Текст книги "Жюль Верн"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

22

Отец недоволен.

Он настаивает на возвращении.

Но 12 июня 1850 года Александр Дюма-отец ставит на сцене «Исторического театра» веселый водевиль Жюля Верна «Сломанные соломинки».

«Искусство должно забавлять!» Вот правильный подход к искусству.

Довести текст до приемлемого уровня помог Жюлю Александр Дюма-сын (1824—1895). Имя Александра Дюма-сына стояло и на афише, что, в общем-то, объяснимо: основатель «Исторического театра» сразу решил, что репертуар будет составляться исключительно по вкусу старшего Дюма. К тому же мэтр имел на юного Жюля Верна свои виды. Любой талантливый человек, не без примеси веселого цинизма считал Дюма-отец, может внести определенную лепту в его творчество. Дюма-отец не гнушался никакими соавторами, предпочитая даже совсем безвестных. Правда, Жюль Верн проявил упорство. Он не захотел быть подмастерьем, пусть даже у столь великого мастера. И вот редкий случай: Дюма понял молодого писателя и не обиделся. Даже издал «Сломанные соломинки» отдельной книжкой. «Не беспокойтесь, мой юный друг, покупатели найдутся. В любом случае один экземпляр я куплю сам!»

Первая отдельная книжка! Первая постановка в знаменитом театре!

Жюль уверен, что успех обрадует отца, но отец напротив – урезает денежное содержание. «Дорогой папа! – пишет домой Жюль. – Ты просишь, чтобы я еще раз хорошо подумал над будущим, прежде чем ответить тебе, но мои размышления и так рождаются в ледяных горах неуверенности и уныния (Жюль Верн уже заражен театральностью. – Г. П.). —Даже репетиторством я занялся специально, чтобы на получаемую от уроков сумму уменьшить твое родительское даяние. Я страдаю от мысли, что не могу пока заработать себе на жизнь, но что касается будущей адвокатуры, то вспомни свои же слова: нельзя гнаться сразу за двумя зайцами! Время, которое я сейчас отдаю репетиторству, отнимает у меня от силы семь-восемь часов в день, а работа в конторе заставит меня каждый день приходить на службу в половине восьмого утра и уходить не раньше девяти вечера. Что же останется на самого себя? Ведь для меня литература – прежде всего! Уехать сейчас из Парижа, пусть даже на два года, значит растерять найденные знакомства и связи, махом уничтожить все начатое. Пока я отсутствую, неприятель заделает бреши, восстановит укрепления, вновь пророет траншеи. Ты ведь знаешь, что в парижских конторах не работают восемь часов в день. Раз уж ты стал конторским служащим, контора заберет все твое время и ничего другого из тебя уже не получится».

23

Но отец не устает твердить о сыновнем долге.

Он не забывает напоминать сыну о нищете, – чего ждать в Париже никому не известному литератору? Столица высасывает из людей все соки. Напрасно Жюль ссылается на успех Александра Дюма-отца. Пример нетипичный, считает мэтр. Наверное, можно зарабатывать и литературой, но для этого надо быть… Александром Дюма или… Виктором Гюго.

В соавторстве с Аристидом Иньяром (он – автор музыки) Жюль Верн пишет комедию «Тысяча и вторая ночь». Поставить ее, правда, не удалось. Но в 1853 году в «Лирическом театре» все-таки прошла (несколькими представлениями) одноактная комическая опера «Жмурки», а через два года – такая же одноактная опера «Товарищи Маржолены», а еще через три года – «Господин Шимпанзе» и «Гостиница в Арденнах». Успеха они не снискали. Призрак бесславного возвращения в Нант постоянно точит сознание молодого драматурга. Ну, правда, сколько можно? Ну, еще одна оперетка, ну еще один водевиль… Это же не «Марион Делорм»! Это не «Рюи Блаз»! Отец прав. Это даже не «Юность мушкетеров»!

