Текст книги "Сапуниха(СИ)"

Автор книги: Геннадий Антюфеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Весной перевели на ферму в Качалин. Дождь, грязь, туман, слякоть, ежедневные походы выматывали до потери пульса, а ведь нужно и управляться по домашнему, пусть небольшому, хозяйству. Поэтому после некоторых колебаний решила перейти на центральную усадьбу. В Качалине приютила крёстная – Степанида Климентьевна Братухина, небольшого роста женщина с добрым, покладистым характером. Потом, забрав дочь, поселилась в рытушке, мечтая о небольшом хотя бы домишке. Вскорости дали жильё в двухквартирке.

У соседей был мальчонка, любивший играть с ней. Переворачивая табуретки, садился в них, изображая машину. Вместо руля приспосабливал крышку от кастрюли и фырчал, подражая двигателю.

– Садись, прокачу, – распахивал воображаемую дверцу.

Устраивалась в "автомобиль", и "катались" по мнимым дорогам и полям.

– Давай теперь я буду шофером, а ты – стажёром,– предложила.

– Не справишься.

– Это почему же?

– У машины мотор часто глохнет.

– А ты его замати,– предложила соседка Варя, зашедшая за какой-то мелочью.

– Чем же я буду матить? – с недоумением уставился на неё мальчишка.

– Чем, чем... Хреном и ман...

– Будет тебе, – прыская смехом, остановила дальнейшее объяснение...

... Рабочих рук не хватало, и однажды к ним во двор заглянул председатель колхоза С. Ф. Багаев. Валюха, будучи дома, смекнула, в чём дело, метнулась в сарай, надеясь спрятаться там. Обезьянкой взобралась на чердак, решила отойти от лаза подальше и... провалилась. Доски, очевидно, подгнили. Зацепившись за что-то серпиновой юбкой, беспомощно повисла, боясь подать голос о помощи. Спиридон Филиппович, обследовав жильё и подворье, вошёл в сараюху.

– Висишь? – усмехнулся.

– Вишу.

– Ну-ну, – хмыкнул, выйдя вон. В открытую дверь Валя видела, как тот шагнул в квартиру и вернулся со свёрнутым матрасом, внутри матраса находилась подушка. Положив поклажу в тарантас, вернулся к ней. Крякнув, снял, молча отнёс, усадив сверху на свёрток.

– Поехали,– полувопросительно, полуутвердительно произнёс, обернувшись к спутнице.

– Угу...

Чмокнув губами, председатель дёрнул вожжи, лошадка побежала по мягкой дороге. Из-под колёс заклубилась пыль, окутывая седоков... Когда приехали в бригаду, присутствующие легли со смеху, увидев заплаканное, со следами слёз и разводов от ладошек личико пополнения.

Вставать приходилось рано-рано, чтобы к восходу солнца справить завтрак для колхозников. Огромнейший, врытый в грунт котёл, под которым находились горны, булькал нехитрой похлёбкой. Едоки не привередничали, обжигаясь, наяривали приготовленное, нахваливая юную повариху.

– Молодец, дочка! Скусно... добавь-ка ишо.

Было приятно и... ужасно хотелось спать. Постоянно.

По вечерам, очищая опостылевшую картошку, Валентина слушала балалайку и людской гомон. Молодёжь топтала в танце землицу, выкрикивая что-то разухабистое и распевая не всегда пристойные частушки, постарше – добродушно похохатывали и подбадривали веселившихся. Постепенно всё вокруг замирало... Тишина подкрадывалась к стану, укутывая сонным покрывалом. А ей приходилось мыть проклятый котёлище, готовиться к следующему, да нет, уже наступающему утру. И так изо дня в день.

Иногда Степанида забегала к дочери, угощала испечёнными (большими, на всю сковородку) пирожками с морковью или грушами, а пока та ела, уговаривала:

– Ты не горюй, Валюшка... Скоро тебя освободят от работы. Потерпи, родная, потерпи...

