Текст книги "Сапуниха(СИ)"

Автор книги: Геннадий Антюфеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Антюфеев Геннадий Иванович
Сапуниха

Г. Антюфеев.

САПУНИХА

Повесть

Светлой памяти моей бабушки

Сапуновой Степаниды Яковлевны.

Старушка сидела на кровати и глядела в окно. Никого! "Хучь хто-нибудь прошёл бы... "– подумала. Никого... Неловко повернувшись, отвела взор от оконного проёма и уставилась на спинку стула, на котором висело полотенечко... Мысли то хаотично и стремительно вертелись в голове, то замедляли ход, становясь тянучими, неповоротливыми и текли так медленно, что теряла их начало...

"Господи Суси Христе, спаси и помилуй. Спаси и сохрани... Меня? А надо ли? Сколько так сижу? Уж не помню... десять лет?... пятнадцать?... Много..." Зачастую терялась в сутках, путала день с ночью, и немудрено: находиться в таком состоянии, как она, нудно, однообразно, до одури муторно... "Боже ты мой, за какие прегрешения? За что? За что, Господи?! Ить не разбойничала и не обманывала, не воровала и чужих мужиков не уводила... Детей рожала... внуков нянчила... а не принимает Создатель душечку..."

От размышлений о превратности и несправедливости судьбы, о Вседержителе и о душе перешла к воспоминаниям о своём земном пути. Словно по дорожке, побежала в детство, туда, где только-только начинала разгораться заря её долгой жизни...

Хутор Гуреевский раскинулся на берегу реки Лиски. Там, где река делала крутую, продолговатую петлю, располагалось подворье Бузиных Якова Авиловича и Александры Яковлевны. Оба казачьего рода. Посему блюли казачьи традиции свято и одновременно обыденно, как само собой полагающееся. Работали не покладая рук для того, чтобы был достаток в многодетной семье, ходили в церковь, молили Отца небесного об урожае, о добром здравии родных и близких, о благополучии державы и родного края. В праздники играли* песни, водили хороводы, предавались отдыху, а набравшись сил, вновь работали, работали...

Ночь не успела уйти со двора, а в плечо уже легонько толкала мама: «Стешутка-а, вста-ава-ай...»

Жуть как спать хочется! С закрытыми глазами поднялась, сидела некоторое время, туго соображая и не желая расставаться с тёплой постелью. "Вставай, вставай, чадунюшка", – приговаривала, подбадривала и поторапливала матушка. Набравшись духу, Стеша выскакивала на улицу. Утренняя прохлада сразу же забиралась под одежду, кидая в лёгкий озноб её коренастую фигурку. Сон убегал прочь. Чтоб окончательно его развеять, умывалась прохладной водой и с улыбкой смотрела на светлеющее небо с угасающими угольками звёзд. Папа запрягал быков, подводя за налыгач* сначала одного, что справа, затем – второго. Слышался голос: "На место! на место!" Скотина послушно становилась у дышла, тяжко вздыхала. Отец, похлопывая по крутой бочине, приказывал: "Шею, Мартик, шею!" Защёлкивал занозкой ярмо. Пара готова к работе. Отворились ворота, и животины, понурив головы, неспешно потянули плетёную арбу* по переулку. Папаня шёл рядом с возом. От мерных бычьих шагов, от поскрипывания колёс Стеня заснула. Утренние небеса, растворяясь, плавно перетекли в детские сны... Пробуждается оттого, что родитель тихонечко просил: "Просыпайся, дочушка... приехали". Перевернулась на другой бок, но, услышав тихий смех, садится, и уже смеются вместе... Папаша неспешно, экономно расходуя силы, складывал снопы жита в телегу. Она, как бы приплясывая, утаптывала их. За день съездят на поле несколько раз и несколько раз, как обряд, совершит танец на жите или "пашаничке". Научилась ловко управляться с прикладками*, и в дальнейшем умела и любила их складывать. Всегда получались ровненькие, надёжные: куда бы, сколько ни везли – ни один угол не отвалится, даже не шелохнётся.

