Текст книги "Милый Эп "
Автор книги: Геннадий Михасенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Глава двенадцатая
По воскресеньям я обычно отсыпался, но сегодня уже в семь сна у меня как не бывало. Предстояло два серьезных дела. Странно, что школа, всю жизнь роде бы равнодушная ко мне, тут вдруг ухватилась за меня, словно родное живое существо, почувствовавшее, что с ним собираются расстаться. Вчера, проводив после именин девчонок, мы с Васькой задумались, как же нам теперь размножить анкеты. Я заикнулся, что соседка, живущая под нами, – машинистка из отцовского управления. Забор подпрыгнул от радости, сплавил мне обе анкеты и благословил на новый подвиг. Вернувшись домой, я спросил у папы, не сможет ли он поговорить с тетей Верой, чтобы она сделала нам копии. Отец категорически отказался, ссылаясь на то, что он и по работе-то уже стесняется загружать ее – столько бумаг накопилось. И я решил действовать самостоятельно.
Я встал, потихоньку прибрал в комнате для разминки, склеил порванные вчера пленки, намазал кусок хлеба вареньем и, жуя, улегся опять, прислушиваясь к звукам внизу.
В общем-то, если не считать музыкальных стычек, я мирно жил с Ведьмановыми, даже раза два менял в их телевизоре лампы. Эта семья была тем необычна, что в ней отсутствовали мужчины. У тети Веры не было мужа, у Нэлки тоже не оказалось, а Анютка привыкнет к этому безмужью и, глядишь, туда же. Не знаю, в чем там дело, но скорее всего в пианино – шарахались наверно мужики от бряканья. Тут, видно, простой выбор: или муж, или бряканье. А может, и сложнее…
Часов в девять, когда наши уже встали и зуммер позвал меня завтракать, ведьмановские клавиши наконец проснулись. Не разобрав, кто там заупражнялся, я хвать тетрадку – и вниз. Дверь открыла тетя Вера. Бабушкой ее сделала Анютка, а сама по себе тетя Вера была моложе, стройней и, если честно, красивее моей матери, которой еще далеко до бабушки. И одевалась она всегда опрятно, даже когда спускалась в подвал за картошкой или когда выносила мусорное ведро.
– Доброе утро! – сказал я.
– Аскольд? Заходи.
Я вошел. На полу валялись игрушки, где-то смеялась Анютка.
– Знаете, тетя Вера, я сегодня впервые с нетерпением ждал, когда у вас заиграет пианино!
– Очень приятно! – улыбнулась она.
– А я не рано?
– Смотря за чем.
– По делу.
– По делу всегда кстати. В комнату пройдем?
– Нет, я коротко. – Я расправил свернутую в трубку тетрадку, из которой торчали два папиных листка. – Нельзя ли вот это перепечатать? Для класса.
Тетя Вера взяла тетрадку, полистала, разглядывая количество и качество записей, и сказала:
– В принципе можно. К какому дню?
– К завтра бы, потому что завтра мы уже должны раздать анкеты. Это анкетные вопросы. У нас форум горит! – сказал я, торопливостью стараясь подчеркнуть важность дела.
– Нет, Аскольд, к завтра не выйдет, – твердо ответила она, не считаясь с важностью, и еще раз прикинула объем работы. – В лучшем случае ко вторнику.
– Ко вторнику?.. Ну ладно, ко вторнику.
– А сколько экземпляров?
– Тридцать, которые в тетрадке, и шестьдесят, которые на листочках, – боязливо сказал я.
Тетя Вера ужаснулась:
– Что ты, Аскольд! Что ты, милый! Я думала, два-три, а ты – шестьдесят!.. Нет-нет! Да если я буду делать даже по пять закладок, и то, представляешь, сколько мне придется шлепать? Я же с ума сойду! Заставь-ка тебя одно и то же упражнение переписать десять раз!
Я понуро молчал, поняв, что она ведь действительно не автомат…
На шум из гостиной выглянула Нэлка, с кое-как схваченными на затылке волосами.