"Сколько же Вале придётся терпеть?– подумала. – И Вале, и мне самой..."

Да, жизнь соткана из терпения. И труда. Тяжёлого. Изнурительного. Ежедневного.

Кажется, вчера это было, а прошло... Ох, сколько времени прошло...

С тем же старанием работала пояркой, телятницей, дояркой, в Суровикино дорогу к заводу мостила... Куда посылали – там усердствовала.

Остались позади тяжкие послевоенные годы, когда и сами голодовали, как перед войной, и скотина околевала с голода. Опять ходили по балкам, собирали желудки. Добавляли потом в перетёртую из жёлудей муку лебеду и прочую траву, вновь пекли "лепушки". А чтобы коровушек сберечь – раскрывали базы и кормили соломой с крыш. Так вот выживали. И выжили. К сожалению, не все. Захворала и умерла, когда, сдавалось, лишения остались позади, Ариша, оставив малютку Раечку...

Незаметно, а главное, скоро выросла Валя. Уехала в Калач. Работать и учиться.

А она по-прежнему трудилась в Качалине.

Когда дежурила, старалась поддерживать порядок на ферме: ясли полны корма, подстилка свежая, дорожки песком посыпаны. Будучи и здесь старшей дояркой, корпела наравне с подчинёнными.

Обмазав очередной плетень, женщины, войдя в телятник, повалились на солому, укрывшись халатами.

– Лёна, гляди, а то ветром надует – забрюхатишь, – скалилась насмешница Нюрка Лобанова.

– Щас...– лениво отвечала подруга, – тут как раз забрюхатишься... Скорей спину сведёт от сквозняка.

– А ты в угол подвинься – глядишь, там повезёт,– продолжала Лобаниха.

– Вот привязалась, как муха...

– Дайте подремать, – обратилась к товаркам Ганя Братухина,– а то сщас придёт Фёдор Савельевич и пошлёть куды-нибудь...

Не успела проговорить, как раздались шаркающие шаги бригадира.

– Лёгок на помине, – вздохнула Нюша Братухина.

– Чаво? Не услыхал я... – стоя в дверях и привыкая к темноте, произнёс дядя Федя. Потом, помедлив, добавил: – Надо-ть, девки, кизеков нарезать...

– Да мы дюже уморились, Савелич. Базы тока обмазывали, плетни плели.

– Ничё-ничё, помаленечку, потихонечку... за вами нихто ж не гоняить... – гнул своё Татаринов.

– От старый хрен, прилепился, как банный лист... – огрызнулась Лобанова.

– А ты помолчи, егоза... тебе лишь бы зубы щерить. Это могёшь... А как работать – не докличишьси...

– Не бряши, бригадир,– хитро улыбаясь, промолвила та. – Тока кликни... мигом к тебе прижмусь.

Выпятила грудь, согнула руки в локтях, отведя их назад, и двинулась к начальнику. Савельевич попятился, споткнувшись о жердину, привалился к стене в нелепой позе: и не стоит, и не лежит. И не упал, и встать не может. А казачка, вплотную подойдя к руководителю, закрыла бюстом его лицо, подхватила за подмышки и зашептала, чтобы все слышали: "Ну что, дядя Федя, поработаем?" Тот увернулся, но, потеряв равновесие, встал на четвереньки, а потом, поскользнувшись на соломе, и вовсе растянулся.

– Погоди, я ишо не готовая, ишо юбку не сняла, а ты уж улёгси, – стала расстёгивать пуговицы доярка.

Старик, повернувшись к бабёнке, начал пятиться, ползти, не отрывая зад от соломы, упираясь руками в землю и скользя пятками по ней.

– Куды ж, касатик мой ... не убегай. Погоди, сладкий, я щас,– наступала на него Лобанова. Казак упёрся в косяк двери, пытаясь подняться, осипшим голосом крикнул: "Отойди, окаянная!"

