Текст книги "Сапуниха(СИ)"

Автор книги: Геннадий Антюфеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Часто казаки собирались у мельницы Вахрома Сидоровича и, пока жернова пережёвывали зёрна, судачили обо всём, что волновало, обсуждали хуторские новости и события, что доходили до Гуреевского...

– Слыхал, Авилыч, опять шерстять по округе: то одного заарестують, то другова...

– Слыхал. Тока не брешуть ли?

– Не знаю. Может, и прибрёхивають, да вот Жорка Бузин надысь* из городу* приехал, и в Калаче у родни был – кругом так и шёпчуть про врагов народа.

К разговору подключился Михаил Ничипоров:

– Я намедни в Суровикине был – про то ж гутарють. Суды, бають, везде идуть. Митинги всякие. С пеной у рта оруть про вредителей и вредительства. Это как?

– Да так. Один гавкнить – другие подхватють. У нас ить ноне ты на коне, а взавтря...

– Так то оно так, да ежели всех пересажають – хто ж пахать будить?

– Жисть и так чижолая, а тут они со своими врагами. Ну какие из нас врядители, а, Авилыч?

– Правду гутаришь, Терентич, жисть чижолая. Дюжа. Тут послаблению казакам надо дать. Няхай бы вздохнули, воздуху набрали, глядишь, полегчало бы всем. Нам ить многова не надо – землю да свободу, а уж со всем другим сами сладим.

– Верно-верно. Много ль нам надо? Так и ту малость, глянь чё есть, отбирають. Того нельзя, туды не положено – чисто в тюрьме живём.

– Ты, Митрич, язык-то не распускай, а то, знаешь, хто-нибудь докажить про речи твои...

– А чё ж я такова сказал? Не бряшу: то субботники устроють, то воскресники – на своём дворе некода работать... То продразвёрстка, то налог, то заём на оборону, то ишо чё-нибудь придумають, штобы из нас соки выжимать...

– Ты не кипятись, не кипятись, а то, глядишь, главарём банды станешь...

– Да какой из мине главарь...

– Ну, не ты, так, примером, Бузин...

– Я тоже не гожусь – полуграмотный.

– Ничего: в НКВД грамотным не обязательно быть, крестик поставишь под протоколом – и хватит.

– Типун тебе на язык, Петро...

Тот оскалился, потом сжал губы в кривой усмешке и презрительно сплюнул под колесо телеги...

Подобные разговоры возникали всякий раз, когда очередь неспешно продвигалась у старой мельницы. Народ всякий, но вроде свой. Да вот докалякались: нашёлся стукачёк – донёс куда следует. Знать бы – кто. В глаза глянуть.

И повязали их скоро, и суд провели скоро. И отправили подальше от родимых мест.

Вспомнил, как состав с заключёнными после долгой, казалось, бесконечной дороги загнали в тупик глухого полустанка. Вагоны, клацнув сцепками, застыли в окружении сосен и елей. Было холодно, падал тихий снег – покой и нетронутая белизна угнетали обречённых людей.

В десятке метров от состава находились крытые автомобили, от них к вагонам цепочкой стояли охранники с овчарками. Раздалась команда:

– Первый, пошёл!

Со ступенек осторожно, озираясь, стал спускаться заключённый.

– Не оглядываться! Смотреть в землю!

Человек, опустив голову, зацугыкал* к машине.

Он выходил предпоследним. Охранники вели себя смирно, лишь изредка покрикивая на арестантов. Встав у поручней, помог спуститься Сигнею, человеку тихому и беспомощному. Ноги у него покрутило с детства, поэтому с трудом чикилял* через рельсы, жадно вдыхая свежий воздух. Сигней, без роду, без племени, живший на подаяния гуреевцев и жителей других хуторов, ходил в том, что давали сердешные земляки, у которых по очереди ночевал, тоже попал в ряды врагов, и теперь ему предстояло отбывать срок в учреждении АН-243, что располагалось в Коми АССР...

