Текст книги "Сапуниха(СИ)"

Автор книги: Геннадий Антюфеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

...Авилович, не выдержав доли единоличника, когда уже невозможно стало жить вне колхоза, вступил туда, работая возницей. Перестали коситься на него, на его семейство, перестали, перевстрев в переулке, хвалить, что держится за личное хозяйство. Не потому, что выбросили думку об индивидуальных наделах, а потому, что страшились: за длинный язык можно схлопотать срок, загремев в Сибирь или на Соловки. Поэтому помалкивали больше, а если становилось невмоготу – шёпотом делились потаённым с кем-нибудь из близкой родни. Да и то когда засыпали дети.

Ездовому в колхозе всегда занятие найдётся: обеды возить, корма для скотины, зерно в Суровикино отправить, за лесом съездить... Бузин в передовики не лез, но и сзади не плёлся. Поручаемое дело выполнял добросовестно и в срок.

Был Яков степенным человеком, мужчиной, вошедшим в возраст, когда знаешь, что такое фунт лиха и небо с овчинку. Когда вкушаешь полынь бытия и видишь жизненные просветы, где есть место шутке, смеху, меткому слову, женской утехе. От своей краткости казались те просветы ещё милее и слаже...

Время, как запряжённая четвёрка лошадей, борзо мчало седоков, умостившихся на нём, сквозь дни и годы.

Вновь на землю выпал вначале робкий, а затем уверенный снег, укрыв просторы Придонья чистейшим покрывалом, что скрадывало неровности степей. Рыже-коричневые кучки дерев украшали узором сверкающую под солнцем или луной белизну, отчего порой в душу закрадывалось грустное, а иногда тоскливо-щемящее настроение. Красота всегда почему-то вызывает у человека слёзы восторга, переходящие в печаль...

Но жизнь, особенно для молодых людей, полных планов и мечтаний, да к тому же и влюблённых, прекрасна во всех проявлениях времён года, погоды и человеческого расположения духа.

Однажды Илья и Степанида решили наведать Сапуновых-старших и отправились пешком в Рахинку, расположенную напротив Сталинграда. Путь предстоял неблизкий, но разве могло это остановить? Нет, конечно же. Шли по замёрзшему Дону, по дорогам, тропинкам, по застывшей Волге, что гордилась берегами, словно ядрёная баба крутыми бёдрами. Салазки с лежавшими на них узелками с незатейливыми харчами и скромными гостинцами, тащили по очереди. Когда уставала, благоверный усаживал её, укутывая шалью, тянул санки, рассказывал забавные истории и пускался бегом, выйдя на ровные ледовые площадки. Полозья заносило в стороны, выписывая обороты и полуобороты, при этом Стеша дурашливо и радостно визжала... Иногда, отойдя подальше от жилья, находили какой-нибудь бугор, оставляли поклажу в стороне и с упоением катались. Неслись вниз так, что ветер свистел в ушах, колко вонзался в лицо, заставляя зажмуряться от пронизывающих потоков. При неловком движении сваливались в зимнюю перину, с хохотом кувыркались в ней, вскакивали, бросались снежками. Те, рассыпаясь в полёте, искрились мириадами радужных блёсток, будоража кровь и вызывая приливы счастливого смеха... Успокоившись, в обнимку брели к сиротливо стоящим узелкам и, упоённые любовью, продолжали путь...

Вскоре после возвращения из Рахинки мужа назначили завскладом. Оставив конторские проблемы, принялся осваивать новое дело. Озорной и развесёлый в повседневности, заводила и душа любой компании, сыпавший шутками и остротами, в работе был нетороплив, сосредоточен и порой суров. Склад постепенно преображался, принимая строгий, ясный характер даже в мелочах. Ящики и ящички, коробки и коробочки, банки и баночки заняли отведённые места на стеллажах, имея бирочки с указанием содержимого. Журналы приходов-расходов заполнялись каллиграфическим почерком, и при любом обращении заведующий не искал нужную вещь, зная, где та находится или же вовсе отсутствует. Знал Илья Викторович, сколько килограммов гвоздей требуемого размера имеется в наличии, сколько есть олифы, солидола, хомутов и всего необходимого в хозяйстве.

