Текст книги "Бывший"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Оглянувшись, подчиняясь неистребимой профессиональной привычке, – по бульвару шли двое в серых прорезиненных макинтошах, с портфелями – чего это ему вздумалось обращать на них внимание? Стоп: он успел поймать отблеск взгляда и мог поклясться, что то был не случайный, скользящий взгляд, невзначай брошенный одним прохожим на другого, а цепкий, изучающий, вполне филерский. Кто они? От кого? От Советов или от немцев? Нет, не от Советов. Они другие. Почему? Вроде бы какая-то особенность промелькнула, задела внимание… Вот! Они весело переговаривались. Почти смеялись. Идиоты… Неистребимая страсть филеров прикрывать свои острые глаза смехом. Сколько раз в былые времена шкурил и школил своих за этот примитивный способ… Ишь, улыбаются, кретины. Не возьмут в толк, что никто здесь не улыбается. Значит, кто же они? Русские? Вряд ли… Самый глупый русский все же сориентировался бы. Да и не послал бы Краузе глупых. Выходит, это немцы? Его даже бросило в жар от подобного предположения. Значит, Краузе и в самом деле придает операции столь большое значение, что решил рискнуть своими кадровыми людьми, да еще такими дефицитными, в абсолюте владеющими русским языком?..

Это надо принимать серьезно.

Он больше не оглядывался, немцы могли заметить, и тогда вся игра – насмарку. Игра? Он еще не отдавал себе отчета в том, что затеял игру, еще не было цели, да и смысл всего происходящего оставался туманным. Главное – не выдать себя. Они должны быть уверены, что все идет по их плану. Он с удивлением обнаружил, что совсем не утратил высших кондиций былой профессии: чувствовал их спиной, затылком, всем своим существом. Они шли сзади, он был абсолютно уверен в этом, как и в том, что пока хотя бы один из них будет вести за ним наблюдение – он будет это чувствовать. Вот и прекрасно, потому что это – его очевидный плюс и их очевидный минус. Интересно – почему они не разделились? «Вести» в четыре глаза, но с разных позиций – и умнее, и надежнее. Что их заставило пренебречь этим золотым правилом? От вдруг возникшей мысли он даже рассмеялся: Господи, да ведь это немцы! Немцы, и все тут! Конечно, они умны. Конечно же – в совершенстве владеют и ремеслом, и основой ремесла – психологией. Но они – арийцы! Высшая раса! Да они даже и в мыслях никогда не поставят себя на одну доску с ним, славянином, человеком в лучшем случае «достаточно полноценным»! Тем более и предполагать не станут, что он, не дай Бог, умнее и хитрее, не может быть такого, потому что не может быть никогда! Чего-чего, а самонадеянность у них – в основе мировоззрения. Вот они и идут себе спокойно сзади, в сорока шагах, – ну где ему догадаться, что Краузе пошлет контролеров… Он остановился: контролеров? А может быть, смысл в том, что в определенный момент они возьмут операцию в свои руки? Когда? Да просто все… Что для них главное? Не брошка эта проклятая, а «Зуев». Но если так – они подождут, пока «Зуев» найдется, и возьмут брошь с его помощью, благо место на лесной дороге он знает. Ему же, Корочкину, выйдет карачун. Ну что ж, господа арийцы, теперь можно и потягаться… С чего начнем?