Воспоминания прервали подошедшие и присевшие рядом на каршу скворянин Гурей Тимофеевич Трухляев и нижегородец Киселёв Арсений Игнатович. Тимофеевич хрипло дышал, закрыв глаза, что тёмными впадинами усиливали серость заросшего лица, прислонился к стволу сосны. Немного отдышавшись, снял рукавицу, сунул правую руку за пазуху, к сердцу.

– О чём призадумался, Авилович? – спросил Киселёв.

– Да места наши помянул... У нас, небось, тепло...пашут теперя...

– Точно...

Повернув голову в сторону Трухляева, Игнатович после продолжительной паузы произнёс: "Эх, Гурей, Гурей, как там моя Дуняша живёт? Что думаешь?"

Тот открыл глаза, горькая усмешка дёрнула лицо. По щеке покатилась слеза, смахнул её и с подавленным рыданием ответил: "Не знаю, как твоя Дуня, а вот как мои сиротинушки-цыплята..." И, не окончив фразу, завалился набок. Лагерники разом схватились, приподняли товарища, прислонив к сосне. Расстегнули фуфайку... Поздно. Родительское сердце, не выдержав тоски разлуки и тягот заключения, остановилось... Ветерок, потянувшийся из-за деревьев, бережно перебирал волосы упокоившегося прощальным прикосновением жизни, продолжавшейся и здесь, в суровой, сумрачной, морозной тайге...

...В один из весенних дней 1941-го года Сапуновы Илья и Константин с жёнами Стешей и Аришей решили съездить в Дубовку, чтобы отовариться к грядущему дню рождения Валюшки и первомайскому празднику. Погода стояла тёплая и ясная. Солнышко, переливаясь огромной блёсткой, не спеша плыло по синеве небосклона, вызывая добрые улыбки. Потолкавшись по базару, набрав угощений и гостинцев детям, в хорошем расположении духа, шагали по улицам городка. На одном из зданий увидели большую вывеску ателье с красовавшимися снимками.

– Зайдём, – предложил Костя.

– Да мы вроде неубратые для такого случая,– возразила Стеня.

– Зато брат шляпу купил,– заметил муж,– пойдём запечатлим хотя бы её, если вы не хотите.

Незамысловатая шутка возымела действие, и ступили в прохладу мастерской. Дремавший на стуле фотограф встал на звук колокольчика и спросил с вежливой улыбкой:

– Желаете увековечить себя или просто так гуляете, молодые люди?

Получив утвердительный ответ, сдвинул два стула, усадил на них женщин, определив мужчин сзади. Костя не пожелал расстаться со шляпой, так и встал за спинкой, взявшись за неё, а Илюша положил левую руку на плечо супруги.

– Внимание! Снимаю.

Мастер плавным движением убрал и вновь надел крышку на объектив аппарата:

– Готово. Приходите через три дня. Ви будете премного довольны. Старый Мойша ещё никогда не подводил клиентов.

Когда подъезжали к Рахинке, небо заволокло плотными и мрачными тучами. У горизонта полыхали зловеще зарницы, грохотал, словно канонада, далёкий гром. Надвигающаяся гроза заполнила сердца необъяснимым смятением, и половины прижались к мужьям, ища защиты от чего-то неведомого и страшного.

Это неведомое и страшное всколыхнуло страну обращением В.М. Молотова к народу, прозвучавшим в 12 часов 15 минут 22 июня 1941-го года: "Граждане и гражданки Советского Союза!

Сегодня в 4 часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковав нашу границу во многих местах, подвергнув бомбёжке со своих самолётов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие. Налёты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел был совершён также с румынской стороны и со стороны Финляндии.

Это неслыханное нападение на нашу страну, несмотря на наличие договора о ненападении между СССР и Германией, является беспримерным в истории цивилизованных народов. Всю ответственность за это нападение на Советский Союз целиком и полностью падёт на фашистское правительство.

Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 часов 30 минут утра сделал заявление мне как народному комиссару иностранных дел от имени своего правительства, что германское правительство якобы было вынуждено принять военные контрмеры в связи с концентрацией вооружённых сил Красной Армии.

В ответ на это мною от имени советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к советскому правительству и что Германией совершено нападение на СССР, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной.

