Текст книги "Пробуждение"
Автор книги: Геннадий Шпаликов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Шпаликов Геннадий
Пробуждение
Геннадий Фёдорович Шпаликов
(1937-1974)
В одном из писем своему другу писателю Виктору Некрасову Шпаликов писал: "...Что-то самообладание сдает – хотя причин было в общем, не более, чем обычно. Но меня не покидала уверенность уже после, – что ты-то поймешь все правильно: все как то осто... – дела остано– вились, – 1 год работы Лариса Шепитько (помнишь, м. б. , ее "Крылья") на Мосфильме – но все, как обычно, полетело вначале в трубу, потом несколько выправилось, обрушилось снова, – это совпало с абсолютным безденежьем, домашними, естественно, осложнениями – ко всему я еще и заболел воспалением легких, болея, передумал свою проклятую более или менее жизнь, пришел к устрашающим выводам..."
Это был 1968 год, Шпаликов тогда работал над сценарием "Пробуждение", фильм по которому потом поставила Лариса Шепитько (на экраны он вышел, правда, под другим названием – "Ты и Я").
Трудная была судьба у этой картины, но все-таки по настоящему счастливая. Все совпало: истинно шпаликовская интонация, точное прочтение режиссером, гениальная музыка Альфреда Шнитке, пронзительная игра актеров Ю. Визбора, Л. Дьячкова, А. Демидовой.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Кинороман
В ноябре в Стокгольме вручалась очередная Нобелевская премия. Ритуал вручения был уже давно разыгран, отрепетирован, всем известен до мельчайших подробностей.
Вечерние костюмы, черные фраки, зимний жесткий крахмал воротников, сдавливающих шеи, открытые платья, застывшие лица лауреатов в креслах, король Густав-Адольф, вручающий золотые медали, приветственные речи, обдуманная, медленная речь нового лауреата, большой прием в конце, когда все стоят как будто в ожидании чего-то, что должно произойти, кроме этого вечера, а ничего больше не происходит, – необязательность разговоров, тосты, уставшие лица женщин, попытка изобразить оживление, блицы фотографов, улыбки, снег за высоким темным стеклом окна, Гайдн в исполнении всемирно известного квартета, рукопожатия, тосты снова, яркий свет в зале, свечи, блеск хрусталя, общее движение или его видимость, поскольку вся эта толпа хорошо одетых, чисто выбритых, выглаженных, надушенных, обдуманно разговаривающих людей при внешнем движении была абсолютно неподвижна.
Петр успел поговорить со всеми, с кем ему действительно надо было переговорить, и с множеством людей совсем случайных. Кроме того, он неоднократно улыбался, целовал руки, заинтересованно слушал, поднимал бокал, понимающе кивал головой, сам что-то говорил то с убеждением, а то стараясь не выпасть из общего тона – совсем односложно, и все это время искал глазами Катю, а она делала примерно все то же самое, только отдельно от него, в толпе, и, может быть, ей приходилось меньше говорить, но зато больше улыбаться, быть внимательным слушателем, благодарным собеседником и вообще – красивой женщиной, с которой есть о чем поговорить, ибо она все поймет, а если даже чего и не поймет, то, во всяком случае, оценит.
И Катя искала Петра.
Они несколько раз попадали в одинаковые ситуации – уйти, не дослушав, было невозможно, но стоять, зная, что тебя ждут (Петр явно показывал Кате, а она ему, что им хорошо бы отсюда исчезнуть), было крайне неловко, и все слова казались какой-то бесконечностью, пропастью, из которой нет никакого выхода, а слова все лились – вежливые, вздорные, с блеском ума и полным его отсутствием, – гладкие слова, произносимые автоматически...
...И все же им удалось исчезнуть.
...Петр накидывал пальто поверх вечернего платья Кати, заводил машину, Катя сидела рядом расслабившись. Туфли сбросила, с наслаждением вытянула ноги.
Ни слова не говоря, они мчались по ночному городу к морю.
Машина уперлась в мол.
Петр поднял верх. Ветер с моря, тишина, нарушаемая лишь ударами волн о причал. Тьма. Полный покой.
Молча, вдвоем, сидящие отдельно, но близкие сейчас, как редко бывает близок человек, – один к другому.