– Кто это?.. А-а, глушитель! Чего он хочет? – спросила она у матери, точно меня тут не было.
– Да вот перепечатать.
– Не печатай ему! Он вредный, не дает нам заниматься!
– Я уже не глушу.
– Два дня.
– И навсегда.
– Посмотрим! – Нэлка дернулась и исчезла, хлопнув дверью так, что пискнула защемленная игрушка.
Тетя Вера вздохнула:
– Вот такие дела, Аскольд, не могу. И не потому, конечно, что ты моих пианисток глушишь, а просто не в силах. Ведь объемные работы не для пишущих машинок. Тут надо снять кальку и печатать на светокопировальной установке.
Я насторожился.
– А в управлении она есть?
– Есть.
– И сколько это займет?
– Не знаю. Это у нас Нэля спец. Нэля! – позвала тетя Вера, и Нэлка тотчас вышла, в белой кофточке с большим вырезом. – Посмотри, сколько времени потребуется, чтобы снять вот с этого кальки и напечатать на вашей раме?
Нэлка включила свет и, небрежно-быстро посмотрев нашу писанину, авторитетно бросила:
– Три дня.
– Да меня же Забор убьет! – вырвалось у меня.
– Какой Забор? – спросила Нэлка.
– Комсорг наш.
– Ты уже комсомолец? – удивилась она, глянув на меня пристальней. – Ну и летит времечко! Давно ли я тебя учила пионерский галстук повязывать! Помнишь?
– Помню.
– И уже парняга!
– Да и ты уже мама, – заметила тетя Вера.
– Да, – печально согласилась Нэлка.
Вбежала Анютка и смело спросила меня:
– Ты чей?
– Это дядя Аскольд сверху, который нам с тобой бу-бу-бу делает, – пояснила Нэлка, и Анютка нахмурилась. – Но он больше не будет. Не будешь, дядя Аскольд?
– Ну, вы тут договаривайтесь, – сказала тетя Вера, – а мы пошли. Анюта, кушать!
– Иди, Анютка! – Нэлка подтолкнула дочку. – Раз дядя Аскольд бросил бубукать, то ему, может, стоит помочь.
– Стоит, стоит! – поддержала тетя Вера.
– А за два дня тебя Забор не убьет?
– За два, пожалуй, нет.
– Тогда давай разберемся в ваших каракулях.
И она провела меня в ближнюю комнату. Будучи домоседом, я любил присматриваться к чужой обстановке, особенно у людей странных. Слева – узкая, еще не заправленная кушетка с зеленым ковриком на стене, под цвет наката, в углу – здоровенная коряга-спрут, на щупальца которой накинуты три разноцветных шляпки; справа – однотумбовый стол, над ним – двухъярусная полочка с цветком и с десятком книг, а чуть в сторонке, в петлях из жилки, висели рулончики разных бумаг; против кушетки – невысокий трельяж, под которым, свернувшись по-кошачьи, лежала еще одна коряжина. Окно свободное – хорошо выглядывать, на полу – простенькая дорожка. Вроде ничего странного, хотя если Нэлка обитала здесь, а в гостиной бабушка с внучкой – я прежде видел там диван-кровать и маленькую койку, – то кто же тогда в третьей комнате? Уж не прячут ли там эти женщины трупы своих мужей, как Синяя Борода прятал своих жен?.. Веселенькая гипотеза!
На ходу подправив постель, Нэлка села на единственный стул и взглядом повелела мне встать рядом, что я и сделал. Взяв карандаш и заводив им по строчкам, она стала читать, медленно, исправляя нечеткие буквы и стрелками переставляя некоторые слова. Второй же рукой в задумчивости принялась поигрывать верхней пуговицей кофточки, то расстегивая ее и чуть распахивая ворот, то застегивая. Я с колокольной своей высоты так и уставился обомлело на эту пуговицу и на этот ворот… Околдовывает, околдовывает, думал я, не в силах отвести глаз… Внезапно подняв голову и перехватив мой пугливо-отпрянувший взгляд, Нэлка усмехнулась одними уголками рта и спросила:
– Может, сесть хочешь?