По поручению правительства Советского Союза я должен заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы, и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией.

Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, советским правительством дан приказ нашим войскам отбить нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины.

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наша доблестная армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар по врагу. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!"

Война бесцеремонно вторглась в города и сёла, вторглась в каждую семью. Ритм и смысл бытия изменились; надежда и возрастающая тревога постоянно обитали в сердцах людей. С волнением, со скорбью слушали сводки, звучавшие из чёрных репродукторов, откуда назывались города, оставленные армейскими частями... Фронт приближался к Дону и Волге, увеличивая потоки беженцев и чувство огромной беды.

Рахинка готовилась к обороне – начали рыть окопы с противотанковыми рвами. В небе часто появлялись фашистские самолёты, сбрасывали листовки, где говорилось:

"Заволжские матрёшки,

Не месите тесто,

Как начнём бомбить -

Не найдёте места".

Во втором наборе оказался в рядах Красной Армии Сапунов Илья Викторович. Шум, гам, крики, плач, вой и песни носились над сборным пунктом. Толпа охнула и качнулась при команде: "По машинам!" Илья присел перед Валюхой, поцеловал, потом выпрямился, обнял заплаканную супругу с маленькой Раечкой на руках (родившуюся перед самой войной ещё одну девочку назвали так в память об умершей дочке), припал торопливым крепким поцелуем и решительно шагнул к автомобилю.

Через некоторое время от Викторовича прибыла посылка со штатской одеждой. Постирав и погладив бельё, Стеша уложила его в шкаф. Валюшка решила повесить тонкие серые резинки, которые папа надевал на руки чуть пониже плеча. Ими удерживались рукава на необходимой длине для того, чтобы не пачкались манжеты рубашки во время конторских работ. Одна из резинок, сорвавшись с гвоздика, вбитого в оконную раму, закатилась под стол. Столь маленькая неприятность расстроила девчушку, и, найдя резиновое колечко, прижала к лицу, горько, навзрыд расплакалась...

Потом пришло письмо, где красноармеец написал адрес, сообщил о том, что разрешены свидания с родными. Настряпав, что могла, отправилась вместе с малышками в Большие Чапурники, хотя немцы уже бомбили Сталинград...

Прощаясь, муж попросил: "Яковлевна, береги детей. И себя. Вы мне очень нужны". Его последний поцелуй долго хранили стенины губы.

...Фашисты, прорвав оборону Сталинградского фронта на реках Дон и Чир, рванулись к Волге. В горячих и горящих степях Поволжья советские войска пятились, сдерживая натиск немцев, итальянцев, румын и венгров, уже уверовавших в победу. Во второй половине августа 42-го напряжённые бои развернулись на подступах к Сталинграду. Особенно тяжёлым был 23-й день последнего летнего месяца, когда гитлеровцам удалось прорваться к волжскому берегу на северной окраине в районе «Рынок»... Авиация противника совершила две тысячи самолётовылетов, обрушив сотни тонн бомб на улицы и кварталы. Любопытно, что германские лётчики не бомбили приволжские лагерные зоны и зэков, выводимых колоннами рыть окопы и траншеи. Город же старались сравнять с землёй, уничтожить строения, защитников твердыни. Вот как вспоминал о том дне Маршал Советского Союза А.И, Ерёменко: «Беспрерывно то там, то здесь взметались вверх огненно-дымные султаны ... разрывов. Из ... нефтехранилища огромные столбы пламени взмывали к небу и обрушивали вниз море огня и горького, едкого дыма. Потоки горящей нефти и бензина устремились к Волге, горела поверхность реки, горели пароходы...на рейде, смрадно чадил асфальт улиц и тротуаров, мгновенно, как спички, вспыхивали телеграфные столбы... Стоял невообразимый шум, надрывающий слух... Визг летящих с неба бомб сливался с гулом взрывов и лязгом рушившихся построек, потрескиванием бушевавшего огня. В этом хаосе звуков отчётливо выделялись стоны и проклятия гибнувших, плач и призывы о помощи детей, рыдания женщин...» Горел Сталинград, ругался, проклинал врагов, скрипел зубами, но держался. Мужество и стойкость обороняющихся перешагивали мыслимые и немыслимые границы, что в конечном итоге и помогло одержать победу над захватчиками. Но победа только маячила впереди. А пока... Пока земля вздрагивала, стонала под снарядами, минами и бомбами, безбожно уродующими её...