– Ишь, гля, разгорячился.

– Изыди, охальница!

Анна вышла из упавшей юбки, не обращая на ругань внимания, раскинула руки для объятий: "Иди сюда, мой писаный..."

Бригадир с трудом поднялся, но, сделав неосторожное движение, вновь споткнулся, прополз немного, встал и просипел гневно: "Бесстыжие твои глаза! Глянь, чё выдумала... Да я тебе, да я..."

– Ну чаво заякал?... Так и скажи, что хреновина не работает.

– Тьфу ты! Ей ссы в глаза – она: "Божия роса..."

– Ну хватит тебе, Нюра,– урезонила подругу.

– Хватит, так хватит, хотя мы и не начинали...

Татаринов заковылял от телятника, обивая на ходу с себя солому. Остановился в раздумье, повернул, было, обратно, но, услышав хохот, засеменил прочь.

– А куда он нас хотел направить, девки? – давясь смехом, спросила Лёночка Братухина.

– А кто ж знает.

– Да Савелич про всё забыл, когда Нюрка титьками прижала.

– Ха-ха-ха!

– Гляди, Нюра, а то дядя Фёдор пожалится Спиридону Филипповичу или Никите Локтионовичу...

– А мы и Багаева с Сергеевым сиськами задавим. На всех хватит!

– Го-го-го!

– Ух, ух...

– Хи-хи-хи...

Улыбнулась воспоминаниям. Боевые подруги, озорные. Хоть и тяжело жили, а шутковали. Беззлобно. Без обиды. Собирались, случалось, у кого-нибудь на посиделки, как в девичестве, вязали, пряли, играли песни. Покупали и бутылочку. И веселились, плясали, разгоняя вдовью тоску... С радостью и смехом всегда рядом шагали горе и горечь.

В начале пятидесятых умерла мама. Не пеняла вроде бы на здоровье. В одной руке носила внучку Раечку – дочку Ариши, во второй – ведро с водой. Внучка сучила* ножками, что-то гулила, кукарекала, слушая прибаутки бабушки, а потом сидела на подстилке посередине двора, наблюдала за хлопотами старушки. Но и двух лет ей не исполнилось, как на Прощёное воскресенье преставилась раба Божья Бузина Александра Яковлевна. Вода как раз разлилась, заполняя Лиску, балки и овраги, пришлось идти окольными путями в Гуреевский, чтобы попрощаться с маманей...

В том же году случилась оказия в хуторе.

Жил там дед Гуреев Яков Харитонович со своей бабушкой Химой. Зажиточными слыли в своё время – мельницу имели. Но жадность обошла их стороной. Бывало, ходит хозяин, приговаривает: "Сгребай, сгребай мучицу в мешок, а не помещается – в завеску*". Сын Василий отделился, бригадирил в колхозе. А соседствовала у них тётка Марьяна с приблудой-племянником. Мишка то жил у неё, то уходил куда-то, месяцами не бывая дома. Потом появлялся, снова исчезал. Как-то пришёл в очередной раз и бродил по хатёнке, обдумывая что-то... Затем наспех оделся, прихватив ружьё, выскочил из дому. Тётушка за ним:

– Куда в такую непогоду?! Вернись, окаянный!

Злоумышленник развернулся и в упор из двустволки... Марьяна, не охнув, свалилась замертво. Грохот выстрела перекрыл прогремевший гром. Стрелявший, не оглянувшись, побежал к куреню Харитоновича. Забарабанил по стеклу, попросился, старичок узнал по голосу, впустил. Войдя в горницу, парняга стал метаться, как зверюга в клетке.

– Чего метушишься, Михайло? – спросила баба Хима.

– Да так, ничего. Не сидится.

– Успокойся, соколик. Я тебе сейчас постелю, отдохнёшь, а утром, Бог даст, распогодится, и пойдёшь, куда хочешь.

