Текст книги "Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947"

Автор книги: Гельмут Бон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– И если мне все же суждено сдохнуть здесь, – говорю я, – тогда позаботься о том, чтобы кто-нибудь сыграл на губной гармошке, когда врач с крысиной мордой будет вскрывать мой труп. Пусть он сыграет мелодию «Под красным фонарем в Санкт-Паули»! (Район Гамбурга, известный своими борделями. – Ред.)

И вообще, в жизни надо как можно больше играть!

1945 год

Глава 19

После первого же освидетельствования в Новом году мне уже не нужно больше идти на торфозаготовки. Меня признали дистрофиком.

Мои приятели поздравляют меня, но теперь я опять должен перебираться в другой барак.

В рабочем бараке был фельдфебель со своими золочеными рамами для картин и с неиссякаемым оптимизмом. Там был сектант-проповедник со своими вечными вопросами. Там остались мои друзья Пауль и Алоис.

И каждое утро метель заметала все кругом, когда мы стояли перед воротами лагеря. Тогда я погружался в себя. Начиналась игра с микрокосмосом сердца.

А каждый вечер, когда я держал в озябших руках горячую жестяную миску, это было спасением жизни.

И когда я разговаривал с отчаявшимся художником, то казался самому себе важной птицей.

– Все зависит от твоей воли!

И когда я заходил к активистам, чтобы поговорить с Йодеке на политические темы, я тоже казался самому себе важной птицей: разве я похож на того, кто хочет получить от вас лишнюю миску супа! Вот только с Мартином Цельтером я разговаривал в это время не очень охотно. Он испытывал угрызения совести, так как всегда был сыт, в то время как я умирал с голоду.

У меня у самого была нечистая совесть, когда я важничал:

– Что может быть лучше, чем состоять в рабочей бригаде! День пролетает как одно мгновение!

Кроме того, за несколько недель до моего дня рождения Мартин подарил мне горбушку хлеба. Целых шестьсот граммов! С тех пор я обхожу Мартина стороной, когда замечаю его на территории лагеря.

Но теперь, после того как женщина-врач нашла у меня дистрофию, все будет иначе.

Это происходит в одно чудесное воскресное утро. Я точно знаю, какое сегодня число, так как у моей жены сегодня день рождения.

У меня прекрасное настроение.

– Совершенно не понимаю, почему она поставила мне диагноз – дистрофия! – удивляюсь я.

– Дружище, да ты бледный как смерть! – говорят мне мои приятели.

– Да? – удивляюсь я. – Я этого даже не заметил!

И тогда у меня мелькает мысль, как же опасно привыкать к постоянной нужде и замыкаться в себе. Ведь действительно в последнее время я едва мог ходить. И вот после обеда в этот выходной день я лежу на нарах и думаю о предстоящих четырех или шести неделях отдыха.

Ярко светит солнце. У нас первое свободное воскресенье за последние недели. Пленные слоняются по территории лагеря и курят махорку. Они навещают знакомых из других бараков или ставят заплаты, используя для этого шпагат. Один вышил белой шерстью на околыше своей шапки сердце. Сейчас он занят вышивкой двух слов: «Анита» и «Гельзенкирхен».

В этот же вечер меня навещает Мартин, активист. Йодеке неожиданно перевели старостой актива на стекольный завод. Ганс стал старостой антифашистского актива здесь в нашем лагере, и поэтому происходит перераспределение обязанностей.

Мартин должен теперь отвечать за стенгазету.

– Ты не мог бы взять на себя иллюстрации и заголовки к статьям в стенгазете? – спрашивает он меня.

– Ну конечно! – говорю я. – Ты разве не знаешь, что в утятнике я уже работал художником?

Я никак не могу понять, почему Мартину ничего не известно об этом.

Мои приятели удивляются, когда в понедельник утром один из членов актива приносит мне блокнот для рисования и акварельные краски. В комнате, где размещается актив, слишком тесно. Так что лучше я останусь сидеть на своих нарах и буду рисовать здесь. Меня вполне устраивает, что активу не пришлось освобождать меня от работы на торфозаготовке.

– Как у дистрофика у меня все равно целый день свободен, – сказал я Мартину. – Кроме того, рисование доставляет мне удовольствие.

Я с удовольствием принимаю подарки от актива. Разумеется, за исключением супа! Ведь они могут выразить мне свою признательность и каким-нибудь другим образом.

Во время обеденного перерыва в понедельник, после того как староста барака раздал пшенную кашу, дверь барака распахнулась, и к нам вошел посыльный.

