Текст книги "Жюль Верн"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

51

В мае 1884 года Жюль Верн отправился в новое большое плавание.

На этот раз его сопровождали брат Поль, старый приятель Годфруа, сын издателя – Жюль Этцель, а также Мишель. Онорина тоже приняла участие в путешествии, но дожидалась мужа в Алжире. Она плохо переносила качку, зато вполне была утешена тем, как их встречали в чужих портах. Правда, Лиссабон она пропустила и не присутствовала на торжественной встрече с членами Географического общества в Оране.

Взяв на борт Онорину, Жюль Верн повел «Сен-Мишель III» к берегам Мальты.

На подходе к острову они попали в сильнейший шторм, зато потом были – Ла-Валетта, Сицилия (Жюль Верн поднялся к кратеру Этны), Неаполь, Чивитавеккья, Рим, Флоренция. В Венеции писателя удостоили факельного шествия, проведенного прямо перед отелем, в котором он остановился…

«Бедекеры Жюля Верна», как иногда презрительно отзывались о его романах, никогда не бывали придуманными. Если уж он писал о Кадисе, то линия описанных берегов вполне соответствовала реальной, а если восхищался белизной Алжира, то она тоже была увидена им самим.

52

К середине 1880-х годов относится роман, написанный Жюлем Верном в соавторстве, – «Найденыш с погибшей „Цинтии“».

История мальчика, выросшего в семье норвежского рыбака, заинтересовала Этцеля.

Рукопись ему опять принес Паскаль Груссе. Несомненно, он рос, как писатель, но Этцель отказался публиковать слишком сырое произведение. Правда, речь в нем шла о полярных странах, поэтому Этцель сумел уговорить Жюля Верна поработать в соавторстве. Найденыш в романе Паскаля Груссе изначально был французом, просто его принимали за ирландца. Конечно, Жюль Верн нашел способ оживить действие: пусть этот приемыш, о происхождении которого никто ничего толком не знает, станет моряком и попадет в высокие северные широты.

В итоге мы получили историю Эрика Герсебома, которого еще мальчиком выкрали у его родителей. Подобные истории были в моде в XIX веке, а тут еще полярное путешествие!

Шхуна «Аляска» (стальной таран, электрические прожекторы, взрывчатка для разрушения ледяных полей, топки, в которых вместо угля использовался моржовый и тюлений жир) проделала в одну навигацию кругосветный рейс в арктических водах России и Америки, хотя Эрик Герсебом, в общем, попал на борт шхуны случайно. Человек, который якобы мог рассказать Герсебому о его давным-давно потерянных родителях, находился будто бы на «Веге» – судне пропавшего во льдах полярного исследователя Нильса Норденшельда (1832-1901).

Западное побережье Норвегии…

Берген… Нью-Йорк… Ливерпуль… Балтика…

Проливы Зунд, Каттегат, Скагеррак, Па-де-Кале… Бискайский залив, Атлантика… Залив Святого Лаврентия, Баффинов залив, пролив Банкса… А там Ледовитый океан – с мысом Глясе, заливом Коцебу, Чукоткой, Колючинской губой, Большим Ляховским островом… После выхода «Найденыша» опять пошли упорные слухи о том, что знаменитый Жюль Верн – вовсе не кабинетный писатель, а путешественник, скрывающий под псевдонимом свое настоящее имя.

На самом деле на такой вопрос о себе Жюль Верн ответил еще в романе «Дети капитана Гранта». «Вы, очевидно, уже проезжали по этим местам?» – спрашивает лорд Гленарван, глядя, как уверенно Жак Паганель ведет потерявшийся отряд по бездорожью Патагонии. И Жак Паганель кивает: «Конечно, проезжал. И не раз!»

«На муле?» – уточняет дотошный лорд.

«Нет, сидя в кресле».

53

День рождения – 8 февраля 1885 года – Жюль Верн отметил еще одним балом.

Писатель оделся трактирщиком, Онорина – трактирщицей. Казалось, вернулись давние, прекрасные времена. Гостей встречали веселые афиши, сочиненные хозяином дома. Плясали в саду американцы в цилиндрах, шотландцы с волынками, черные как уголь негры, арабы в бурнусах. Гости вырядились, как могли, а Онорина дала, наконец, волю своим кулинарным талантам.