– Ничего, я постою, – пробормотал я.
– Ну что ж, почерк сносный и вопросики игривые. Вот, например: «Есть ли у тебя друг, подруга?» Это в каком смысле?
– В половом, – храбро ответил я.
– Я так и подумала. А не рано ли?
– Какой же рано, когда я через два года могу жениться!
– Да? И женишься?
– Посмотрю.
Снова расстегнув пуговицу, Нэлка рассмеялась, ткнувшись лбом в тетрадку, но вдруг спохватилась:
– Собственно, чему я удивляюсь? Значит, тебе уже шестнадцать. А мне двадцать. Старуха.
– Ну да! – вырвалось у меня протестующе.
– Нет еще? Ну, спасибо! – Улыбаясь, она повернулась ко мне всем телом, схватила за локоть и прошептала энергично: – Слушай, Аскольд, возьми меня в жены, а? Я тебя подожду два года.
– Ладно, если анкеты сделаешь! – со смущенным восторгом согласился я.
– Сделаю!
– По рукам!
И мы весело хлопнулись ладонями.
– Так, завтра я начну копировать и… – Нэлка что-то прикинула в уме, – да, к концу вторника все будет готово. Но если ты меня очень сильно попросишь, я могу начать и сегодня. Тогда все будет готово уже завтра.
Я прямо простонал:
– Я тебя очень сильно прошу!
– Очень-очень?
– Очень-очень! В квадрате! В кубе!
– Ладно, Аскольд, – грустно проговорила она, – очень сильно просить ты еще не умеешь.
Кошкой кинувшаяся на меня в первый момент, Нэлка сейчас доверчиво притихла и сделалась вдруг такой своей и близкой, что будь это Валя, я бы, наверно, обнял ее и поцеловал, тем более что внешне они казались почти сверстницами. Как тетя Вера не выглядела бабушкой, так и Нэлка не выглядела мамой – просто девятиклассница, развившаяся скорее других. Во всяком случае, Мишка Зеф не упустил бы возможности познакомиться с ней. А я-то, тюха-матюха а-ля бревно, нечистая сила, помело! Все их помело – это пианино, на котором они рвутся взлететь, да не хватает сил, а тут еще я любезно давлю сверху. Мне стало досадно и неловко и за старое и вот за это, что я приплелся и хамски навязал людям свои дела, как будто у них нет собственных и, может быть, трижды важнее моих забот. Досада перешла в щемящую жалость и сострадание, и я внезапно спросил:
– Нэль, а где твой муж?
– Нету, – ответила она, ребячливо разведя руки.
– Но ведь был?
– И не был. Просто случилось однажды полное затмение. А знаешь, сколько длится полное солнечное затмение? Секунды – и все, и нету его. Вот такая астрономия была и со мной. Бойся, Аскольд, затмения! – Нэлка вздохнула, поднялась и вдруг, обозрев меня с макушки до пят, улыбнулась опять. – Ну и вымахал – ужас! Ну-ка, на сколько ты выше меня? – Она легонько прижалась ко мне грудью и ладонью отметила рост на моей щеке. – На полголовы! Ничего, девчонки высоких любят… Да-а, а почему ты, интересно, перестал глушить нас?
– Сама же говоришь – вырос.
– Этот рост ничего не значит!.. Хотя… вообще-то почему бы не значить?.. Ну, ладно, ступай. Я все сделаю и занесу. Или через Алексея Владимировича передам.
Она повернула меня и подтолкнула в спину. Я вышел, не оглядываясь, радостно-встревоженный.
С первым делом было покончено.
Глава тринадцатая
Второе дело было ответственней.