Посередине их просторного двора устраивали ток: врывали столб, и две лошадки, привязанные к нему, ходили по кругу, обмолачивая новый урожай. И здесь пособляла, правя конями. Вокруг тока в два ряда лежали пшеница, жито. Сложенная новина сливалась в золотисто-жёлтое кольцо – весёлый и дорогой цвет. Да тяжек и изматывающ труд селянина ради краюхи хлеба, ради круга жизни... Работала вся семья, от мала до велика, дружно работала. Но вот пришло время обеда. Отец, перекрестясь на иконы, первым брал большую деревянную ложку, черпал густые щи, вслед и остальные, обжигаясь, смачно уплетали мамину стряпню. После ребятне разрешено поиграть, искупаться. Купаться, купаться! Хотя Илья-пророк остудил воду, для детей прохлада желанна и упоительна. Стайкой неслись к реченьке, снимая на ходу одежонку, с разбегу плюхались в рябь волн, вздымая фонтаны радужных брызг. Смех, визг, отфыркивание, кашель (кто-то в азарте догонялок хлебанул водички) неслись из природной купели. Потом шум утихал: часть малышей улеглась на бережке, нагребая под и на себя горячий песок и нежась на припёке, а часть, отойдя от всех, осторожно забредала на мель к шамаре* с телорезом*. В руках – маленькая кошёлка с листьями крапивы и лопуха и решето с обмазанными тестом краями, которое опускалось в неспешное течение. Жирные, вертлявые пескари тыкались мордочками в него, вызывая любопытство и запал детворы. Мельтешили крапистые спинки: рассыпались в разные стороны, кружились вокруг, возвращались к приманке, щекотали икры ног. Медленно орудие лова поднималось из воды... По ситу прыгала рыбка, её пересыпали в корзиночку, прикрывая большим листом лопуха...

Улыбнулась воспоминаниям, вздохнула, глянув на висевшую плетью левую руку. Годы убежали, здоровье ушло... Нет, не ловить ей больше пескарей... Да и не выйти к Лиске... Снова взглянула в окно. Никого. Ни единой души за день. Перекрестилась и вновь предалась воспоминаниям...

Всегда с нетерпением ждали Пасху – после великого поста разговлялись, а уж разговеться было чем, хотя в хозяйстве имелось всего три коровы, две пары быков, две лошади. Сновали по двору куры, гуси, утки. Южели* в сарайчике поросята... Правда, семейка-то большая: одиннадцать чад дал Бог родителям! Всякому находилось дело по плечу в любое время года. Труд, изнуряющий труд сопровождал крестьянство и казачество всю жизнь, особенно тех, у кого много едоков. Жили по принципу "как потопаешь – так и полопаешь". Хотя, случалось, топали до потери пульса, а лопать приходилось тюрю*... Поэтому ждали, особенно детвора, светлый праздник – Великое Христово воскресение, ведь стол полнился вкуснятиной, можно наесться до отвала, а потом – играть, играть... Спозаранку во всех комнатах жилища возникала приподнятая суета. Убирались к заутрене, кто не мог выдержать всенощную, поправляли шалечки* на плечах, вновь и вновь придирчиво разглядывали обувку.... Рубленый, обмазанный с чамориком*, курень* радостно желтел на солнце, усмехался побелёнными углами, раскрашенными ставнями. Выскобленные к празднику горница, теплушка*, переборка* и длинный коридор сияли чистотой – ждали хозяев с гостями. Подворье с большим сараем и базами тоже прибрано. Сарай разделялся на две половины: в одной стояли лошади, а во второй – необходимая в хозяйстве техника: сеялки, молотилка, веялка, плуги... В "технической" половине, в выбеленном углу блестел отполированный локтями стол, за котором собирались казаки погутарить* о насущном, о наболевшем и просто покурить.

Бабушка Марфа, щурясь, заслоняясь ладонью от светила, выглядывала на дорогу, ведущую в Скворин, где высилась церковь и откуда долетал перезвон колоколов. Ребятишки вертелись по двору, младшие скакали верхом на хворостинке, гоняли обруч от кадушки, старшие, подражая взрослым, сидели на резном крылечке, щёлкали семечки, тихонько пырская в кулачки. Бабуля, обернувшись ко всем, ласково улыбаясь, произносит: "Вон с Пришиби (балка звалась так) идуть – пора садиться за стол – разговляться".