– А я никуда не хочу.

– Ну гляди, как знаешь, – и с этими словами старушка отправилась готовить постель.

Бедокур тем временем метнулся в сенцы, схватил оставленное там оружие, ни слова не говоря, выстрелил в бабулю. На громыханье из переборки выскочил дедок и был уложен из второго ствола... Убийца сгрёб в покрывало одежду стариков, кое-что из посуды, поджёг жилище, нырнув в черноту непогоды. Огонь увидели соседи, бросились тушить, тут же сообщили о случившемся сыну. Кто-то видел, как из двора бежал лихоимец с узлом за плечами...

Пожар потушили.

Преступника настигли в Калаче. Тот по глупости своей оставил пожитки дедов, успев самую малость продать или пропить. Василий, до полусмерти избив бандита, сдал его милиции.

Был суд, на котором подсудимый кричал, что всё равно спалит хутор. Если не он, так другие. Дотла.

С тех пор Гуреевский стал глохнуть. Люди переезжали в Скворин, Качалин или Остров. Пырей, осот, лебеда с полынью забили огороды. По опустевшим левадам гулял ветер, заглядывая по пути в брошенные строения... Вскоре трудно было отыскать в полуразрушенных, полусгнивших обителях и базах следы благополучного, процветающего хутора...

Поселения, как и люди, тоже умирают. И у тех, и у других – у каждого – своя судьба...

"Когда же меня Господь приберёт? – думала, глядя на сереющее небо. – Неведомо. Сколько кому напечатано – столько и жить". Вспомнила недавний сон, где папа строит новую хату. Поднимает стропилы, говорит сверху:

– Гляди, Стеша, какой курень отгрохал. Хорош? – И смеётся. Молодой, красивый, с лихо закрученными усами...

Нет давно папы, мамы, нет их дома... И она уж старая, престарая. Пережила по годам и маманю, и папаню...

Снова окунулась в прошлое.

Вернувшись из Калача, Валя вскоре вышла замуж за красавца Ивана, ушла с ним к свёкру со свекровью в Остров.

Она же осталась в Качалине, работая в колхозе. Бригадиром теперь был Прокофий Харлампьевич Беленьков, худощавый, вёрткий казачок, приговаривающий нараспев "верна-а" чуть ли не каждый раз в конце предложения. Не любил сидеть без дела, помогал подчинённым во всём. Не чурался и базы подмазывать, подсобляя бабонькам, успевал отбрыкиваться от шуточек с подначками.

Однажды вместе с постоянной напарницей Беленьковой Мотей поехали на быках зимой в Суровикино сдавать хлеб и на обратном пути заблудились. Пурга разыгралась – свету белого не видать. Сошли с саней дорогу искать. Не нашли. Быков потеряли.

– Ну, всё, Мотя, пропадём, замёрзнем посреди степи.

– Не, не замёрзнем. Будем идти – выживем.

Плутали, плутали, вышли в Поповку. Добрые хуторяне отогрели, накормили, напоили, спать уложили.

Утром позвонили в Качалин, сообщили о происшествии. Приехал Харлампьевич. Привёз молока с хлебом.

– Ешьте, девчатки, ешьте да вспоминайте, где скотину потеряли.

– Да кто же знает где...

– Ничё, ничё – найдём, верна-а?

Пошли искать, а мороз стоит – ажнык деревья трещат. Снегу намело – по пояс. Прокофий сам по заносам карачился и спутниц заставлял двигаться:

– Ходите, ходите, а то замёрзнете.

Какой там замёрзнете – жарко стало, а быков всё нет. Бригадир, стоя на дне балки, задрал ухо у шапки, стал прислушиваться. Постояв немного, сдёрнул ружьё, выстрелив вверх. Суетливые, вездесущие сороки умолкли на мгновение, а потом опять застрекотали невдалеке.

