Текст книги "Бывший"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Спустилась Анфиса, скользнула взглядом по яме.

– Давайте засыпем и досками заложим, надежнее будет, – стояла обескровленная, кутаясь в пушистую оренбургскую шаль, черными провалами смотрели огромные глаза на белом лице.

– Нервничаете? Не нужно… – Корочкин покачал головой. – Про «Зуева» забыли? – Он положил тряпки немцам на лицо и, отвернувшись, обильно полил хлороформом. Посмотрел на Анфису: – Все…

Она охнула, прижала кулаки к груди.

– К концу дня пойдем к управлению милиции, я покажу, а вы приведете его сюда.

– А если не пойдет?

– С вами-то? – без улыбки спросил Корочкин. – Эти свойства у мужчин с годами только расцветают… Когда приведешь —: запри входную дверь. Он это поймет по-своему, так что не бойся.

Почему он стал говорить ей «ты»?

Имел ли он право судить «Зуева» и выносить ему приговор? Имел ли право этот приговор исполнить?

Он увидел, как «Зуев» вышел из подъезда управления и направился к трамвайной остановке. На этот раз «человек» почему-то не смотрелся таким уж представительным, показалось даже, что он изрядно полинял и скукожился; может быть, просто постарел, а может, слетел под горку – вон, на трамвайчике ездит, автомобиля не подают. Корочкин удивился своему злорадству, мелкости чувства, это было глупо – ведь все решено и подписано, остались считанные минуты жизни «товарища Зуева» и такие же считанные его, Корочкина, жизни…

«Зуев» сел в трамвай, Анфиса – рядом, Корочкин поднялся в вагон с передней площадки. Старуха в черном платке оглядела его с презрительным безразличием, сказала громко, на весь вагон:

– Кто на фронте мается, кто в тылу гужуется.

– Ладно, бабка, – вступился за Корочкина молодой парень в грязной спецовке, – может, товарищ – инженер на заводе, танки строит, или завтра его мобилизуют, а, товарищ? – дружески подмигнул он Корочкину.

– Угадали, – улыбнулся Корочкин. – Ухожу… В самую что вой на есть дальнюю дорогу…

– Вот видишь, бабка, – укоризненно сказал парень, – язык-то без костей, лишь бы оговорить!

– Извини, сынок, – улыбнулась беззубым ртом старуха, – ошиблась.

Корочкин оглянулся. Анфиса что-то искала в раскрытой сумочке, суетливо приговаривая:

– Господи, ведь полная же сумка мелочи была, еще с утра, как же так? – Она растерянно улыбнулась и посмотрела на «Зуева». – Верите? Сама не знаю, как это получилось?

– Я заплачу за гражданку, – сказал «Зуев», кондукторша равнодушно приняла у него деньги и оторвала билеты. «Вертихвостки чертовы…» – пробормотала она.

– А вы до какой остановки? – спросил Зуев. Он заметно оживился, в лице появилась игривость, глазки лихорадочно заблестели.

Господи, как ведь иные люди не меняются во всю жизнь… Ни лицом, ни фигурой, ни характером. И потолстеют вроде, и лысина во все темечко, а узнаваемы, ровно и не пролетела целая вечность. Стоит, курлычет, выгибается, будто не в заплеванном трамвае, а у Абрамсона на Дворянской, среди господ офицеров… И Анфиса – на удивление. Улыбается, щебечет, словно этот ожиревший куафюр нравится ей на самом деле.

Корочкин поймал себя на том, что злится, и даже немного растерялся: глупости, что ему Анфиса, что он ей… Единственное: она доверчива, порядочна, подводить ее не след… На этот раз все от начала и до конца необходимо сделать самому.