Через неделю после проведенного им бала Жюль Верн прочел в Амьенской академии рассказ «Фритт-Флакк». Довольно странный рассказ, особенно на фоне прошедших празднеств. Некий врач гораздо больше интересуется гонорарами, чем здоровьем пациентов. На очередной вызов он вообще отказывается идти. Во-первых, плохая погода; во-вторых, он знает, что пациенту нечем платить. Но вызов повторяется. Над деревушкой и в лесу разражается настоящая буря, трещат сломанные ветром сучья. Узнав, что мать больного готова продать дом, чтобы оплатить его услуги, врач все-таки идет по вызову. Хлещет ливень, падают деревья, но наконец впереди доктор видит освещенное окно.

Он входит в дом.

Он наклоняется над кроватью.

И вдруг видит в постели… самого себя!

И тщетно он пытается помочь несчастному.

Он опоздал. Поздно. Врач «умирает у себя на руках».

54

Рассказ «Фритт-Флакк» составил компанию фантастическому роману Жюля Верна «Робур-завоеватель»: в октябре 1886 года они вышли под одной обложкой в очередном томе «Необыкновенных путешествий».

Воздушный океан всегда интересовал писателя.

В океане, скажем так, водном – всегда много чудесных отвлекающих моментов, а вот в пустынном прекрасном небе до сих пор живут только птицы и… люди. И там человеку противостоит только сам человек, прежде всего его собственные, ничем не усмиренные желания.

С некоторых пор в разных странах люди слышат с небес торжественную музыку, возможно, гимн, – но американский или английский, понять трудно.

А может, это музыка сфер? Может, это ангелы воздают хвалу Господу?

Возникшую проблему обсуждают на очередном заседании американского Уэлдонского общества его ученые члены. Кто-то высказывает и такое, вполне немыслимое предположение: а вдруг мы имеем дело с какой-то еще неизвестной нам искусственной машиной?

Высказанное предположение особенно уязвляет дядюшку Прудента – председателя общества. Правильно! – поддерживает дядюшку Прудента его секретарь Фил Эванс. – Любому здравомыслящему человеку известно, что аппараты тяжелее воздуха летать не могут.

Тогда на трибуну поднимается незнакомец.

«Граждане Соединенных Штатов Америки, – обращается он к насторожившемуся ученому обществу – Я инженер. Меня зовут Робур. Мне сорок лет, хотя на вид не дать и тридцати. У меня завидное здоровье, могучее телосложение, богатырская мускулатура и великолепный желудок, которому мог бы позавидовать даже страус».

Вызывающее вступление, хотя явно справедливое.

«Какого животного напомнила бы голова незнакомца стороннику теории сходства зоологических видов? – спрашивает далее Жюль Верн. И отвечает: – Конечно, голову быка, но освещенную разумом. Вьющиеся волосы с металлическим отливом походили на ворох железных стружек. Ни усов, ни бакенбардов, только бородка, подстриженная на американский лад и не скрывавшая челюстей, мышцы которых свидетельствовали об огромной силе. Кто-то подсчитал, что давление челюстей обыкновенного крокодила достигает четырехсот атмосфер, в то время как давление челюстей крупной охотничьей собаки не превышает и сотни. Выведена даже и такая курьезная формула: каждому килограмму живого веса собаки соответствует восемь килограммов ее "челюстной силы", а каждому килограмму живого веса крокодила – двенадцать килограммов. Так вот, килограмму живого веса вышеназванного Робура должно было соответствовать не меньше десяти. Следовательно, он занимал среднее положение между собакой и крокодилом…»

Не удивительно, что Этцель не всегда принимал юмор писателя.

«Да, – говорит инженер Робур, – вы все ошибаетесь. Будущее принадлежит исключительно летательным аппаратам тяжелее воздуха. Именно воздух для них – достаточно надежная опора. Если придать столбу упругой материи восходящее движение со скоростью сорок пять метров в секунду, то человек сможет свободно удерживаться на верхнем конце такого воздушного столба при условии, что площадь подошв его башмаков составит не менее одной восьмой квадратного метра. А если скорость этого воздушного потока увеличится до девяноста метров в секунду, человек сможет ступать по воздуху босиком. Заставляя массу воздуха двигаться под действием лопастей винта, можно добиться того же результата».

Таков новый герой Жюля Верна.

Ведет он себя ужасно. Просто по-хамски.

Правда и ученые мужи не отличаются легким характером.

«Вышвырнуть этого наглеца с трибуны! – раздаются требовательные крики. – Пусть убедится, как могут летать предметы тяжелее воздуха!»

Кое-кто даже требует линчевать неизвестного наглеца прямо на месте.

Но страдает не Робур, а председатель и секретарь Уэлдонского ученого общества.

