Пиши записку, Василий.

И Василек на обложке журнала «Вокруг света», неизвестно кем занесенного сюда, карандашом написал под диктовку деда:

«Я, Егор Ефремович, нашел поллитру на дороге и выпил свою долю – „потеряжное“. Извиняйте».

– Дедко, а кто читать будет?

– Как кто? Нифон грамотный, в школу ходил. Пошли, Василий!

В последний раз оглянувшись на чум, парнишка заспешил за дедом. «Старик, старик Егор Ефремович, а как бодро зашагал… Домой спешит или водка так действует? – недоумевал Василек. – Как бы не выдохся дедко…».

– Это ж надо, сколько смогли выпить пастухи! – вернулся к прежней теме Егор Ефремович. – Из деревни три поллитра спирта увезли. Яшкина баба шестого парня родила, грех не выпить. Да на участке лесхимартели купили ящик водки «московской». И лишь одна бутылочка затерялась.

– Дедко, а где они деньги берут? – поинтересовался Василек.

– Чудной ты, паря. Где деньги берут? У Нифона своих двадцать пять олешков, да у Якова – двадцать. Олешки кажинный год плодятся. Вот и деньги. Колхозных оленей волки режут, а их олени волкам не по зубам. А сколько дикарей к стаду пристает. По мясу не определишь – дикий олень или ручной, да никому это определять и не нужно – было бы мясо хорошее да недорогое. Кругом участки подсочки, лесопункта. Лес валить сила нужна. В ларьках-то у рабочих селедка, хлеб, чай, сахар да маргарин. Чай он и есть чай: кишки полощет – и все. Лесорубу мясо требуется. Оттого пастухи и пьют, что за оленину деньги получают. Раньше Нифон и Яшка смирными да послушными были при отце. Покойничек крутым характером отличался. Сейчас у них воля своя – разбаловались. В этот раз семгу свежепросольную на двух участках продавали. Кто ее не возьмет, если деньги есть? А найди, где они браконьерят…

– Подожди, подожди, дедко! – остановился Василек.

– Ты че забыл, паря?

– Да… забыл, я скоро вернусь. Иди потихоньку, дедко, я тебя догоню.

– Беги, коли приспичило. Я по-стариковски пошляндаю.

Василек понесся сломя голову, думая про фетель. К счастью, ушли недалеко, до речки – рукой подать.

Ловушка, как стояла, так и стоит. Лишь обледеневшие веревки натянулись как провода. А на месте бочонка с семгой зияла черная пустота. «Значит, пастухи эту рыбу продавали, чтоб купить водки», – догадался парнишка.

Проверять фетель он не стал. По туго натянутой веревке нетрудно догадаться – полная ловушка рыбы, бочонка на два будет.

Решение обрезать веревку пришло само собой – тогда фетель унесет. Рыбу, что скопилась в нем, конечно, уже не спасти – она мертва, но он откроет путь к копам другим рыбинам, и это радовало его.

Подбежав к колышку, Василек вынул перочинный нож и лезвием его чиркнул по веревке. Она прозвенела, как струна, и лопнула. То же самое сделал, перебежав по бревну, и на другом берегу. И фетель, тяжело переваливаясь, поплыл по течению.

Парнишка проводил взглядом ловушку с красавицей семгой, пока она не скрылась из виду. А затем вскарабкался на гору и отдышался. Он понимал, что не совсем хорошо поступил с пастухами, но ведь и они поступили с ним подло, да и семге на коны хода не дают. Он сам и скажет, что не сорвало их фетель, а он его утопил. И всегда будет бороться с такими хищниками.

Запыхавшись, Василек догнал Ефремовича и, глотая ртом воздух, сбивчиво выпалил:

– Все! Утопил! Больше продавать семгу не будут и пьянствовать тоже.

– Что утопил? – встревожился Егор Ефремович.

– Взял и обрезал ножом концы веревок у фетеля. Это им, подлым, от меня за все. За рыбу! За лося! За медведя! За Тайгу! За оленей-дикарей! За то, что меня без провианта и продуктов оставили! За все! – возбужденно выкрикивал Василек.