«Зуев» спрыгнул с подножки, подал Анфисе руку – не очень ловко, но заинтересованно, и Корочкин понял, что дело сделано. Они перешли на другую сторону улицы, здесь начиналась линия другого трамвая, который шел к вокзалу… Нужно было успеть домой раньше их. Корочкин вышел, осмотрелся, легковых машин не было, изредка проходили грузовики. В другое время он ни за что бы не стал рисковать, теперь же остановился на обочине и поднял руку перед первым грузовиком. Шофер оказался с поклажей, но, на счастье Корочкина, ехал к вокзалу и согласился подвезти. «Подкинешь на пару-кружек – и квиты», – улыбнулся он. Обогнали трамвай, в котором Анфиса ехала с «Зуевым». Они о чем-то оживленно разговаривали. Шофер притормозил у входа во двор, Корочкин дал ему две десятки, парень начал смущенно отнекиваться, но потом взял. «Удачи тебе!» – крикнул он на прощание. Корочкин прошел через двор, он был совершенно пуст, поднялся на второй этаж, форточки в окнах были открыты, и он тщательно их затворил. В квадратном столе обнаружился ящик, в котором лежали скатерти и салфетки. Он их вынул и унес в спальню, потом положил в ящик пистолет на боевом взводе и попробовал – легко ли ящик выдвигается. Проделав эту манипуляцию несколько раз и убедившись, что пистолет ложится в руку легко и сразу, сел и попытался расслабиться по методу Краузе. Чтобы отвлечься, стал думать о том, какое напишет письмо. Начать, наверное, следовало так: «Я, Геннадий Иванович Корочкин, настоящим уведомляю надлежащую советвласть о том, что, будучи завербован немцами для работы в данном городе, по своим личным обстоятельствам убил двоих, приставленных ко мне для контроля, и провокатора Промыслова Якова Павловича, который выдал Сорокинскую, Лихоборовскую и данного города партийные большевистские подполья. Пятеро расстрелянных мною по этому делу захоронены на 10-й версте Кутяковской дороги, напротив трех столетних елей. Особо предупреждаю, что в могиле лежит среди казненных большевиков прапорщик Самохвалов Дмитрий Сергеевич, в расстреле неповинный и убитый юнкерами при аресте нашей офицерской группы. За минуту до гибели Самохвалов показал мне брошь императрицы Александры, изъятую для целей нашей организации, и приказал вернуть оную в надлежащее хранение. Стоимость основного бриллианта в сто каратов по оценке тринадцатого года – сто миллионов золотых рублей. Сообщая о вышеизложенном, полагаю приказание покойного исполненным. К сему…» – он вдруг улыбнулся. Это мысленно, составленное донесение было так похоже не бесчисленное множество подобных, написанных в навсегда исчезнувшем прошлом. Не хватало только заключительной виньетки: «Его превосходительству, господину генерал-майору Гришину-Алмазову – для сведения». И грифа: «По району». Этот граф означал – по образцу Охранных отделений – необходимость ознакомить с документом всех причастных руководителей подразделений контрразведки. Что ж, все правильно. Только адрес теперь совсем другой…

А как подписаться? Он решил, что подпишется так: «Бывший».

Заскрипела лестница, они поднимались. Потом открылась дверь, Анфиса вошла первой.

– Проходите, не стесняйтесь. – Она увидела Корочкина, и лицо у нее сразу же померкло и осунулось. Промыслов-«Зуев» остановился на пороге и удивленно-разочарованно заморгал.

– Как же… – растерянно пожимал он плечами, – разве вы…

– Сядьте, – спокойно сказал Корочкин.

– Что? Собственно, в чем дело? – начал он визгливо. – Если вы – муж, то я только проводил, не более, я просто не понял…

– Яков Павлович, сядьте, – повторил Корочкин.

«Зуев» прищурился, вгляделся и медленно отодвинул стул. Потом еще медленнее опустился на него. Лицо у него менялось на глазах, он явно узнал Корочкина.

– Вот и хорошо, – все так же спокойно продолжал Корочкин. – Анфиса, мы поговорим, а вы подождите, пожалуйста, внизу…

Она кивнула несколько раз и ушла. Заскрипела лестница, Корочкин прислушался, подождал, пока прекратится скрип, и наклонился через стол.

– Узнал меня?

«Зуев» сидел молча, с помертвевшим лицом, глаза у него совершенно остекленели.

– Ты никогда не отличался храбростью, Яша… – задумчиво сказал Корочкин. – Знаешь, дело прошлое, но я задавал себе вопрос: почему ты рискуешь? Сколько раз хотел спросить, но боялся тебя обидеть, настроить против себя. Так почему ты рисковал? Из-за денег? Или ты идейный? Любил нас и царя покойного, а их – ненавидел? Не хочешь говорить? Как угодно… – Корочкин открыл ящик, взял пистолет и положил руку на край стола. «Зуев» впился глазами в руку, по его лицу рассыпались мелкие бисеринки пота.

