Текст книги "Бывший"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Он вдруг поймал себя на мысли, что уж как-то слишком эмоционирует, радуется слишком и есть в этой радости что-то невсамделишное, неискреннее…

A-а, наплевать, все равно – свершилось! И уж воистину – от Бога, который взял отмщенье на себя. Вот видишь, Аникеев, а ты говорил, что Бога – нет. А Он – есть. Потому что ты – здесь. И я – здесь. Привел Господь, сподобил. Все.

– Вы слишком задумались, мой друг, – улыбнулся Краузе.

– Это не Аникеев, – твердо сказал Корочкин. – С Аникеевым мы бок о бок пятнадцать лет прожили, а этого я в первый раз вижу.

Почему он так сказал?..

– Хорошо… – Краузе кивнул офицеру: – Уведите. – Подождал, пока закроется дверь, и снова позвонил – два раза. Вошла девица лет двадцати, в Полувоенной форме, щелкнула каблуками.

– Оберштурмбаннфюрер?

– Кофе и… Краузе бросил взгляд на Корочкина, – нет, пожалуй, – чаю и бутербродов. С чем у нар бутерброды, Лизхен?

– С «Московской» колбасой, – подняла уголки рта девица. – Как подавать чай?

– В чашках, конечно. Или вы предпочитаете подстаканник?

– Мне все равно, – сказал Корочкин.

– А «Московскую» вы любите?

– Не пробовал.

– Ах да, конечно, мне бы сразу сообразить, вы ведь при советской власти и не жили, а при Николае Втором такой колбасы еще не было. Идите, Лизхен… – Он снова дождался, пока щелкнула дверь. – Не обиделись?

– За что?

– Да за проверку с этой колбасой?

– Что ж обижаться… Вы не обязаны мне верить.

– Разумная позиция.

Вошла Лизхен с подносом, молча начала расставлять посуду. Колбаса, тонко нарезанная, прозрачно поблескивала на ломтиках белого хлеба, и Корочкин вспомнил, что не ел вот уже вторые сутки подряд. Щеки предательски дрогнули, рот наполнился вязкой слюной.

– Ешьте. – Краузе подал пример, откусив от бутерброда и запив глотком черно-коричневого чая.

Корочкин поймал его изучающий взгляд, показалось, что оберштурмбаннфюрер чего-то с нетерпением ждет и не прячет этого нетерпения.

– Простите… – Корочкин молниеносно запихнул бутерброд в рот, почти не жуя, проглотил и взял с тарелки следующий. Чашку он поднес к лицу вместе с блюдцем и осторожно прихлебнул.

– Да, да… – задумчиво кивнул Краузе. – У русских чаепитие – целая наука, ритуал… В интеллигентных семьях – и того паче.

– В какой же разряд вы отнесете меня?

– Не нужно обижаться, мой друг. Обидчивость – признак ущербности. Этим страдают только неполноценные нации. У наших теоретиков достаточно единая точка зрения по поводу вас, русских, но я, не скрою, – питаю к вашему народу слабость. Все с этим. Мы остановились на процедуре обмена.

– Я уже сказал: обмена не было. И если я продолжаю последовательный рассказ, то потому, что отдельные его участники нам понадобятся… Через час после прибытия красной делегации мне позвонили из тюрьмы – мой «человек» просил о встрече. Я поехал в тюрьму…

– Подробности опустите. Коротко: что он сообщил?

– Большевиков, предназначавшихся для обмена, кто-то известил о том, что красные уже приехали… Простите, я ведь забыл предварить…

– …Что сообщение об обмене было для вас громом среди ясного неба; как, думали вы, правительство, контрразведка вступили с большевиками в сговор? Не бывать этому!

– Однако… – пробормотал Корочкин, – хватка у вас мертвая…

– Бросьте… – махнул рукой Краузе. – Мы, профессионалы, не должны кичиться друг перед другом. Я прекрасно понял из предыдущего, что о многом вы узнали постфактум, хотя и выглядело это в вашем рассказе вроде бы само собой разумеющимся.

– Верно. Как вы понимаете, теперь главным было не допустить обмена. Нужно было срочно собрать членов нашей организации. Здесь нужны подробности?

– Очень нужны, – кивнул Краузе.