Жители Рахинки с болью, с тоской смотрели на пылающий город, на горящую великую русскую реку. Пожарищное зарево заливало зловещим отсветом округу, и ночь становилась светлее, от этого отяжелялись терпение с надеждой. Днём же дымы пожаров заслоняли солнце, накрывая сумраком не только пейзаж, но и сердца. Люди, глядя за Волгу, бранили, кляли оккупантов, молили Бога и веровали, веровали в победу...

Но для этого нужны новые и новые силы, а их не хватало, и посему было решено набрать штрафные батальоны из узников ГУЛАГа, рвавшихся на фронт. Гулаговцы содержались в тысячах лагерей, и на их охрану отвлекалось огромнейшее количество молодых, здоровых мужчин – служащих НКВД, они тоже могли бы воевать...

В начале 1942-го года в учреждение АН-243 прибыли военные для того, чтобы, набрав живую массу, заткнуть одну из дыр на опасных участках передовой линии.

Осужденных выстроили на плацу. Клубя морозным воздухом, стояли в недоумении и ожидании изменения дальнейшей судьбы, а что она изменится у многих – стало ясно всем, так как на наспех сколоченную трибуну поднялось руководство и несколько армейских чинов.

– Граждане заключённые, – обратился комендант лагеря, – ни для кого не секрет, что положение, складывающееся на фронтах, чрезвычайно серьёзное, враг прёт со страшной силой. Но мы выстоим. Мы победим. Для победы не пожалеем последней капли крови и, если потребуется, сложим головы на полях сражений.

Начальник сделал паузу, вздохнул глубоко и продолжил:

– Вы совершили необдуманные шаги, но я уверен: многие раскаиваются в содеянном. Родина чувствует ваше раскаяние и поэтому предоставляет шанс искупить вину. Смыть позор кровью. Кто готов с оружием в руках встать на защиту Отечества – два шага вперёд!

Ряды, дрогнув, замерли, а потом решительно, как один человек, шагнули к середине плаца.

Полковник, доселе молча стоявший рядом с комендантом, взволнованно произнёс:

– Спасибо, товарищи! Я прибыл с позиции с великим сомнением, но теперь вижу, что глубоко ошибался. Не все из вас попадут в действующую армию, но, кому выпадет оказанная честь, уверен – выполнят воинский долг до конца.

После команды "Разойтись по местам!" арестанты отправились в бараки и там долго, до рассвета, взволнованно обсуждали случившееся.

Яков, лёжа на нарах, заложив руки за голову, упёрся взглядом в одну точку и думал, думал...

Одолевали обида и тревога. Да, Родина жестоко оскорбила его, но сейчас над ней нависла смертельная угроза, и посему он готов приложить руку к уничтожению супостата. Лишь бы взяли на передовую.

Взяли.

Весной 42-го, когда в советско-германском противостоянии развернулась ожесточённая борьба за овладение стратегической инициативой, оказался штрафник Бузин на просторах Харьковщины. Там велась наступательная операция Красной Армии, но в результате непродуманных решений 22-го мая, спустя пять дней после начала, немцы нанесли мощнейший контрудар и заперли в "котле" около 20-ти наших дивизий. Из штрафного батальона, в котором находился недавний зэк, уцелели несколько человек. Выкопав укрытия в зыбком песчаном грунте, истерзанная часть заняла оборону возле посёлка, окружённого редким сосняком.

Установилось короткое затишье. Вслед непременно развернётся атака гитлеровцев, и это будет последний бой обороняющихся. Что последний – были уверены все. Слишком мало их осталось, хотя на дислокацию вышли даже штабисты. В нескольких метрах от Авиловича копошилась фигура, напоминавшая кого-то из знакомых или близких. Сосед аккуратно раскладывал перед бруствером гранаты и по неторопливым, размеренным движениям угадал зятя.