Закрытые глаза, головы откинуты на подушки, сдернутая с шеи бабочка, влажный морской воздух – каждый вздох – с жадностью и облегчением.
* * *
Саша проснулся оттого, что зазвонил будильник.
Ровно восемь.
Тотчас сработал автомат: звонком будильника приведена была в действие целая система – щелкнул проигрыватель, завертелась пластинка – игла скользнула по диску, и – грянул марш, заговорило радио, свернулась вверх штора, открылись сами двери балкона, и в комнату хлынул поток солнечных лучей – зеркало вспыхнуло на подоконнике, качнулась занавеска, – утро началось.
Саша привычно сунул ноги в тапочки, вскочил. Высокий, хорошо сложенный, чуть полнеющий, в белых трусах, в майке.
Слушая радио, выпил бутылку кефира из холодильника и, разминаясь постепенно, входя в ритм, сделал зарядку.
Затем зашелестел душ. Параллельно на кухне – пел и свистел кофейник.
Саша, свежий, выбритый, в легких светлых штанах и белой рубашке, сбежал вниз, не ожидая, пока поднимется лифт, открыл ящик, достал кипу газет, аккуратно запер его.
Далее он завтракал в большой кухне, где все стояло на своих местах, все было чисто, кафель – сверкал, кофе дымилось, темнело сквозь прозрачную чашку с цветами.
Саша все делал с привычной четкостью, направленно.
Так, во всяком случае, казалось: с самого момента вставания до быстрого мытья посуды во всем была какая-то обдуманность, цель, соразмерная поспешность занятого человека.
Чуть смутило то обстоятельство, что, вместо того чтобы так же быстро одеться и уйти из дома, он достал из холодильника лед в замерзших формочках и под краном с горячей водой довольно долго и старательно начал откалывать белые квадраты льда, складывая их в стакан.
...И вот уже этот стакан, освещенный насквозь, покачивался в руке Саши, а сам он раскинулся на балконе, в шезлонге, подставив лицо еще неяркому солнцу, вытянув босые ноги.
Глоток холодного чая. Взгляд влево, на детскую площадку, где с утра был шум, крики, бегали по газону дети в панамках.
Теперь – газета. Ровный ряд строк.
Газета рядом, на полу. Ветром с балкона ее несет в комнату. Разворачиваясь, она скользит по паркету – не дотянуться.
Лето, утро, туман после ночного дождя, утренняя музыка – то ли вальс, то ли что-то похожее на него, – солнце в глаза, лед, тающий в стакане, – и тут же телефонный звонок.
Саша, не вставая, слушал, как звонит телефон. Позвонит-позвонит может, перестанет. Есть надежда все же. Звонит. Вот перестал, прекратил, выключился. Слава Богу. Нет – звонит. Звонит и звонит. Не остановишь.
Саша приподнялся, встал – с большой неохотой.
Он шел в толпе утренних прохожих. Люди спешили, покупали газеты у метро, вели в детский сад детей, перебегали улицы, ловили такси, стояли в длинной очереди на автобус, смеялись, зевали, шли молча, погруженные в свои мысли, в заботы предстоящего дня, – туманное было утро, – не присматриваясь особенно к туманам, Саша видел в который раз, что все и на самом деле может исчезать, таять, еле-еле обозначаться, как обозначаются и пропадают предметы, люди, верхушки деревьев на бульваре, вывески, светящиеся в это утро, фонари, окна на высоте, сквозь туман, костры на пустыре между новыми корпусами, огни на тонкой, смутно видимой телевизионной башне, срезанной наполовину облаками, – городское, московское утро, – трамваи, медленно возникающий из-за поворота, вдруг дождь еле-еле, мокрые плащи, мокрые цветы в корзинах – лето, Москва.
В то же утро.
За столиком, напротив Саши, сидела Катя.
Она давно уже что-то говорила, а Саша, занятый своим, предпринимал тщетные попытки слушать ее как можно внимательнее, не пропуская ни одного слова, но сосредоточиться не мог.
Он видел ее руки, взлетающие над салфеткой, приподнимающие вилку, рюмку, нож, ее платье, белое, только из-под утюга, очень свежее, и ее лицо, чистое, без ничего – просто умытое, утреннее, но все, что она говорила, доносилось к нему как бы издалека, то приближаясь, то совсем ничего не было слышно.