– Камрада Бона вызывает актив! – крикнул он.

Ну вот, началось! Покраснев до корней волос, я спустился со своих нар.

– Можно мне съесть твою добавку, если каша еще останется? – крикнул мне вслед мой сосед по нарам. Это был санитар из утятника, вскрывавший трупы, который тем временем тоже оказался среди дистрофиков и у которого было необычайно острое чутье на всякого рода добавки. Но я ничего не ответил на такую наглую просьбу.

Я был рад, когда закрыл за собой утепленную дверь первого барака. Там меня уже ждал Вилли. До войны он был продавцом мороженого в Берлине. Здесь, в антифашистском активе, Вилли отвечает, так сказать, за внутреннюю работу.

– У меня для тебя кое-что есть! – покровительственно говорит мне Вилли. – Зайди за плиту. Можешь поесть супа.

На нижних нарах позади плиты стоят три миски супа. Что за аппетитный жирок плавает сверху!

– У тебя есть ложка? – спрашивает Вилли из другого угла комнаты.

– Да! – с полным ртом отвечаю я, а про себя думаю: «Не задавай глупых вопросов. Как будто ты не знаешь, что любой пленный всегда носит с собой на всякий случай свою ложку!» Хотя надо признать, что тот, кто живет в первом бараке, не является настоящим пленным.

После каждой трапезы они всегда моют свои ложки, и даже в горячей воде, которую специально приносят из бани.

Потом они складывают чистые ложки в специальный ящик для посуды. А обычный пленный просто облизывает свою ложку и прячет ее в нагрудный карман, где он раньше носил авторучку.

Справившись с первой миской супа, я уплетаю вторую, а потом принимаюсь и за третью.

Я слышу, как Вилли возится в передней части барака.

Кто-то входит в барак, но ему не видно, как я, сидя за печкой, расправляюсь с третьей миской супа. Вошедший спрашивает, не может ли он получить в активе пару ботинок. Наверняка он снял шапку, когда входил в барак, громко топая своими деревянными башмаками.

– У нас тоже нет лишних, камрад! Тебе надо обратиться к своему бригадиру! – говорит Вилли, у которого на ногах надеты отличные офицерские сапоги. – Ты съел весь суп? – спрашивает Вилли, когда я выхожу из-за печки.

– А разве это было не для меня одного? – смущенно спрашиваю я. Я действительно не знал, что должен был съесть только одну миску супа.

– Ничего страшного! – успокаивает меня Вилли.

Но у меня возникает такое чувство, что я должен что-то сделать для поддержания своей репутации. Я решаю, что в следующий раз я оставлю свою ложку в бараке. А то это выглядит слишком уж типично для обыкновенного пленного.

Уж я знаю, как полагается вести себя в обществе.

Мои иллюстрации в стенгазете получились довольно удачными. Ларсен, который приходит в лагерь через день, находит мои рисунки неплохими.

А в остальном у меня хватает неприятностей. Многие мои знакомые косо смотрят на тех пленных, которые чувствуют себя своими людьми в антифашистском активе.

– Ну что? Теперь ты стал таким же, как они?

– Теперь тебе осталось только отрастить длинные волосы!

– Да нет же, нет! Я только рисую для стенгазеты! – говорю я Шауте, когда тот подумал, что теперь я работаю в активе.

Сам же Шауте остался в пожарной охране и после сокращения штатов.

Часто, когда у него бывает ночное дежурство, меня назначают дежурить от нашего барака. Тогда мы стоим на посту вместе. Он в своем широком, как корсет, поясе из плотной ткани, а я в тесной шинельке, которую достал себе еще в утятнике.

Каждые полчаса Шауте бьет в рельс. Он звучит так же глухо, как немецкий колокол в Кёльне. Наши дежурства обычно проходят очень спокойно. Сквозь ряды колючей проволоки тускло мерцают огни Осташкова. Время от времени над польским лагерем взлетает сигнальная ракета. Видимо, поляки не такие смирные, как немецкие пленные.

Снова возникает такая же таинственная атмосфера, как во время нашего пребывания на фронте.

– А ты помнишь? – обращаюсь я к Шауте. – Когда мы с тобой были еще в первом батальоне!

Все верно, ведь Шауте и я – фронтовые товарищи.

– Год назад мы с тобой еще вместе рыли окопы, когда занимали круговую оборону на берегу озера Большой Иван (в Невельском районе Псковской области. – Ред.).