Жюль Верн часто бывает на улице Луи де Гран – у молодого композитора Адриана Талекси (1821 – 1881). Там собираются такие же, как он, еще не нашедшие себя писатели, поэты, композиторы, художники. Многие известны еще меньше, чем Жюль Верн, но никто не собирается уступать судьбе. Встречи друзей торжественно окрещены «обедами одиннадцати холостяков» – по числу постоянно присутствующих. Один раз в неделю собравшиеся обсуждают текущие литературные события, делятся рабочими замыслами и планами, рассказывают анекдоты, театральные истории. Конечно, обсуждаются и любовные романы. Вовсе не книжные. Жюль Верн в этом отношении не отличается особой скромностью, его стихи иногда приобретают, скажем так, не совсем пристойный оттенок. Молодость! Они все молоды! Делиу, Давид Пифоль, Анри Касперс, Филипп Жилль, Катрелль, Эрнест Буланже, Виллемансан, Фурнье-Сарловез, Аристид Иньяр. Да, конечно, у многих пока нет звучных имен, да, конечно, большинство не заработает известности. Но их сердца пылают!

Водевиль «Сломанные соломинки» был впервые прочтен именно у Талекси.

Ничего особенного. Сюжет избитый, много раз отработанный. Прелестная и ветреная жена-кокетка, муж-ревнивец.

– Ты обещал мне жемчужное ожерелье!

– Да, обещал. Но ты же видишь. Мне приходится экономить каждый сантим!

– А как же твоя любовь? – вечный вопрос, на который необходимо найти ответ.

И вот истерзанный упреками муж находит, как ему кажется, выход. Он предлагает жене пари. Если она каким-то обманным образом сумеет всучить ему в руки совсем ненужную вещь, он, так и быть, купит ей ожерелье…

Обсуждение вызвало у «холостяков» взрывы смеха.

Муж раньше времени возвращается домой. Он видит, что его молодая жена как-то странно взволнованна. Муж ревнив.

– Ты, наверное, спрятала в шкафу любовника!

– В шкафу? Как вы могли подумать? Вам отдать ключ от шкафа?

И перепуганная, но лукавая, устрашенная гневом, но верящая в пари, жена вручает обманутому мужу ключ. Да, ужасно найти любовника в шкафу! Теперь от покупки жемчужного ожерелья не отвертеться.

24

В одном из литературных салонов Жюля познакомили с Пьером Франсуа Шевалье (1812—1863).

Впрочем, сам Пьер Франсуа предпочитал называть себя Питром.

Питр Шевалье занимался журналистикой и редактировал журнал «Мюзе де фамий» («Семейный альманах»). Уроженегг Пембефа, он окончил Нантский лицей, правда, пятнадцатью годами раньше братьев Вернов. Узнав, что Жюль Верн – бретонец, что он его земляк, Питр Шевалье, ни минуты не раздумывая, приглашает его к сотрудничеству. Правда, молодой писатель не мог рассчитывать больше чем на шесть страничек в одном номере журнала, да и то не чаще двух раз в год.

– А о чем писать?

– Да о чем захотите!

– И все-таки, все-таки!

– Ну, напишите о Мексике!

– Почему именно о Мексике?

– Не знаю. О Мексике сейчас много говорят. Мир меняется. Вы чувствуете? Франция на подъеме. Вы слышали? Готовится военная экспедиция в Мексику.

– Я слышал, – ответил Жюль Верн.

К этому времени он уже понимал, что настоящий писатель должен уметь всё.

Именно – всё! Иначе как прожить? В марте 1851 года он отчитывался перед отцом: «Все это время я получал от тебя 125 франков в месяц, а не 159, как ты указываешь, дорогой папа… Комната мне обходится в 35 франков, питание (самое меньшее) – в 65… Итого – 100… Остается 25 – на дрова, освещение, почтовые расходы, на ботинки, которые я только что купил, на починку одежды, на бумагу и на все-все прочее…»

«Все прочее…»

Отец старается не замечать этого «все прочее».

Живет Жюль Верн все там же – на бульваре Бон Нувель.

С Аристидом Иньяром они продолжают снимать две небольшие смежные комнаты на мансарде. «Сто двадцать ступенек – и вид сверху как с египетской пирамиды. Внизу, на бульварах и площадях, снуют черные мелкие муравьи, или люди, как принято говорить. С этой своей олимпийской высоты я проникаюсь состраданием к жалким пигмеям и никак не могу поверить, что я точно такой же…»

Располагая одним фраком на двоих, друзья вынуждены посещать интересные им места по отдельности. Интересные места – это и замок Александра Дюма-отца, и художественный салон мадам де Баррер, и музыкальные собрания. Денег катастрофически не хватает. Очень ко времени Александр Дюма-отец представляет молодого драматурга Эдуару Севесту – директору «Лирического театра», под крышей которого он решил возродить национальную оперу.

В середине декабря 1851 года молодой драматург приступает к работе.