– Я бросился искать своего заместителя по организации прапорщика Самохвалова. Первым делом – по месту службы…

Корочкин рассказывал, слова выскакивали совершенно автоматически: пошел, увидел, сказал… Кажется, этот стиль вполне устраивал притомившегося оберштурмбаннфюрера. Думал же Корочкин совсем о другом. Митя Самохвалов, нежный друг Митенька… Жили рядом, вместе росли; обе семьи, и Самохваловых и Корочкиных, хотя и были записаны в шестую часть губернской родословной книги, но обнищали, от былого величия не осталось и следа, в родовых имениях давно уже обретались разного рода Лопахины, а то и Пети Трофимовы, так и не пришедшие в революционное движение, но зато обзаведшиеся изрядными капиталами на поставках для армии. И приходилось нанимать извозчиков и выезжать на все лето на дачу, за город, да не на фешенебельное взморье, там разве что Сергей Юльевич Витте мог себе позволить или Манасевич какой-нибудь, а в места куда как более скромные… Там вместе с Митенькой ходили в вокзал, на танцы, слушали пение заезжих куплетистов и исполнителей романсов, там впервые – в 14-м или 15-м услыхали Вертинского.

В костюме Пьеро он заламывал руки с бриллиантами на пальцах и пел:

 
Что вы плачете здесь, одинокая, глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы…
 

Давно это было… А Краузе смотрит, смотрит, будто внутрь влезть хочет. Всяких видел, такого – впервые. Не то – соврать, не так сказать страшно. Оторопь берет. А насчет Аникеева – воспитателя из Лагеря, чего рассуждать… Как получилось – так и получилось. А почему, отчего, по какой причине – это слова, символы, чушь. А Митенька в тот раз был странный…

Прапорщик Самохвалов выскочил из подъезда пробкой от шампанского, сжал в объятиях, закружил.

– Пусти, оглашенный, – отбивался Корочкин. – Я ведь не Таня Калинникова!

– Любит она меня, Гена… – Самохвалов, даже не заметил насмешки. – Сегодня объяснились. Вечером приду к ним, все скажу ее отцу. И – венчаться!

– Поздравляю, Митя… Только до вечера еще дожить надо.

– Типун тебе! Мне и так кажется, что Калинников на меня смотрит… Догадывается, что ли… О наших делах.

– Ты не проболтался, часом?

– Я офицер, – выпрямился Самохвалов. – Я слово чести дал. Только знаешь – Тане можно. Она хороший человек.

– Ах, Митя… Что есть «хороший человек» в наши бело-красные дни? Добрый или злой? Убийца или праведник? Сильный или слабый? Опрокинулся мир, и разверзлись хляби, Митя, и потоп нынче, как во времена Ноя праведного, только в крови плывем… Все одним цветом из-за нее, поди различи… Ступай за мной…

– Он ни о чем меня не спросил, и мы пошли. По дороге собрали остальных – кого со службы, кого из дома. Среди наших был замком автомобильной роты, он пригнал грузовой автомобиль.

Краузе встал.

– А в каком учреждении служил ваш друг?

– Он был офицером охраны Валютного фонда Правительства.

– Не оттуда ли…

– Оттуда, – перебил Корочкин. – В каждое дежурство Митя выносил золото. Организация могла действовать, опираясь на определенных лиц в правительственных учреждениях, контрразведке… Сами понимаете, сколь много нужно было золота. Скажем, добыть сведения об этом обмене… Вы знаете, сколько это стоило?

– Вы же все узнали от агента из тюрьмы?

– Что касается намерений красных – да. A мы, белые?

– Самохвалов не мог узнать у Калинникова? Будущий тесть все же?

– Я вам докладывал, что Калинников Митю не любил. Ну а потом, он человеком долга был… Я все выспросил у сотрудника канцелярии. Это стоило тысячу золотых рублей…

Краузе с видимым удовольствием развалился в кремле.

– И вам советую, – сказал он, перехватив взгляд Корочкина. – Не разочаровывайтесь, я воспитанный человек. Это релаксация, расслабление. Иначе не выдержать. – Он прищурился: – Значит, ваш любезный друг Митенька просто-напросто воровал?