– Это ты, паря, зря сделал, со зла, – неожиданно помрачнел Егор Ефремович, шаря рукой в кармане и никак не находя спичечного коробка.

– Как, зря? – не понял Ефремовича растерявшийся парнишка.

Ему казалось – дед одобрит его поступок. Скажет – правильно сделал, Василек.

После нескольких затяжек «Шипки», Егор Ефремович прокашлялся и начал:

– Я не знал, что ты затеваешь. Не надо было тебе с ними связываться. Отбыл в чуме две недели и навсегда забудь, что здесь видел. Знал бы я, старый хрыч, что так дело повернется, не костерил бы их так. Выходит, что я, старый дурак, вместо того, чтобы образумить тебя, еще больше подлил злости. Вот ты и побежал суд вершить, хотя жизни-то еще по-настоящему не знаешь. Скажу тебе – в каждом человеке есть и добро, и зло. Вот и пастухи Нифон да Яшка, кроме плохого, много и хорошего делают. Скажи, кого от жены и детей малых пошлешь месяцами в лесу в любую погоду с оленями варзаться? А мясо людям есть надо. И заменить Нифона и Яшку некем. Москва пастухов не шлет. Да и не только это, – продолжил дед. – Во время войны тот же Нифон Иванович под пулями и осколками рвавшихся бомб и снарядов через озеро по льду олений обоз с хлебом в осажденный Ленинград водил. Сколько людей от голода спас! И обратно тоже не пустой возвращался – детей вывозил. Правительственные медали имеет. А ты у него ловушку хорошую уничтожил…

Парнишка совсем растерялся, и на глазах у него выступили слезы.

– Слезы лить не надо. Дело сделано. Да с кем не бывает! – Егор Ефремович положил шершавую ладонь на голову Василька. – Все мы хотим добро делать. А это не просто. Подозрение все одно на нас падет: только ты знал, где ловушка поставлена. На первых-то порах братья сильно разъярятся. Да скоро они в деревню не приедут, им сейчас надо стадо добирать. Да и рыбу ловить осталось несколько дней: раз белые мухи появились, не запоздают и заморозки. Семга откопует и в море поплывет. С тобой пастухи и в самом деле плохо поступили. Во зле на них ты это и сделал. А сейчас забудь обо всем поскорее. Со временем я, глядишь, с пастухами поллитру разопью и все им объясню. Они тебя поймут, не переживай.

За разговорами они незаметно миновали озеро. И теперь тропка круто шла вверх по склону. Кругом, насколько охватывал глаз, белели торцами пни, да, словно на пожне в страду, лежали кучи хвои и сучьев. Это была так называемая сплошная летняя рубка.

Вершины и ветки летом не жгут во избежание пожаров. И с появлением снега заготовленный в штабелях лес бревнами вывозят к реке. Огромные плоты зимней сплотки весной во время паводка уводят по Мезени пароходы, и прости-прощай, зеленая тайга Лешуконии.

Лесным «кладбищем» идти было тяжело и не очень приятно. После рубочных участков лесопункта начались участки лесохимии. Здесь стояли тысячи подсушенных сосен с желтыми стволами без коры. Почти от самой земли и до семи метров вверх она была снята, а чтоб дерево не погибло совсем, у каждого было оставлено по два узеньких ремешка, тянущихся снизу вверх параллельно друг другу. Жизнь еще продолжалась в зеленой верхушке деревьев, где встречались дятлы с красным хохолком на голове и другие птицы, но деревья эти уже были приговорены умереть.

Егор Ефремович, обычно балаболка и балагур, помрачнел.