Он сел на трамвай – важно было выяснить, как поведут себя немцы, главное же – хотелось спокойно обдумать дальнейшие шаги. Куда идет трамвай – он не знал, ехал просто так и очень удивился, когда, заскрежетав на повороте, вагон остановился посреди вокзальной площади. Он сразу узнал вокзал – длинный, одноэтажный, из красного крашеного кирпича, с фигурными наличниками и петушками. Решение пришло мгновенно: нужно ехать до станции «10-я верста» – на пригородном поезде, а там пройти до нужного места, это недалеко, верст шесть. Немцы, конечно, поедут за ним. Он выведет их на дорогу, обозначит нужное место – без обмана, все точно. И тогда они убедятся в двух обстоятельствах: первое – он не видит за собой наблюдения. Второе – он честно выполняет все обещания, данные Краузе. А там посмотрим…

Он прочитал расписание – нужный поезд отправлялся через несколько минут, ему везло. Нырнул в тоннель и через мгновение оказался у вагона, он был почти пуст, на скамейках сидели всего несколько человек, у всех были лопаты. Он догадался, что люди едут на огороды, и лишний раз отметил для себя, что живут теперь трудно. В какой вагон сели преследователи и сели ли они вообще – он не знал и почему-то перестал об этом думать. Видимо, сработал профессионально-точный расчет, и мысли переключились. Он стал вспоминать рассказ Калинникова о встрече с красными на 242-й версте. «Мы враги, а вы – не бандиты». Все верно. Они не бандиты. Пленных они не расстреливали. Фронтовых офицеров – никогда. Это было известно точно. Только сведения эти никогда не включались в сводку. Зато уж если случались эксцессы, а они случались, – как благодарили из канцелярии! Как сыпались награды! И как разливались газеты: «зверства большевиков! Гибель ни в чем не повинных людей!» И всяко-разно еще… Они не бандиты. Запоздалая, сильно запоздалая мыслишка…

Поезд тронулся, за окошком поползли, а потом и замелькали бревенчатые домики предместья, все похожие, почти одинаковые, с тесовыми крышами «коньком» и крытыми дворами. Состав взобрался на высокую насыпь, домики сразу провалились, превратились чуть ли не в спичечные коробки, обозначилась улица, по ней шла рота красноармейцев – повзводно, впереди роты шагал командир, впереди каждого взвода – тоже. Он вдруг почувствовал волнение – строевую часть Красной Армии он видел впервые, во всяком случае, за пятнадцать лет впервые. Те, прежние красноармейцы, были для него просто врагами. Эти же, что мерно вышагивали теперь там, внизу, почему-то были так похожи, так похожи… На русских солдат. К которым он так привык с детских лет, потому что видел их так часто…

Через пятнадцать минут он спрыгнул на деревянную платформу и осмотрелся. Сошли две женщины деревенского обличья и один мужчина в железнодорожной форме. Больше никого не было. Не дожидаясь, пока тронется поезд, он спустился по расшатанной, скрипящей деревянной лестнице и шагнул в сыпучую и вязкую пыль проселка. Эта дорога вела туда…

За двадцать лет здесь ничего не переменилось – такая же первозданная тишина, от которой сразу зазвенело в ушах и толчками забилось сердце, словно не могло справиться с этим давно забытым ощущением, и тяжелый, мокрый запах еловых лап, и тучи комаров, беззвучно повисших над головой. Он шел, узнавая каждый поворот дороги, казалось, даже огромные валуны, то и дело поднимавшиеся из высокой травы, знакомы, потому что запомнились с того дня. Дорога обогнула невысокий холм, поросший соснами, прошла мимо озерца с зеленоватой водой – комаров здесь было особенно много, они набросились на него с отвратительным, вызывающим содрогание писком, он сразу покрылся красными, на глазах вспухающими пятнами, зуд был так силен, что захотелось содрать кожу, но уже через мгновение он забыл обо всем: немцы были сзади, он это почувствовал и знал, что не ошибается. Они шли лесом аккуратно, сторожко, он поразился этому их умению, у него даже мелькнуло сомнение: а может быть, это все-таки русские? Если так – все проще. Поиск агента организует именно он, на их же долю останется только посильная помощь, ну и контроль за ним – если таковой им поручен; вообще в этом случае он останется главным на все время операции. Если же это немцы – ситуация осложняется. Узнав место, они не отпустят его ни на миг, а искать Зуева наверняка станут сами, выжимая необходимые сведения.