– Я не понимаю, что с ним творится, – говорила она. – Ты ничего, может быть, и не прояснишь, по я хоть выговорюсь, а вдруг и у тебя возникнет что-нибудь по поводу.
– По поводу чего? – спросил Саша.
– Мы товарищи, да?
– Конечно, – машинально сказал Саша. – Что вообще случилось? Ты мне столько наговорила по телефону, что я просто ничего, честно говоря, не понял и сейчас с трудом секу. Я, прости, с утра вообще плохо соображаю.
– Он тебе звонил?
– Кто? Петр? Звонил. А что?
– Ночью он тебе звонил?
– Ну и что с этого? И я ему раньше сколько раз звонил по ночам подумаешь, новость.
– Раньше! – повторила Катя. – Ты же все прекрасно знаешь, что ты передо мной прикидываешься?
– Какая связь между тем, что я прикидываюсь, и звонком?
– Но почему он звонит именно тебе – значит, ты ему нужен?
– Не думаю. По делам мы ни разу не говорили. А знаю я не больше, чем все. После вашего возвращения мы вообще с ним не виделись.
– Если бы ты захотел, ты бы нашел время с ним встретиться.
– Не уверен, что это уж так ему необходимо.
– Я не могу понять, что с ним происходит. Ну хорошо, я дура. Ничего не понимаю. Ты – умный, объясни, поговори, может, я и пойму. Нет. У меня просто руки опускаются. Раньше меня смущала и даже раздражала понятность многих наших знакомых, а теперь я, кажется, начинаю завидовать, когда все просто, понятно, как у людей. Я могу понять любое отчаянное положение, беда – так беда, мало ли что... Главное, что он всем доволен. Клянусь, он не прикидывается. Он доволен всем. Пробовала с ним поговорить – смеется. Заставила его пойти к вам в управление. Вместе отсидели длиннейшую очередь, и он исчез на секунду протяженностью в два дня. Слушай, – вдруг спросила она, – эти ваши совместные идеи, они на самом деле чего-нибудь стоят?
– А как же, – с подчеркнутой серьезностью сказал Саша – Переворот в науке.
– Я серьезно, – устало сказала Катя.
– Сейчас – не знаю. Не интересовался, – отрезал Саша и принялся за еду.
– Честно говоря, все это сейчас меня не так уж и волнует... Вот интересно, как ты сам все это расценишь... На три года в Швецию, вообще говоря, не так уж и плохо. Во всяком случае, материально совсем неплохо. Правда, врач при посольстве – не такая уж блистательная работа, но, в конце концов, поехать в Швецию – не такая уж каторга. Верно? Жили мы скучно в общем, но скучно можно жить везде. Уже на десятый день все осточертело – а тут три года. Почти ни с кем не дружили, но и это не только шведская привилегия. Ну и надоело, конечно... Все понятно. Но, честно, если на кого жаловаться, так это на самого себя. Сам выбрал. Мог бы с таким же успехом работать с тобой дальше, в аспирантуре. Переворачивали бы там свою науку как хотели! В общем, он вернулся из командировки в Москву – ты его видел, болтался в посольстве неделю, а потом взял в банке денег на обратный билет, подарил их Аэрофлоту и удрал – в буквальном смысле – удрал в Москву. Никому ни слова, даже мне. Меня как будто и не существует в природе... Конечно, жуткий скандал и прочее. В Москве его тоже не могут найти... Какой-то полный бред. Я в ужасе. Меня там затаскали, что-то писала, сопоставляла, оправдывалась. Короче говоря, через неделю встречает нас с дочкой в Шереметьеве. Как ни в чем не бывало. Улыбается. Я его чуть не убила. Черт с ней, со Швецией. С деньгами – не было их и не будет. Но так бросить меня, дочку. Поставить себя в положение городского сумасшедшего – ну скажи, кто еще способен на такое... Странные поступки, конечно, очень хороши, особенно когда за них расплачиваются другие... Я за него там вертелась. Вспомнить тошно... А он сейчас посвистывает. Я его спрашиваю – что ты собираешься делать? А он, представляешь, говорит, что понятия не имеет. Что он еще точно не решил... Может, говорит, наймусь на первых порах трамвай водить: 150 зарплата и детский садик. И все это абсолютно серьезно. И посвистывает. Ты можешь ему помочь? Поговорить с кем-нибудь. Так же не может продолжаться.