К двенадцати часам я ждал к себе Валю. Это ведь не один на один, а при родителях. Отец определенно рассказал маме о той нашей встрече у завода, и они наверняка уже кое-что обсудили, но как пройдет эта очная ставка?.. Чем ближе подкатывало время, тем я больше волновался. А около двенадцати маме позарез потребовались колбаса и хлеб. Я пулей понесся в магазин, но как ни изворачивался в воскресных толпах, полчаса ухлопал. Прибежал – а Валя уже в кухне стрекочет с родителями.
– Oh, here is my pupil! (О, вот мой ученик!) – воскликнула Валя.
– Привет! – сказал я, улыбаясь.
– Not privet, but good afternoon. (Не привет, а добрый день!)
– Нет, привет!
– Вот видите, стесняется! – пожаловалась сокрушенно Валя. – Очень он у вас стеснительный!
– Yes! (Да!) – брякнул я, ставя сумку на стол.
Отец с Валей рассовывали по всяким щелкам какие-то маленькие бумажки. Я вынул из отрывного календаря и прочел: «О чем ты мечтаешь?» – а на обороте – «What are you dreaming about?»
– Что это?
– Научная организация труда, – ответил папа.
– Твои шпаргалки, – пояснила мама.
– Ходи и переводи, – сказала Валя. – Перевел – поверни, проверь и оставь там же… Это еще Светино наследство. И я учила, и вот опять пригодилось… Аскольд, раз десять повернешь, заменяй. Я принесла целую коробку – штук пятьсот.
Под общий смех я схватился за голову и, шатаясь, поплелся прочь. Но и в моей комнате Валя успела натыкать этих бумажек во все предметы. Они торчали, как ярлычки, точно все продавалось, – не жилье, а комиссионный магазин. Даже у бедного Мебиуса во рту белел квадратик. Я выдернул, усмехнувшись, и прочел: «Мне бы хотелось чего-нибудь горяченького, и как можно быстрей». Недурно, Меб! А на обороте – язык вывихнешь.
Валя зашла следом.
– В гостиной и в туалете то же самое. Но это для твоей самостоятельной работы. А вместе мы займемся другим. Ежедневно у нас будет три урока, по полчаса каждый: чтение текстов, заучивание наизусть отрывков и прослушивание записей – пластинки я тоже принесла.
– А в Лондон на практику мы поедем?
– Практику будешь проходить у Светы, как только я почувствую, что ты раскачался, – сухо сказала Валя. Еще у Ведьмановых Нэлка раззудила мою душу, и я о том лишь мечтал, чтобы скорее оказаться с Валей наедине и поцеловать ее. И вот мы наедине. Я ждал от Вали хотя бы какого-нибудь ласкового знака или жеста и даже приготовился мягко кивнуть: мол, понимаешь, родители, то да се, надо быть серьезнее, – но этого не было. Деловито выложив из сумки учебники и пластинки, Валя села на диван и озабоченно сказала:
– Начнем, а то позавчерашний день пролетел впустую.
– Не совсем, – возразил я.
– А что ты запомнил?
– Повторить? – с волнением спросил я.
Она поняла и хмуро бросила:
– Глупости, Эп!.. Пододвигай столик.
– Валь, что-нибудь случилось? – тревожно вырвалось у меня.
– Да нет… Ну, давай с вашего последнего Светиного урока, за который ты получил пару, – шепотом сказала она, но это был шепот не на ту тему, какой жаждал я.
Может, Валя узнала, что я Садовкиной руку целовал? Или что провожал Лену до дому? Или со Светланой Петровной поссорилась? Или наработалась вчера? Или мама походя что-нибудь ляпнула?.. Тогда почему бы не сказать?
Теряясь в догадках и мучаясь непониманием, я придвинул журнальный столик, сел напротив Вали, открыл учебник и, низко наклонив голову, начал читать, но голос мой пресекался, и глаза туманились. Валя закрыла текст рукой и вздохнула:
– Эп, так не пойдет! – Я поднял голову. Увидев мое лицо, Валя медленно свела свои брови шалашиком и тихо спросила: – Ты хочешь поцеловать меня?
– Да, – одним дыханием ответил я.
– Ну, поцелуй.