– Все меньше боров остается, Василий, – с тоской в голосе заговорил он. – Через год и этот срубят, смотри, как высоко живицу кочкали. Значит, последний год деревья стоят. Весной снимут и эти последние ремни коры, что питают ветки вершины. Лето еще постоят эти сосны, чтоб жирней смолье было, а зимой их срубят и будут гнать смолу и скипидар. Кроме подсочки, с двух сторон участки лесопункта поджимают. Круглый год рубить много лесу надо… Особо больно, Василий, когда лес летом валят. Гибнут тогда гнезда птиц и дупла-гайны, в которых белка размножается. И крупным зверям туго приходится: должны перекочевывать с обжитых мест. А не будет лесу – не будет и мха. Чем тогда оленям питаться? Уполномоченный из района план на пятилетку в правлении показывал. Сказано там, чтоб увеличить колхозное стадо оленей до тысячи, а по району – до пятнадцати тысяч голов. Где это стадо кормить, в плане не сказано. Если дело так пойдет, скоро весь лес у нас вырубят да за границу вывезут. И останемся мы ни с чем. Лес нас поил, кормил, одевал, теплом согревал сотни лет. И как примириться, что нам, деревенским, ни на охоту, ни за грибами и ягодами некуда будет сходить? Чем жить-то будем?

– Да что ты такое говоришь, Егор Ефремович? – не согласился со стариком Василек. – Да разве на вырубках лесники семена не сеют, а школьники не помогают собирать сосновые и еловые шишки?

– Э, милок, для того чтобы эта сплошная рубка покрылась хорошим лесом, потребуется более ста – ста пятидесяти лет, – настаивал на своем дед.

– Боров, говоришь, нет? – горячился Василек. – Да боров на два таких стада, как наше, хватит. От вершины Слебы до Спыссы бора тянутся.

– Откель ты про то знаешь? – удивился старик. – Речка Спысса далеко по Коми течет, – с недоверием уставился на парнишку Егор Ефремович. – Неужто ты там побывал?

– Да, был, – отвечал Василек. – От вершины Слебы до Спыссы два дня ходу по старому визиру. Правда, места там глухие.

– Дела! – изумился Егор Ефремович. – Да как же ты не заблудился-то?

– Повезло, – хмуро ответил Василек.

На пути встретилась сырая лывина. И на бровке ее старый глухарь собирал из-под таявшего снега рдеющие ягоды брусники.

Почувствовав приближение людей, он вытянул шею и, сорвавшись с кормежки, прогрохотав могучими крыльями, улетел в сторону осинника.

Василек схватился за ружье, но было поздно. Кто же знал, что тут глухарь жирует…

– У тебя хоть стрельнуть-то есть чем? – оживился Егор Ефремович.

– Да есть патрон, заряженный средней дробью.

– А тетеру зашибешь иль нет? Надо бы твою тетку свежей дичью угостить. Ох, и румяная у тебя тетка, как булка пышная, ядрена корень. Я таких сроду не видал.

– Если на выстрел подпустит, так что не зашибить, – прервал разговор о тетке Василек.

– Так ты стрельни! Стрельни, Василий! Не жалей заряда-то, – уговаривал его дед. – Суп из тетеры очень и очень пользительный. Дома Маланья быстро сварит.

Они долго шли молча, боясь вспугнуть дичь. Но тетера, как назло, не попадалась.

– В чум без ружья шел, так тетеры сидели у самой тропки, как вороны около скотного двора, а сейчас с ружьем идем, так дичь не встречается, – переживал Егор Ефремович.

Наконец парнишке надоело нести ружье на изготовку, да и деду наскучило молчать, и он вновь принялся молоть языком.

Рассказал историю о своем городском госте:

Осенесь в деревню зашел большой грамотей. «Поднимался, – говорит, – вверх по реке на пароходе, да скука одолела сидеть и любоваться пейзажами северной природы из окна каюты. Решил пройтись, деревни посмотреть».

Сошел он с парохода в Вожгоре и по тракту пешим в нашу деревню притопал. Из вещей – портфельчик черный с блестящей застежкой; обут в черные лаковые ботиночки. Молодой, а в очках блестящих и с черной бородкой, как Христос. Баской такой. И говорит не так, как мы, а антиллигентно.

– Нельзя ли, – спрашивает, – папаша, у вас переночевать?