Очередную дорожную петлю он срезал лесом и сразу же увидел три ели, за то время, что не был здесь, они поднялись еще выше, резко выделяясь среди окружающей их молодой поросли. Он приблизился к заветному месту, мысленно определил его и сразу же увидел: ровная прежде дорога, он хорошо это помнил, – образовала не слишком глубокий, но хорошо заметный минус породы, песок с годами просел, утрамбовался, и вот появилась выемка… Он инстинктивно обошел ее, не наступил и остановился у обочины. И сразу же увидел преследователей. В отличие от него они не стали срезать дорожную петлю и неторопливо двигались по проселку, Его удивил их вид: в городе были одеты как служащие, теперь же выглядели не то рабочими геологической партии, не то железнодорожниками. Наверняка профессионалы… Сейчас они подойдут, и все выяснится…

Они и подошли – спокойные, уверенные, как будто заранее договорились о встрече с ним. Один, веснушчатый и белобрысый, был высок и грузен, второй – темный шатен, равнодушно уставился бесцветными, выцветшими глазами.

– Здесь? – белобрысый шагнул на дорогу.

– Что «здесь»? – улыбнулся Корочкин.

– Мы от Краузе, – сказал шатен. – Не понял, что ли?

– Про вас не договаривались.

– Ну, твое дело – такое… – с ленивой угрозой проговорил белобрысый. – Не вникай во что не надо.

– И кто же это определил? – насмешливо осведомился Корочкин.

– Я, – сухо и уверенно сказал белобрысый. – Сюда возвращаться тебе незачем, а Зуева будем искать вместе. Хата в городе у нас есть.

Вот и выяснилось все. Работают под блатных, давят, хотят, чтобы их считали русскими. А вот «Зуева» искать – вместе. Немцы это, без сомнений – немцы. На всякий случай спросил:

– Как вас называть?

– Его – «ты» и меня «ты», – усмехнулся белобрысый. – И тебя – тоже «ты».

– Ладно, – кивнул Корочкин. – А что за квартира?

Он умышленно не сказал «хата», не хотел под них подделываться. Подумал: странность или даже глупость какая-то… Сам к ним пришел, сам напросился, а дошло до дела – и получается, что они чуть ли не враги. А почему «чуть»? Враги и есть. Он – русский, они – тевтоны. Он изначально не хотел никакого вреда России. Какой ей вред, если исчезнет с лица земли подлец, обозначенный сутенерской кличкой «Зуев»? Правда, есть брошь в сто миллионов – а это оружие, гибель тысяч красноармейцев… Ну и пусть гибнут. Красные же… А то не с ними дрался в 20-м… Нет, не с ними. С их родителями, пожалуй. А есть ли разница? Есть. Теперь каждый честный офицер должен… Бог с ними, с этими реминисценциями, он ничего и никому не должен.

– Оглох, что ли? – толкнул его шатен. – Или больной?

– Здоровый. Вот что, господа хорошие… Побрякушку доставать – ваше дело. Зуева найти – мое. Вы от моей помощи отказались. Это – как угодно. Ну а Зуева я и без вас найду. Мы с вашим… нашим шефом договорились эти два дела поделить. Так что не надобна мне ваша «хата», вы – направо, я – налево. – Он пошел не оглядываясь и сразу же услышал щелчок – такой знакомый, хотя и забытый уже, и негромкий окрик:

– Стой.

Оглянулся: шатен держал у груди, в сжатом кулаке, пистолет, расстояние было небольшое, Корочкин хорошо его рассмотрел, он выглядел непривычно – горбатенький, с рукояткой наискось, раньше никогда не приходилось видеть такого.

– Вернись.

Он кивнул и послушно сделал несколько шагов.

– Будете под дулом держать? Это не работа…

– Поговори… Пошел вперед.