Это означало: выстояв всенощную, обойдя трижды церковь с процессией, что возглавлял батюшка, люд возвращался домой. Отец Григорий освятил многочисленные "паски" (куличи), что красовались на расстелённой парусине, и старцы отрезали от праздничных сдоб по кусочку для настоятеля и служителей прихода. Казаки подошли к кресту с иконами, целовали их, оставив для пожертвования кто алтын, кто пятачок, а кто пасхальную яичечку. И потянулась пёстрая и яркая толпа по домам – издалека видать нарядные платки и юбки, алые околышки фуражек да лампасы того же цвета.

Стол, уставленный всякой всячиной, заботливо укрыт полотенцами. Кликнув мелюзгу, все – и те, кто оставался, и те, кто вернулся с богославия – степенно переступали порог. Сняв обувь, первоначально входили старшие. Войдя в горницу, широко, истово крестились на большие красивые иконы под лампадой в переднем углу, обращённом к востоку, творили молитву. Малышня, отвешивая поклоны, косилась на сокрытое: что там наготовили бабушка с мамой. Хотя некоторые помогали на кухне, всё равно знали: их ждёт какой-либо вкусненький подарок. Семейство размещалось за столом, и дедушка, обращаясь к сидящим, произносил: "Мать и дети, благословитя разговеться". Хором отвечали: "Бог благословит". Потом поочерёдно испрашивали друг у друга разрешения, получая тот же ответ. Вновь звучала молитва, после которой можно и отведать наготовленное. Вначале потянулись к мискам, где в молоке с творогом покрошены и перемешаны освящённые батюшкой яйца. Чего только не было на скатерти... Щи с молодой свининкой, вытомленные в печи, домашняя лапша с утятиной, кокурки*, присыпанные сверху мукой, коныши*, кислая лапшичка, пышки со сметаной (каймаком*)... Посередине яств – многоярусная "паска", облитая сырым яйцом, на вершине выведен крест. Уплеталось за обе щеки наваренное и напаренное, нажаренное и тушёное, запивалось взваром, квасом или молоком... Кому что по нраву. От усердия и постепенно возникающей от собравшегося народа духоты, испарина выступала у многих на лбу, снимали её и ладошкой, и утиркой*. После трапезы вываливали на улицу, но кто оставался во дворе, а кто шёл на поляну. Праздник длился неделю... Были неспешные посиделки на завалинках и на лавочках, что возле калиток мостятся. Старики, поругивая настоящее, вспоминали: "Вот бывалыча...", старухи шулкали* семечки, и после оставались горы шелухи. Молодёжь, собираясь у кого-либо на подворье или за околицей, устраивала игрища, водила хороводы, а к вечеру разбредалась по укромным улочкам или же в заросли хвороста, которые заботливо укрывают речушку. Детвора на зелёной, залитой солнцем лужайке топтала траву с цветами, что сочно и смело тянутся к небосклону, и катала крашенные яйца. К ней присоединялись взрослые, окунаясь в босоногое прошлое. Хохот, возгласы, выкрики. Это уже играли в "Расколыши" – ведущий пытался догнать кого-то из улепётывающей пары... Когда надоедали подвижные игры и хотелось передохнуть – хороводили, пели, и плыли над прилегающей местностью слова:

Как ты, утушка,

Как ты, серая,

С моря прилетела -

На яблонь взлетела,

Гнездо совивала,

Яиц наносила -

Детей выводила...

И так до поздней ночи, пока медленно, вялыми вспышками не затухали отзвуки очередного праздничного дня, как тлеющие головешки недавнего жаркого кострища...

...Скоро взойдёт солнышко, облив теплом со светом придонские степи, где там-сям притулились к водоёмам хутора со станицами, а пока разгорается заря – предвестник восхода. Мама будит её: "Вставай, чадушка, вставай... сбегай к речке, приняси рыбу – дядя, небось, уж наловил". Поднимается с полушубка, что брошен в коридоре, стараясь не разбудить сопящих братьёв и сестёр. Выходит на ступеньки, увенчанные резной аркой, которая позолочена отсветом заряницы, и вприпрыжку мчится через леваду* к речному извороту. Седая от росы трава холодит ноги, томный её дух плывёт под ветвями грушин, вишен, тёрна... Миновав сад, бежит по клетке*, где красуется пышнокустая картошка, наливается капуста, в хитром узоре переплетений тянутся арбузы с дынями, где днём ярко зажелтеет цвет тыквы... Вот и дядюшка Николай показался, зорко следящий за поплавками удочек из-под надвинутой на глаза фуражки. Обернувшись, широко улыбается: "Здорово ночевала, Стёпушка!" "Слава Богу",– отвечает.