Частенько наведывалась к нему на базу Стеня. Ближе к весне округлилась, приняв неповторимый, прекрасный вид беременной женщины. Освобождённая от тяжёлого труда, находила себе занятие, не сидела сложа руки.

Так было и в последний четверг великого поста, когда помогала тётке Тане распахивать бахчи днём, а вечером... Вечером появилась Валентина Ильинична Сапунова. Валя. Валюшка. Свежеиспечённый папаша ходил, сдавалось, пританцовывая, и светился от переполнявшего счастья. Не чурался домашних дел, оберегал жёнушку от забот, приговаривая: "Ты, Яковлевна, отдохни. Я сам. Сам управлюсь". И хлопотал, вертелся, майстрячил с шутками-прибаутками, с юмором и огоньком.

Изготовил детскую деревянную колясочку. Боковушки украшали точёные балясинки, волнистые спинки хорошели диковинными цветами с вьющимися и переплетающимися листьями. А колёсики уподобились белоснежным ромашкам с жёлтыми лучезарными сердцевинками...

Радость отцовства омрачилась внезапной, злой болезнью – жену свалил тиф. Чтобы оградить малышку, отправили маму в Гуреевский, где и переборола хворь. Исхудавшая, тихая, жалкая вскоре после поправки вернулась Степанида на 2-ую ферму.

Молодость быстро брала своё. Вновь доила коров, сначала 12, а потом и 18 бурёнок. У каждой своя кличка. Подойдёт, бывало, доярка к какой-нибудь Красуле, заговорит ласково, похлопает по боку, почешет шею и, зажав подойник между колен, начинает неторопливо, размеренно доить. Почувствовав запах молока, подходил телок, пытаясь прилабуниться* к вымени. Отгоняла хворостинкой, отчитывая за проступок...

Из Рахинки приходили письма. Таня, сестра Ильи, чаще и чаще сетовала на годы родителей, на недуг отца, и поэтому осенью 36-го Сапуновы выехали из "Победы Октября" на родину супруга.

Там глава семейства устроился в МТС, работая помощником бухгалтера Карташова. Стешу приняли в пекарню, что находилась во дворе золовки. В доме, где пекли хлеб, раньше располагалась лавка, бывшая в своё время собственностью мелких купцов Сапуновых. При лавке и пекарне хлопотала Татьяна, пособившая в трудоустройстве родственницы.

Жили вдвоём во флигеле рядом с домом родителей (Валюшку оставили на время у дедушки Яши с бабушкой Сашей). Просторное, но подзапущенное подворье выходило огородом к озеру. Над озером склонялись в задумчивости плакучие ивы и кучерявились осокоря. По огороду бежала тропинка к сколоченной, позеленевшей от времени и водорослей пристаньке. Пейзаж походил на гуреевский вид, и, каждый раз спускаясь к воде, с затаённой грустью вспоминала родимую сторонушку.

Викторович прикладывал руки и старания, приводя в порядок двор с обителью. Особенно преуспел в украшательстве комнат. Над столом-тумбой, изготовленным собственноручно, написал на стене прекрасный букет сирени. При входе в горницу создавалось впечатление, что кувшин с цветами стоял на столе... Печь расцвела узорами и сюжетными мотивами. На одном из них в центре искусник изобразил хозяйку. Улыбающаяся, ладная и крепкая, державшая одной рукой решето с зерном, а другой – посыпала то зерно у ног. На клич неслись рябушки, и только гордый кочет восседал на колышке плетня, поглядывая свысока. За плетнём нарисован казачий курень, крытый соломой, и журавль колодца. По небу плыли лёгкие облачка, цепляясь за верхушки деревьев...