– Почему, – отвечаю, – нельзя, в избе места хватит. Топи, Маланья, баню. Гость семнадцать километров пешком шел, уморился, чай, с непривычки, а банька всю усталость как рукой снимет.

Попарились мы, а после баньки к чаю Маланья по рюмочке «кориандровой» наливает. Это у меня так заведено – год не пей, два не пей, а после баньки рюмочку выпей.

«Спиртное не употребляю», – отказывается. А я задерживать не умею, один осушил. Пощипал тогда грамотей себя за бородку и говорит: «Пожалуй, выпью за компанию, может, идея какая придет». – «Чего, чего придет, – не понял я. – Што это такое идея?» – спрашиваю. «Идей у человека очень много, и они разные, – отвечает. – К примеру, у вас может возникнуть мысль – идея переколоть завтра дрова и уложить их в костер. Или другая идея – перетащить комод на новое место в избе, чтобы было удобнее».

А сам уставился на образа в переднем углу. «У меня, – говорит, – тоже идея возникла. Скажите, пожалуйста, многие ли у вас в деревне иконы имеют?» – «Да, у многих, – поясняю, – имеются. – Когда церковь на клуб переделывали, старики и старухи, спасая святых от огня, растащили их по избам. Только не у всех они в почете, как у нас с Маланьей. А у некоторых лежат где-нибудь на поветях или в погребах».

«Это плохо, – сокрушается гость. – Я обязательно перед людьми выступлю и расскажу про иконы, картины, про искусство русское».

И вечером в клубе перед киносеансом он так рьяно рассказывал и руками размахивал. Слушали и молодые, и пожилые. В ладоши не хлопали, как председателю, а ждали – вот-вот запоет или запляшет, но он тряс бородой и все говорил, и говорил мудреные слова. Под конец сказал, чтобы завтра имеющиеся иконы сдали ему.

Пришли мы с ним домой, он меня и спрашивает: «Интересно, Егор Ефремович, я выступил?». Я хоть и сидел на переднем ряду, гордясь перед сельчанами, – вот, мол, какой гость у меня, а так ни хрена и не понял. Но обидеть гостя не хотелось, я и говорю ему: «Чудно насчет рублей». – «Что чудно? И каких рублей? – удивился он. Это про иконы художника Рублева я говорил».

Лег он спать, но всю ночь век не сомкнул. Несколько раз выходил курить на крыльцо. Рано утром будит меня: «Пойдем, Егор Ефремович! Показывай, у кого иконы есть».

Целый день мы по избам ходили. Много богородиц грамотей собрал. Деревянные дощечки, топором еще тесанные, им от роду, может, полтыщи лет: одни аж позеленели от времени, другие почернели от копоти. А он и те, и другие в тряпочку завернет – и в мешок. Всех святых в деревне собрал.

Три дня он у нас жил, пока все не упаковал, крупное с собой взял, а мелочь – подсвечники, кадильницы, крестики, цепочки – в посылках отправил. Я все удивлялся, как ему денег не жаль. За некоторые иконы, если хозяйка упрямилась, даже деньги давал: трояк или пятерку. Денежный грамотей-то.

Расстались мыс ним полюбовно. Перед отъездом он мне и говорит: «Хороший ты, Егор Ефремович, человек». И достает из портфеля две бутылки «московской» водки – за хлопоты, мол. Я не брал, отказывался. Да Маланья самовар на стол поставила… От денег бы я, ясное дело, отказался. А тут такое дело… Грамотей вместе выпил, да и Маланья пригубила рюмочку.

– Эх, Ефремович, Ефремович! – развеселился гость. – Эта идея многие тысячи стоит…

Погрузился он с мешками да коробками на пароход и уехал. Обещался написать, да видно, наш адрес забыл, или недосуг.

Больше всех письма ждала Палашка. Когда грамотей у нас иконы собирал, она к дочери в гости в другую деревню ездила. А внучка Полинарья отдала ему бабушкины подсвечники. В молодости Палагея горничной была у оленевода Калины. И когда его раскулачивали, Калина отдал Палагее два золотых подсвечника и наказал: «Храни, Палаша. Вернусь – отблагодарю». Не вернулся ее благодетель, и подсвечники достались грамотею. Если б написал мне письмо, Палагея потребовала бы, чтоб вернул их. Да где там, что с возу упало, то пропало.