– Бросьте… – Корочкин устало потер виски, – вы что, на вшивость меня проверяете? Какая, к черту, кража? Когда лечат белокровие – берут кровь, извините, из задницы и переливают в вену, вот и все!

– Золото вы отдали большевикам, спасая себе жизнь, – задумчиво сказал Краузе. – Но сдается мне, ваш приход к нам все же связан с этой кладовой. Я ошибся?

– Еще раз: я не жизнь себе спасал, а цель имел. Святую цель – вы потом поймете… Мы приехали в тюрьму, потребовали выдать арестованных большевиков…

Как это было? Он напрягал память, пытаясь вспомнить ускользающие подробности, но не получалось, сказывались усталость, возбуждение, которое теперь сменилось апатией, наконец просто многое стерлось, с годами исчезло совсем. Начальник тюрьмы долго канючил, порывался звонить, ему не позволяли, в конце концов его пришлось связать. Потом трясущийся надзиратель открыл камеру, кто-то из офицеров крикнул: «Выходите!», но арестованные сбились в кучу, подняли крик. Что они кричали? Наплевать… Ни лиц, ни слов, ни фамилий. И вот ведь странность: все вопреки закону, вопреки приказу – наверное, о таких ощущениях помнят всю жизнь… Нет, ничего не сохранилось в памяти. Этот голубоглазый, води, и не поверит. Что за черт… Не в ресторацию же ходили с девками. Ладно, хватит. Поверит, не поверит – уж как получится. А вот после того, как грузовик выехал со двора тюрьмы…

Едва миновали последние домики по Заводскому тракту, все шестеро запели «Интернационал». Офицеры обозлились, кто-то выдернул из кобуры револьвер:

– Молчать!

– Оставьте их, – вяло сказал Корочкин. – Не на свадьбу едут…

Они понимали, куда и зачем их везут, поэтому, наверное, и пели свою главную песню. Но Корочкин велел не мешать не из сочувствия. Его «человек», неведомый другим офицерам, пел яростнее всех остальных, и Корочкина это привело в изумление. Собственно, не то даже, что злейший враг рабочего движения проникновенно выводил приятным тенором слова про мир насилья, который следует разрушить до основанья, а потому, что было в этом сочетании – мерзавца и произносимых им святых для остальных обреченных слов – нечто противоестественное и даже, как показалось Корочкину, инфернальное…

Въехали в лес. Он был сумрачен, дорога петляла среди замшелых елей, по сторонам поднимался папоротник, дурманящий запах тайги ударил в ноздри, у Корочкина закружилась голова.

«Хватит», – он постучал по крыше кабины.

Остановились, арестованные сидели молча, Корочкин приказал своим разойтись в обе стороны дороги, «вы – боевое охранение», – объяснил он, и тут вмешался «человек», сказал насмешливо: «Господин поручик, боевое охранение выставляется для боевых дел, а не для палаческих». Кто-то из обреченных хмыкнул, все дружно рассмеялись, Корочкин настолько был этим смехом ошеломлен, что даже не отреагировал, все внутри оборвалось, и вовсе не в том смысле, что страшно стало, и даже не в том, что слова эти «человек» произнес, и значит, скрытый цинизм ситуации достиг апогея: сейчас все шестеро были для него едины, «человека» он почему-то не выделял, но невозможность происходящего стала столь очевидна, что воцарилось долгое молчание. Надо было что-то делать, Корочкин приказал:

– Начинайте копать, – с двоих он снял наручники и развязал им ноги.

– А ведь вы, белые, – и не люди вовсе, – сказал арестованный, выбрасывая из кузова лопаты. Он тронул Корочкина за рукав: – Нас убьете – так и ваши двое там погибнут. – Подождал, не ответит ли Корочкин, но тот молчал, и арестованный, поплевав на руки, цепко ухватил черенок лопаты: – Что ж, поторопимся, ибо перед смертью не надышишься.