– Катя... – Саша уже складывал приборы на пустую тарелку.
– Ты что, спешишь? Я тебя задерживаю?
– Никуда я не спешу, у меня свободный день.
Катя внимательно посмотрела на него.
– А ты знаешь, ты переменился. Самое странное, ты мне всегда представлялся – в сравнении с Петром – очень ненадежным человеком.
– Так оно и есть. Правильное представление. – Саша закурил.
– Нет. Я вижу. Ты спокоен. Не дергаешься, как другие. Не смотришь по сторонам. Следишь за собой...
– Я все прекрасно понимаю, – снова продолжала она. – И что лучше не вмешиваться, не расспрашивать, не пытаться ничего выяснять. Знаешь, такая общеизвестная благородная позиция. Политика невмешательства. Все наладится само по себе. Так, что ли?
– Да я не знаю.
– И я не знаю. Мы живем уже 12 лет, представляешь? 12. Оглянуться не успела – а зима катит в глаза. Серебряные ложки на горизонте. И вот выясняется, что я о нем ничего не знаю, абсолютно ничего. Как будто только что познакомились, да и то на уровне знакомства – шапочно, шляпочно, кепочно...
– Самое время влюбиться. – Саша все еще не знал, как он, собственно, должен на все услышанное реагировать.
– Я бы – с радостью. Я бы в кого-нибудь влюбилась. Только вот в кого? У меня, кроме него, никого нет. Думаю, что и он в том же положении... Видишь ли, я бы понимала, если бы он запил. Представь, радовалась бы.
– Что ж, мы, медики, – известные мастера этого дела. Но вряд ли на радость ближним. – Он налил ей вина.
– Но это, во всяком случае, что-то объясняет. Это объяснимые поступки. Но вот зачем он, совершенно трезвый, прыгнул с моста?
– С какого моста? – впервые за весь разговор с интересом спросил Саша.
– С моста через канал, в Серебряном бору.
– Среди бела дня? – Саша на глазах оживал.
– Ночью. Мы поехали купаться, и он вдруг пропал. Я как сердцем почувствовала – сначала голос из темноты: "Ребята, привет", – а потом всплеск. Никто и не видел, как он прыгал, и не на спор, и не для кого-нибудь. Просто так.
– А может, он и не прыгал?
– Прыгал. И что меня после уж поразило – он считает, что прыгать по ночам с мостов вполне обыкновенно. Он даже удивился, что я придаю этому какое-то значение, а когда все стали, уже на дороге, все это обсуждать при нем, он попросил остановить машину и вышел. Я хотела вместе, а он не позволил.
А что он сам говорил?
– Ничего не говорил. Молчал всю дорогу. Ну, что ты об этом скажешь?
– Взбрело в голову, и все. Мост понравился. Что я могу тебе сказать? Подсознание – темное дело.
– Может быть, он хотел почувствовать, что он еще молодой и ему все доступно, просто. Так же? Он же раньше прыгал... Быть может, в этом все и дело?
...Свет слева, из окна, лицо у нее при таком освещении – юное, неожиданно для самого себя отметил Саша.
– ...Он говорит, что у него пропала всякая охота к общениям любым, и со мной в том числе, и если это мне в тягость, то он ничего с собой поделать не может. Сейчас я бы даже радовалась тому, что меня всегда раздражало в нем: какая-то сверхобщительность. Раньше я не выносила, когда он повторялся, мог бесконечно говорить о важном только для него с совершенно случайными людьми, вдруг замыкаться, а потом так откровенничать... Помнишь про варежки? Варежки на веревочках?
– Нет, не помню.
– Он столько раз рассказывал мне самой, при мне другим да и, наверное, без меня, как мы познакомились. Я носила в 17 лет варежки на веревочках. Ну и что, что на веревочках? В этом был рациональный смысл. Я их постоянно теряла, пока сама не пришила эти веревочки, а его эти варежки ужасно умиляли. Как выпьет – обязательно про варежки на веревочках. Я говорю остановись, надоело, а он – кому как, мне лично совершенно не надоело...