– За рыбкой пришла?

– Ага. Маманя послала.

Неся улов, вспоминает, как прошлым вечером дядья, сев за базами, затянули казачьи песни. Миша заводит, Николай подхватывает, а Савелий – дишканит*. "Фу-у! – восторгается мысленно.– Как играли, как играли!"

Вскоре рыба зашкварчала на сковородке и проснувшееся семейство предвкушало застолье.

После завтрака всяк займётся своим делом. Еремей понесёт обед в поле, где работает отец с дедом да дядьками, а пока что-то стругает у сарая, сосредоточенно нахмурив брови и закусив нижнюю губу. Ей ноне довелось приглядывать за двойняшками – Ганей и Мишуткой. Те, несмышлёныши, что-то лопочут по-своему, понимая друг друга, смеются, машут ручонками, взвизгивают радостно, увидев присевшую около бабочку. Папаня соорудил им коляску-коробочку на колёсиках, где они сидят сейчас. Возок с детишками можно тянуть за бечёвочку, можно и просто толкать сзади или спереди, что и делает нянька, пускаясь по стёжке левады. Выйдя к причудливой кайме берега, оставила притихших брата с сестрой под сенью раскидистой вербы, села и сама в тени дерева. Шумел камыш, бегали солнечные зайчики по гребешкам волн, слепя глаза, что-то шептала листва на упруго изгибающихся ветках. Трещали шумно большие разноцветные стрекозы; перелетали с места на место кузнечики и неторопливо переползали с былинки на былинку. По морщинистому стволу, схожему с взбороздённым полем, деловито сновал пёстрый дятел в ярко-красном берете, клювом выбивал боевую дробь. В небе накручивал восходящую спираль коршун, наблюдая за широким, мирно дышавшим перекатами трав, простором... Источала тонкий и терпкий запах полынь, вздымаясь метёлками или расстилаясь многолапчатыми листочками, кивали головками ромашки, фиолетово мерцали петушки, кучками желтела пижма...

По противоположному берегу шагали с удочками казачата, и жилка*, сплетённая из конского волоса, заговорчески подмигивала переливами бликов.

Над водным шёлком разносится радостный вопль, звонкий смех, гулкое уханье от прыгающих в речку тел... Стеня вскакивает с травяного покрывала и, уперевшись в коробочку с колёсиками, поспешает к купающейся ребятне. Оставив детей в тенёчке корявой яблоньки, невесть как залетевшей сюда, присоединяется к компании. Нырки-догонялки, соревнования на скорость, пробежки по мелкоте, когда из-под пяток с чваканьем выплёскивается водица... Накупавшись до посинения, вместе с девчонками возводит из песка с илом замысловатые строения и улочки, где ходят-бродят коровы, телята и лошади, сделанные из пруточков. Гусей, уток, кур и иную живность обозначает репейник... Солнышко покатилось к другой стороне горизонта, передвинув тень деревца. Оставленные без присмотра Мишутка с Ганюшкой прижукли* от зноя и от собственных "гостинцев". Кто знает, сколько играла бы в песочке и купалась, сколько ещё пеклись детишки, если бы не появилась с тонкой хворостинкой мама...

Обиды в детстве забываются скоро, быстро высыхают слёзы. В гости к наказанной прибежали подружки и, сидя в тенёчке куреня, азартно играют в «чинки». Собранные в Сурковой балке камушки-голыши разбежались по подстилке, и кто-то из девчушек пытается собрать их как можно больше, подкинув вверх улаух. Кому-то удаётся загрести в ладошку богатый урожай, кто-то вообще ничего не успевает взять, а кто-то не может поймать подброшенный камень ...

Солнечный диск скатился за холмы, акварельно расцветив небесный свод охристо-золотистыми тонами. Пора загонять телят и коров с выпаса ...

С коровами придётся часто иметь дело: и в домашнем хозяйстве, и на работе. Уж подоила их... Не одну сотню. Как же не будут гудеть, не ломить в непогоду ручушки – сколько бурёнок раздаивала ими, сердешными... Кто знает, что это такое, – поймёт, а кто не знает – объясняй, не объясняй – не дойдёт.