И склонилась ко мне. Я застыл на миг, потом быстро поцеловал ее и задохнулся. От внезапной легкости у меня выступили слезы. Я вскочил и отошел к столу проморгаться. Чувствуя стыд и радость, я вставил Мебиусу в рот выпавшую шпаргалку и вернулся, конфузливо улыбаясь.
Валя ласково кивнула.
– Не сердись, Эп! Все в порядке.
Читал я все равно скверно, зато с удовольствием, но Валя разбила меня в пух и прах. Замечания в общем-то сводились к одному: английский текст я читаю по-русски. Чтобы я глубже прочувствовал чудовищность своего произношения, Валя попросила записать на магнитофон ее и мое чтение отдельных фраз. Сам себя я часто прослушивал и не то чтобы восторгался своей тарабарщиной, но мне было как-то приятно, что вот я, русский пацан, шпарю по-аглицки, пусть непутево, но уж не до такой степени, чтобы настоящий англичанин не понял, ведь есть у них и заики и шепелявые, которых они как-то же понимают, но лишь тут, в сравнении, грустно убедился, что я беспросветный варвар…
Вместо получаса, первый урок длился полтора часа, да и то нас прервали – позвали есть. Валя навострилась было убежать домой, но папа поймал ее за руку.
– Куда?.. Аскольд, в чем дело?
– Не пускать! – сказал я.
– И не подумаю! Валя, ты сегодня наша гостья! Пусть Аскольд – недотепа, но мы люди симпатичные! – заверил отец и повел разулыбавшуюся Валю в гостиную.
– Ты бы вот, симпатичный, бороду сбрил, – ввернула мама, – а то пугаешь людей, как леший.
– А что, плохая борода?.. Валя, она тебе не нравится? Скажи «нет» – и давай ножницы.
– Скажи, скажи, Валюша! – подзадорила мама. – Поймаем его на слове, а то он все увиливает!
Валя повернулась к отцу и, оценивающе оглядев его, авторитетно заключила:
– Зачем же? Прекрасная борода. И она вам, Алексей Владимирович, очень идет. Я даже догадываюсь, почему. У вас продолговатый нос, не совсем по лицу, а борода удлиняет лицо, и все становится нормальным.
– Разве? – удивился отец, ощупывая нос и бороду. – Вот не подозревал, что борода мне и теоретически положена. Так что, Римма Михайловна, прошу любить и жаловать!
Мама махнула рукой.
– Да носи ты ее, носи, свою метлу, только следи, чтобы она псиной не пахла!
Валя чуть хохотнула, а я нервно поморщился. Меня бы сейчас и Никулин не рассмешил – такая во мне сидела настороженность. Будь я уверен, что весь обед пройдет в веселье и смехе, я бы, может, и расслабился, но, к сожалению, я был уверен в обратном: что родителям не до одних только шуток, когда к сыну пришла не просто девочка и не просто по делу – это-то они понимали. И мне ужасно хотелось, чтобы они понравились друг другу, поэтому я боялся за них за всех – как бы кто-нибудь не сказал или не сделал чего-то такого, что смутило бы или обидело другого. Особенно я опасался, конечно, за маму: она любила затевать скользкие разговоры, чтобы прозондировать моих друзей, как будто они были пришельцами из других миров и могли занести в наш дом неведомую заразу.
Мы сели крест-накрест, молодые и взрослые. Отец разложил салат. Есть я не хотел совершенно, но решил показать волчий аппетит, чтобы мама не придралась и не спросила опять, как у меня с утренним стулом.
Вилки затюкали по блюдцам.
Валя клевала отдельно горошины, отдельно кубики колбасы, отдельно кубики картошки. Мама торопилась, по привычке. Папа ел крупно и аккуратно, чтобы ни крошки с губ не сорвалось, иначе все будет в бороде. Молчали. Молчание меня тревожило, как и разговор. Быстрее всех прикончил салат папа и, убедившись, что борода в порядке, спросил:
– Валя, а не замаял тебя Аскольд?
– Что вы! Он на лету хватает!