– Интересно бы узнать, а что же стало с остальными? – Мы считаем себя обязанными задать этот риторический вопрос.

– А как будет дальше развиваться война?

– Ты слышал, что Германия снова завоевала Голландию и Бельгию? – говорит Шауте.

– Поэтому вот уже в течение восьми дней актив не распечатывает последние известия!

Мы некоторое время молчим, думая каждый о своем. Мне кажется, что Шауте работает на Борисова, шпионя за остальными пленными. Я решаю перевести разговор на другую тему.

– В лагерной библиотеке есть роман о Чингисхане. Тебе надо обязательно прочитать его. Пролог называется «Горе тем, кто сдается!».

Мы не можем ничего изменить. Каждый из нас должен еще разобраться в самом себе, Шауте и я. В данный момент мы радуемся тому, что вместе несем караульную службу.

В небо снова взлетает еще одна сигнальная ракета. Становится светло как днем. И Шауте смотрит на меня:

– Ах, прекрати!

И это означает, что давай будем вести себя так, как будто существует вечное товарищество!

После первых недель моего сотрудничества с активом оптимизма у меня не прибавилось. Хотя Ларсен и сказал, что добьется от Борисова для меня и Курта Ройтера освобождения от физической работы и переселения в первый барак к остальным членам антифашистского актива, но я тем временем уже успел узнать, как в России обстоят дела с обещаниями.

Кто такой Курт Ройтер? Курт Ройтер – это второй человек, которого Ганс охотно принял бы в актив, после того как ушел Йодеке, а сам Ганс принял бразды правления в свои руки.

– Ты должен познакомиться с Куртом! – сказал мне Ганс. – Вчера вечером Курт был у нас и рассказал много интересного. Он работал аудитором и проверял концерны. Вам наверняка будет о чем поговорить друг с другом, сможете обменяться опытом.

Я не испытываю никакой радости от появления конкурента, который «рассказывает много интересного».

Я познакомился с Куртом за печкой. Дело с поеданием нескольких порций супа за печкой вошло у меня уже в привычку. Однажды, когда я, как обычно, прихватив чистую ложку активистов, отправился за печку к своему супу, то обнаружил, что там уже кто-то сидит. Я сразу подумал, что это тот самый аудитор, о котором говорил Ганс. Не поднимая головы, он продолжал жадно хлебать суп, однако немного подвинулся, когда я взял свою миску.

После того как мы поели, Ганс познакомил нас.

– Ах, так это ты! – воскликнул я.

Коньком Курта был план по экономическому спасению Германии. Поэтому он не ходил больше на заготовку торфа. В активе все были в восторге от его плана, который Курт изложил в своей пространной докладной записке.

Я сказал Курту, что в том или ином пункте его плана можно было бы отразить и противоположную точку зрения.

Курт заявил решительное «нет».

Но в тот или иной пункт своего экономического плана он все-таки ввел совершенно противоположное мнение. А в остальном наши с ним интересы совпадали.

Каждое утро активисты тщательно убирали свой отсек барака. Используя швабры, они проводили даже влажную уборку и никогда не экономили воду. Курт и я не раз обсуждали, не следовало ли и нам принимать участие в этих ежедневных уборках помещения.

В конце концов мы пришли к заключению, что нам тоже надо помогать активистам убирать их отсек.

Тот же Мартин всегда участвовал в уборке помещения.

Для нас с Куртом не имело большого значения, будем ли мы махать шваброй или нет. Речь шла о том, было ли принципиально верно с нашей стороны идти в барак активистов именно в то время, когда они занимались уборкой своего помещения.

В первые восемь дней мы здоровались за руку с каждым активистом, со старостой лагеря и со всеми, кто приходил по своим делам в первый барак.

– Доброе утро, Клаус! – говорили мы старосте лагеря.

– Доброе утро, Ганс! – приветствовали мы старосту антифашистского актива.

– Доброе утро, Ганс! – так обращались мы к старосте австрийского актива, которого тоже звали Гансом.

– Доброе утро, Мартин! – Мы оба уважали его больше всех.

И так далее, и так далее.

И только Герману, переводчику старосты лагеря, уже на второй день я перестал говорить «Доброе утро, Герман!».

По крайней мере, перестал подавать ему руку. Герман был родом из Румынии. Ему не было еще и двадцати трех лет, но он всегда был одет с иголочки! У него были самые элегантные сапоги для верховой езды среди всех обитателей первого барака. Военная форма защитного цвета, сшитая по индивидуальному заказу. Он был очень высокомерным. Но у меня сложилось такое впечатление, что он шпионил для второго отдела.