– Ну вот и пропажа нашлась, – улыбнулся и побрёл за поворот балки. Там впрямь стояли животные, зацепившиеся верёвкой за пень, мутно глядели на барахтающихся в снегу людей.

– Я ж сказал, что найдём,– затараторил Беленьков.– А вы: "Кто ж их знает..." Сороки знают. Верна-а?

"Верно, верно", – согласилась, вспоминая тот случай...

В марте 57-го вышла замуж Варятка за чубатого выгадника* и плясуна Ивана Вифлянцева. Нарекла и поклала им на свадьбу телушку – премию, что дали за добросовестный труд. Нехай живут, множатся...

К тому времени Валя разошлась с мужем, пришла жить к ней вместе с голубоглазым малышом. Мальчонка был красивый, как кукла (а разве есть некрасивые свои дети и внуки?). Да вот беда – болезный. С раннего детства суставы мучили, кровушка из носа текла. Напестались с ним: то лист капустный к больному месту прикладывали, то молоко кислое, компрессы ставили, к бабкам-знахаркам возили. Никакого проку. А ему полегчает – скакать начинает.

– Да нельзя же, сынушка!

Внучонок в ответ смеётся, опять озорничает. А ещё любил сказки слушать. Просит, бывало, рассказать про медведя. Песенку пели вместе:

Скрыпи, скрыпи, дервяная нога,

Скрыпи, скрыпи, неподмазанная.

Вся скотинка спит,

Все людишки спят,

Одна бабушка не спит -

Мою шёрстку прядёт,

Мою мяску жуёт...

Нравилась ему эта сказка. Любил и рисовать. Чуть отлегнёт – сразу за карандаши.

Так и вырос. По городам всяким ездил: то лечился, то учился. Где внучок – туда и она приезжала, сумки с едой да гостинцами возила. Побывала, благодаря нему, даже в Москве! В галерею Третьяковскую пошла – вот где красотища-то! Довелось увидеть те картины, о которых в своё время говорили и спорили Илюша с Ванюшей.

В Виннице была. Пирогова забальзамированного видала. Лежит, как живёхонький. Говорят, во время войны немцы приходили глядеть, честь отдавали хирургу великому.

А в Одессу как поехала? В поезде сидит, дремлет... вдруг вспомнила: адрес не взяла... Объяснила таксисту, где и на кого внук учится. Приехали в училище. Спросила у вахтёра:

– У вас хроменький такой не учится?

– Не, мать, не заприметил.

Догадливый попался мужичок, позвонил куда-то, а потом сказал, улыбнувшись щиро:

– Жди, скоро будет-таки твой хлопчик, шоб он так жил, как бабушка любит и шукает.

Тот действительно через полчаса, приехал с другом и привёз её в общежитие своего училища. Там, попивая чай с пирожками, они с Алёшей (друга так звали) всё удивлялись, как нашла его. Вот так и нашла. Мир не без добрых людей.

"От ить я какая! Кругом объездила, – восхитилась собой, – Сколько же всего повидала... Сколько же людей сердешных повстречала..."

Но это будет позже.

А пока – вызвали в правление колхоза, где находился и председатель сельпо Савелий Рудов.

– Яковлевна, тут такая проблема, – сказал Спиридон Филиппович, – в магазин сторож нужен. Дед Николай, сама знаешь, уж старый, не может караулить добро. Так решили тебя попросить. А?

– Страшно. Был бы один магазин., а то и склады же ещё... Там товару-то сколько. На тыщи... А ну как кто-нибудь вздумает залезть?

– Ружьё выдадим,– улыбнулся Рудов.

– Ой, я, прям, не знаю...

– Выручай, Яковлевна. У вас, говорят, кобель злой. Пустим по проволоке – нехай бегает. Никто не сунется!

– Бобик-то? Злой. Никому не подчиняется, кроме меня.

– Тем более. Ты, ружьё и Бобик – сила! Ну, договорились? Вот и хорошо.