– Илюха! – окликнул охрипшим от жажды и волнения голосом.

Тот повернул голову и изумлённо крикнул в ответ: "Папаша!" Потом поправил ремешок у каски и спросил:

– Ты как тут оказался? Давно?

– Да уж оказался... Недавно. Домой писал?

– С неделю назад письмо...

Фашисты заглушили ответ ураганным артиллерийским огнём: на оборонительной линии взмыли фонтаны песка вперемешку с соснами и остатками человеческих тел... Из-за пригорка показались стальные махины с крестами на башнях, грозно рыча, плевали огненными сгустками. Яков Авилович краем глаза уловил, как на месте, где был окоп Ильи, взметнулся столб взрыва и звук, доселе рвавший перепонки, вдруг напрочь исчез... не успел понять отчего, потому что в следующее мгновение душа донского казака унеслась в небеса, стараясь быстрее вырваться из ада, царившего вокруг...

... Война гуляла и в Заволжье: от угроз в листовках немцы перешли к делу и бомбили Рахинку. Звенели стёкла во флигельке, домик Сапуновых вздрагивал от страха вместе с жильцами, но, слава Богу, ни одна из бомб не попала в него, хотя ложились рядом.

Жизнь и в такой обстановке не прекращалась, внося прифронтовые поправки. От передового края бежало мирное население, а к нему шли войска.

Однажды, возвращаясь с работы (строили у села аэродром), увидела среди отдыхающих солдат, лежавших на траве с задранными ногами, дядю Александра, брата папани. Не веря, подошла поближе, позвала. Он открыл глаза, ошарашенно улыбнулся:

– Стёпушка?!

– Я... Вы надолго тут?

– Не знаю. Привал вот.

– Спросись у командира, может, отпустит в гости...

Старшина, выслушав просьбу, добродушно усмехнулся в усы, что выдавали украинца, и сказал: "Ну що ж, якщо е до кого ийты – топай. Только не долго гостюй, бо через тры часа выступаем. Зрозумив?"

– Уразумел, – радостно ответил Александр Авилович.

Успели посидеть за столом, попить чайку, вспомнить родных и Гуревы, повздыхать о тяготах военного времени. Собрала скромный "сидор", навела ирьяну*. Напиток дядюшка бережно перелил во фляжку. На прощание обнял её и Валюшку, сунув банку тушёнки и кусочек сахара...

Неделю спустя, заглянув в сенник, увидела спящего красноармейца. Тот проснулся от шороха, присел и спросил: "Сколько времени, хозяйка?"

– Да ещё рано. Спи... Хотя чего тут валяться – иди в хату.

Во флигеле боец со словами "Давненько я не спал на постели" мгновенно заснул. Когда отошёл от сна, форма его была постирана и отглажена.

– Тебя как зовут, служивый? Не Ваней?

– Ваней. А что?

– Больно на нашего Ивана похож. На брата мужа.

– На передке?

– Оба. И писем не шлют.

– Ничего, хозяюшка, пришлют. Я вот отстал от части, догоняю. Тоже давно не писал домой. Догоню – напишу. А тебе... как тебя величают-то?

– Стеня.

– А тебе, Стеша, большое спасибо от Ивана Иванова. На нас земля русская держится. Ты мне помогла, и твоим кто-нибудь поможет. Непременно. Ну, прощай, голубушка.

И пошёл Иванов сражаться за Родину, за матерей и сестёр, ждущих своих защитников. Не все, правда, дождутся...

Через несколько дней после ухода армейца заболела Рая. Определили младшенькую в медсанбат, стоящий в селе, и находилась с дочкой неотлучно день и ночь. За Валей присматривала золовка. Девочка болела долго и тяжело, обессиливая сама и отнимая силы у неё, у мамы.

Как-то овладело короткое забытьё... в забытьи явился Илья и спросил:

– Раечка ходит?

– Нет.

– Сейчас пойдёт.

Улыбнулся ласково, сказал: "Пошли. Пошли, моя маленькая".