– Да, помню, он рассказывал, я помню. Он вообще любил про тебя рассказывать...
...Саша увидел его большое, растерянное лицо, улыбку и то, как они тогда неловко обнялись на глазах, как им показалось, всего международного аэропорта в Шереметьеве, хотя, конечно, никто на них не обращал никакого внимания, и как они молча прошли среди стекла, зеркал – внутри толпы, точно зная, что поговорить им не удастся, не надеясь на разговор, и все же надежда у них была, если и не на разговор – на то, как бывает у русских людей – вдруг сомкнутся сердца. Мимо них двигались туристы, группами, в одиночку какие-то люди в синих пиджаках, увешанные значками, – немцы и, может быть, католические монахини, странствующие студенты, размахивающие сумками.
Петр рассеянно оглядывался, выбирая, куда бы сесть, и место нашлось. Два кресла были свободны, но потому и свободны, что как раз напротив размещался киоск с продажей русских сувениров, где за высоким стеклом были распластаны расписные платки, поблескивали меха, шапки, бутылки, балалайки – весело желтея.
Здесь, разглядывая чудеса Палеха и Хохломы, толкались приезжие. Здесь было суетливо, шумно.
Впрочем, им было совершенно вес равно, где сидеть.
Не хотелось ни тому, ни другому ничего говорить.
Объявили, что посадка через пять минут.
Ни у Саши, ни у Петра часов не оказалось.
Они сверили несуществующие часы. Все-таки – занятие.
– Спасибо, что приехал, – сказал Петр, – а то уж я думал, что ты человек-невидимка. Ну?
– Что – ну?
– Времени мало.
– Я на самом деле не мог. Мне передавали, что ты здесь.
Мимо них шли люди, толкались, смеялись, обсуждали сувениры, выставленные здесь.
Опять напомнили о посадке – по радио.
Петр: Время... Даже выпить с тобой не успеем.
Саша: Ну, не успеем. Подумаешь. Выпьем, ты там, я тут. Я тебе звонил.
Петр: Идти уже надо... Ты звонил, меня дома нет... Вчера смотрел "Принцессу Турандот". Представляешь, до чего докатился? Пока жил в Москве и мысли такой не появлялось.
Саша ничего не сказал. И Петр тоже, не считая далее возможным говорить о "Принцессе Турандот", замолчал. Надо было явно идти, но они не вставали, как будто ждали чего-то в этом разноголосом, шумном зале.
– Да, вот, – вдруг вспомнил Петр. Он протянул Саше сверток: – Это тебе.
– Что такое?
– Просто не знал, что тебе привезти. Все чего-то привозят. Я, как все. Вполне достойная электрическая бритва. А ты мне, как приезжему, можешь купить балалайку. А то, кроме того, что какой русский не любит быстрой езды, – какой уж русский купит сам себе балалайку?
– На самом деле хорошая бритва? – Саша принял способ общения облегченно. – Ничего, да? Может, халтура?
Петр ничего не ответил, встал только – опять напомнили про посадку. Надо было идти.
– Да, – словно только что вспомнил Петр, – знаешь, где я еще был?
– Где? – спросил Саша.
Петр достал из кармана бумажник, развернул и протянул Саше небольшую потертую фотографию собаки.
– Узнаешь? Жива.
Саша молча кивнул, мельком взглянув на карточку.
– Иду по лаборатории к клетке. Узнает или нет? Честно – не надеялся. А узнала. Подошел – прыгает, скулит. Выглядит отлично. Растолстела на харчах музейного экспоната.
Саша безучастно слушал.
Снова объявили посадку.
Они встали, пошли.
Уже приближаясь к выходу, Петр повернулся к Саше и вдруг сказал:
– Мне очень надо было тебя повидать.
...И снова Саша видел его растерянное, большое лицо, поворот головы, светлую кепку – уходящие – в спину пассажиры, – при свете прожекторов некий хоровод к высвеченному, совершенно белому ТУ – и где-то среди них Петр, размахивающий портфелем, – прощай.