Так стала сторожем. Еженощно на службу отправлялся с ней смурной, злохарактерный чёрный пёс, носившийся по проволоке и достававший почти до всех закутков двора сельпо.

... Дочь, выйдя вторично замуж, уехала на Украину, куда стала и её звать. На переезд не соглашалась, но регулярно навещала "украинцев". Времена стабилизировались, денег на путешествия с подарками хватало. Иной год по 3-4 раза гостила. Нравилась спокойная дорога в чистых поездах с вежливыми проводниками. Попадались грубияны, но больше везло на приветливых. "Занимайте место, бабуся, – щебетала девушка в железнодорожной форме.– Чайку принести?" Заказывала пару стаканчиков, угощая хозяйку вагона конфетами, домашней снедью... Как-то совпало, что туда и обратно ехала с одной и той же проводницей с красивым молдавским именем Ленуцэ. Та отметила бабулечку среди множества пассажиров, пригласила в свою столицу, где жила (поезд был Москва – Кишинёв). Оставила адрес, но не получилось навестить знакомую, хотя и побывала в Молдавии – в Рыбнице, Каменке и в Бельцах. Запомнились обширные виноградники, сложенные из валунов заборы, старинный монастырь, к которому поднималась на вершину огромного холма...

Из Качалина посылала письма, описывала свои новости и хуторские события. Долго отнекивалась, но всё же, не выдержав, отправилась к Валентине. Там подрастало четверо внуков. У старшего уже пробивались усы и по вечерам в клуб да к девчонкам мотался – домой под утро возвращался. Нина – самая серьёзная из всех. Ушлая: прежде, чем что-либо сделать, подумает хорошенько. Эту не обхитришь, как Надю. Та спроста девчушка. Любила возиться рядом, лазить по ней, приговаривая: "Ты спи, ба, спи..." Сейчас живёт двор в двор с матерью, а значит, и с ней, с бабушкой. А самый младший, Валерочка, прям ангелочек: кучерявый, голубоглазый. И, как брат, рисует, рисует...

"На Украине тоже места знатные и народ добрый,– подумала.– Соседи как родичи: помогают, во всём поддержат. Хорошие люди. Дюже хорошие..."

Вспомнила Оляну, соседку, несколько старшую по годам, часто приглашавшую в гости:

– Зайды-но на хвылыночку. Побалакаемо, по чароци выпьемо.

– Да некогда, Остаповна, дела надо делать...

– Та що ти дила. Их скилькы нэ робы – кинця краю нэма. Ходимо, Штэфаню, обид вжэ...

Сидели у окна маленькой хаты, чинно жевали яичницу со шкварками, неспешно вели беседы о жизни...

В огороде бродила осень, осыпая землю разноцветной листвой, любуясь озимкой и свежевспаханным лоснящимся чернозёмом.

На ветках громко галдели скворцы, обсуждая план перелёта в южные края.

С вершины разлогистого ореха взлетела ворона, держа в клюве добычу – тот редкий плод, до которого сложно добраться человеку. Взмыв вверх, отпустила трофей – тот шлёпнулся об огромный валун, ограждающий забор от лихого водителя, и отскочил на дорогу... Умная птица опустилась, взяла его, вновь взлетела. Повыше. Опять отпустила. Шваркнувшись о камень, орех раскололся. Удовлетворённо каркнув, птаха приземлилась, принявшись за лакомство...

И в её век вкралась осень, незаметно перейдя в позднюю. Поздней осенью природа готовится к долгому зимнему сну. А весной, после спячки, воскресает, обновляется, радуясь пробуждению, солнцу, теплу и свету. Увы, если человек отойдёт к подобному сну, то вновь не возродится. Уберут ему в последний раз постель, оденут во всё доброе, поплачут, отнесут на погост. Туда будут приходить родные, вначале часто, потом реже и реже, пока, наконец, не зарастёт могила бурьяном, не завалится крест... А после холмик и вовсе сровняется с землёй, и забудут о рабе Божием и друзья, и родичи...