Девчушечка протянула ручонку, он взял её в свою большую. И стали удаляться, растворяясь в тумане. Чем дальше уходили, тем тяжелее становилось, и ужас сковывал. Пыталась кричать, но голос пропал. А доченька с папой были уже едва различимы во мгле...

Находясь в оцепенении, проснулась, долго боялась пошевелиться, дотронуться до Раи... придя в себя, прижалась губами к горячему лбу дочурки и навзрыд разревелась, предчувствуя недоброе.

Ещё двое суток не смыкала глаз, с тревогой прислушиваясь к неровному дыханию, а на третьи не выдержала – забылась сном и спала нос к носику Раюшки... Сколько времени прошло – неизвестно, только проснулась как от толчка. Доченька была недвижима... Безумие охватило, стала трясти кровинушку, причитать и кричать. Подбежавший медперсонал с трудом успокоил и вывел из палатки... Страшная догадка озарила позже: Илюша погиб, умер и забрал с собою Раечку... Боже, как тяжело, как тяжело... тяжелёхонько...

Не прошли и сороковины со дня смерти единокровной, когда почтальонка принесла треугольник солдатского письма с незнакомым почерком. В волнении развернула лист:

"Здравствуй, Стеня!

Нахожусь в госпитале. Ранило меня сильно: руки забинтованы, и поэтому не могу писать – друга по палате попросил. Ноги осколками посекло, но – самое главное – жив. Если сможешь – приезжай. Буду ждать. Всем нашим передавай поклон.

Ваш Сапунов И.В."

И всё. И непонятно от кого – от Ильи или от Ивана. Что гадать – поеду.

Собралась скоро, на попутках, поездах и пешком отправилась в г. Старый Оскол, где располагался, судя по обратному адресу, госпиталь.

Добравшись до города, стала расспрашивать, как найти указанное в письме место, удивляясь недоумённо-растерянным взглядам людей. Наконец удалось добраться и... Вместо госпиталя увидела огромные воронки, груды битого кирпича, обгоревшие деревья и местами уцелевший забор. Немцы, прорвав воздушную оборону, сбросили смертогруз на тех, кто уцелел в мясорубке войны, кто надеялся поправиться. Отрешённо смотрела на следы ужасающего плуга уничтожения, тихо, тоскливо выла... Господи, что же это такое? Только-только затеплилась надежда и враз оборвалась... Кто же писал? Ванятка? Илюша? Уже всё равно. Кто бы ни был – сгинул, влившись смертью своею в звонкое слово "Победа", что прогремит салютом, криком "ура" и воплем вдов в не столь уж далёком мае...

Вернувшись в село, застала извещение с сообщением, что Сапунов Илья Викторович пропал без вести. Уже ничего здесь не удерживало. Родители Ильи – Виктор Михайлович и Марфа Григорьевна – умерли до войны, поэтому засобиралась в Гуреевский к маме.

Военные действия откатились от Рахинки, и Сталинградская битва, ставшая одним из выдающихся событий Великой Отечественной, победоносно завершилась. С обеих сторон в ней принимало участие более 2-х миллионов человек и огромнейшее количество боевой техники. В результате разгрома вражеских полчищ перестали существовать 4-я танковая армия немцев, 3-я и 4-я румынские и 8-я итальянская. В котле под Сталинградом была разбита 6-я полевая армия вермахта, её дивизии в июне 1940-го первыми вступили в Париж, что означало поражение Франции. И вот теперь, уничтожив германскую армаду здесь, русские отмстили и за Париж. Как в дальнейшем будут мстить за поруганные родные просторы, за порушенные пределы европейских стран.

Сборы были недолгими – богатства с ценностями не нажили: погрузив нехитрый скарб в телегу, запряжённую бурёнкой, отправились в путь. На сундучке, укутанная в мамино пальто, сидела Валюшка, за телегой брели привязанные бычок с тёлочкой. Собака Дамка бегала, гоняясь за воронами и облаивая всякую живность, появляющуюся иногда на пути. Разбитые гусеницами танков дороги, сгоревшая и покорёженная техника, поля, покрытые оспинами воронок, воткнутые то там, то сям колышки с дощечками, где были начертаны имена погибших – всё говорило о пронёсшемся смерче войны... Сначала читала таблички, надеясь встретить знакомую фамилию, но потом поняла бесполезность занятия – слишком их много.