Обоих похищают вместе с трусливым слугой дядюшки Прудента – Фриколлином, негром из Южной Каролины. Все трое (как когда-то профессор Аронакс со своим слугой Конселем и гарпунером Недом Лендом) попадают на борт некоего чудесного корабля, на этот раз летающего.

Поразительный корабль!

Не геликоптер, не воздушный шар, но летает!

И не просто летает. По воле капитана он может менять курс!

Казалось бы, вот оно чистое и окончательное доказательство победы аппаратов тяжелее воздуха над любыми воздушными шарами и аэростатами, но, к сожалению, способ доказательств, выбранный инженером Робуром, чрезвычайно уязвил свободолюбивых председателя и секретаря.

Они возмущены. Они требуют вернуть им свободу.

А чудесный воздушный фрегат Робура скользит среди облаков.

Перегнувшись через борт, невольные пассажиры «Альбатроса» разглядывают проплывающие под ними причудливые извивы рек, холмистые равнины, озера, моря, города. Вот прекрасный повод совершить еще одно необыкновенное путешествие вокруг земного шара – услышать свисток паровоза, двигающегося к Парижу, увидеть белые паруса кораблей, пересекающих океаны. Через Пенсильванию, над рекой Святого Лаврентия – к озеру Онтарио, к Ниагарскому водопаду. Когда еще можно будет посмотреть на все это с высоты птичьего полета? Когда еще можно будет проплыть неторопливо над величественным Тихим океаном, над Алеутскими островами, над заснеженной вершиной Фудзиямы, над желтыми лессовыми равнинами Китая. А там и Эверест, и Герат, и Каспийское море. Долгий волшебный ряд, нежная географическая мелодия. Астрахань, Москва, Санкт-Петербург, Стокгольм, Христиания, Париж, Рим, Тимбукту, даже Южный полюс. Как когда-то профессору Аронаксу и его спутникам представилась невероятная возможность обогнуть планету в глубинах Мирового океана, так теперь дядюшка Прудент и его спутники получают возможность проплыть над всеми океанами планеты, над ее необозримой сушей. Правда, обида пассажиров окрашивает для них весь мир в серые цвета полного неприятия. Да и как иначе? Инженер Робур откровенно презрительно относится к своим пленникам. Он даже приказывает запереть трусливого Фриколлина в каюте, как в карцере, чтобы не слышать его причитаний. А когда это не помогает, велит искупать несчастного в океане, опустив его вниз с борта на тросе.

«По какому праву творится такое беззаконие?»

«По праву сильного, конечно!»

55

«Инженер Робур не имел ни малейшего желания вести свой летательный аппарат над чудесными долинами Индостана. Пересечь Гималаи, чтобы показать, каким великолепным средством воздушного сообщения он обладает, убедить даже тех, кто не хотел поддаваться убеждениям, – вот, собственно, все, чего он добивался. Однако значит ли это, что „Альбатрос“ был совершенством, если даже допустить, что в нашем мире можно достигнуть совершенства?

Предоставим судить об этом самому читателю.

Во всяком случае, если в глубине души дядюшка Прудент и его коллега и восхищались замечательным аппаратом для воздушных сообщений, то они и виду не подавали. Прежде всего, они искали случая бежать. Их даже не занимали изумительные картины природы, проносившиеся перед глазами, когда "Альбатрос" пролетал над живописными рубежами Пенджаба.

У подножия Гималаев растянулась целая полоса болотистых мест, над которыми поднимаются вредоносные испарения – область Тераи, где распространена особая местная форма лихорадки. Но это нисколько не тревожило экипаж воздушного корабля, ибо не могло нанести ущерб здоровью людей. "Альбатрос" не спеша направлялся к выступу, который образует Индия на границе с Туркестаном и Китаем. Ранним утром 29 июня перед пассажирами воздушного корабля появилась неповторимая в своей прелести долина Кашмира.

Да, поистине неповторимо это длинное ущелье, образуемое Большими и Малыми Гималаями! Изборожденное сотнями небольших отрогов, которые, отходя от гигантского горного массива и постепенно снижаясь, тянутся вплоть до бассейна Гидаспа, оно орошается водами этой прихотливо бегущей реки, на берегах которой столкнулись армии Пора и Александра в те времена, когда Греция и Индия сошлись в жестокой схватке в самом сердце Азии. Она все так же течет и в наши дни, эта река Гидасп, тогда как два огромных города, основанные великим Македонцем в память об одержанной им победе, бесследно исчезли, так что невозможно даже обнаружить место, где они некогда красовались.