Илья, прежде чем работать бухгалтером, окончил Сталинградское художественное училище, но, не найдя применения необычной для сельской местности профессии, подался в другой, далёкий от творчества круг цифр и точных показаний. На художника учился и младший его брат Иван, приезжавший в Рахинку отдохнуть, запечатлеть местную природу. Когда Ванятка приходил в гости, братья рассуждали об искусстве, спорили о направлениях в живописи, о современниках, отражающих на полотнах советскую действительность. Хлопоча у печки или занимаясь иным делом, с интересом прислушивалась к разговорам, открывая для себя непознанный мир, удивляясь звучавшим именам. Ваня, со дня знакомства признавший и полюбивший её, приносил репродукции, и она узнавала великих мастеров. Стала отличать западноевропейских творцов от русских, голландцев от итальянцев... Леонардо да Винчи, Рембрандт, Веласкес, Левитан, Крамской, Суриков и другие живописцы незримо присутствовали в их скромном жилище. Сапунов-младший показывал свои этюды, которые обсуждались со старшим. Молча наблюдала за сменой картинок, поражаясь: как можно переносить красоту здешних мест на холсты и картон? Проходя мимо какого-нибудь написанного юным дарованием уголка Рахинки, внимательно вглядывалась и недоумевала: почему доселе не замечала его прелести?

Однажды Иван принёс автопортрет, попросив повесить рядом с автопортретом Ильи. Отныне братья стали и вовсе неразлучными, взирая со стены на всех вошедших...

Весной 37-го, на Алексея, родился второй ребёнок – сынок, отец нарёк наследника Володей. Владимир Ильич рос подвижным, не сидел и минуты в спокойствии...

Жизнь принимала, несмотря на недомогание старика Сапунова, устойчивость и поэтому решили забрать из Гуреевского Валюшку.

Когда переступили порог Бузиных, девочка занималась любимым делом: наряжалась в бабушкину одежду. Александра Яковлевна, умилённо улыбаясь, произнесла: "Ты глянь, внучушка, хто к нам пришёл...". Валюха, в кофте, доходившей до пят, с шалечкой на плечах, с бусами на шее и в казавшихся огромными на её маленьких ножках туфлях, отвернулась от зеркала, взглянула в сторону родителей, воскликнула: "Папа!" Тот подхватил дочь, расцеловал, прижал к себе. Девчушка, теребя отцову шевелюру, исподлобья взирала на улыбающуюся, похудевшую после родов, оттого изменившуюся и неугадываемую ею мать.

Вечером собралась родня. Пришли живущие рядом Антон Осипович и Пимон Осипович с сыном Сергеем, сильно припадавшим на левую ногу. Он из двери радостно приветствовал Стеню: "А, метрушка наша, матушка-красавица!" и крепко обнял обожаемую племянницу. Жил дядя Серёжа отдельно от родителей в домишке под соломенной крышей, стоящем сиротливо в углу убогенького двора. То ли от скромности, то ли от хромоты и сведённой руки, был одинок. Без семьи. Бобыль, короче. Пас чужую скотину или подряжался в сторожа. Несмотря на инвалидность, обошедшее его семейное счастье, любил подтрунить* над кем-нибудь и над собой.

За столом сидели папаня с маманей, Епиша – с истинно казачьим чубом и задиристыми усишками, румяная и наливная, как спелый абрикос, Ганюшка, рядом – уже работавшая в колхозе, вытянувшаяся, стройная, как тростинка, Ариша. Босоногая Варятка с любопытством взирала на сестру и её мужа... На нарядной – с бахромой – скатерти, вынутой из сундука по случаю праздника, парила рассыпчатая картошка, в глиняных больших мисках белела капуста с оранжевыми крапинами моркови, солёные арбузы показывали розовое чрево...

После взаимных вопросов и ответов, после гомона, когда перебивают друг друга, стараясь рассказать о своих и хуторских новостях, все успокоились и Яков Авилович, оглядев компанию, предложил:

– Давайте-ка сыграем... Когда соберёмся вот так дружно... кто знает... А может, и не доведётся нам более сиживать вместе...

– Господь знает,– тихо произнесла Александра Яковлевна.

Антон Осипович кашлянул, взмахнул рукой и завёл:

На-а заре-е-ей-ей бы-е-ло, бра-а-я-атцы,

Да на зо-оре-е, да-а на-ая на зо-ореньке-е-ей...

Запев подхватили Пимон Осипович и Епифан:

Ой, да-а на-а-алой за-аре-е-е-о было,

Было со-олнце кра-асно-ее, со-олнце кра-асное...