Отвлеклась от воспоминаний и размышлений: взяв утиное крылышко, стала подметать подле постели. Медленно, осторожно, чтобы не потерять равновесие, совершала привычные сызмальства движения, сгребая мусоринки на жестянку, что прибита у поддувала печки. Закончив работу, неуклюже плюхнулась на кровать, завалилась к стенке и беззубо посмеялась над неповоротливостью, вспомнив, как дразнили в детстве: "Стёпа-лёпа, требуха, съела корову и быка". Тогда такой не была, а вот сейчас поистине Стёпа-лёпа... Поёрзав, умостила высохшее тело и бесцельно заскользила взглядом по комнате. Дверь с висящими цветными занавесками, стены с обоями "под дерево" и яркой, с крупными розами, клеёнкой, грубка* с треснувшей плитой и двумя покоричневевшими конфорками. В ногах кровати, между стенкой и грубкой, втиснулся постав с посудой и всякой мелочёвкой. Задержала взор на прислонённой к кружке фотографии. Карточка была сделана с портрета, что рисовал внук. Прищурившись, начала внимательно рассматривать изображение. Оно сперва не очень нравилось, но чем длительнее вглядывалась в свой образ, тем больше преисполнялась гордостью за себя и за внука. "Ну прям великомученица Варвара! Это ж надо так нарисовать..." Оторвалась от фото, рывком отпрянув от стены, снова повернулась к окошку. Там гулял ветер, клоня верхушки деревьев и теребя травы. Под обрывом, не видимая ей, течёт Лиска. Течёт и течёт... До неё несла свои воды и после будет... Красивая речка... Родная.

Да коровки... Сколько же возле них хожено-перехожено... Когда начинался отёл – ночами не спала, караулила. Во время растёла не одна приносила приплод – несколько. И всех телят старалась сохранить, выпоить, выкормить не ради денег, которые видели-то в конце года. И те – гроши. Получается, трудились для палочки, что ставил учётчик в журнале, отмечая твой выход на работу. Трудодень – одним словом. И не во имя премий напрягалась, привыкла любое поручение исполнять на совесть. Да и скотину дюже* жалела. Вот только её кто жалел? Знай, подгоняли – давай, давай, Яковлевна! Она и давала – ударницей была. Пупок рвала – надрывалася, а за это мало того, что не платили, ещё и налогами обложили так, что приходилось занимать у кого-нибудь или покупать, чтобы сдать государству шерсть, молоко, яйца... Намучились тогда...

Вспомнилось, как однажды пришлось коровку прирезать – приболела, и ничего поделать нельзя было. Та, жалкая, чувствовала свой конец – облизывала телят, и слёзы из глаз градом. Чисто человек*... И сама-то возле в голос кричала, глядя на кормилицу и будущих сиротинушек. Это было... "Когда ж было? До войны... Да не, после уже... Или до... После",– спорила с собою. После, после... Когда из Рахинки в Гуреевск с Валюшкой вернулись к маме. В то время сама была мамой. И вдовой. Да... Прирезали коровушку, и повезла на салазках мясо на базар в Калач. Подошла к Дону, а там окраинцы* кругом. С горем пополам перебралась через воду, продала говядинку добрым людям. Отоварилась чем могла и пустилась в обратный путь. Шли с соседкой по куту. Наташка-то налегке, с узелочком, а она – что в Калач гружёная, что оттуда. И хоть просила: "Ты не убегай от меня далёко", соседушка умелась, оставив её одну. А смеркалось... Господь милостив – не запутлялась нигде, дошла, покупки в целости и сохранности домой привезла...

Снова прислонилась к стенке, закрыв веки... задремала. Левая рука, иссохшая, со скрюченными пальцами, поддерживалась и прижималась к телу правой. Ноги, в пуховых носках, покоились на стульчике, потому что тяжело их поднимать всякий раз на кровать... Голова завалилась на бок... лицо приняло спокойное выражение... воспоминания с переживаниями на время покинули старушечку...