Копали прямо на дороге, яма аршин пять в ширину и два в глубину образовалась быстро – грунт в этих местах был песчаный, легкий. Корочкин снова надел наручники невольным могильщикам и велел всем построиться на краю ямы. Мелькнула мысль: «Этот связан, деваться ему некуда, дело он свое сделал…» Позже Корочкин горько пожалел, что поддался слабости; в те же минуты, вдруг столкнувшись глазами с одним из обреченных – с тем, что пытался его усовестить, бесповоротно решил «своего» отпустить, и не просто отпустить, но и «надсмеяться» еще…

– Маленький сюрприз, «товарищи», – начал он, улыбаясь. – Но прежде – напутствуйте друг друга в жизнь вечную…

Подождал, пока арестованные обнялись и произнесли слова прощания, с особенным же удовольствием наблюдал, как обнимает и целует своих сокамерников «свой». «Ну и шельму воспитал, – не без удовольствия подумал, – жаль, что уйдет… То-то было бы забавно увидеть его ошеломленную рожу за секунду до выстрела…»

– Один из вас – предатель, – сказал он, не скрывая торжества. – Пятеро умрут, один уйдет. Мучьтесь до последней секунды, сволочи… – Корочкин начал стрелять, уже не следя за их лицами, теперь было не до этого.

Когда все кончилось, отомкнул наручники и развязал ноги.

– Пошел… отсюда, – сказал он почему-то шепотом.

Тот колебался, и Корочкин подтолкнул его в спину.

– Это ошибка, – сказал Краузе. – Что вы думаете о вашем человеке на самом деле – ваше дело, но обращаться с ним вы должны деликатно.

– Как вы со мной.

– Как я с вами. Ваши последующие неприятности – результат вашей несдержанности. Непрофессионализма.

– А вы догадались? О моих неприятностях?

– Не велика тайна. Ну что ж, мы подошли к финалу?

– Да. Этот мерзавец испугался и бросился бежать. Скажу правду: я поднял револьвер и хотел выстрелить ему в спину, но правдолюбец Митенька ударил меня по руке. Напрасно, впрочем. В барабане моего револьвера не было больше ни одного патрона…

Ах, Митенька, Митенька, добрый, славный мальчик… Самолюбивый и горячий, порывистый, заблуждающийся, но в общем-то – прямой и честный даже в своих заблуждениях… Знать бы тогда, что остается Митеньке жить всего несколько минут. Может, и удалось бы изменить его судьбу, повернуть ее по-другому. Да ведь можно ли знать наперед… Един Бог знает… А кто теперь в него верит? Какими глазами смотрел Митенька на убитых… Ведь понимал же – враги перед ним, а боли и отчаяния скрыть не сумел. Да и не старался. Вспомнилось, как прокрутил барабан своего самовзвода и приказал офицеру-шоферу и Митеньке предъявить свой револьверы. У шофера оставался в барабане один патрон, у Митеньки же все патроны были на месте…

– Значит, ты… не стрелял?

– Нет.

Шофер аж подпрыгнул.

– Судить, немедленно! – прохрипел он. – Дрянь какая!

– Бросьте, господа… – Митенька спрятал револьвер в кобуру. – Заигрались мы с вами… В казаков-разбойников. И ты, Геннадий, хорош. Втравил порядочных людей в авантюру. В грязь.

Корочкин онемел. С трудом выдавливая слова, спросил:

– Где же… ты раньше был… правдолюбец?

– Раньше я дурак был, – убежденно сказал Митенька. – Вы, господин капитан, – повернулся он к шоферу, – полагаете, что все мы рыцари без страха и упрека? Ревнители Белого дела? Жрецы, так сказать! Дудки! Я золото воровал! Золото! Вы ведь знаете, где я служу? Ну так вот! И если бы еще только золото…

– Что же еще, милостивый государь? – Шофер достал из кармана патроны и начал методично и тщательно снаряжать барабан своего револьвера. – Вы уж, батюшка мой, не стесняйтесь, выкладывайте. А что, правду он говорит?

– Правду, – с трудом произнес Корочкин. – А то не помните, что цель оправдывает средства. Знали, на что шли…

– Чтобы так думать – надобно мужчиной быть. А не сосунком, – насмешливо сказал шофер.

– Что ты еще там взял? – с тоской спросил Корочкин.

– То самое… Я рассказывал тебе. Вот она, здесь… – Самохвалов провел ладонью по карману гимнастерки.