Но пока дышится – мирские дела с заботами одолевают, жительствует всяк по своему разумению, творя дела добрые и не очень. Чем больше добрых – тем дольше память. Но, всё равно, нет ничего вечного на земле – ни людей, ни памяти.

Перекрестясь, продолжила размышления.

Отчего же так получается, что и у праведника, и у грешника один конец – яма, засыпанная полупьяными могильщиками, причитания, всхлипывания и тишина. Вечная, леденящая тишина... А как отличить грешника от праведника? Где граница добра и зла? И кто сказал, что вот это хорошо, а это – плохо? В одной ситуации убийство – зло, а в другой – подвиг... Господи, как всё запутано, как тяжело разобраться во всех деяниях человечьих и Твоих! Сколько протянула, а так и не смогла уразуметь всей сложности бытия. За что наказал её Вседержитель?...

Пожив на Украине, вновь вернулись в донские края и поселились за речкой в Качалине. Место удивительно похоже на то, где находился дом папани с маманей: тот же продолговатый изгиб Лиски, те же вербы, тополя, хворосты. Даже месторасположение соседей чем-то напоминало гуреевское...

Дочь с зятем работали в колхозе, внуки учились. Младшенький, Валера, болел, как и старший внук, и не познал взрослых хлопот: одиннадцатым летом улетела в лазурь чистая, безгрешная душечка... Через какое-то время и зять убрался... А остальные продолжали жить. Есть, пить, веселиться, горевать.

У каждого ведь своя судьба, и в то же время существует общая, семейная. Как водится в миру. Есть совместные радости и печали, а есть и личные горе и трагедии...

Однажды пришёл чёрный день к ней.

Встав, как обычно, раньше всех, выпустила скотину на выгон, поставила париться пшеницу, зашла в дом. Хотела подмести в прихожке. Нагнулась за веником и – страшный удар пронзил тело. Словно пропустили ток высокого напряжения. Громко закричав, свалилась возле грубки... Дальнейшее не помнила.

Очнувшись через несколько дней, попыталась пошевелиться и с ужасом осознала, что не может ничего сделать. Хотела что-то сказать, но вместо речи из горла вырвалось несуразное мычание. Отчаяние и страх овладели, и горько, безутешно заплакала. Слёзы лились по щекам, скатывались к губам – чувствовала солёный привкус, но не могла их вытереть.

"Боже милостивейший, что же случилось? Что произошло? За какие прегрешения? За что?!" Вопросы роились в голове, но не находила на них ответа...

Постепенно успокоилась, привыкла к своему положению как к неизбежности. Сила воли, закалка взяли своё. Исподволь вернулась речь, вновь могла общаться с родными. Мало-помалу начали восстанавливаться движения в суставах, и, наконец, смогла подняться с постели. Остались недвижимыми левые рука с ногой. Пальцы на руке свело, не верилось, глядя на них, что они столько переделали... Понемногу возвратилась уверенность, и с помощью маленького стульчика передвигалась по комнатам, даже выходила на улицу.

Летом приезжали внуки и правнуки. Сидя в холодке беседки, играла с ними, порой и песенки пела. Потом стало хуже, посему не выходит во двор....

С того тёмного дня прошло... прошло... Не помнит, сколько времени миновало... Сдаётся, целая вечность...Кажется, что она старая, древняя, как мир. И они удивляются друг другу, она – миру, а мир – ей...

Жизнь продолжается, и, испытав и пережив многое, задаётся чаще всегда одним вопросом: "За что?"

Училась, трудилась, любила – всё по-честному, всё с чистой душой. Может, за то, что к старости бурчеливой стала? Так ведь не со зла ворчала. Так, для остстрастки...

А, может...