Проснувшись, не сразу сообразила, какое время суток... Сумрачно и по-прежнему тихо. Горела настольная лампа. На стуле находилась еда (за стол давно садиться не может): в тарелке тускло желтела яичница, поверх кружки с молоком лежал ломоть чёрного хлеба. Перекрестившись и сотворив молитву, принялась вечерять*. Ещё не поймав ложкой кусок глазуньи, широко открыла рот в ожидании, когда рука донесёт еду. Яйцо приятно растеклось по языку, и, отломив кусочек хлеба, аппетитно зашамкала. Справившись с яичницей, взялась за молоко, отпивая громкими глотками. Наелась, поблагодарила Бога и стала громоздиться на постели, словно курица на нашесте. Найдя удобное положение, угомонилась. За грубкой потонакивал* сверчок, шебуршали мыши... Днём тихо... ночью тихо... сейчас тоже... Спать не хотелось... и опять перенеслась в прошлое.

Папа приехал с ярмарки из Суровикино, привёз всякого товару с гостинцами, а также картинки. Многие уже украшали стены куреня. Вечером, прицепив новые репродукции, объяснял: "Вот это – германцы, а это – австрияки". Изображения цветные, красочные и оттого запоминающиеся. Ребятишки любили их рассматривать, и порой возникали споры по поводу нарисованного. "Ето австлияка", – указывал пальцем Осюшка. "Не-емцы!" – поправлял Епиша, а потом добавлял, дразня брата: "Сам ты австрияка". Ему эхом вторила Варятка: "Сям астлияка". Ося обижался, шмыгал носом, слезал с лавки, уходил в переборку, ложился на детскую кровать, что стояла между русской печью и окном. Лёжа в койке, тихо бурчал, продолжая спор, бросал косые взгляды в сторону сестёр и братьев...

... Ударили ранние заморозки, и утром сивая от инея трава искрилась под лучами восходящего солнца. От речной ленты поднимался пар, переливаясь розово-оранжевыми клубами. Надобно собрать урожай, в том числе и арбузы. Хутор Гуреевский разделялся на две половины. Одна из них звалась Антоновым кутом, где довольно успешно бахчевали. Жившие ближе к Скворину гордились выращенной картошкой. У Бузиных имелось и то, и другое, в огороде и в поле.

Та же плетёная арба, переваливаясь с выбоин на кочки, медленно двигалась с поля, набитая всклянь* полосатыми плодами. Дома семейство принялось за разгрузку, таскало и катало урожай в сарай и на подловку*. Арбузы, хранящиеся под тёплой соломенной крышей, долго будут радовать семью сочно-красной мякотью и запахом лета. Закатанные в сарай елись осенью. А ещё мёд из них варили. Вкусный... Пахучий... Резали ягоды на куски и отваривали. Потом получившуюся кашу процеживали над кадушкой, вываркой или большой миской. Отжимали и тёмно-тянучий сок снова ставили на горны*, топящиеся татарником*, и варили, варили... Привлечённые ароматом, слетались осы с трясущимися от возбуждения брюшками, мухи, потирающие лапки в предвкушении трапезы. Бабочки, демонстрируя воспитанность, присаживались у лакомства и помахивали, словно веером, нарядными крылышками... В котлах, булькая, пыхтел густо-дегтярный мёд, вздымая жёлто-алую пенку, которую позволяли детям снимать. Они, собирая пеночку в деревянную ложку, облизывали её и пальцы. И жмурились, как коты на пригреве... Тонкий запах татарника, языки пламени, ласкающие дно посудины, уходящее (а оттого ещё милее) тепло согревали детские души, переполняя весёлым счастьем, что возможно только на зореньке жизни, когда человек не выдвигает никаких условий и умеет радоваться малому проявлению Божьей милости...

Из сваренной арбузной каши промывали в Лиске медовые семечки. Зимой их жарили, и мама делила: себе с папой по две ложки, остальным – по одной, себе – две, остальным – по одной... Сла-адкие те семечки, сладкие...

Зажмурилась, словно предвкушая шелушение, и даже почувствовала неповторимый вкус... Видать, то самые сладкие годы, в дальнейшем в жизни было больше горечи или её привкуса.

Посмотрела на настольную электролампу, изготовленную под вид керосиновой, и не смогла оторвать взгляда. Свет стал расплываться, колебаться, на секунду показалось, что внутри стекла колышется огонёк фитиля, как от дыхания подруг, пришедших на посиделки.