И он увидел себя, бредущего по аэропорту мимо этих русских сувениров, и, повинуясь Бог знает какому чувству, а скорее всего – тоске о товарище, улетающем в ночь, и невозможности вернуть этот вечер, день – и вдруг он не то чтоб купил – выхватил у потрясенной продавщицы балалайку и кинулся к выходу на поле.
Его, естественно, не пустили б, но он не спрашивал разрешения, и потому – впустили совершенно спокойно. Может быть, балалайка – как пароль.
Бегом бросился к самолету – там уже редела толпа перед трапом.
Пока он бежал к нему сквозь все кордоны, он понял, что все это ни к чему, что он нелеп с этой балалайкой – под крылом ТУ, но за ежесекундные поступки приходится расплачиваться.
Стоя под крылом, задыхаясь от бега – он с радостью трахнул бы сейчас эту балалайку об бетон – лишь бы не толкаться у трапа – там еще были люди, пограничники проверяли паспорта – какая-то делегация, в цветах, никак не могла распрощаться с провожающими.
Куда девать эту балалайку? Он спрятал ее за спину, по все обошлось вполне благополучно. К нему подошли сами. Забрали у него балалайку. Он, показывая на самолетные окна, что-то объяснял. Ему кивали. А он только и думал о том, чтобы Петр из окна не видел всю эту нелепую сцену – хорошо бы он сидел на противоположной стороне.
Трап медленно отъехал от ТУ, и дверь в самолете закрылась плотно.
Так они расстались, разъехались.
Один летел. Он видел уходящую вбок полосу огней – дорогу к Москве.
Для другого эти же огни вытянулись справа, за окном машины, прервались там, где начался мост, открылась светлая, в трещинах льда река.
И у летящего в ТУ огни уже исчезали, самолет шел сквозь облака, и в небе – неожиданно чистом, теплом – открылась яркая, круглая луна – блеснуло крыло самолета, ровно и мягко осветились облака.
Разговор возник, потому что должен был возникнуть, потому что не вышел тогда, на аэродроме.
...Из гула двигателей, шума дождя за окном, городских огней, луны долгий разговор товарищей...
– Слушай, – начал Петр, – почему ты избегал меня всю эту неделю?
Саша: Не хотелось встречаться. Не было желания.
Петр: И все-таки ты мог хотя бы выслушать меня. Мы не виделись три года.
Саша: Это ни к чему... Я знаю, что ты скажешь. Не надо. Можешь успокоиться, я давно не имею к тебе никаких претензий. Каждому, как говорится, свое.
(Скоро Москва, уже зарево над городом. Жесткая, морозная ночь.)
Петр: Дело не в этом... К конце концов, пусть все остается на моей совести. Какие уж тут могут быть сейчас извинения с моей стороны... Ты совершенно вправе меня не слушать... Но ты не представляешь, насколько важно было для меня увидеть тебя в эти дни, а ты пропал... В общем, мне надо было с тобой посоветоваться, больше просто не с кем... Я все-таки очень верю тебе...
(Несется шоссе. Снег липнет к ветровому стеклу.)
Петр: ...Как-то, совсем недавно, я проснулся в ужасе. Мне 34 года, а я еще ничего не сделал всерьез. Мысль, конечно, смешная, если ее вслух... Но не самому себе... Кажется, что все начнется вот-вот. Ну, завтра. В этом году – непременно. И ничего не начинается. Я попал как в заколдо-ванный круг. И, в общем, все как будто правильно. Все в порядке: великая успокоительная мысль, наркоз. Все в порядке. А что в порядке? Я давно уже занят не своим делом... Когда уезжал, многие считали, что мне неслыханно повезло, я и сам так считал: в Швецию на три года... Полный идиот. Тоже мне, великий путешественник. Лошадь Пржевальского... Швеция, Швеция пускай там шведы живут .. Меня тогда ночью как ударило: где я? Черт его знает где. Чем я занимаюсь? Зачем мне-то все это нужно? Ну вот что я делал хотя бы последнюю неделю? Купил рубашку, ходил в кино, спал как-то целый день, два вечера трепался о какой-то муре с нашим пресс-атташе: в том месяце спас его от насморка и временного безденежья. Второе заболевание, кстати, было серьезней... В общем, полный бред... Стоило ради этого бросать все? Нашу с тобой работу? Тебя... Можно было тогда отказаться, но я не отказался. Я виноват перед тобой.