Теперь он литературный секретарь «Лирического театра», у него оклад – 100 франков в месяц. Жизнь начинает налаживаться. Правда, работа нелегкая. Встречи с раздраженными авторами, уговоры актеров, недовольных выпавшими им ролями, редактирование чужих, часто совершенно неинтересных ему произведений. А еще – дружеские вечеринки, случайные женщины, само собой, «обеды одиннадцати холостяков». Ни с того ни с сего здоровье Жюля Верна начинает сдавать. «Ни с того ни с сего» он начинает страдать бессонницей, у него появились головокружения.

Но он упрям. «Я стремлюсь только к одной вещи в мире – служить моей музе, – как и раньше, пишет он отцу. – К сожалению, организация писателей-драматургов, к которой я принадлежу, не допускает того, чтобы директор театра ставил у себя пьесы своих служащих. Это записано в уставе. Так что, работая в "Лирическом театре", я останусь без какого-либо вознаграждения, даже если моя инсценировка будет принята к постановке…»

И жалуется матери: «Вижу, вижу, мама, что мои рубашки порождают у тебя страшные видения! Ты даже советуешь мне купить новую манишку. Но, дорогая мамочка, к сожалению, все мои рубашки в дырах. Может, как ты считаешь, госпожа баронесса Делаборд при моем визите к ней этого и не заметит, но я-то понимаю, что столь легкомысленный туалет больше подошел бы хорошенькой женщине…»

И решает: «В общем, сделаем так. Я закажу в Париже рубашку по своей мерке и пришлю тебе в качестве образца…»

Софи Верн намек поняла.

25

Подражая американскому писателю Эдгару Аллану По (1809—1849), необычные истории которого он очень любил, Жюль Верн совершенно неожиданно для «холостяков» написал рассказ «Путешествие на воздушном шаре». Впрочем, он и раньше пытался ввести на «обедах» обсуждение тех или иных научных тем, но это как-то не проходило. И вдруг он напрямую обратился к подобному сюжету.

Воздушный шар. Новинка по тем временам.

Уже обрублены тросы, когда в корзину вскакивает незнакомец.

Чтобы читатели с первых строк знали, с кем несчастному герою рассказа придется иметь дело, неизвестный громко и возбужденно выкрикивает: «Я изучал аэронавтику!»

И добавляет, не снижая голоса: «Так долго изучал, что это навредило моим мозгам».

Высоко над землей звучат ужасные монологи. Сумасшедший (а в корзину шара вскочил, конечно, настоящий сумасшедший) пытается уверить героя в своей непреходящей любви к воздушным шарам, к счастливому свободному парению в атмосфере. Правда, к месту и не к месту он вспоминает особенно ужасные происшествия, случавшиеся с аэронавтами. Кажется, Жюль Верн специально (и с большим удовольствием) перебирает известные ему воздушные трагедии. Кажется, мучает Жюля Верна мысль: а вдруг уже завтра не представится возможность поговорить на такую чудесную тему, вдруг завтра снова придется возвращаться к либретто, к песенкам, к «сломанным соломинкам»?..

«Слыхали про битву при Флёрюсе? – восклицает сумасшедший. – Именно тогда инженер Кутель организовал роту аэростатчиков! При осаде Мобежа уже генерал Журдан с большим успехом применял новый способ разведки – воздушный, а Кутель дважды в день поднимался в воздух вместе с генералом. Обо всем увиденном они сигнализировали людям, державшим шар внизу, при помощи белых, красных и желтых флажков. Позже, собираясь овладеть Шарлеруа, генерал Журдан снова воспользовался услугами инженера. На этот раз Кутель поднялся с Жюмейской равнины и его сопровождал генерал Морло, производивший наблюдения. Эти полеты значительно способствовали победе французов при Флёрюсе. Впоследствии генерал Журдан заявил об этом во всеуслышание. И что же? Несмотря на все заслуги аэронавтов во время бельгийской кампании, Бонапарт закрыл единственную школу, основанную правительством в Медоне. А ведь дитя родилось вполне жизнеспособным, его не следовало душить…»