Потом загремели выстрелы, и появилась цепь юнкеров. Митенька сказал, успел ведь еще сказать, наверное – все время думал об этом: «Верни эту штуку на место, Гена. Богом заклинаю – верни. Мы ведь все ошиблись, понимаешь?» Куда вернуть? И зачем? А он настаивал, горячился, плел нечто вроде того – мол, драгоценности все равно вернутся к народу, а народ – вот он, расстрелянный лежит, нашими руками расстрелянный… Пуля ударила его в голову. Нет больше Митеньки, и Тани нет, и отца ее, подполковника Калинникова, тоже, наверное, давно нет на этом свете. Странный был человек – Калинников… На следующий день пришел, объявил не без удовольствия: оставшиеся в живых участники организации предаются военному суду. Сказал: «Вы не одного Митеньку, вы и Таню убили». Черт его знает, после таких слов остается только уйти. Нет, не ушел… Начал рассказывать о встрече с красными на 242-й версте. Приехал туда один, без второй дрезины и без охраны. Большевики удивились: «Не боитесь, что мы вас арестуем?» Ответил: «Мы враги, а вы не бандиты». Комиссары даже обрадовались: «Это вы верно!» Для чего он все это рассказывал? Да понятно же! Мы, белые, – плохие. А они, красные, – хорошие. И за ними правда. Ну и черт с ним, с Калинниковым! А оберштурмбаннфюрер молчит. Очередную пакость придумывает, голубоглазенький. Прервать его молчание… Прервать!

– Оберштурмбаннфюрер!

– Подождите… – Краузе поднялся из-за стола и начал вышагивать по кабинету, изредка бросая на Корочкина странные взгляды. Словно обдумывал свой последний вопрос.

– Юнкера были совсем близко, но вы, конечно, успели бросить «эту штуку» в могилу, – он не спрашивал и не утверждал, скорее – мыслил вслух.

– Понимаете, как бы в ту минуту я ни относился к Мите – он все же моим другом был. Я не мог его скомпрометировать. Согласитесь, что и мы все тоже были бы скомпрометированы. Простить нам самовольный расстрел еще и могли, не первый случай, а вот кражу…

– По могиле проехали, и снова стала обыкновенной дорога, не так ли?

– Так. – Корочкин уже перестал удивляться дьявольской проницательности немца. – Юнкера нас обыскали, ничего не нашли и арестовали. В живых осталось всего трое из девяти. По суду всех оправдали, я продолжал служить на прежней должности.

– Шестеро погибли в перестрелке? А капитан?

– Одновременно с Митей… Проклятый контролер из кладовой невовремя хватился пропажи и поднял тревогу. Послали юнкеров, остальное вы знаете…

– Приметы места?

– Это проселочная дорога, она соединяет город с рыбацкой деревней, десятая верста…

– С тех пор столько лет прошло, там все могло измениться.

– Не думаю, там есть особая примета: три огромных ели, в два обхвата каждая. Они особняком, не спутать.

– Ну, и последнее: «эта штука».

– Вот… – Корочкин снял ботинок и оторвал стельку. – Я фотографию позже нашел и, как видите, – сберег… – Он протянул Краузе мятую, выцветшую фотографию. На ней была изображена большая брошь с плоским прозрачным камнем в центре. Обрамляли камень среднего размера темные камешки, их было на первый взгляд более двадцати.

– Однако… – протянул Краузе и нажал кнопку звонка. Появился Курт. – Узнаешь?.

Курт внимательно осмотрел выцветшее изображение.

– Брошь императрицы Александры, – сказал он. – Плоский бриллиант в сто карат, сапфиры – 25 штук, особо темной воды, в три карата каждый. Стоимость бриллианта в золотых рублях – более ста миллионов, – Курт аккуратно положил фотографию на стол и удалился.

На этот раз Краузе не скрывал иронии.

– Вы, как я понял, Толстого исповедуете? Как это у него? «…немцев только ленивый не бил? С тех пор, как мир стоит, немцев все били. А они никого». Ошибся Лев Николаевич, правда – ошибся… Мы завоевали полмира и завоюем остальной, мы – машина. Точная, расчетливая, без эмоций и так называемой морали. Нужно нации – не нужно нации. Все, что не укладывается в эту формулу, – исчезает. В каждом подразделении нашей службы есть человек, который знает все ценности, все реликвии России и бывшего СССР, говоря по-русски, – назубок! Мы пришли сюда не на прогулку. И последнее. Прежде чем решить вашу судьбу, я должен знать о мотивах. О тех мотивах, которые привели вас к нам. А с Аникеевым вы соврали. Почему?