А я с тех пор, как выпью, так и вижу, что мебель в избе не так стоит. Ну, думаю, это идея прет из меня. Кричу старухе: «Маланья! Давай перетаскивать комод». Поставим – вроде и удобно неделю-другую стоит. А как выпью, опять все не так, не на месте. Комод с барахлом до тех пор таскали, пока ножка не отвалилась. Взмолилась старуха: «Выпивай, старик, только без идей! У меня нет больше сил твои идеи исполнять».

Заметив, что парнишка скис, Егор Ефремович решил развеселить его перед деревней. И завел рассказ о том, как он Маланью вылечил:

«Под новый год Маланья моя занедужила. Говорит: „Умру я, Егор, сегодня. Не дожить и до нового года. Ты б хоть сходил и позвал Матрену Панкратьевну. Пусть Матрена с коровой обрядится – подоит, накормит да теленка молоком напоит“. А я ей отвечаю: „Живи, старуха, не умирай. Соседку я звать не буду. Она и так придет с фермы уставшая, дома своя корова, дети. Хлопот у бабы хватает. Что я, сам не подою или телеша молоком не напою? Не хуже тебя обряжусь. Эко дело – подоить“.

Взял подойник, налил в него теплой воды из самовара, зажег лучину и вошел в хлев. „Буренка! Буренка!“ – отодвигаю ее плечом, чтобы удобнее сесть. Буренка голову повернула, смотрит на меня, фушкает. А я скамеечку подложил, сел под коровушку, воду из подойника на вымя выплескал, а горящую лучину в зубах держу. Рука одна – доить неудобно. Подойник между ног зажал, знай, дергаю за соски. Дергать-то дергаю, а молоко в подойник не бежит. Мурыжил, мурыжил вымя, а молока – кот наплакал. „Ничего, у меня терпения хватит, – думаю. – Никуда от меня не денешься, тварь безрогая. Все молоко отдашь до капельки“.

Почувствовал вдруг – паленым запахло. Моя Буренка как лягнет ногой по подойнику. И меня со скамеечки сбросила. Оказалось, что я горящей лучиной у нее бок подпалил.

Захожу в избу весь в навозе вымазанный, Маланью аж смех разобрал. „Видать, полегчало мне, – говорит. – Сама пойду обряжусь“. Уперся я: „Нет и нет, сам справлюсь. Вот отмоюсь в рукомойнике и подою“.

„Ладно, – согласилась Маланья. – Когда вымоешься, одень мой сарафан с платком. А корове сена дай и говори с Буренкой ласково“. Внял я советам жены. Привел себя в порядок: умылся, одел сарафан, платок старухин на голову накинул и узелком под подбородком подвязал. Вошел в хлев вдругорядь обряжаться.

Теперь уж лампу семилинейную со стеклом в угол на гвоздик подвесил. Корове охапку сена притащил. „Буренушка“, – ласково говорю, хотя злость на нее еще и не прошла. Ну, корова сеном увлеклась, ест, хрумкает – за ушами трещит. А я к вымени с ведром подбираюсь. Обмыл вымя теплой водой, тряпочкой сухой вытер. И давай дергать за титки!

К моей радости, дойка пошла хорошо. Скоро молока набралось почти полведра, а оно все бежит и бежит тугими струями. Буренка недавно отелилась, и надои у нее были большие. Я уж и дергать за титки устал. „Ну, – думаю, – без перекура не обойтись“. Достал из кармана пачку, прикурил папироску от лампы. Дою и курю. А корова дым почуяла, подвох поняла и стала нервничать. Хвостом по лицу меня шмякнет да шмякнет. И все норовит кисточкой хвоста ударить. Того и гляди, глаз выбьет. Не знаю, куды и голову приклонить, везде достает, зараза. Терпел, терпел я, да и прикрутил мягкой проволокой кирпичик поувесистей к хвосту. Тот струной вытянулся. А я довольнехонький сижу и спокойненько вторую папироску докуриваю, а молоко в ведро бежит.