Даты сражений, открытий, событий, имена известных и малоизвестных путешественников и исследователей, героев разных кампаний, названия трав, рыб, птиц, зверей – Жюль Верн старался ничего не придумывать. Жизнь настолько богата, настолько разнообразна, что нет нужды придумывать что-то. В этой работе ему немало помогла картотека, которую он в то время начал вести, тщательно просматривая журналы и газеты. В специальные самодельные тетрадки он выписывал все поразившие его географические и научные термины, имена исследователей, необыкновенные происшествия, новинки техники. Память – несовершенный инструмент. По ходу развития, ветвления, специализации мировой науки ее творцам требуются все новые и новые методы запоминания, подхода к теме. В будущем к подобным приемам будут прибегать и другие фантасты [13]13
  Известный советский писатель-фантаст Г.И. Гуревич в статье «НФ-идеи: откуда они берутся?» (журнал «Техника – молодежи». 1984. № 12 (14) писал: «Мне лично помогают „периодические таблицы“, в которые сведены не элементы, как у Менделеева, а что-нибудь еще. Составишь такую таблицу, а в ней пустые клетки. Каждая из них – это неиспользованная тема или идея или способ осуществления идеи. Первая моя повесть родилась потому, что в таблице трансформаций энергии (а это меня тогда интересовало) не нашлось машины, превращающей химическую энергию в биологическую. Из таблиц же, по аналогии с радио и телевидением, возникла у меня и ратомика – передача вещей по радио. На передающей станции обед из трех блюд, в приемниках на квартире – обеды-копии…»


[Закрыть].

26

В ночь на 2 декабря 1851 года (годовщина Аустерлицкой битвы) на улицах Парижа вновь были расклеены воззвания. Президент Франции Луи Наполеон провозгласил себя императором и потребовал всей полноты власти.

Тезисы известные.

Страна должна стать великой!

Если французы доверяют президенту (читай, будущему императору), то он, Луи Наполеон, смело возложит на себя самые трудные задачи! И выполнит их! Выполнит непременно, потому что знает, как это сделать! Новая конституция – вот что сейчас необходимо стране. Только ответственный глава, назначаемый на десять лет, может обеспечить гарантии.

Начались аресты активных оппозиционеров.

Многие республиканцы предусмотрительно бежали из Франции.

Виктор Гюго укрылся в Бельгии, но скоро перебрался в Англию. Вождь социалистов Луи Блан (1811—1882) осел в Лондоне. Тайно покинули страну Эдгар Кине (1803—1875) и Арман Барбес (1809—1870). Знаменитый историк Жюль Мишле (1798—1874) и не менее знаменитый философ Ипполит Тэн (1828—1893) оставили университетские кафедры. Даже таким далеким от политики писателям, как Постав Флобер (1821 – 1880) и Шарль Бодлер (1821—1867), грозила тюрьма.

«Магазины закрываются, людей арестовывают ни за что, – писал Жюль Верн отцу. – Кое-где на улицах опять возводятся баррикады. Я ни во что не вмешиваюсь, но что будет дальше?»

«Я ни во что не вмешиваюсь» – это о многом говорит.

«В четверг жестоко сражались в нижнем конце моей улицы. Многие дома теперь насквозь продырявлены орудийными снарядами! Нарастает негодование против президента и против армии, которые опозорили себя такими действиями. Вот случай, когда право и законность вполне могут сосредоточиться в руках повстанцев… Вчера я обошел Париж… Бульвары наполнены пехотой, кавалерией, артиллерией… Здание Опера-комик изрешечено пулями…»

27

«Я ни во что не вмешиваюсь». Это было сказано не просто так, не по случаю. Жюль Верн увлекся наукой. Девятнадцатый век уходил от старых представлений о том, как должны развиваться народы.

Собирая материал для новых рассказов, Жюль Верн активно знакомился с новыми для себя людьми, порой замечательными. Это были не актеры, способные жить чувствами лишь на сцене, это были исследователи! Например, Жак Араго (1790– 1855) – брат знаменитого астронома. Этому человеку шел седьмой десяток, он практически ослеп, но ничуть не потерял жизнерадостности. Завзятый театрал, он сперва заинтересовался молодым писателем именно как театрал. Он явно слушал и видел «Сломанные соломинки». А Жюль Верн, в свою очередь, тянулся к нему. Кругосветное плавание Жак Араго совершил еще за десять лет до рождения Жюля Верна, и Жюль прекрасно знал четыре тома его воспоминаний под названием «Вокруг света».