Корочкин – обмер. Вполне очевидно, дают понять: шанс последний. Еще раз соврешь – и…

– Я не соврал, – сказал он твердо. – Не верите – расстреляйте.

– У нас гильотина, мой друг, гильотина, – весело сказал Краузе. – Так что же о мотивах? Расскажите подробно.

– Просто все. В ноябре 18-го пришел Колчак, появилась надежда. Служил в меру возможного. Искал, допрашивал, случалось – расстреливал. Зимой 20-го все кончилось…

Испытывал ли он чувство стыда и раскаяния, переодеваясь мужиком и шагая потом в унылой толпе отупевших от горя и безысходности людей? Ведь было время для размышления, оценки недавнего прошлого, была возможность что-то понять, переосмыслить, Нет… Ничего этого с ним не произошло. Если и было какое-то чувство, то разве что сожаление по Митеньке – и то туманное какое-то, неотчетливое, вроде бы и жалко его, молодого, влюбленного, и в то же время – наплевать. Дела же своего Белого, которому готов был совсем еще недавно жизнь отдать и которое так вдруг исчезло, растворилось, словно и не существовало вовсе, – дела этого совсем не было жаль, никакой горечи не было, даже досады. Пропал Колчак, растворились-исчезли белые армии – ну и черт с ними, о чем, в самом деле, жалеть. А может быть, все это было и не так и он просто успокаивал себя подобными мыслями, инстинктивно догадываясь, что возврата к старому не будет уже никогда. Мысленно он не раз приходил на лесную дорогу, следы шин виднелись отчетливо, словно наяву, и три ели шумели протяжно и печально, поскрипывали могучие стволы, иллюзия другой раз была столь велика, что он стискивал голову ладонями и бессильно замирал… О том, что, возвратясь на прежнюю должность, он расстрелял бывшего поручика Ломова и комиссара Бритина, никогда не вспоминал. Это была работа, чего о ней вспоминать. Чего не делает человек по работе?.. Он же подчиняется государственной дисциплине, она ему и указ, и оправдание за все. Другое дело – собственная воля и собственное разумение. Тут уж совесть непременный участник…

Прошло несколько лет, он стал забывать свое прошлое, пришла уверенность: следы былого затерялись. Навсегда. Он вернулся в город и стал служить скромным счетоводом в скромном советском учреждении, под другой фамилией, благо в «военном контроле» паспортов и удостоверений расстрелянных и замученных было вдосталь, и в свое время он взял себе такой паспорт, никаких хвостов за бывшим его владельцем не было – ни родных, ни друзей – это он выяснил точно. И вот – на тебе… Что ж, возвращение в город было ошибкой – это он понимал изначально. Почему же вернулся? Из-за золота организации? Нет. Может быть, из-за броши? Тоже нет. Себе взять не мог – это исключалось, выполнить завещание Митеньки – и того пуще. И все же вернулся – пусть в уверенности, что все позабыто и никто ничего не узнает, но разве не лежало где-то на самом дне подсознания ощущение страха и неизбежного возмездия? Лежало, конечно, но ведь каждую ночь снились мертвые люди на дне песчаной ямы, и Митенька с простреленной головой поверх всех… Невозможно было уйти от этой могилы…

Арестовали его дома, поздно вечером; понятые – две соседки по коммунальной квартире – смотрели с ужасом и молчали. На допросах он не запирался – улики были налицо, и слава Богу, что далеко не главные. Учитывая сданное золото и признание, суд по совокупности преступлений определил срок лишения свободы в пятнадцать лет. В ожидании этапа он ломал голову только над одним: как дознались? Как вышли на него? Это было непостижимо… Мысль эта мучила, съедала мозг, он боялся, что свихнется. Нет, он понимал, что соответствующие организации большевиков ищут всех причастных к белому движению, причастных активно, преступно, с точки зрения новых властей. Ищут и находят. Но его след был перекрыт так надежно, так профессионально. Его не должны были найти…

Загадка разрешилась неожиданно просто. Когда выводили на этап, он увидел среди группы начальства, стоявшей у автомобиля, знакомого человека в милицейской форме. Это был он, его «человек».