Саша: Пустое. Прекрати. Я не сумасшедший, чтобы теперь винить тебя во всем. Так уж сложилось. Никого и ни в чем я не виню. Мы начинали хорошо, это верно. Но многие так начинают. В юности легче всего выбираешь друзей, веришь им. Ты тогда бросил меня – это тоже бывает... Дело, в конце концов, не в работе. Черт с ней, с работой... Страшно вот так терять друг друга. Да еще было б из-за чего... А вообще зачем ты затеял этот разговор? Демонстрацию фотокарточек? Запрещенный прием...
(Медленное февральское утро в Москве, дворники стучат об лед, падают с крыш московские снега, в окнах зажигаются огни.)
Петр: Я убежден, мы должны работать вместе. Еще ничего не потеряно. Мы не имеем права расставаться. Глупо из-за ребяческих поступков прерывать наши отношения совсем... Я понял, что такое совпадение, как у нас, бывает редко.
Саша: Какие у нас могут быть совпадения? Что ты обо мне вообще знаешь? Неужели ты всерьез думаешь, что все эти годы я жил в ожидании тебя и твоих предложений? И как ты можешь за меня решать, как мне быть, что делать? Что это за привычка мерить людей по себе? Все и всех подчинять смене собственных настроений. Все снова, с нуля, да еще с тобой?.. Смешно.
Петр: ...Я хочу настоящей работы. Я – нейрохирург, я что-то умею, умел. А я каждый день теряю профессию... Все, чем я там занят, может делать любой участковый врач, и гораздо лучше меня... А ты здесь, чем ты занят? Я был у тебя. В учреждении... Видел табличку с твоей фамилией на дверях.
Саша: ...Нет, меня ты оставь в покое. Мою сегодняшнюю жизнь ты не трогай. Ты не имеешь на это никакого права. Я живу так, как мне хочется, и все. И у тебя все складывается лучшим образом. Ты, Петр, в полном порядке. И не трепись, пожалуйста. Все эти нынешние разговоры о работе, о долге, о совести... Одно колебание воздуха, за ним – ничего. Зря ты выбрал меня в собеседники.
(Самолет садится на аэродроме в Стокгольме. Погода, похожая на московский февраль. Пасмурно, ветер. Бетонка в лужах. Вместе с другими пассажирами Петр идет к зданию аэропорта. Среди встречающих – Катя, дочь.)
Петр: Врешь, все врешь. Ты в полном порядке. Я – в полном порядке. Теперь только – головой в прорубь? Я был как никогда уверен: от нашей встречи могло многое перемениться. Во всяком случае, для меня.
(Машина с Петром, его женой, дочерью мчится по шоссе, по городу, чужому, разноцветному.)
Петр: Саша, слушай. Я вернусь. Я это понял, нам отдельно нельзя...
Саша: Это твое дело. Тоже мне, нашел душеприказчика...
(Такси с Петром, Катей и дочерью на улицах Стокгольма.)
Саша: Мне все это уже безразлично. Оставь меня в покое. Я не верю тебе. Сейчас ты стараешься успокоить себя, и успокоишься постепенно. Нравственные оправдания придут сами по себе, можешь не волноваться... Это дело времени, а пока что в собственных глазах хорошо, конечно, выглядеть мятущимся, неустроенным, ищущим... Это ты-то неустроенный? И еще – очень тебя прошу – не соотноси вместе наши имена. Хватит, все. У нас разная жизнь, и ты мне не нужен...
Саша шел в толпе один и, очевидно, продолжал бы так идти и дальше, но его окликнули:
– Саша!
Он обернулся. Катя стояла среди прохожих, укоризненно смотрела на него.
– ...Прости, но у меня не было другого способа напомнить, что все-таки я иду с тобой... – говорила Катя. – Ты все время где-то отсутствуешь. Не очень-то с тобой весело... Да и со мной тоже... Верно? Смотри – и не возражает! Ты бы хоть из вежливости возразил!
Саша улыбнулся, крепче прижал ее локоть.