Сосновка, Сокорёвка, Котлубань... сколько хуторов, деревень и посёлков пришлось тогда проехать – разбитых, сожжённых, искалеченных... Кухоньки, кухоньки... хат почти не было, поэтому строили времянки, ютились в ожидании лучших времён. Заезжая в очередную Тополёвку, в какой-нибудь Большой или Малый хутор, искали уцелевший двор или правление колхоза, останавливаясь на ночлег. "Много добрых людей на свете, – подумала.– В такие лихие времена пускали переночевать. Хлебом делились, скотину кормили... Кто живой, дай им Бог здоровья". Потянулась к кружке, громко отпила воды, прислонилась к стене. Поглаживая онемевшую руку, вновь вернулась в военную пору.

Родное пристанище встретило непролазной грязью, покосившимися плетнями и скособочившимся куренём. Чувствовалось отсутствие мужской руки.

Дома были мама с Варяткой. Вечером пришла Ариша, работавшая в колхозе трактористкой. Сели вечерять, и за столом выяснилось, что Ганюшка перешла в Рубёжный, жила, трудилась там. Рассказали о том, что в наших местах погиб Епифан. Тянул связь у Плесистова, там его ранило, там попал в плен. Собрали немцы не один десяток русских солдатушек и, видать, находились в хорошем расположении духа, поскольку разрешили местным жителям забрать из неволи родных. Епиша, говорят, просился, да ни одна душа не решилась взять, опасаясь доносительства. Ему удалось передать записку, но слишком долго блуждала она, попала почему-то в Лысов, а уж потом – в Гуреевский. Арина отправилась в Плесистов. Но оттуда красноармейцев погнали дальше, и дошла девушка до станции Морозовской, что в Ростовской области, где ей рассказали: фашисты в дороге перестреляли в балках многих пленников, а оставшихся вывезли от станции куда-то в степь...

Вдоволь наплакавшись, легли спать, чтобы, проснувшись, жить дальше.

Утром отправилась к Переходновым – передать тётке Махоре подарок от сына. Будучи в Рахинке, возвращалась с мельницы, везя в телеге мешки с мукой. За селом, как обычно, школили партию новобранцев. Натянув вожжи, приостановила лошадей и с сожалением глядела на рядовых, выполнявших разнообразные приказания. Прозвучала команда "Перекур!", и серо-зелёная масса закопошилась, как муравейник в хаотичном движении. Из этой массы к повозке ринулся человек, размахивал руками, шумел: "Стеня, Стенькя-а!" То был Кондрат. Запыхавшись от бега и от муштры, земляк широко улыбался и, держась за повозку, словно боялся, что исчезнет, говорил с придыханием:

– Здорово, Стеня! Я тебя сразу заприметил. Ты-то не могла меня увидать, мы все одинаковы с лица, запыленные, просоленные...

– Здравствуй! Где служишь-то?

– Да тут недалече – в Новомикольском.

– Чё ж не заходил?

– Некада всё. Учуть нас и учуть. Скоро на фронт пойдём. На Гуревах давно была?

– Давно...

– А не собираешься?

– Собираюсь, Кондратушка, собираюсь, – слёзы затуманили взор.

– Что случилось? Никак беда какая?

Потрясла головой, всхлипнула и произнесла:

– Муж пропал без вести... Младшенькая убралась...

– Ну не горюй... Что ж поделаешь? На всё воля Господня... А "без вести" – не убитый, авось, отыщется... А?

– Дай Бог, чтобы так было...

– Стеш, ты всё равно хутчей* моего будешь в Гуреевске, передай от меня гостинец мамаше. Я щас принесу.

Солдатик метнулся к вещмешкам, сложенным в углу плаца, и, выхватив из кучи один, бежал обратно, прижимая ношу к груди. Положив в телегу, лихорадочно заковырялся в содержимом, достал маленький свёрточек.