В доме на улице Мазагран собирались необычные, порой довольно странные люди. Путешественники, географы, писатели, астрономы, просто искатели приключений, авантюристы. Здесь Жюль близко сошелся со своим кузеном парижанином Анри Гарсе – математиком. Кстати, именно кузен передавал Жюлю деньги от мэтра Пьера Верна; контроль в этом деле не помешает, а математики люди, известно, тщательные и обязательные. К огромному удивлению Жюля, оказалось, что обсуждать проблемы механики и астрономии, химии и техники ничуть не скучнее, чем сочинять легкомысленные куплеты для опереток. Анри водил молодого кузена в Политехническую школу, в Музей природоведения. Вряд ли коллеги математика догадывались, что любознательный молодой человек, задающий им так много вопросов, живет тем, что сочиняет фривольные (по мнению мэтра Пьера Верна) стишки. По крайней мере, перуанский художник Игнасио Мерино (1817—1876), видимо, так и не узнал об этом. Иначе, с чего бы он после первой же просьбы согласился дать свои рисунки к якобы уже сочиненной (или только еще сочиняемой) Жюлем Верном этнографической повести.

Но Жюль Верн написал такую повесть!

И в апреле 1852 года напечатал ее в журнале Питра Шевалье «Семейный альманах».

«Мартин Пас. Перуанские нравы» – так называлась повесть. И вышла, понятно, с замечательными, обещанными Игнасио Мерино рисунками.

Элегантные синьорины… Индейцы… испанцы… голубые небеса…

Что же касается сюжета, он был несложен. Некий индеец Мартин Пас влюбился в красавицу Сару. Разумеется, она воспылала ответным чувством к молодому человеку, но тут появился богатый негоциант…

Чем не либретто для очередной оперетки?

Там же, в «Семейном альманахе», Жюль Верн напечатал двухактную комедию «Замки в Калифорнии, или Катящийся камень мхом не обрастает», написанную, кстати, в соавторстве всё с тем же Питром Шевалье – редактором и владельцем журнала, что, несомненно, указывает на врожденное здравомыслие молодого писателя. Правда, практические результаты творчества, как и прежде, были ничтожны.

«Ты говоришь, дорогой папа, – оправдывался Жюль перед отцом, – что Александр Дюма и другие не имеют ни гроша в кармане и ведут беспорядочную жизнь, но это вовсе не так. Александр Дюма зарабатывает 300 тысяч франков в год, а Дюма-сын – без всякого напряжения – от 12 до 15 тысяч франков. Эжен Сю – миллионер, а Скриб – четырежды миллионер, а у Виктора Гюго – 20 тысяч франков ренты. Как видишь, все они имеют прекрасный достаток и никто из них не раскаивается, что избрал для себя именно такой путь…»

Кстати, написал Жюль Верн и о Мексике.

Рассказ назывался «Первые корабли мексиканского флота».

«18 октября 1825 года крупное испанское военное судно "Азия" и восьмипушечный бриг "Констанция" бросили якорь у острова Гуахан, одного из Марианских…» Это вам уже не «Сломанные соломинки»! Это не любовник в шкафу! Это – кровавый мятеж, это искрящиеся в ночи камнепады, это огнедышащий вулкан с ужасным названием Попокатепетль и страшно раскачивающиеся над пропастями мосты, связанные из гибких лиан…

28

Неустанно пополняя заведенную им картотеку, Жюль Верн постоянно натыкался на необыкновенные, ранее совершенно неизвестные ему факты. Взять ту же Африку. Какие запоминающиеся, какие бьющие по нервам детали! Разве можно «из головы» сочинить оперетку, в которой голосистые певички будут порхать, как бабочки, над высохшими под экваториальным солнцем трупами?

«Один мертвец, – конспектировал Жюль Верн отчет английского путешественника майора Диксона Денема, – казалось, упал у колодца совсем недавно. На лице его еще держалась борода, и можно было разобрать некоторые черты лица. Купец из остановившегося рядом на ночлег каравана воскликнул:

– Да это же мой раб! Я его бросил неподалеку отсюда еще месяца четыре назад.

– Ну, так торопись, – засмеялся какой-то веселый работорговец. – Волоки его отсюда прямо на рынок, а то объявится другой хозяин».

Таких, заполненных рукой Жюля Верна карточек становилось все больше.

Само время привлекало людей к дальним странам. Русские упорно продвигались на восток и на север Азии. Французы осваивали Египет с его таинственными пирамидами и мумиями. Ост-Индская компания неутомимо создавала все новые и новые научные общества. Не успевала вернуться одна экспедиция, как следующая уже отправлялась с новыми поручениями. В ноябре 1854 года Саид-паша, правитель Египта, предоставил французскому дипломату и инженеру Фердинанду Лессепсу концессию на строительство Суэцкого канала. Человечество не хотело больше зависеть от ограничений, наложенных на их деятельность природой. Зачем гонять парусники и первые не очень еще надежные пароходы вокруг огромной Африки?