В мужские басы и тенора вплелись женские голоса, обогащая палитру казачьей песни дискантом, что рвался наружу, заставляя крепче и разливестей вести свои партии:

На восто-оке-е-ей было, было со-олнце кра-асное,

Солнце да кра-а-асное-е-е-о-о,

Ой, там со-околы сы-е о-орлом, да они,

Да они сы-ялята-алися, сы-яляталися,

Соколы сы-я-е орлом сы-яляталися-е,

Ой, да соколы сы-я, со орлом они,

Они да-а, да они здоровля-яли-и-здоровлялися...

Вся семья слаженно, с чувством, с неповторимым местным колоритом играла задушевную и широкую, как донские степи, песню...

... После возвращения из Гуреевского Илья перешёл работать в Луго-Водяной счетоводом. Стеня осталась в Рахинке доглядать детей со стариками. Виктор Михайлович вовсе ослабел, с трудом поднимался с постели, чтобы погреть кости на солнышке. Валюшка тоже приболела, стала малоподвижной, сонной, вяло откликалась на игрушки и на детские забавы. Садилась рядом с дедом на завалинке, зажмуряла глаза и молчала, молчала... Вовочка подбегал к ней, тянул за руку:

– Вставай, неживуля!

Валя улыбалась, делала несколько шагов, и устало опускалась на землю. Брат оставлял сестру в покое, становился сзади расписной коляски, скоро и вёртко управлял ею, выписывая по двору замысловатые фигуры. Коляска тарахтела, поскрипывая жалобно, но хозяин был неутомим в стремлении объездить все закоулки подворья.

Осень, отшебуршав листвою, отстегав ливнями землю, уступила место зиме. Та, с буранами, с молрозами, принялась выстуживать всё попадающееся под руку. Поймала в жёсткие сети-узоры и Вову Сапунова. Мальчишка стал кашлять, таять на глазах. Фельдшер прописал пилюли с каплями, но проку от них было мало, как и от компрессов. Пришлось лечь в Дубовскую больницу, где малышу кололи лекарства, но кашель с температурой не отвязывались. С тем и выписали... Как-то ночью, когда сынишка задыхался от приступа кашля, а мама от бессилия и одолевавшей тоски уткнулась в подушку, заглушая рыдания, в дерево, стоявшее у окна дома, ударила молния. Зимой! Зловещим знамением заполыхали ветви со стволом. С ужасом, оцепенев, глядела на огонь... Потом тихо заплакала, гладя мальчонку по мокрым волосёнкам. Тот открыл глаза и произнёс: "Не плачь, мама, не плачь..."

– Не буду, Вовочка, не буду...

Затих, успокоился, потом встрепенулся, схватил её за руку и горячо зашептал:

– Мама, пойдём домой, пойдём домой, мама...

– Да мы же дома, сынушка..

– Пойдём домой, пойдём... пойдём...,– тише и тише шептал Вова... Так и ушёл, оставив враз постаревших родителей с больной сестрой...

... После отъезда Степаниды с Ильёй в Гуреевске поселился страх: несколько семей вывезли под охраной милиции и сил НКВД в неизвестном направлении. Ходили слухи, что семьи примыкали к антисоветской организации, что это не все враги, изобличённые органами. Хуторяне недоумевали: какие же арестованные вредители? Люди вроде тихие, смирные и – на тебе... Хотя, кто знает... в тихом болоте, гутарят, черти водятся... Однако на чертей с их приспешниками мало походил Епифан Пименович Гуреев с семейством, Фёдор Иванович Бузин с домочадцами или, например, Емельян Фатеевич Гуреев... А ведь арестовали, пригрозив, что осиное гнездо будет изничтожено напрочь, что никто не скроется от правосудия, и – пока есть время – пущай зарвавшаяся вражина сама сдаётся. Рано или поздно её настигнет карающий меч социализма, и пощады не будет никому. Жители затаились, с недоверием стали относиться к окружающим, видя во всяком скрытого недруга. Хотя в глубине души осознавали, что таковых среди них нет, просто по чьему-то злому умыслу желают извести казачество с земли донской. Чей это умысел, кто стоит за ним – неведомо, оттого боязнь мёртвой хваткой сжимала нутро. Вот если бы объявили войну и пошли походом, тогда казаки, отбросив сомнения и постыдный страх, все как один двинулись бы навстречу ворогу. А там – как Бог даст... Но поскольку невидимые, жестокие щупальца коварно и безжалостно сжимали и уничтожали народ – тот растерялся, стал искать виновных. И находил. И истреблял от имени правительства и от своего имени...