Наступало время, и душа просилась в компанию ровесниц с ровесниками, когда хотелось отойти от домашних дел, дать волю переполнявшим смеху, шуткам, песням и частушкам. Собирались по очереди у кого-нибудь, договариваясь, кто будет хозяйкой в следующий раз. Но прежде предстояло отпроситься у родителей. Мама была не против, но... как скажет отец...

– Папаня, пусти на сиделки...

Вскидывал брови, отрывался от ремонтируемого чирика, прищуривал левый глаз, пристально смотрел на Стёпушку. Видимо, изумлялся, как быстро выросла, отмотав из клубка его жизни нить, длиною в юность дочери... Усмехался, разглаживал огненно-рыжие усы, махал рукой, словно хлопал кого-то по плечу и милостиво дозволял: "Только ненадолго".

Быстренько собралась, прихватив вязание, и выпорхнула на улицу, дышащую вечерним морозом. Снег поскрипывал под быстрыми шагами; у дяди Пимона, живущего с ними двор в двор, забрехали собаки. Крикнула: "Будет на своих гавкать!" Притихли на секунду, но потом подхватили лай, поднятый псами в другом конце кута. Не обращая внимания на брёх, прошла мимо базов, мимо куреня со светящимися окнами, торопясь к дому Катерины Тимофеевны, жившей в одиночестве и радой гостям. Вот и двор тётки Кати. Во флигелёчке горит свет – значит, уже собрались подруги. Вбегает на ступеньки, обметает валенки веником, связанным из полыни, входит в домик. Клубы пара вваливаются вслед в жарко натопленную обитель; она, румяная, как наливное яблочко, упругая, сильная, кладёт на скамеечку, стоящую у двери, свёрток с рукоделием и семечками. Расстегнула цигейку, повесив на вбитый в стене гвоздь. Сняла заиндевелый пуховый платок и, пригладив смоляные, как у мамы, волосы, двинулась на свободное место на стоящей у простенка длинной лавке. Там уже находились Фёкла Гуреева, Зиновия Бузина, Матрёна Лебёдкина, Соня Гуреева, Паня Лукьянова, Ганя Гуреева, Ульяна Бузина. В хуторе, наверное, половина была Гуреевых, а половина – Бузиных, хотя проскакивали и другие фамилии. Товарки корпели: мелькали спицы, у кого были начатые, у кого-то заканчивающиеся, носки, варежки или платки.

– Ну, чего притихли? – спросила неунывающая Панюшка, – давайте песню сыграем, что ли? Стеня, заводи!

Она, бывшая всегда в запевалах, помедлив немного в раздумье, затянула озорно:

Расчёрный мой, чернобровый,

Расчёрный мой, чернобровый,

Чернобровый, черноглазый,

Чернобровый, черноглазый,

Не садися против миня,

Не садися против миня,

Против миня, возле миня,

Против миня, возле миня.

Люди скажут: любишь миня,

Люди скажут: любишь миня,

Люди скажут: ходишь ко мне...

Из домика плыла песня, переливалась молодыми голосами, рассыпалась по улочкам хутора и зимней, остывшей степи. В звонкие девичьи вплетались окрепшие тёти Кати и бабы Лёксы, соседки, пришедшей погостевать... Сыграны многие песни, и казачки, подустав, замолкли, вновь принялись за вязание. Тимофеевна наварила лапши с индюшатинкой, позвала за стол. После лапшички поприутихли, сосредоточились на работе, разговаривая шёпотом, потому что хозяйка решила вздремнуть. Спала она недолго и вскоре рассказывала со смехом сон. Молодкам только того и надо – сразу же расшумелись, разгалделись так, что не выдержала бабка, бросившая: "И когда только насмеётесь, голодырки?!", чем ещё больше развеселила компанию.

– Девки, никак дымом пахнет, – заметила Матрёна. Стали принюхиваться: и впрямь дымком попахивало.

– Видать, парни балуются, – высказал кто-то предположение.