В том же году французы начали осваивать Сенегал.

В Париже появились невиданно высокие смуглые африканцы.

Из этих красавцев формировались специальные части французской армии – сенегальские стрелки. Даже в парламенте заседали представители никому прежде не известных народностей – волоф, фульбе, серер. Африка переставала быть далекой, как, кстати, и Индокитай, в котором французы споро и решительно захватывали все новые и новые территории. Обыватели только изумленно раскрывали рты: Аннам? Кохинхина? Где это?

27 марта 1854 года император Луи Наполеон подписал оборонительный и наступательный (так это именовалось) союзы Османской империи с Францией и Великобританией против России. Разумеется, обиженная Россия незамедлительно объявила союзникам войну, и уже в сентябре союзный десант высадился в Крыму вблизи Евпатории.

За этими событиями Жюль Верн наблюдал с тревогой.

Под Севастополем в боях с русскими участвовал его младший брат Поль.

Там же, в Севастополе, но, понятно, с другой, русской стороны нес службу молодой артиллерийский офицер граф Лев Николаевич Толстой. Ему мы обязаны, может, лучшими страницами, посвященными Крымской войне.

«Пройдя еще одну баррикаду, – писал Л.Н. Толстой в «Севастопольских рассказах», – вы выходите из дверей направо и поднимаетесь вверх по большой улице. За этой баррикадой дома по обеим сторонам улицы необитаемы, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты, где отбит угол стены, где пробита крыша. Строения кажутся старыми, испытавшими всякое горе и нужду ветеранами и как будто гордо и несколько презрительно смотрят на вас. По дороге спотыкаетесь вы на валяющиеся ядра и ямы с водой, вырытые в каменном фунте бомбами. По улице встречаете вы и обгоняете команды солдат, пластунов, офицеров; изредка встречаются женщина или ребенок, но женщина уже не в шляпке, а матроска в старой шубейке и в солдатских сапогах. Проходя дальше по улице и спустясь под маленький изволок, вы замечаете вокруг себя уже не дома, а какие-то странные груды развалин – камней, досок, глины, бревен; впереди себя на крутой горе видите какое-то черное, грязное пространство, изрытое канавами, и это-то впереди и есть четвертый бастион… Здесь народу встречается еще меньше, женщин совсем не видно, солдаты идут скоро, по дороге попадаются капли крови, и непременно встретите тут четырех солдат с носилками и на носилках бледно-желтоватое лицо и окровавленную шинель. Ежели вы спросите: "Куда ранен?" – носильщики сердито, не поворачиваясь к вам, скажут: в ногу или в руку, ежели он ранен легко; или сурово промолчат, ежели из-за носилок не видно головы и он уже умер или тяжело ранен. Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе… Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами. Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, – вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору Только что вы немного взобрались в гору, справа и слева вас начинают жужжать штуцерные пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не идти ли вам по траншее, которая ведет параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, желтой, вонючей грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по горе, тем более что вы видите, все идут по дороге. Пройдя шагов двести, вы входите в изрытое грязное пространство, окруженное со всех сторон турами, насыпями, погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные орудия и правильными кучами лежат ядра. Все это кажется вам нагороженным без всякой цели, связи и порядка. Где на батарее сидит кучка матросов, где посередине площадки, до половины потонув в грязи, лежит разбитая пушка, где пехотный солдатик, с ружьем переходящий через батареи и с трудом вытаскивающий ноги из липкой грязи. Но везде, со всех сторон и во всех местах, видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и все это затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра, со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль – жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна, – слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех вас, и который вам кажется чем-то ужасно страшным. "Так вот он, четвертый бастион, вот оно, это страшное, действительно ужасное место!" – думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это еще не четвертый бастион. Это Язоновский редут – место сравнительно очень безопасное и вовсе не страшное. Чтобы идти на четвертый бастион, возьмите направо, по этой узкой траншее, по которой, нагнувшись, побрел пехотный солдатик. По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами, увидите проводники мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезать только два человека, и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки, живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах. Пройдя еще шагов триста, вы снова выходите на батарею – на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанными землей, орудиями на платформах и земляными валами…»