– Ладно… – Теперь оба были за спиной. Пристрелят? Не должны. Краузе человек серьезный. Что они ни наплети по возвращении – цена одна. Зуев нужен… – Ты и ты, – не удержался он, – оба-двое, вместе, раскиньте мозгами или тем, что у вас мозги заменяет. – Он играл с огнем и понимал это, но рассудил, что люди, охотно применяющие давление и силу там, где спокойно можно без них обойтись, – такие люди, вероятнее всего, и сами понимают только язык грубой силы или ее эквивалент – наглость. Он замолчал на мгновение и, мысленно отметив, что пока не стреляют и не пытаются избить, продолжал напористо и уверенно: – Я к тому, что без меня вы цацку не достанете, потому что слабо представляете, что значит вдвоем на дороге раскопать могилу, в которой шесть костяков. А цацка – с карманные часы величиной. Ну и как? Вам из-за линии фронта пришлют саперную роту? То-то… – Он перевел дыхание, они молчали, никак не реагируя на его слова. Что ж, можно добавить. – Главное: пока эта штука не будет у нас в руках, – он умышленно сказал «нас», объединяй себя с ними, – как можно быть уверенным; что я не. А обманул, а? – Он нагло ухмыльнулся. – Или не запамятовал место? Не валяйте дурака, ребята…

Они переглянулись, шатен молниеносно-профессионально убрал пистолет, сказал:

– Хату в городе содержит проститутка. У нее пасется преступный мир – мелочевка всякая… Карманники, фармазоны. Мы представились по совести, мол, только отпыхтели на нарах, за незначительное дело, по значительному проехало, ну и подкинули шалашовке, чтоб уважала. Намекнули: есть третий кореш. Все понял? Возвращаемся в город. И больше помалкивай, оно похожее выйдет…

Когда сошли с электрички, было уже темно, на улицах горели фонари, окна домов тоже были освещены, звенели трамваи, у входа в кинотеатр выстроилась очередь, Корочкин посмотрел на рекламу: «Сердца четырех».

– Долго еще?

– Пришли. – Белобрысый толкнул его в подворотню. В глубине большого зеленого двора хорошо был виден деревянный особняк в два этажа с розовым отсветом, в окне. Корочкин заметил сломанную скамейку под деревьями, сказал:

– Присядем, сказать хочу…

– Ну? – Белобрысый сел, шатен остался стоять.

– Квартиру выбрали ничего… – похвалил Корочкин, отметив про себя, что прекрасно выбрали, профессионально: все подходы просматриваются, а с тыла наверняка проходные дворы. – Только… Где гарантия, что эта женщина не сообщит?

– Ты уж положись на нас, – хмыкнул белобрысый.

– А чем ты ее удержишь? – настаивал Корочкин.

– Деньгами, – белобрысый тяжело посмотрел. – И страхом. Еще вопросы?

– Теперь война, патриотизм вспыхнул. Деньги и страх сегодня «тьфу».

– Она не за себя боится. Еще вопросы? Тогда пошел… – Он подтолкнул Корочкина и двинулся следом, жарко дыша в затылок. Ну вот, «хата» не что иное, как квартира немецкой разведки. Конечно, предположение, но – достоверное. Стало быть, и вести себя надобно весьма и весьма определенно…

– Красивая женщина? – хмуро спросил Корочкин, останавливаясь.

– Плохих не держим, – снова подтолкнул его белобрысый.

Пока поднимались по скрипучей лестнице на второй этаж, Корочкин попытался определить, какую функцию может выполнять хозяйка. Дом недалеко от вокзала – гудки паровозов слышны; что ж, ясно: фиксирует движение воинских эшелонов, отправку техники, в городе уже разворачиваются госпитали, значит, может завести знакомства с ранеными и выздоравливающими, а то и просто с проезжающими офицерами, то есть командирами – не так уж и мало…

Белобрысый постучал, послышался высокий женский голос:

– Кого Бог несет?

– Свои…

Створка поползла, на пороге обозначилась женская фигура.