В то утро "Альбатрос" пролетал над Сринагаром.

Дядюшка Прудент и его спутники увидели внизу прекрасный город, раскинувшийся по обоим берегам реки. Натянутые, точно струны, деревянные мосты. Охотничьи домики с резными балконами. Аллеи, обсаженные стройными тополями, многочисленные каналы, дворцы, храмы, беседки, мечети. Немного поодаль виднелась крепость Гари-Парвата, воздвигнутая на вершине холма, подобно самому грозному из парижских укреплений, воздвигнутому на вершине Мон-Валерьен.

– Будь мы в Европе, – заметил Фил Эванс, – этот город можно было бы принять за Венецию.

– Будь мы в Европе, – подхватил дядюшка Прудент, – мы быстро сумели бы отыскать путь в Америку!»

56

Последние слова всё определяют.

Однажды, взорвав воздушный фрегат, пленники бегут.

Ни на секунду не останавливает их мысль о том, что, возможно, они уничтожают уникальное, чрезвычайно полезное для человечества изобретение.

Впрочем, когда в следующем году председатель и секретарь Уэлдонского общества благословляют полет аэростата «Вперед», управляемого прославленным американским воздухоплавателем Гарри У. Тиндеромом, случается непредвиденное: высоко в воздухе появляется все увеличивающаяся черная точка.

Это вернулся воздушный фрегат инженера Робура.

Как ни маневрируй, уйти от такого воздушного корабля невозможно.

В короткой стычке с аэростатом аппарат тяжелее воздуха окончательно утверждает свою победу. И снова звучащий с небес мощный голос Робура полон холодного презрения.

«Граждане Соединенных Штатов, мои опыты завершены, – сообщает он пораженным и испуганным землянам. – И я так теперь полагаю, что ничего на свете не следует делать раньше времени. Это относится и к прогрессу: успехи науки не должны обгонять совершенствования нравов. Надо идти путем постепенного развития, а не путем бурных переворотов. Словом, всему – свой срок! Отдай я сегодня вам свое изобретение, это никому не пошло бы на пользу. Народы мира еще не созрели для единения. Поэтому я навсегда покидаю вас и секрет своего изобретения уношу с собой. Но пройдет время, пройдет какое-то время, и люди научатся не употреблять великие изобретения себе во вред. Вот тогда вы получите в подарок мой великолепный воздушный корабль! А пока прощайте, граждане Соединенных Штатов, прощайте!..»

57

1886 год начался прекрасно.

Путешествие на «Сен-Мишеле III».

Праздничный бал. Новые тома «Необыкновенных путешествий».

Вроде бы более или менее налаживающиеся отношения с Онориной и падчерицами.

Но из-за новых долгов Мишеля, грозивших ему судом, Жюль Верн вынужден был расстаться с любимой яхтой, причем с приличным убытком, что для скуповатой натуры писателя было вдвойне тяжело: купил за 55 тысяч франков, а продал за 23. Мишель после этого вроде бы угомонился.

Довольно часто навещал старшего брата Поль с сыновьями.

Сыновей у Поля было трое – Гастон, Морис и Марсель (еще дочь Мари).

«Морис с Марселем, – вспоминал Жан Жюль-Верн, внук писателя [45]45
  Жюль-Верн Ж.Жюль Верн. М.: Прогресс, 1978.


[Закрыть], – были типичными представителями золотой молодежи и доставляли отцу не меньше хлопот, чем Мишель Жюлю. В противоположность Морису и Марселю, трудолюбивый Гастон, получив блестящий диплом, служил чиновником в Госсовете, затем поступил на службу в Министерство иностранных дел. На Гастона возлагали большие надежды и отец, и дядя. Жюль Верн вообще чрезвычайно привязался к племяннику, серьезный характер которого был прямой противоположностью легкомыслию его братьев и неуравновешенному нраву собственного сына…»

Но разум племянника вдруг помутился.

В понедельник 9 марта, когда писатель возвращался домой, перед ним вдруг появился Гастон с револьвером в руке. Он был чрезвычайно взволнован. Он что-то беспрестанно выкрикивал. Он просил дядю защитить его от каких-то невидимых, преследующих его врагов, даже указывал на них пальцами. Напрасно Жюль Верн пытался убедить племянника, что рядом с ним никого нет. С криком: «Даже вы не хотите защитить меня!» – Гастон дважды выстрелил из револьвера.

Первая пуля попала в калитку, вторая – раздробила Жюлю сустав над левой ступней.