Побросав рукоделие, кинулись к пальтушкам, гешкам и полушубкам. Кто-то оделся, кто выскочил в звёздную ночь, накинув платок, кто-то и вовсе не одевался. Так и есть! Ребята заткнули трубу и теперь хоронились за базами и плетнём. Увидев милашек, с гоготом повыскакивали из засад и – началось! Зиновия с Фёклой гонялись за Савкой Бузинным, тот, улепётывая, швырял по ним снежками. Через плетень сиганул Епиша, унося чей-то полушубок, слетевший с плеч в пылу шутливой возни. Гурей Гуреев вместе с братом Макаром и Трухляевым Лукой, пришедшим из Еруслановского хутора к родне, прижатые к стенке база, расхристанные, без шапок, отчаянно "отстреливались" от Сони, Панюшки, Матрёны и Ганьки... Тут же метался и Федяшка Братухин, увязавшийся за старшими... Гам, возня, взвизги... Снег вылетал из-под подошв, искрился, рассыпался в комкающих его ладонях под заливным светом луны, и искры эти сродни звёздам, мигающим от смеха в фиолетовости неба... Расшумелись так, что заставили выйти на ступеньки терпеливую бабу Лёксу, крикнувшую: "Будя, будя вам! Ишь, расходились, как холодный самовар! Будя... Утихомиртися... а то разгоню по домам". Угроза подействовала на молодёжь: потянулась в хатёнку. Вытирая рукавом вспотевший лоб, Федунька спросил, глядя умоляюще на бабушку: "Пустите и меня, я уже большой".

– Чё ж ты у мине просишьси? У дявчат спрашивай.

– Они-то ничего, а вот тётка Катя...

– Ну, иди, иди. Скажешь, что я пустила.

– Ага, – радостно кивнул парнишка и, зардевшись от доверия, шмыганул в дверь. Заследом вошла старушка. Оглядев всех, широко улыбнулась: "Ну, чаво притихли?"

– Так ты ж дюже ругалась, што мы шумели на дворе.

– Так то на дворе... Вы ж расфулюганились – чертям тошно стало... ну, кабы чего не натворили, пока бесы вас седлают – я и кликнула. А тут – нехай... сидите... Да, может, меня завидки взяли. Может, тоже хочу с вами повеселиться, – бабуля подбочинилась, задорно топнула ногой. Смех заглушил её слова. Гурей вытащил из-за лавки балалайку, пробежался по струнам. Инструмент радостно отозвался на прикосновение озорным перебором. Где уж тут усидеть! Полечка подняла собрание с мест, и парочки, взявшись за руки, засеменили друг за другом... Совместный притоп ответил на музыкальный виток, и все повернулись лицами в круг, ни на секунду не останавливаясь в танце... И раз! И два... Эх! Да! За полечкой последовал краковяк... Ох, раз... Ах, два... Веселее и веселее! "Барыню" давай, "Барыню!"... И пошло, и поехало! Макар, выделывая коленца, выворачивал свои суставы, вертелся волчком, ходил гоголем, петушился, заводя компанию, и вскоре, казалось, сам флигель пустился в пляс, покачивая коньком крыши, освещённым серебром месяца...

Да, когда это было?... Давненько, давненько...

Прищурилась, словно вглядываясь в прошлое, удивляясь тому, как быстро пронеслась жизнь. А ведь, считай, не так давно пела, плясала на посиделках, не так давно лицо было гладко и морщинки разбегались по нему лишь тогда, когда звонко, задорно смеялась от удачной шутки или просто от ощущения молодости. А сейчас... сейчас...

Взглянула на постав*, где блёкло мерцало небольшое зеркало, представила своё отражение. "Обезьяна, чисто обезьяна",– отметила с иронией. Вздохнув, действующей рукой впихнула в рот один конец платка, захватив губами, стала задирать голову и одновременно тянуть за другой для того, чтобы поправить раскуртыкавшуюся* шалечку. Управившись, сложила руки, словно уселась за парту. Хотя по-настоящему учиться пришлось мало. В детстве ходила в школу в Добринку. Путь неблизкий. Но ноги юные, налитые, как и у остальных спутников и спутниц. За разговорами да за играми незаметно покрывалось расстояние от хутора к хутору. Это когда один идёшь, за горбом думы тяжкие да заботы насущные – путь длинен и уныл глядится. Школа была в круглом доме бабы Паши, где в просторной и светлой горнице учились детишки. Занятия начинались с молитвы "Отче наш", которую произносили учитель с учениками. А после выдавались книги, и ребята познавали азы грамоты и арифметики. Букварь – один на двоих, и то ли поэтому, то ли иная какая причина – плохо читала.