– Это кофточка. Завсегда с собой ношу. Сам не знаю, зачем. Видать, чувствовал, что тебя встречу. Передай. Ага? И поклон, конечно...

– Передам. Не сомневайся.

Тут раздался приказ "Стро-ойсь!", и Переходнов, высоко задирая ноги, понёсся к собратьям, не оборачиваясь, махал ей рукой...

Тётка Махора прослезилась, принимая подарок, просила вновь и вновь повторить о встрече. Держала на коленях, ласково поглаживая жёлтую, в мелкий горошек кофточку. Морщинистая, заскорузлая рука матери как бы прикасались к сынушке, бисеринки слёз сыпались из маленьких глаз...

– Ты заходи, Стёпуша, рассказывай...

– Да вроде бы уже всё рассказала.

– Ну, можа, ишо чё вспомнишь...

Что, да и когда сказывать – на работу в колхоз пошла. Поставили сторожем – амбары охранять. Чтобы не было страшно, брала с собою Валюху, ложились на соломе, укрывшись тулупом, шептались до тех пор, пока сон не одолевал дочку...

Из сторожей перевели в доярки, где упиралась с раннего утра до поздней зари.

Война прошлась по здешним местам, оставив разрушительный след, приходилось восстанавливать многое, а многое строить вновь. И месили бабоньки глину с коровьими лепёшками и соломой, заткнув подол за пояс, подкузюмившись*: закрыв лицо платком так, что оставалась лишь полоска для глаз. Полученным раствором обмазывали плетнёвые базы, сараи, построенную из тех же плетней конюшню...

... Руку ширнуло болью от воспоминаний, старушка вернулась в настоящее. Тишина по-прежнему стойко держалась в доме. Горела настольная лампа...Никак не могла сообразить, что же сейчас: ночь, утро или вечер. "Либонь, ночь, – подумала. – Нихто не ходить, нихто не разговариваить..." В ногах кровати сладко потянулась, уркнув, пятнистая кошка, перевернулась, зевнула и замурлыкала, уставившись на Сапуниху. Сапуниха... Кто и когда так назвал – уж и не помнит. Но прозвище, наравне с обращением Яковлевна, прочно прикрепилось и шагало по жизни.

Помимо базов, сараев находилась и другая, не менее тяжёлая работа. Копали силосные ямы, выбрасывая десятки кубов землицы, потом наполняли траншеи присоленными сеном, силосом и закапывали. До зимы. А в стужу и метель отрывали запасы, кормили скотину. Бьёт, вьюжит, курит – свету белого не видать, а доярки с наполненным пологом за горбом, что выворачивает руки, со слезами на глазах – то ли от ветреных хлыстов, то ли от усталости, то ли от жалости к себе – брели к коровушкам, которые ждали кормилец, устремив на них грустно-влажный свой взор... А ещё надоенное надо было отвезти в Поповку. У всех дети или престарелые родители, вот и ездили по очереди. Дремлешь в подводе – быки дорогу знают, сами бредут.

Первая по возвращении в Гуреевский зима выдалась снежной, суровой, даже злой. Метели с вьюгами заносили балки, ерики и падинки, а, нагулявшись по просторам, вихрем врывались в хутора. Змеились по закоулкам, рвали ставни куреней, заметали базы, дворы, землянки. Дров мало, не говоря уже об угле, поэтому топили кизеками (кизяком*), татарником, соломой. Те, прополыхав в печке, уносили в трубу вместе с дымом тепло. Вода в принесённых в хату вёдрах покрывалась ледком, приходилось, чтобы напиться, разбивать его. Варятка, возвращаясь с работы (ухаживала за быками), вешала одежду на притолоке, находящейся возле печки, с одежды капала влага, к утру на полу образовывался замёрзший бугорок.

Вместе с буранами носились ночами по поселениям обнаглевшие волки, коих расплодилось великое множество. Не раз утром, выйдя на покосившееся, отошедшее от порога крыльцо, видели во дворе следы зверья и виновато выглядывающую из-под ступенек Дамку.