Сватались многие, но отнекивалась, отшучивалась. Однажды, правда, решилась и ушла в Остров к Фоме Ивановичу... Пожила немного и вернулась опять в Качалин, к одиночеству. Поняла, что лучше Илюши нет никого. "Нешто за такое наказывают? Может, есть ещё какие грехи? Не знаю..."

Только если и провинилась где, то уже давно прегрешения искупила работой своей, заботой, любовью своей.

... За окном разгоралась утренняя заря.

В восхищении наблюдала за чудом, которое Бог дарует ежедневно, и из уст полилась молитва:

"Богородице, Дево, радуйся, обрадованная

Марие, Господь с Тобою, благословенна

Ты в жёнах и благословен Плод чрева Твоего,

яко родила еси Христа Спаса,

Избавителя душам нашим.

Господи, спаси и сохрани живущих на земле. И ныне, и присно, и во веки веков".

Слова, обороты и выражения, употребляемые казаками Нижнего Дона.

«играли песни» – на Дону говорят «играть», а не петь песни;

налыгач – верёвка, с помощью которой ведут животных, обычно накручивается на рога;

арба – телега с высокими бортами;

прикладок – стог;

шамара – тина;

телорез – осока;

южели – визжали;

тюря – простая, без заправки, похлёбка;

чаморик – душистая степная трава;

курень – дом;

шалечка – небольшой головной платок;

теплушка, переборка – комнаты;

погутарить – поговорить, гутарить – говорить;

кокурки, коныши – сдоба;

каймак – при кипячении, а затем "томлении" молока на медленном (маленьком) огне образовывается довольно толстая, охристо-коричневого цвета плёнка, которую снимают и смазывают ею сдобу, а так же добавляют в чай;

утирка – носовой платок;

шулкать – лузгать, щелкать семечки;

левада – рощица при усадьбе, иногда просто огород;

клетка – огород;

дишканит – выводит свою партию высоким голосом;

жилка – леска;

прижукли – притихли;

грубка – печь;

дюже – очень, сильно;

"чисто человек" – как человек;

окраинцы – проталины между берегом и кромкой льда;

вечерять – ужинать;

потонакивать – напевать;

всклянь – вровень с краями;

подловка – чердак;

горны – своеобразная печь, обычно наполовину врытая в землю;

татарник – крупный репейник;

чирик – тапочек, чирики – тапочки;

постав – буфет;

раскуртыкавшаяся – растрепавшаяся;

выварка – очень большая кастрюля;

ерик – овраг;

било и курило – сильная метель, пурга;

круглый дом – дом с равно скатной со всех четырёх сторон крышей;

кушири – кусты;

комнатка – маленькая комнатка наподобие кладовки;

завозня – дорожка, по которой завозили что-нибудь на подворье;

зембель – плетёная корзина;

чакан – стебли куги;

изволок – пригорок;

побанить – помыть;

займище – заливной луг;

кочет – петух;

чувал – большой мешок;

прилабуниться – пристроиться, приласкаться, приткнуться;

подтрунить – посмеяться, пошутить;

зараз – сейчас;

прибасывать – приговаривать;

откидное молоко – кислое молоко, которое отжимают ("откидывают") через марлю или ткань до густой тестообразной массы, такое молоко хранится очень долго;

надысь – недавно;

"..из городу приехал.." – Волгоград (тогда Сталинград) у нас называют просто городом;

зацугыкал – зашагал тяжело;

чикилял – хромал, прихрамывал;

ирьян (у нас произносят твёрже – ирян) – напиток из кислого молока, преимущественно из откидного;

хутчей – быстрее;

подкузюмившись – покрыв платок особым способом, когда закрывается голова и лицо, остаётся лишь полоска для глаз;

кизяк – (у нас говорят кизеки ) – плотная масса из соломы с навозом, которую резали на прямоугольники, сушили на солнце, а потом применяли в виде топлива;

падинка – низинка, ложбинка;

сучила – дёргала, перебирала;

завеска – женский фартук;

выгадник – шутник.