В первую секунду хотел броситься и задушить, но холодный внутренний голос, прозвучавший сурово и насмешливо, остановил. «Дурак… Что ты им скажешь? Что убил их товарищей? Так ведь это „вышка“. Тебе. Не ему. Задушить же его все равно не сможешь, не дадут. А за такое покушение на жизнь уважаемого и достойного начальника шлепнут без раздумий». Уважаемого и достойного… А что удивительного? Они же не знают, кто он на самом деле. Значит – сказать? Нет… Бессмысленно. Личного дела, расписок за наградные суммы – нет. Никаких доказательств. Безысходно…

– И вы никогда больше не приходили на это место?

– Нет.

– И ни разу не пытались достать брошь?

– Я не вор. И не грабитель могил. Извините. К вам это не относится. Вы – завоеватели. Это ваше право.

– Напрасно объясняете, – улыбнулся Краузе. – Я ведь уже сказал, что мы, немцы, не страдаем предрассудками. Что вы предлагаете?

– Вам – брошь. Мне – «человека». Оберштурмбаннфюрер, сто миллионов сегодня – это стратегическое сырье, оружие, это – победа! Пусть даже на одном направлении.

Краузе посуровел, сжал губы, резко обозначились складки у носа.

– Как его фамилия?

Будто что-то толкнуло Корочкина. Позже он часто вспоминал это неясно кольнувшее предчувствие беды. Ответил – простодушно, без малейшего промедления:

– Зуев Яков Павлович, девяностого года рождения, уроженец Екатеринбургской губернии, русский, из рабочих, член партии большевиков с пятнадцатого года, работать начал со мной сразу же после ареста в апреле 1919…

Понял, что расстреляем, и в обмен на жизнь согласился освещать деятельность своих. Когда с его помощью организацию мы ликвидировали, я подставил его тем…

В рассказе все было верно, кроме фамилии «Зуев».

– Вы ведь понимаете, оберштурмбаннфюрер, он вряд ли живет под своим именем. Фотографии же у меня нет… Но мне почему-то кажется, что он вам не менее брошки важен, нет?

Краузе добродушно улыбнулся:

– Я недаром испытываю к вам, русским, нечто вроде симпатии. Вы как дети, ей-богу… Не можете скрыть торжества? Разгадали? А если я рассержусь?

– Вы без предрассудков, – хмуро сказал Корочкин.

– Что ж, видимо, единственно возможное решение – направить вас в родной город. Мы сделаем это, только не советую шутить. Вы поняли? – он кольнул Корочкина глазами.

Он давно это понял. Но разве в этом дело? Ведь главное – попасть в Россию… Он удивился тому, о чем сейчас подумал – разве здесь, в этом городе, уже не Россия? Новая Россия, о которой мечтал он пятнадцать лет?