– Ты меня не слушаешь, – говорила Катя. – Я понимаю, что все это не слишком интересно. Я сама не выношу все эти чужие откровения – сразу попадаешь в какую-то идиотскую ситуацию. Как ты считаешь, я очень изменилась?
– Конечно, изменилась. На тебя уже, пока мы вышли, трижды оборачивались, а ты все плачешь. Красивая женщина.
– Ну и что?
– Очень хорошо.
– Странно, раньше меня всегда это раздражало и когда смотрели, и когда не смотрели... А теперь мне это, как бы тебе сказать, впутает уверенность и – нравится. Между делом, мне уже тридцать. И какие-то девчонки вокруг уже иные, получше, чем мы были в их возрасте... Ну и что? Дело не в ощущении возраста, но что-то во мне переменилось. Я не могу объяснить это чем-то конкретным... С одной стороны, все стало как-то спокойней, и в то же время мир как бы раздвинулся вокруг меня. Я вдруг увидела множество людей, я их раньше просто не замечала, как они не замечали меня. Честное слово, я хочу, наверно, не большего, чем и любая женщина, – чтобы за ней ухаживали, при всей моей прежней ненависти к этому слову – я не могу найти точнее, чтобы мне дарили цветы – я уже не помню, когда мне Петр просто так, ни по какому поводу, принес цветы, смешно, верно? – самое смешное, что вот сегодня, – я же тебя знаю тысячу лет, и никакое это не свидание, а я волновалась – я себя на этом точно поймала, – как перед настоящим свиданием, и это очень приятное чувство, какое-то новое, и когда я тебя увидела, то просто смутилась, поверишь?
Она говорила весело, слишком даже весело, чтобы можно было в это поверить, и в следующую секунду она остановилась и вдруг сказала негромко, ожесточенно:
– Он меня не любит. Осталось какое-то уважение, привычка. Он так закрылся от меня, мне очень трудно с ним... Я устала подстраиваться под его смены настроений – я не успеваю за ними. Он не понимает, очевидно, что в конце концов мне это тоже может надоесть. У всех свои сложности, не думаю, что он исключение.
Взгляд ее остановился на Саше, в голосе вдруг теперь мольба, надежда.
– Я тебя прошу, сходи в управление – поговори. Мне на самом деле не к кому больше обратиться... Я тебя очень прошу, это слишком серьезно, а для тебя это не составит, по-моему, никакого труда... Он уже там, наверно, в приемной, его в час обещали принять. Ты должен быть с ним, я умоляю тебя!
Ему казалось, что в приемной он сидит не так уж и долго.
Во всяком случае, Петр не заметил, как подошла его очередь, как вместо множества людей, еще недавно заполнявших вместительную приемную с мягкой мебелью, остались всего двое: он и еще один человек, по виду командировочный.
Пекло невероятно. Ни ветра, ни дуновения в распахнутых окнах.
Пустой сифон сверкал на столе.
Рубашка взмокла.
Ладони оставляли темные влажные следы на зеркале стола.
Вентилятор направленно вращался в сторону секретарши, но тоже не приносил ей заметного облегчения.
– Вам идти. Пожалуйста, – сказала она Петру.
Действительно, ему уже нужно было вставать, одергивать пиджак, поправлять спущенный по жаре галстук, хотя можно и так оставить, но все же – поправим, и шагать к дверям кабинета, за которыми его ожидали вещи ему известные: объяснения – в который уже раз, выяснения, подробности и прочее.
На секунду он замешкался, глядя по сторонам, как бы вспоминая что-то, что он должен сказать и сделать сейчас же. И все это – под несколько удивленным взглядом секретарши.
– Знаете, – вдруг решительно сказал ей Петр, – мне сейчас нужно срочно уйти. Вспомнил. Вы простите, я зайду еще... А то вот совершенно выскочило из головы... Простите...
Он кивнул и быстро вышел из приемной.
На улице пекло ничуть не меньше, и некуда было деться, тень, казалось, навсегда исчезла из города, и даже под деревьями на бульваре она светилась насквозь, но Петр почувствовал в первые минуты истинное облегчение, смешавшись с толпой, изнемогавшей от жары, куда-то спешащей, летней, белеющей ослепительно газетами, развернутыми на ходу, кепками, рубашками, яркими плетенками с вишнями.