У многих донцов хранились приготовленные узелочки с едой да бельём на случай ареста, многие вздрагивали от подозрительного шума или звука приближающегося мотора.... Наготове лежал свёрток и в семье Бузиных, и каждый раз, когда у кого-нибудь, живущих неподалёку, брехали собаки, Александра Яковлевна с опаской шептала: "Зараз* к нам придуть..."

И пришли...

Ранним утром в начале сентября 1937-го года приехала открытая бортовая автомашина. Остановилась у двора Гуреева Дмитрия Максимовича, почитаемого хуторянами человека, работавшего сапожником и, наравне с Яковом Авиловичем, перешившего и перечинившего землякам не одну пару обуви. Вооружённые нквдэшники сразу направились к флигельку, где спал дед с внуком. Требовательный стук в дверь и в окно разбудили и того, и другого. Мальчишка, сидя в постели, с любопытством наблюдал за вошедшими с пистолетами и винтовками и за дедулей, который трясущимися руками никак не мог надеть на ногу штанину...

– Поторапливайся, старый хрыч,– с ухмылкой произнёс охранник,– ты не один. Нам ныне всех вас, гадов, в кучу сгресть надо. А то, ишь, зорюет он. Ещё намнёшь бока. На нарах.

Максимович оделся, оглянулся виновато на Савку, полуприкрытого полушубком, и сгорбившись, в перекрученной рубашке, плохо заправленной в брюки, с краюхой хлеба, завёрнутой в белую тряпицу, шагнул за порог.

Малец соскочил с постели, метнулся вслед за дедунюшкой, но был остановлен движением винтаря. Подождав, когда старика затолкают в кузов, бросился в курень родителей. Предупредить. Отец, однако, уже исчез под шумок, и Савелий застал плачущую мать да хныкающего трёхлетнего братишку Ивана...

Остановилась машина с сидевшими в кузове арестованными и возле ограды Бузиных.

Яков, приготовившись к худому повороту в жизни, медленно поднялся навстречу служителям НКВД с узелком с продуктами и сменным бельём. Александра, вцепившись в рукав мужа, кусала губы, стараясь заглушить прорывающиеся рыдания, брела за ним, цепляясь ногами за землю. Всё происходило как во сне – звуки будто вымерли, движения растянулись наподобие резинового жгута. Резинка от натяжения может в любой момент лопнуть, и тогда боль вопьётся в хлестанутое место... Этим разрывом явился тонкий, пронзительный крик Иришки, выскочившей из дому в спутывающей её ночной рубашке, с растрёпанными волосами, с зарёванными глазами. "Папаня, папаня!" – рыдающе и захлебывающе взвился над подворьем крик и полетел над улицей, хутором и, наверное, над всей землёй. За Аришей выпорхнули Ганя с Варяткой, кинулись к отцу, повисли на нём. Тот стоял под стволами, растерянно и кисло улыбаясь женщинам – редкие, но крупные слёзы текли по лицу, цепляясь за кончики усов, и блестели на восходящем солнце. Епиша стоял на крыльце, крепко – до боли – вцепившись в перила пальцами, смотрел на происходящее, запоминая каждый миг. Конвоиры, в синей форме НКВД с алыми околышками и петлицами (словно в насмешку казачьему алому цвету),замешкались, опешив от вопля, но быстро пришли в себя, оторвали домочадцев от хозяина, побросали их на землю, грубо толкнули Авиловича к машине, бесцеремонно запихнув в кузов. Яковлевна осталась лежать на траве, царапая и вырывая ту с корнем, под плетнём рыдали, обнявшись, Ариша с Ганюшкой, а Варенька, спотыкаясь и падая, бежала за машиной, что-то кричала вслед...