– Почему же он в школе не хватает на лету? – слукавил отец, но, спохватившись, что ария немножко не из той оперы, быстро продолжил: – Да-а, жуткое дело – чужой язык!.. Я, например, немецкий шесть лет в школе долдонил да пять в институте, а в прошлом году отправили меня в ГДР опытом делиться – со стыда сгорел. Ни бэ ни мэ! Вот ведь какая кирилломефодика!.. А русский взять?.. Для иностранца это китайская грамота, какой свет не видел!..
– А знаете, есть, наверно, какое-то общешкольное отношение к иностранному, и его трудно изменить, – сказала Валя.
– Возможно, – согласился папа. – Даже наверняка. Вот у нас на заводах сплошь и рядом встречается такая вещь: не идет изделие – и все! Техническая сторона решена полностью, а не идет! Отношение! Пока не переломишь отношение – не жди успеха. Это ты, Валя, верно заметила.
Валя обрадованно подхватила:
– Конечно! А больше чем объяснить?.. Вот у Аскольда английский не любят, хотя сестра моя, по-моему, отличный преподаватель, а у нас, в седьмой школе, любят!
– Валя, а ты разве в седьмой учишься? – спросила мама.
– Да.
– Это не у вас перед Новым годом десятиклассница родила?
Пожалуйста, зонд пущен!
Странно, что именно вот такие любовно-свадебно-родильные разговоры вспыхивают вокруг меня в последнее время на каждом шагу. Тут не хочешь, да задумаешься об отношениях между мужчинами и женщинами. Но одно дело – думать, другое – говорить. Я кинул испуганный взгляд сперва на маму, потом искоса на Валю, которая, ничуть не смутившись, отозвалась:
– У нас… Ох и шума было!
– Еще бы!
– А почему? Родила же она не просто так.
– Просто так никто, Валюша, не рожает!
– Ну, я имею в виду, что у нее есть муж, одноклассник. Не настоящий, конечно, муж, а друг. Они пока не расписаны, но вот-вот. И у них любовь. – Мама гмыкнула. – Вы не верите, Римма Михайловна, что в десятом классе может быть любовь?
– Почему же, верю. Любовь может быть и даже необходима. Но у любви есть ступеньки, лестничные площадки, этажи, наконец! Любовь – это, если угодно, небоскреб, на который нужно умело подняться! – выговорила мама и повернулась к отцу. – Алексей Владимирович, это правильно по-инженерному?
Чуть пожав плечами папа ответил:
– По иженерному-то правильно…
– Ой, не знаю! – горячо вздохнула Валя, прикрыв ладонью глаза и тут же убрав руку. – По-моему, если любовь – это небоскреб, то – пусть это и неправильно по-инженерному – никаких там ступенек и этажей нет, а молниеносный лифт: раз – и на крыше!
– Да-да, – вроде бы поддакнула мама, – так и эти ребятки решили, раз – и на крыше, два – и ребенок!
– А разве это плохо – маленький гражданчик? – удивилась Валя.
– Гражданчиков выращивают граждане, а не зеленые стручки, у которых едва проклюнулось чувство, первенькое, чистенькое, как в него – бух! – пеленки и горшки!.. В голове сквозняк с транзисторным свистом, танцульки, хиханьки да хаханьки, а на руках – ребенок. Нелепость!.. И этот мальчишка вот-вот, зажавши уши, без оглядки удерет от своей возлюбленной! – сурово закончила мама.
Валя, потупившись, сказала:
– Да, он на время вернулся к своим.
– Уже? Вот видите!
– Это чтобы десятый класс закончить, – торопливо и неуверенно пояснила Валя.
– Ага! – воскликнула мама. – Ему, значит, надо десятый закончить, а на нее плевать?.. Вот так она, дитя в квадрате, и останется на бобах: с ребенком, без мужа и без образования!.. Далеко ходить не надо – вон, под нами, юная клушка сидит! Девочка, цветочек, а уже мать-одиночка! – Словно специально дождавшись этого момента, чтобы образней подкрепить мамину мысль, у Ведьмановых заиграло пианино. – Пожалуйста – тоску разгоняет!.. А вашей совсем худо. Ну, куда она теперь с девятью классами, с этим огарком?