– Не надо, – только и мог сказать он.

– Ладно, Яша, мы с тобой все друг про друга знаем, чего выяснять, просто я думал, что ты захочешь исповедаться, да и жизнь на несколько минут продлить… Ведь для таких, как ты, и несколько минут – вечность. Ты не молчи, говори что-нибудь, а то я выстрелю.

«Зуев» сморщился, начал давиться:

– Извините, ком в горле, болен я, понимаете? Да вам все равно, что вы можете понимать, белогвардейская морда!

Корочкин притворно ахнул:

– За мое-то добро? Ошеломил…

– Плевать мне на вас! И тогда и теперь! Насладиться хотите? Страхом моим? А я не скрываю! Боюсь! Все боятся… Где вам понять… Вы же ничтожество, инфузория, власть имели, убивали, а зачем? Ну пришли бы в Москву, сел бы ваш Деникин или Колчак новым царем – и что? А ничего! Как были вы шампанским бабником…

– Положим, это ты был, – перебил Корочкин.;– И теперь такой. На том и попался. Ты давай не растекайся, времени нет.

– Эх-ма… – «Зуев» стиснул голову ладонями и начал раскачиваться. – Не повезло мне, не заказалось… – он говорил чуть нараспев, словно читал стихи, и вдруг Корочкин понял, что говорит «Зуев» для себя, пытаясь что-то вспомнить и объяснить самому себе, и не получается у него, не сходятся концы с концами, а ведь так хочется успокоиться, ведь достиг, достиг же всего, и умереть не обидно – ан нет: бесцельно завершается бесцельно прожитая жизнь… – Я почему вступил? – ноющим голосом продолжал он. – Все песни революционные пели и каждому в них слову верили – о будущем, и я рассудил точно: двух лет не пройдет – наш верх будет! А кто наверху – тому и вершки сладкие, я умел смотреть в корень… Да разве угадаешь? Что вы попрете, белогвардейщина проклятая? Я ведь не хотел еще раз ошибиться! Я к вам пристал в ощущении, что вы мое добро не забудете, опять – какая ирония! Растерли вас без следа! Вы, поди, обижаетесь за то, что я предал вас в двадцать пятом справедливому возмездию, а сами-то вы разве поколебались бы на моем-то месте? То-то, Геннадий Иванович… Нет уж, Одного мы с вами поля ягоды, и вам от меня не отмежеваться!

– Я еще спросить хочу: вот ты потом служил, уважение имел, а совесть тебя не мучила? За преданных и проданных?

– А вас? За умученных?

– Ты отвечай, Зуев, спрашиваю я…

– Чушь это, Господин поручик. Совесть, честь, долг – химеры одни. Мало ли чего было? Я в своей советской жизни работал честно. И сожалею. Потому что сколькие при мне пирог получили, а я только вниз катился… Мне бы сейчас за мои заслуги – ух кем быть, никак не меньше, а я – канцелярская крыса средних достоинств, – даже мраморного памятника не поставят… – Он напряженно взглянул на Корочкина: – Послушайте… Я выправлю вам документы, денег дам, и вы исчезнете. Полагаться на мою верность и молчание без надобности, мы вновь будем одной веревочкой связаны, и станет жить каждый сам по себе и в свое удовольствие?..

Корочкин выстрелил, хлопок был негромкий, словно сквозь вату, «Зуев» икнул и опрокинулся вместе со стулом. Корочкин подошел и долго всматривался в лицо покойника, оно исказилось – не страданием, нет, скорее неуемной, не знающей границ ненавистью и еще чем-то, наверное – страхом. Было такое впечатление, что все подспудное, тщательно скрываемое, порочное и стыдное, подлое вдруг вылезло наружу и обнаружило свою истинную сущность…

Корочкин спрятал пистолет в боковой карман и толкнул дверь. Анфиса стояла на пороге и выжидательно смотрела на него.

– Все, – он слегка пожал плечами.

– Все так все… – кивнул она, вглядываясь – не то в его лицо, не то в покойника за его спиной. – Мне бабушка говорила, что Бог человеку любой грех прощает, нужно только покаяться, да, видать, это все же не так…

– Вы про него? – спросил Корочкин. – Или… про меня?