Всех взятых, а были они из Плесистова, Попова, Острова, Ерусланова, Гуреева и Качалина, собрали в том же Качалине и отправили, как говорили, в Сталинград.

Да, задержанных привезли в областной центр, носящий имя вождя. Там следователи с рвением принялись терзать и выбивать из подозреваемых показания... Кто-то держался, отрицая нелепые обвинения, кто кружил в догадках по поводу ареста, а кто-то, быстро пав духом, признавался в "свершённых" преступлениях, оговаривая себя и земляков. Дознаватели менялись чуть ли не каждый день, и для Якова они вскоре слились в однообразное лицо... Допрашивали круглосуточно, выматывая людей морально и физически. Арестованные путались в показаниях, называя руководителями контрреволюционной организации то одних, то других, терялись в именах вербовавших их и в местах сборов... Путались во всём, но из "показаний" и наговоров ткали паутину дела, в ней сильно и крепко увязали посаженные в тюрьму, да и сами следаки...

Сидя на корточках в углу камеры в перерыве между допросами, Авилович, заросший, измученный, силился понять происходящее, перебирал в памяти события своей жизни и жизни людей, связанных с его судьбой.

Кто знает, может, и существует контрреволюционная организация, в которую входят враги, пытающиеся расшатать советскую власть, но только мало похож на них племянник Сергей. Он и ходит-то волоча ногу, и рука у него сведена в локте – ну какой он бандит или диверсант? Калика.

А Дмитрий Максимович? Уважаемый в хуторе человек, чеботарь, таковых поискать надо. Рассудительный, степенный – недаром к нему шли в трудную минуту за советом, недаром до революции, выбирая в хуторские атаманы, кричали Гурееву "Любо!" Хотя именно атаманство ставят Максимовичу в вину, как ему – службу в белой армии. Ну не мог он, казак Яков Бузин, присягавший на верность царю и Отечеству, прошедший по фронтам империалистической, встать на сторону красных! Не знавал большевиков, не летел вместе с ними в лаве с шашками наголо и пиками наперевес в атаки на германцев. Зато знал храбрых командиров своих, не кланяющихся пулям и рубившихся с ним плечо в плечо. Общался с бывалыми, израненными и увешанными крестами ратниками и видел, пусть лишь единожды, самого царя-батюшку... Было это на одном из построений перед отправкой на передовую. Стояли казачки на плацу в форме парадной у коней своих, держа винтовки на правом плече (в то время, как во всей армии, носили на левом), драли глотки криком "ура!", когда император с цесаревичем объезжали строй. А потом самодержец, уже пеше, жал чуть ли каждому руку, рубль серебряный дарил и спрашивал: "Ну что, ребятушки, постоим за веру, царя и Отечество?" Рубль тот, нерастраченный, лежит до се в месте укромном, в сундуке кованом.

Неужто не понять большевикам, что не все могли отказаться от клятвы, данной раз и навсегда? Что отвернуться от неё мучительно больно, а многим и невмоготу? А уж если отрекались казаки от прошлого, то даже возвращались из мест дальних на Родину, становились верными служаками нового строя. Вернулся же из-за границы Гуреев Пётр Сысоевич, плотничал в совхозе "Победа Октября" до тех пор, пока не арестовали и привезли сюда вместе с ним. Да и Трухляев Сергей Иванович, что родом из Еруслановского хутора, и в Турции побывал, и в Сирии во французском легионе служил, тоже возвернулся. Та же участь постигла – сидит сейчас в камере и жалкует, небось, по тем временам, когда казаковал по просторам российским и африканским...

Дверь железно лязгнула, заставив вздрогнуть. Обвиняемый понял, что вновь пришло время допроса. Офицер, с маленькими, глубоко посаженными глазами, что накрывали широкие брови, в отутюженной форме, в блестящих, поскрипывающих сапогах, расхаживал по кабинету с заложенными за спину руками и с ухмылкой говорил:

– Ну что, контрреволюционная сволочь, доигралась? Думал, молчишь, ничего не говоришь, так мы ничего и не узнаем? Узнали... Вёл антисоветскую агитацию? Вёл. Вредил нашей родной власти? Вредил. Проводил среди населения повстанческую пропаганду? Проводил. Чего молчишь? Дружки твои изобличили тебя.