Итак, в конце концов мы с Куртом решили, что будем здороваться за руку не с каждым. Только с Мартином и Гансом.

Курт и я говорили вообще обо всем. Мы как эксперты не позволяли более молодым активистам учить нас жить, даже если те успели уже окончить антифашистскую школу в Москве.

– Я подожду еще восемь дней! – возмущенно заявил мне Курт, когда мы вечером шли из барака активистов к себе домой в свой рабочий барак. – Если через восемь дней не будет официального сообщения о том, что нас без ограничений включили в состав актива, тогда я возвращаюсь в свою бригаду и выхожу на работу!

Несмотря на свое пристрастие к французской философии, Курт был по своему характеру довольно вспыльчивым.

– В этом деле не стоит поступать опрометчиво! – советую я ему. – Ларсен хочет, чтобы мы были в активе.

Ганс и Мартин тоже хотят этого. А остальные мямли могут убираться на все четыре стороны! Нам с тобой нет до них никакого дела!

Мне больше всего нравятся вечера в первом бараке. Днем мы обычно заняты. Мартин пишет отчеты о проделанной работе. Курт работает над своим планом по спасению Германии. Я рисую портреты Сталина. Мы стараемся честно отработать свою миску супа.

Но по вечерам Мартин, Курт и я собираемся где-нибудь в углу барака. Мартин как-то однажды сказал:

– Теперь нам не хватает только еще одного приятеля, с которым я познакомился во фронтовой школе. Он тоже был журналистом. Между прочим, гауптманом. Я еще никогда в жизни не встречал человека, который знал бы так много. Но однажды он решил бежать. Средь бела дня. Своего рода мания преследования.

Курт любит цитировать французских философов XVIII века. Когда он вернется домой, то купит все их труды.

Мы беседуем на самые разные темы. Но только не о еде. Может быть, нам следует поговорить о том, что активисты все-таки не получают от русских дополнительное питание? Вот только едят они больше. Точно так же, как и староста лагеря и его люди. Но и лагерный парикмахер не питается из общего котла в бараках, где живут рабочие бригады. Русские разрешают парикмахеру питаться отдельно, прямо на кухне, куда он приходит со своим котелком. В лагере насчитывается еще семьдесят, а может быть, и сто двадцать других пленных, которые пользуются привилегией питаться отдельно от остальных. Они съедают примерно в три раза больше того, что им положено. Из-за этого остальные пленные получают меньше.

Время от времени Ганс подает жалобу коменданту лагеря, чтобы уменьшить число тех, кто питается отдельно. В течение примерно двух недель на кухню приходят не более двадцати человек со своими котелками за отдельным питанием. И тогда среди пленных проходит слух:

– Смотрите-ка, актив заботится о нас, простых пленных!

Но потом портному приказывают сшить из новой немецкой шинели, хранящейся на складе, штатский пиджак для товарища Борисова. И тогда перед окном раздачи на кухне появляются сразу два новых клиента – портной и рабочий склада. «По приказу старшего лейтенанта Борисова!» И само собой разумеется, они получают тройную порцию. В противном случае отдельное питание не имело бы никакого смысла!

Так что бессмысленно разговаривать о еде. Ведь все равно ничего нельзя изменить.

У нас не принято разговаривать и о политической обстановке. Об этом я могу поговорить с Шауте, когда у нас с ним совпадают ночные дежурства. Но в антифашистском активе нельзя поговорить о политике даже с лучшим другом.

Мы получаем всю информацию, необходимую для наших сообщений, от Ларсена. А он, в свою очередь, должен брать ее только в газете «Известия». Если при общении с другими пленными мы делаем вид, что верим всему тому, что нам предписывает говорить правительственный печатный орган Москвы, то и в разговорах между собой мы не можем вести себя иначе. Не можем же мы, выступая в рабочих бараках с нашими сообщениями и делая вид, что действительно верим в долговечность союза между Сталиным и Черчиллем, потом шушукаться в первом бараке и иронизировать по поводу того, какую же чушь несли во время своих выступлений? Этого никакие нервы не выдержат!

Поэтому в первом бараке мы молчим о политике.

Мы даже не решаемся беседовать на щекотливые философские темы.

Например, такой вопрос: какое мировоззрение – материалистическое или идеалистическое – верно отражает действительность.

Да, дома в гостиной бабушки или на уроке религии все было просто: в расчет принимался только идеализм.