Линию фронта он перешел благополучно. Дальнейшее было делом техники. Сначала на попутных эшелонах, а потом в переполненных пассажирских поездах добрался он до города своей юности. Он, город, мало изменился за эти годы. Все так же разделял главную улицу широкий пруд, выкопанный еще при Екатерине II, все так же шумела вода, падая в специальный канал: в былые времена ее силу использовали для гранильной фабрики, теперь же это был просто декоративный водопад; все так же стоял у края пруда дом известного золотопромышленника – затейливый, покрашенный в два цвета, – теперь это был Дом советов. Появились и новые здания: почта, телеграф, универмаг, построенные в конструктивистском стиле, впрочем – эти новшества мало его занимали, он отметил их походя, просто так… И все же город стал неузнаваем. По-первости он никак не мог уловить смысла перемены и раздражался своим бессилием. Ну не в трамваях же, в самом деле, крылось это странное ощущение, верно, их не было раньше, хватало извозчичьих пролеток, не было и троллейбусов, и асфальта на мостовых. Так в чем же дело? На брандмауэре старого пятиэтажного дома он увидел огромный плакат: седая женщина с поднятой рукой звала куда-то или требовала, скорее же всего – приказывала. Он прочитал надпись: «Родина-мать зовет!» Впервые за долгие годы ему даже не пришло в голову усмехнуться и придумать какую-нибудь остроту – в свое время он немало испортил крови заместителю по воспитательной работе Аникееву, осмеивая и опровергая любые плакаты и лозунги. И даже письмо Антона Ивановича Деникина, опубликованное в одной из пражских белоэмигрантских газет: Деникин утверждал, что в случае конфликта с гитлеровской Германией каждый честный русский офицер должен стать на сторону Красной Армии и сражаться против захватчиков вместе с ней. Он остановился, какой-то рабочий в спецовке налетел на него и выругался. «Извините…» – пробормотал Корочкин, отходя к скамейке. Это уже бульвар. В старое время он назывался Дворянским. В доме напротив помещалось его учреждение, вон оно, даже двери в подъезде те же… У входа стоит милиционер, наверное, теперь здесь милиция. Он с любопытством приблизился, вывеска у входа была видна хорошо, он прочитал: «Городское управление милиции». Корочкин понял: не в трамваях дело, не в домах. Не они изменили город. Стали другими жители – озабоченные, сосредоточенные: за те два часа, что Корочкин бродил по улицам, он не увидел ни одной улыбки. Не было разговоров, никто не останавливался, люди не обменивались новостями, раньше это бывало сплошь и рядом.

Он подумал, что Краузе с его экспансией, конечно же, инфернальная сволочь, но он, государственный человек, действует от имени государства теми методами, которые находит, он же, Корочкин… Кто он?

Встал со скамейки, за решеткой бульвара тянулся к низкому небу четырехэтажный дом. Господи, здесь же была квартира Калинниковых! С того последнего разговора с подполковником он больше никогда его не видел, да и не стремился увидеть. Зачем? Тогда, двадцать лет назад – конечно, а сейчас? Ведь интересно же – что с ними стало? Зайти, осторожно расспросить соседей. О Господи, да наперед все известно: Таня умерла, мадам Калинникова – тоже, самого сгноили в тюрьме. «Белогвардеец» же… A-а, была не была: можно объяснить, что дальний родственник, из провинции, – и Корочкин решительно зашагал к дому. Он вошел в подъезд, поднялся по выщербленной лестнице и остановился у квартиры номер 8 – он помнил этот номер еще со слов Митеньки. Поколебавшись мгновение, позвонил и тут же подумал: зря. Служебной необходимости нет, а любопытство в сложившейся ситуации – чревато. Послышались мягкие шаги, двери открылись, на пороге стоял Калинников. О и очень постарел, но все еще смотрел фертом, даже потертый бархатный халат сидел на нем, как офицерский сюртук.

– Вам, простите, кого? – спросил он, подслеповато щурясь.

– Я… ошибся, – глухо сказал Корочкин, догадываясь, что Калинников его не узнает. Неужели так изменился? Да-а… Тюрьма не молодит, не красит. – Простите великодушно, я не в то парадное зашел.

– У нас только одно парадное, – пожал плечами Калинников, – впрочем, как вам угодно, – он закрыл дверь.

Корочкин спустился вниз, пожилая женщина суетилась у порога, подзывая собаку. Та не шла. Корочкин присел на корточки и свистнул, пес мгновенно подлетел. Он поймал его за ошейник.

– Вот спасибо… – разахалась женщина, – такой озорник, не знаю, что и делать, а свистеть – не умею.

– Я из провинции приехал, – сказал Корочкин, – лет десять здесь не был, зашел к приятелю – никого. Вы извините, у нас говорили, что сидит он, не знаете? Калинников?

По выражению ее лица Корочкин понял, что она колеблется – сказать или нет.

– Понимаете… – она замялась. – Теперь у товарища Калинникова все хорошо.

– Спасибо. – Корочкин ушел. Шагов через десять оглянулся: женщина смотрела вслед с тревожным недоумением.

Вернулся на бульвар, в голове мешалось. То, что Калинников сидел – это яснее ясного. Но вот то, что его выпустили… Это не лезло ни в какие ворота – с 27-го года Аникеев давал ему газеты регулярно, и он знал, что пересажали не только бывших, но и многих «своих». Это его радовало – душите друг друга, чем больше – тем лучше…