– Какие дружки?

– Молчать! Я вопросы задаю. Какие? Ишь, придуряется... Торговкин да Епифан Гуреев. Всё-ё рассказали. И о тебе. И о себе, и о вашей поганой банде. Так что признавайся во всём. Иначе хуже будет... Вот послушай, чего тут наплели. Любопытнейшая картина получается... – и с этими словами дознаватель начал зачитывать показания ...

Арестованный устало, глядя на молодое самодовольное лицо с тонкими подбритыми усиками, следил за губами старшего лейтенанта, и смысл написанного с трудом доходил до него... Понял, молчание и отпирательство бесполезно – срок дадут, и немалый, поэтому по окончании чтения подписал бумагу, в которой значилось:

"Бузин Яков Авилович – 1889 г. рожд., урож. х. Гуреевского

Кагановического р-на Стал. области, русский, казак, беспарт.,

из казаков-середняков, со слов не судим, б,/белогвардеец,

колхозник, женат, имеет жену 49 лет, колхозница,

сына Епифана, дочь Агафью, работает в колхозе, дочь Ирину,

дочь Варвару, брата Александра 25 лет – тракторист

Лискинской МТС, брата Василия 30 лет – тракторист

Суровикинской МТС.

В том, что являясь участником к-р казачьей повстанческой организации, проводил среди казаков повстанческую пропаганду за свержение соввласти вооруженным путем, вел антисоветскую агитацию, доказывая колхозникам, что при Сов.власти якобы жить казакам плохо и что при существующем строе положение колхозников никогда не улучшится, давал задание участникам организации проводить агитацию против мероприятий Соввласти и партии, в частности против подписки на заем обороны. Проводил вредительскую работу в колхозе путем недоброкачественной обработки посевной площади, т.е. в совершении преступлений, предусмотренных ст.58 п.2 и II УК РСФСР. Виновным себя признал полностью. л.д. ╧42-44

Изобличается показаниями обв. Гуреева Е. и Торговкина Е.

л.д. 113 об. 239"

И хотя путаница царила в показаниях от имён руководителей до вредительских актов, хотя органы следствия так и не указали, кем и когда была создана организация, кто ею руководил, у кого собирались и что делали люди, все получили обвинения. Их приговорили к различным срокам заключения, преимущественно к десяти годам, а 14 человек – расстреляли.

Знал ли щёголь, допрашивавший Якова Бузина, сотрудник УНКВД, заместитель начальника 3-го отдела УГБ, старший лейтенант госбезопасности Б.Д. Сарин, принимавший активное участие в расследовании дела, что в том же 1937-ом его повяжут как участника антисоветской организации...

Возможно, где-нибудь, в одном из лагерей, сошлись пути-дорожки одной из жертв и палача... Впрочем, и тот, и другой были уже в одинаковом положении...

В семье Сапуновых родилась девочка, которую назвали Раечкой. Илюша, любивший детей вообще, души не чаял в своих, пестуя обеих дочек. Валюшку взял под контроль, посадив на особую диету, строго соблюдая режим дня, что сказалось на самочувствии девчушки. Повеселела, стала вновь подвижной, любившей наряжаться теперь в мамину одежду. Глядя на мужа, возившегося с младшенькой, вспомнила отца в редкие свободные минуты, когда тот поднимал под потолок кого-нибудь из братьев или сестёр, ходил по дому, медленно поворачивался из стороны в сторону и прибасывал*: «Лунь плывёт, лунь плывёт...» Где он сейчас? Как себя чувствует? Пришло письмо, в нём папаня кратко рассказал, что находится на севере, работает на лесозаготовке, пожаловался на одолевавшую цингу и попросил прислать чеснока. Собрали одну посылку, затем – вторую, вложив туда и столь любимое папой откидное молоко*.