– Какая вам разница… – махнула она рукой. – Его – к тем?

– Я сам, вам не надобно. – Он достал из бокового кармана пачку денег и протянул ей: – Здесь двадцать тысяч, вам надолго хватит…

Она странно улыбнулась:

– За соучастие платите?

Он положил пачку на стол:

– Вы сейчас уходите, я замкну электропроводку и тоже уйду. Дом сгорит, на вас не будет подозрений. Кто-нибудь видел, как вы с ним сюда пришли?

– Не знаю… У нас двор пустой в это время, на работе все.

– Вот и хорошо. – Он посмотрел на нее, она успокоилась и, как показалось ему, стала еще красивее. Только тени под глазами. Да ведь это ничего, ей даже идет. Подлецу все к лицу. Дурацкая поговорка… – Мне надо… потом… Еще поговорить с вами… Где вы будете?

Господи, что он в самом деле, зачем…

Она удивленно взметнула брови:

– Поговорить? – Пожала плечами: – Зачем? – Покачала головой: – О чем, Геннадий Иванович?

– Не-не… знаю… – Он растерялся, действительно: о чем! – Вы все же скажите…

– Что ж, если действительно нужно… – она вздохнула. – Я у подруги буду. Свердлова, 5, собственный дом – как этот. Четвертая остановка отсюда, не перепутайте. – Она ушла, деньги остались на столе.

Корочкин подумал было оставить «Зуева» на месте – сгорит, кто будет разбираться? Потом подумал, что дотла «Зуев» может и не сгореть, и тогда Анфисе придется плохо. Он цепко ухватил покойника за ноги и сразу же перепачкал руки – ботинки на «Зуеве» были отменно грязные. Потом поволок непомерно тяжелое тело в подвал…

Вернулся в столовую, поставил пластинку и несколько секунд вслушивался в грассирующий голос: «Что вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка, кокаином распятая, в мокрых бульварах Москвы… вашу детскую шейку едва прикрывает горжеточка, облысевшая, старая вся и смешная, как Вы…» Что ж, кончено все, через полчаса он увидит Анфису и все ей скажет. Он скажет ей, что никогда и никого не любил и что такую, как она, ждал всю жизнь… И еще что-нибудь скажет, наверняка еще что-нибудь, потому что слишком много накопилось этих нерастраченных, никому и никогда не сказанных слов…

Но тогда – зачем писать письмо? Не нужно это. Ему – просто не нужно, а «им» – не интересно. Ну – велел Митенька, да ведь он романтик был, мальчик… А мужчине и профессионалу с руками по локоть в крови каяться, как согрешившему гимназисту, просто невозможно. Да и зачем «им» эта брошь, они – держава, они великолепно без нее обойдутся. Да и могилу разрывать – грех…

Он бросил взгляд на стол. Деньги за кровь. Неправедная кровь и деньги неправедные. Не взяла… Что ж, и он не возьмет.

Снова захотелось услышать голос Вертинского; нервно, словно пытаясь сломать, закрутил он ручку патефона и опустил иглу на пластинку. Потом вышел в коридор, сдерживая дрожь в пальцах, надрезал электрический провод и осторожно замкнул. Посыпались искры, обои задымились и вспыхнули, по стене побежали длинные малиновые языки…

Спустился к дверям и, стоя на пороге, долго всматривался в темноту. Никого не было, и он бегом пересек двор. Позади послышался треск, крыша полыхнула ослепительно ярким факелом, Сквозь грохот и вой отчетливо доносились негромкие слова: «…и когда вы умрете на этой скамейке, кошмарная ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…»

А может быть, ему только казалось, что он их слышит?

Сел на трамвай, до улицы Свердлова было четыре остановки; когда кондуктор объявила вторую, увидел сквозь грязное стекло вывеску почты и, подчиняясь какому-то странному, совершенно непреодолимому зову, сошел. В зале никого не было, он купил конверт, листок бумаги и торопливо, словно не доверяя своему порыву и стремясь как можно скорее превратить его в реальность, от которой уже не будет отступления, вывел первые строчки: «Я, Геннадий Иванович Корочкин, настоящим уведомляю…»