Но в Советском Союзе Фрицхен Мюллер, который был в антифашистской школе в Москве, докажет тебе коротко и ясно, что прав только материализм.

– Смотри! – говорит Фрицхен Мюллер пятидесятилетнему учителю, которого они называют «епископом Падерборнским». – Если у тебя есть яблоко, тогда идеалисты скажут: «Яблоко существует только в твоем воображении». Вот какая несусветная чушь! А материалисты, напротив, говорят: «Нет, яблоко действительно существует, так как ты можешь его попробовать и даже съесть».

Но тогда «епископ Падерборнский» обращается к любимому Господу Богу.

– Мир гораздо больше, чем яблоко! – пытается возразить он.

Но Фрицхен Мюллер, который с гордостью рассказывает, что всегда был антифашистом, так как смог увильнуть даже от службы в юнгфольке, – Фрицхен Мюллер просто-напросто поднимает на смех «епископа Падерборнского»:

– Любой разумный человек может быть только за материализм!

Несомненно, Фрицхен Мюллер прав, так как у него цветущий, здоровый цвет лица, потому что он жрет даже не три порции каши в обед, а целых пять.

Так же несомненно, что «епископ Падерборнский» со своим идеализмом не прав, так как выглядит он как сама смерть, потому что в свои пятьдесят лет все еще день за днем должен таскать в лагерь брикеты торфа.

Но я не хочу больше выходить на торфоразработки. Поэтому я обращаюсь к Фрицхену Мюллеру:

– А что ты думаешь обо мне? Я вовсе не разделяю взгляды идеалистов. Но я пока еще не стою на все сто процентов и на базе материализма. Ведь я еще не был в антифашистской школе. Я только хочу попасть в нее.

И этой своей репликой я уже немало сделал в области философии на благо любимого Господа.

Думаю, теперь понятно, почему Мартин, Курт и я не беседуем на философские темы, когда по вечерам собираемся в нашем углу первого барака.

Насколько я помню, мы не говорим и о наших женах.

Возможно, именно в этот момент моя жена с тоской вспоминает меня.

Разве мог я в это же время сказать: «Я не всегда ладил со своей женой»?

Это было бы непорядочно по отношению к ней.

Но я не могу рассказать своим друзьям и о счастливых часах, проведенных с женой. Я же не хочу выглядеть в их глазах человеком, которого нужда заставляет обратиться к Богу и делает сентиментальным!

Мартин тоже никогда не говорит о своей жене. Точнее, невесте. Он обручился перед самой отправкой на фронт, а с тех пор прошло уже много времени.

И только Курт время от времени вспоминает о своей жене. У них настоящая семья и уже есть дети. О счастливых семьях мужчины обычно между собой не говорят.

Однако мы много говорим о разных чудесах и странностях. О том, что не упоминается в московском плане обучения актива. Так что мы не можем сказать ничего такого, что могло бы показаться опасным Фрицхену Мюллеру.

Иногда к нашим разговорам присоединяется и Ганс.

– У меня так мало времени! – обычно говорит он. – Что я еще хотел вам сказать, – обращается он к Курту и ко мне, – с 1 мая вы будете официально включены в список активистов. Тогда вы переедете в наш первый барак. А то не дело, когда вы каждый вечер вынуждены уходить спать в рабочий барак.

– Ну, вот и отлично! – говорю я.

Курт молчит, он, видимо, думает: «Сколько раз Ганс уже обещал нам это!»

Дело в том, что в последнее время Курта и меня все чаще включают в рабочие бригады. Там действительно часто не хватает людей.

Но чаще всего нас посылает на какую-нибудь работу Клаус, староста лагеря, когда поссорится с антифашистским активом. Конечно, он не сам отдает нам приказ о выходе на работу. Ведь ему достаточно лишь намекнуть старосте нашего барака.

И вообще, между администрацией и активом часто происходят трения.

Администрацию представляет староста лагеря и его люди.

Актив же пытается играть роль своего рода профсоюза военнопленных.

Немецкая администрация стоит ближе к русскому коменданту лагеря. Она обязана заботиться о том, чтобы пленные всегда выполняли нормы выработки.

Но зато актив стоит ближе ко второму отделу. Он должен перевоспитывать бывших военнослужащих фашистско-германского вермахта и превращать их в антифашистов и друзей миролюбивого Советского Союза. «Как у пленных может сложиться хорошее впечатление о Советском Союзе, если с ними не будут обращаться по-человечески?» – этот девиз позволяет многого добиться. Он является моральным фундаментом работы актива.