Оттрубив некоторое время в Луго-Водяном (сманил брат Константин, трудясь там механиком), Илья вновь вернулся в Рахинку. Надо было помогать Яковлевне, да и Сапунов-старший требовал внимания, становясь слабее. Занимаясь работой и домашними делами, муж успевал писать небольшие картины, изготовлять мебель – взрослую и детскую, получавшуюся на загляденье. В прихожке пахло деревом со столярным клеем. Мурлыча какую-то песенку, собирал изящную этажерку, туда намеревался складывать собственноручно сброшюрованные «Огоньки» и выходивший в различных журналах роман М. Шолохова «Тихий Дон», крепко полюбившийся за глубину и образность характеров, за сочность слова и яркую передачу колорита казачьего края. Брался за общественные, домашние, творческие задачи, вкладывая в них знания, умение и душу, словно боясь, что мало успеет свершить, словно предчувствуя, что мирное спокойствие прервётся, как лопнувшая от усердия звонкая гитарная струна...

Страна, вздувая жилы, набирала темпы индустриального развития, безжалостно высасывая из села, привыкшего к беспросвету, рабочую силу, бросая в котлованы и забои, будто дрова в огнедышащую топку... Тысячи тысяч были уверены в том, что недаром рвут пупок – каторжные старания окупятся прекрасным и безоблачным будущим потомков. Но тысячи тысяч считали иначе: зазря калечим и гробим себя – нет житья у нас, не будет и у детей наших. Сколько ни ишачь на государство – всё мало.

При любом настроении, при любом отношении к труду в выходные с праздниками собирался люд компаниями и компашками, отрешившись от тягот будней. Скудны столы, да богаты собравшиеся на выдумку, шутку, остро-солёное словцо. Вино с водкой выставлялись "не пьянки для, а разговору для", чтобы свободно лилась наша русская песня, где есть место радости и печали. Муж Степаниды в таких собраниях играл первую скрипку и, если звучал смех или просто гогот, там был он. Остроты, каламбуры так и сыпались у него, вызывая веселье, примагничивая окружающих. Не случайно любили собираться у Сапуновых, зная их гостеприимство, широкую натуру. Так было и 8-го марта 1940-го года. Отмечали два события: возвращение Викторовича с финской войны и Международный женский праздник. Выпив по стопочке, не могли усидеть за столом – выйдя на середину горницы, подзадоривая друг друга, ударились в пляс. Женщины, дробно перебирая каблуками, взяв в руки концы платков, что покоились на плечах, расправляли их, словно крылья, лебёдушками кружились возле кавалеров. Мужчины выбивали ухарскую дробь, вертели ладонями над головой, словно вкручивали невидимую лампочку, прихлопывая и охая от азарта и удовольствия, пускались вприсядку. Половицы гнулись и скрипели от притопов, занавески на окнах, колыхаемые воздухом, вторили озорному танцу. Валюнька, крепко ухватив за руки отца, взбрыкивала тоненькими ножками, смеялась и визжала от восторга. А посередине круга, на горшке, сидела Раюшка. Вертелась, била в ладоши и кукарекала от охватившей её радости. Разгорячённые гости выходили на улицу отдышаться, покурить, помочь хозяйке принести из погреба квашеную капусту, наравне с первой закусью в здешних местах – отварной солёной рыбой и квасом – охотно употребляемую гулявшими...

А 9-го марта главная потешница заболела и уже 13-го умерла. То ли просквозило, то ли сглазили – неведомо... Лежала в маленьком, обитом тканью с рюшами гробике, обложенная искусственными розами, а возле, словно вымаливая прощение, стояли на коленях родители...

Жизнь, ненадолго порадовав супругов, вновь принесла испытания. Сколько их ещё будет впереди...

...Осужденный Яков Бузин сидел на брёвнах с обрубленными ветвями, дышал крепким морозным воздухом, не замечая стужи, царящей в парме (так в Коми называют тайгу). День выпал спокойный: работа посильная, не злобствовала охрана, не буйствовал ветер. Глянул на просеку, ведущую к месту лесоповала, где трудились зэки, оглядел штабели дров, вздохнул. Сколько таких штабелей, посеревших от времени и непогоды, гниёт среди зарастающих полян и подходов к ним. Заключённые валили деревья в новых местах, а тысячи кубов леса, столь необходимого в народном хозяйстве и личных подворьях, так и оставались в тайге... Подняв воротник фуфайки, сгорбившись, сунул руки в подмышки, вспоминал былое...