– У вас, Римма Михайловна, очень мрачный взгляд на жизнь, – тихо сказала Валя.
– Не мрачный, Валюша, а точный!
Мне был до стыда неприятен этот спор, я силился вмешаться, но не находил никаких контрмыслей и в поисках спасения глянул на отца. Его, наверно, сейчас беспокоил не столько любовный небоскреб, сколько треснувшие цокольные панели, из-за которых ему грозила тюремная решетка, но тем не менее папа, кажется, внимательно слушал разговор. Поймав мой тревожный взгляд, он кивнул мне, постучал вилкой о блюдце и сказал:
– Нет-нет Римма Михайловна, именно мрачный. Хотя бы потому, что вы не даете нам супа.
– Ой, простите! – спохватилась мама. – Вечные вопросы!.. Отец, неси супницу!
– Я, мам, принесу!
Опасность миновала. Не знаю, что там вывела для себя мама, но я, несмотря на отвращение к этому зондированию, вывел, что Валя – молодец, не сдалась! Я подхватил тяжелую фарфоровую супницу и на радостях чуть не хряпнул ее о косяк.
Стол уже очистили для больших тарелок. Валя встала, чтобы помочь разливать суп, но мама усадила ее, говоря, что, мол, будь уж сегодня настоящей гостьей, а вот в следующий раз… И после короткого многозначительного молчания вдруг со взарпавдашней серьезностью упрекнула меня за то, что я не могу натренировать своего бездельника Мебиуса выполнять какую-нибудь кухонную операцию – вот хотя бы оборудовать поварешкой.
– Куда мне, с огарком, – буркнул я.
– Знаю, над чем ты подтруниваешь! Мол, мать лирику развела, а мы физики! У нас в туалетах музыка играет!.. А я вам и как физикам сделаю вливание, хотите?
– Я сдаюсь! – быстро сказала Валя.
– Ну-ка, мам!
– Пожалуйста. Только есть не забывайте. – Она налила последнюю тарелку – себе – и села. – У одной старушки из нашего дома в желудке нехорошая опухоль, не за едой будь сказано…
– У кого? – спросил я.
– Не имеет значения. Оперировать не дается – зарежут, говорит, чтобы пенсию не давать. Словом, оперироваться – ни в какую!
– У нее рак? – горько спросила Валя, щупая свой живот.
– Да.
– Ужас! – выдохнула Валя. – И не знают, как лечить?
– Знают. Существуют лучи, которые убивают злокачественные клетки, но они же убивают и здоровые. Как спасти человека?.. Физическая проблема. Спасайте!
Сначала я перебрал в уме всех бабок нашего дома – у кого же рак? – но ни к чему не пришел и углубился в физическую проблему. И тут же предложил:
– Сделать укол, чтобы здоровые ткани не боялись лучей!
– Такого препарата нет.
– Вывести желудок наружу! – торопливо, точно больная умирает на глазах, сказала Валя.
– Это опасная операция.
– А если сперва слабую дозу, а потом… – вслух подумал я, но сам же отверг идею.
– А через пищевод? – неуверенно спросила Валя.
– Все равно заденет ткани.
– А-а! – вдруг воскликнул я и аж вскочил, размахивая ложкой. – Надо пустить лучи рассеянным пучком, неопасным, а линзой сфокусировать их в желудке!
Мама, спокойно хлебавшая суп, перестала есть, удивленно вскинула брови и сказала:
– Верно.
– Ура-а! – крикнул я.
– Ура-а! – подхватила Валя.
– Ура! – коротко поддержал папа.
Я был на седьмом небе, как будто действительно спас неведомую бабушку, а заодно и себя, и Валю, и всех пятнадцатилетних вообще. Нет, уважаемая Римма Михайловна, восемь классов – это все же вам не свечной огарок!