– Вот, с корешом… – объяснил белобрысый. – Зажги свет. – Вспыхнула грязная лампочка, и Корочкин увидел лицо хозяйки. Она была, как говорили во времена его юности, ослепительно красива. На вид ей казалось не более двадцати пяти.

– Анфиса, – хмуро произнесла она, разглядывая Корочкина. Взгляд у нее был цепкий, внимательный, она словно что-то хотела спросить. Но не спросила. – Проходите в дом, чего на пороге стоять…

Корочкин отметил про себя этот типичный местный оборот: «проходите в дом»; так говорили все в этих краях – и простые люди, и интеллигенты, в отличие, например, от москвичей и петербуржцев, которые ограничились бы только одним «проходите» или «прошу». Женщина была местная.

– Благодарю вас… – Он вошел в комнату.

Она была обставлена старой мебелью, внушительной и монументальной, в былое время такие вещи любили начинающие врачи и мелкие адвокаты. Над большим квадратным столом розовел выцветший шелковый абажур, все пространство над буфетом занимала большая, плохо исполненная фотография мужчины лет тридцати, по всей вероятности, это был муж Анфисы или кто-нибудь из родственников. В углу на тумбе стоял патефон.

– Ужинать будете?.

Белобрысый кивнул, и Анфиса ушла на кухню – сразу же послышался стук тарелок. Через несколько минут она принесла блюдо с дымящейся картошкой в мундире, банку соленых огурцов и полбутылки водки.

– Прошу, – она села первой.

– Из хорошей семьи? – нагло спросил Корочкин.

– Музыке учили… Вам положить?

– Благодарю, я сам.

– Простите, я не услышала вашего имени.

Корочкин бросил на немцев насмешливый взгляд:

– Меня зовут «ты».

Она кивнула:

– Редкое имя. Ты будешь спать вместе с ними?

– Со мной, – сказал белобрысый. – А в твоей комнате с этого раза будет спать он… – Белобрысый повел головой в сторону шатена.

– Не бойся, я тебя не трону, – кивнул тот.

– Ему пока не до этого, – подтвердил белобрысый. И оба засмеялись.

Странное дело, подчас совсем незначительная деталь, нюанс в манере поведения убеждает гораздо больше, нежели целая цепочка неопровержимых фактов. Конечно же, это немцы… Зашипела патефонная игла, знакомый голос проговорил первые слова знакомого романса. Корочкин посмотрел на Анфису и почему-то подумал, что Вертинский поет про нее: «Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная, и я знаю, что, крикнув, вы можете спрыгнуть с ума…»

Потом неделю подряд они дежурили у здания городского управления милиции, бродили по улицам, ездили в трамваях и троллейбусах – в надежде случайно обнаружить «Зуева». Немцы не предложили искать его по адресному столу, из чего Корочкин вывел, что этим путем они уже прошли. С каждым днем оба все больше мрачнели.

– Нужно посмотреть за районными отделами милиции и за отделениями, – предложил Корочкин.

Потратили еще три дня, постепенно немцы привыкли к Корочкину, их бдительность не то чтобы ослабела, но как-то пожухла, покрылась патиной, потускнела. Они уже не дергали его на каждом шагу, не приставали с пустяками, у него сложилось впечатление, что ему стали несколько больше доверять. И он решил, что пришло время действовать, потому что «Зуева» увидел выходящим из подъезда управления милиции в первый же день. «Зуев» потолстел, добротный костюм, сшитый, по всей вероятности, у лучшего городского портного, придавал ему респектабельный вид. Корочкин увидел его и удивился: внутри ничего не дрогнуло. А ведь было время – боялся, что придется себя сдерживать, потому что желание броситься на гадину и сдавить ему горло одеревеневшими пальцами будет непреодолимо. Но нет… И слава Богу. Зашли в пивную, здесь было дымно и шумно, после введения продовольственных карточек пиво оставалось, пожалуй, единственным продуктом, который отпускали за деньги. Белобрысый принес три кружки и тощую воблу, которую тут же купил у одноногого инвалида с костылем, нашелся отдельный столик, сели, Корочкин сказал:

– Примитивно ищем, нужна идея, так что думайте, ты и ты… А пока покупаем или берем где-нибудь во дворе лопату – это лучше, так как продавец в магазине может запомнить лицо. Туда уедем с последним поездом, рассвет теперь ранний, в четыре часа пополуночи. Один копает, двое охраняют дорогу на подступах. Потом меняемся. Яма неглубокая, за полтора часа управимся. К шести все кончим. В это время там наверняка ни души и не ездит; никто.

– Проверить надо… – сказал белобрысый.

– Вот один из вас и поедет с последним поездом и переночует в лесу. Потом – второй. На третью ночь можно действовать.

Немцы переглянулись.

– Заметано, – кивнул белобрысый. Он употребил жаргон по привычке, хотя давно уже понял, что Корочкин этому жаргону не верит. Но действовало профессиональное правило: поскольку мысли Корочкина пока еще (и к сожалению) не подотчетны, а в реальности ему известна определенная легенда, в общении между собой эту легенду необходимо поддерживать.

Все разворачивалось по плану Корочкина: первым вернулся из леса белобрысый, он был напрочь искусан комарами и страшно зол. Версия подтвердилась: до шести утра дорога в лесу была совершенно пуста. Вторым поехал шатен. Вечером, часов в одиннадцать, Анфиса предложила поиграть в карты, сели под абажур, Корочкин спросил:

– В «дурака»?

– Я устал, спать пойду… – Белобрысый сладко зевнул, но, как показалось Корочкину, несколько преувеличенно. Заскрипела лестница, белобрысый спускался на первый этаж. Минут десять перебрасывались картами, Анфиса была сумрачна и рассеянна.

– Не захотел играть, – сказал Корочкин со значением.

– Не умеет, – ответила Анфиса и добавила: – В эту игру.

– А в какую умеет?

– А в какие у них играют – в те и умеет, – намекнуть прозрачнее было невозможно.

Корочкин подошел к дверям, прислушался.

– Похоже, спит?

Она сняла туфли, вышла в коридор. Усмешливо взглянув, достала из стенного шкафчика деревянный клин и вставила под верхнюю ступеньку.

Заплакала.

– Это муж придумал… Он приходил поздно. – Анфиса вытерла глаза и закончила уже спокойнее: – Будить не хотел. Пробуйте…

Корочкин спустился вниз – лестница не скрипнула, из комнаты доносился храп. Осторожно приоткрыл дверь: белобрысый лежал поперек кровати и сладко спал. Сделал несколько шагов, немец не пошевельнулся; Корочкин решился: сунул руку под подушку и извлек пистолет – тот самый, горбатенький. Вернулся в комнату, предварительно вынув клин: теперь сторожила лестница.

– Сами-то пользуетесь?

Она прищурилась:

– Вы с ними пришли… Вы русский?

– Русский. И что же?

– У русского человека душа есть. А в душе – тайничок.

– Душа у всех есть…

– У них нет. Ницше читали? Умер бог. Они не люди. Вы кем были? Раньше?

В конце концов, что он терял? Она – подстава Краузе? Хотят узнать подноготную? Не похоже. Таким способом ничего не узнать. Но – допустим. Так ведь им сказал все или почти все, скажет и этой, пистолет – в кармане и, если что – какая разница? Часом позже, часом раньше… А вдруг она станет союзником? Он начал рассказывать, это длилось не более, пяти минут, он заметил по стенным часам. Когда закончил, перехватил ее взгляд: она смотрела на фотографию.

– Муж?

– Мне совет ваш нужен… – Она справилась с волнением и продолжала: – Тут – до вас еще явился… белокурый… Здравствуйте, то се, подает письмо. Читайте… – Она расстегнула верхнюю пуговицу платья и протянула сложенный вчетверо листок.