Прохожие, услышав выстрелы, схватили безумца. Робер Годфруа, друг Жюля Верна, тут же отправил сообщение Этцелю-сыну. Но Жюля в Париже не оказалось, он уехал к больному отцу в Монако. Симон (доверенное лицо издателя) незамедлительно телеграфировал Этцелю-старшему: «Сегодня, в половине шестого вечера Гастон Верн, охваченный безумием, выпустил две пули в своего дядю».

В книге Жана Жюль-Верна приводится письмо Поля его свояку Леону Гийону.

Поль писал: «Какое ужасное несчастье! Я только что вернулся из Амьена, где видел бедного Гастона, которого поместили в клинику. Мой дорогой ребенок совершенно не осознает того, что он наделал. Он твердит, что хотел только привлечь внимание к своему дяде, чтобы помочь ему, наконец, стать членом Академии. Прокурор Республики и те врачи, которых я видел, заявляют, что Гастон абсолютно невменяем, и его, видимо, поместят в санаторий (в психбольницу)…»

В этой психбольнице Гастон оставался более пятидесяти лет.

Умер он только в 1940 году, совсем в другом веке, в возрасте более восьмидесяти лет.

В наше время пулю из ноги Жюля Верна извлекли бы без всяких проблем, но в те годы медицина была еще крайне несовершенна. Несмотря на действия пяти докторов (четверо из Амьена – Буссави, Деноэль, Пелеве и Фроман, и Верней – из Парижа), рана загноилась. Жюль Верн испытывал огромные мучения. Казалось бы, ничто уже не могло их усилить. Но судьба нанесла писателю новый сокрушительный удар.

17 марта в Монако умер Пьер Жюль Этцель.

Конечно, Жюль Этцель-младший, в руки которого перешло издательство, уже не мог быть для Верна такой надежной опорой, какой был для писателя его отец. Это понимали и тот и другой. Потрясенный, мучающийся от раны Жюль Верн написал Этцелю: «Я глубоко страдаю от того, что в последние минуты меня не было рядом с Вашим благородным отцом, которого я считал и считаю и своим отцом, и я не смог проводить его в последний путь вместе с Вами! Мадам Верн и я, мы проливаем слезы по нашему верному другу…»

58

«Я уже 24 дня прикован к постели, и у меня просто не осталось никаких сил», – жаловался в октябре Жюль Верн Этцелю-младшему. Только морфий более или менее снимал ужасную боль. Прикованный к постели, Жюль Верн вспоминал детство, и сочинял, сочинял, сочинял стихи. Тетрадь с этими стихами сохранилась до наших дней. В основном это вариации на тему спасительного морфия и множество триолетов, посвященных лечившим его докторам.

Доктору Деноэлю:

 
У него такой веселый характер,
что не добавишь к этому ни единого слова.
Он такой энергичный, такой хороший,
и всегда такой веселый,
что если он, правда, начнет вас лечить,
то вы умрете от смеха…
 

Доктору Пелеве («медленно встающему»):

 
О энергичный, энергичный доктор Пелеве!
Пусть вас не обманывает его имя,
ведь он так быстро приезжает по любому вызову,
он так быстр, так энергичен,
что пусть вас не обманывает
его имя…
 

Доктору Фроману:

 
Чем занимается доктор Фроман?
Да тем, что запирает в специальной лечебнице
всех сумасшедших, обнаруженных в департаменте!
Возможно, доктор Фроман
еще больше бы преуспел,
если бы вместо обычных сумасшедших
запирал в лечебнице мудрецов…
 

Что же касается морфия, то Жюль Верн прославлял его исключительно в сонетах.

 
О доктор! Воспользуйся, наконец, крыльями Меркурия,
неси поскорее свой драгоценный бальзам!
Ты же видишь: пора делать новый укол,
пора, наконец, поднять меня с этой постели.
Спасибо, доктор, спасибо! Что за беда, если лечение
никак не заканчивается. У нас есть этот спасительный бальзам,
такой спасительный, что Эпикур
должен был изобрести его исключительно для богов.
О, как циркулирует, как обжигает меня горче блаженство!
О, какая нежная благодать овладевает телом!
О, как я тону в бездонном спокойствии!
Ах доктор! Пронзи меня поскорее своей волшебной иглой!
Тысячу, тысячу, тысячу раз благословляю тебя, святой Морфий, —
безмятежность, созданная богами [46]46
  Свободный перевод Г. Прашкевича.


[Закрыть].