Корова сено не ест, голову повернула и на меня бельма выпучила. „Что, не узнала хозяйку? Так-то вот“, – хихикнул я.

И тут вдруг меня кирпичом по щеке как шандарахнет! Я со скамейки кувырком, а ведро опрокинулось на меня. Поднял я его и остатки молока телешу отдал. А скамейкой давай у Буренки ребра считать.

В избу вернулся с пустым ведром и весь в молоке. Да еще синяк во всю щеку. Увидела меня Маланья – и прыснула со смеху. „Вижу, – говорит, – рано я собралась умирать. Нельзя тебя, дуралея, одного оставлять“.

Гляжу – повеселела баба. И в хлеву быстренько обрядилась, и шанег напекла, так что Новый год мы встретили как положено. Но с тех пор в хлев идти меня ни за что не пошлешь!».

Василек оживился, вспомнил и о своих приключениях с коровами. Как-то они с ребятами на улице играли, а мимо коровы проходили. Одна из них славилась тем, что бодливая была. Вот ребята и давай ее дразнить. Подбегут к ней, растопырив пальцы, и кричат: «Фу-фу! Не забодаешь! Не забодаешь!».

Корова терпела, терпела назойливых ребятишек, да и помчалась за ними, опустив голову с кривыми рогами. А так как Василек был самым маленьким, не успел он и крикнуть, как корова подцепила его рогом за рубашку.

Ребята визг подняли. А помочь-то некому – летом, во время страды, в деревне остаются только дети, старики да старухи.

Носила, носила Василька корова да и бросила в крапиву. Вот уж тогда он заголосил – не все равно без штанов да с голыми ногами в крапиве находиться…

Вспомнился и другой случай на пастбище. Привязалась к Васильку корова по кличке Верба. Стоит только позвать ее – она тут как тут. Услышит свое имя – хоть откуда прибежит. Почешет ей Василек шею, мух сгонит, а другой раз и соли даст полакомиться или остатки хлебушка.

А как-то подвесил платок с ломтем хлеба к рябинке у костра и пошел поворачивать стадо на дойку. Вернувшись, он увидел такую картину: стоит Верба у рябины и давится. Это она платок с хлебом проглотила и теперь отойти от рябинки не может. Пришлось отрезать платок от ветки, и корова проглотила его вместе с хлебом.

Решил тогда Василек проучить животину, чтоб не все в рот тянула. Принес из огорода крупную луковицу и, очистив ее, позвал Вербу.

А находившемуся тут же пастуху сказал:

– Смотри, дядя Иван, как я ее, бессовестную, проучу. Луковица-то горьчущая. Я наплакался, пока кожуру снимал. Пусть и ей будет наука, что попало в рот не тянуть.

– А что ей будет-то! – рассмеялся пастух.

И действительно, Верба подошла, слизнула с ладони луковицу и тут же спокойно принялась щипать траву. Напрасно ждал Василек, скоро ли у нее заслезятся глаза. Он так этого и не дождался.

За разговорами и воспоминаниями дорога всегда короче. Василек с Егором Ефремовичем и не заметили, как добрались до косогора, спускавшегося к величавой Мезени. Отсюда, с высоты, деревня была видна как на ладони.

Дома тянулись вдоль реки тремя рядами. Около каждого дома имелся двор с хлевом, огород, колодец, а за двором – банька. Среди жилых домов выделялся клуб с развевающимся флагом на здании старой церкви. Тут же, в центре деревни, находились четырехлетняя школа, медпункт, отделение связи, правление колхоза.

Взгляд Василька задержался на белом срубе недостроенного родного дома.

– Смотри, смотри, дедко! Это наше Лебское…

Сорвав с головы шапку, парнишка подбросил ее вверх, радуясь возвращению домой.

После пережитого он чувствовал себя взрослее на несколько лет. И был готов к новым трудностям.