«Фисочка, я, сама понимаешь – где, так получилось. Помоги подателю сего. Умоляю, потому что очень хочу с тобой свидеться. Любящий тебя Вик», – Корочкин положил письмо на стол. Что ж, все яснее ясного…

– Я поначалу растерялась, не поняла. Так он мне объяснил… Муж для меня – все! Понимаете? Вы не думайте, Вик в плен не сдавался. Он за десять дней до войны уехал в Германию, на стажировку, он врач!

– Не нужно оправдываться, – как можно мягче произнес Корочкин. – Я вам не судья.

– Я себе судья, – сказала она твердо. – Не время теперь причины искать и слова произносить, но я другой раз глядела на себя как бы со стороны и в изумление приходила: училась вроде как все, пионеркой была как все, и в комсомол вступила как многие, и работой общественной занималась, сколько раз аплодировали, в президиум избирали, а видите, как повернулось…

– Анфиса, я ведь сказал вам, что пятнадцать лет в тюрьме сидел, как мне разобраться? Ну и, кроме того… – Он помолчал. – Я ведь с ними… пришел.

Она взглянула на него, словно на стенку налетела:

– Извините, я как-то в толк не взяла… Вот второе письмо. Его уже эти принесли, – она вынула из-за отворота платья еще один мятый листок. «Анфиса, счастье мое, – прочитал Корочкин, – твое письмо получил, у меня все в порядке, не подведи, надеюсь на скорую встречу, целую, Вик». Он поднял глаза, Анфиса смотрела с нервным ожиданием, лицо у нее пошло красными пятнами.

– Любите его… – Он возвратил письмо и пожал плечами: – За что?

– Бог с вами… – растерялась она. – Разве любят… за что?

– Врач должен возвращать в строй раненых солдат, – тихо сказал Корочкин. – Или уж во всяком случае – не помогать…

У нее сузились зрачки.

– Вы не знаете… – прошипела она, как ощерившаяся кошка, – вы сами, сами!

– Да, – кивнул он, – я еще хуже. Только разница есть: большевики – мои заклятые враги, и я им не присягал!

Она сникла, съежилась, сказала сухо:

– Вы еще в предательстве оттенки находите… Бросьте. Предатель и есть предатель.

– Я не предатель. Я враг, – сказал он еще тверже. Сказал и подумал, что даже если и есть в этих словах правда, то только теоретически. Потому что практически все эти умственные построения не имеют больше никакого значения… – Я вам вот что скажу: эти письма «Вик» написал все одновременно и под диктовку. В том смысле, что они ему идею продиктовали. Я так думаю, что он, написав в первом письме «Фисочка», а во втором «Анфиса», надеялся, что вы догадаетесь…

– О… чем?

– О том, что его больше нет на свете. – Он увидел, как она покачнулась, и понял, что переборщил. – Я воды принесу…

– Ничего… – она выпрямилась. – Так что им было нужно?

Он приоткрыл дверь и убедившись, что немец продолжает спать, вернулся к столу.

– Им дом ваш был нужен, вот и все… А мужа вашего они сразу… в первый же день. А это вам еще долго приносить будут… – он подвинул к ней листок. – Их там много запасено…

Она тупо посмотрела на него, вынула и положила рядом с первым второе письмо. Сказала, едва ворочая языком:

– Наверное… вы… правы…

– Анфиса, я одно дело задумал… – Он пожал плечами: – Вы, конечно, можете отказаться, это ваше право, и я не настаиваю…

– Что, пойти заявить? – спросила она нервно. – Это?

Он пожал плечами:

– Препятствовать не стану, но вам придется отвечать, подумайте… Это ведь лет десять, не меньше.

– Мне все равно.

– Как знаете… Но вот мой довод: меня арестуют, и я не смогу наказать мерзавца, повинного… Во многом повинного, верьте мне на слово.

– Его накажут без вас.

– Не найдут. А я встречи с ним ждал двадцать лет. Из них пятнадцать – в тюрьме.

– Господи, – сказала она. – Люди умирают, а вы? О чем вы?

– О том, Анфиса, что каждый может только то, что может… Если вы решитесь помочь мне, я хотел бы, чтобы вы сделали это обдуманно. – Он встретился с нею глазами: – Трудное нам предстоит. Может, вы не захотите или не сможете, а мне одному не справиться…

– Есть у вас… тайничок… – задумчиво сказала она.

Вот она, красная черта, он приблизился к ней вплотную.

– Нужны две вещи – сильно действующее вещество и лопата.

Она не спросила объяснений, и он понял, что та внутренняя связь, которая начала устанавливаться между ними с первой минуты – сейчас он был абсолютно в этом уверен, – не требует никаких слов. Молча ушла, в соседнюю комнату и тут же возвратилась с темной аптечной банкой в руках.

– Хлороформ, – сказала она, рассматривая банку на свет. – Она почти полная, Вик… он принес это, чтобы усыпить нашу собаку, старая была собака… Подойдет?

Корочкин кивнул:

– Тряпку дайте. Чистую.

Она открыла комод и протянула кусок холста.

– Лопата внизу, под лестницей.

– Спасибо. – Корочкин посмотрел на часы: было два часа пополуночи.

– Ждите здесь… – он сунул клин под ступеньку и сошел вниз. Оглянулся.

– Бог в помощь… – едва слышно произнесла она. – Видно, другого пути и вправду нет…

Корочкин открыл банку, отвернулся и, вытянув руку как можно дальше, смочил холст удушливо-пряной жидкостью, потом вошел в комнату. Белобрысый переменил позу и громко храпел. У Корочкина закружилась голова, он понял, что тянуть больше нельзя, и, уже не таясь, сделал несколько шагов по направлению к кровати. Половицы предательски скрипнули, белобрысый приподнялся, сунув руку под подушку. Корочкин сделал последний шаг и прижал тряпку с хлороформом к его лицу. Белобрысый мгновенно выгнулся и глухо замычал, потом обмяк и тяжело рухнул на кровать.

Корочкин вернулся в комнату. Анфиса сидела за столом, на ее лице не было и тени страха, только какое-то мрачное спокойствие и отрешенность.

– Помогите оттащить в сад, – попросил Корочкин.

– А если увидят? – возразила она.

– Час до рассвета у нас есть.

– Знаете, мы… нашего пса в подвале похоронили… В пустой комнате доски с пола сняли и яму выкопали, земля там мягкая…

– Хорошая мысль…

С трудом проволокли грузного немца до соседней комнаты. Подцепив острием лопаты доску пола, Корочкин поднял ее, потом вторую и третью. Этого оказалось достаточно, можно было копать. Через полчаса яма нужной глубины была готова.

– Что ж, – сказал Корочкин, – пусть ваш пес простит за такое соседство, да ведь это как на кладбище: там люди другой раз тоже лежат рядом со скотами почище этих… Взялись. – Тело белобрысого тяжело рухнуло, Корочкин перевел дух, прислушался: часы наверху били пять, начало светать.

– Давайте засыпем? – предложила она.

– А второй? – посмотрел на нее Корочкин. – Снова копать?

– Верно… Но этот может проснуться?

– Нет. – Корочкин покривил губы. – Два часа гарантировано. А руки об него марать – извините… Идите наверх, я здесь сам справлюсь, – он повел головой в сторону входных дверей, и она поняла, что Корочкин имеет в виду второго немца. Кивнув на прощание, Анфиса ушла. Корочкин сел на ступеньки и стал ждать. Расчет был прост; шатен откроет входную дверь своим ключом, войдет и на мгновение повернется спиной; этого вполне достаточно…

Он стал вспоминать прошлое, обычно это получалось трудно, теперь же происходило как бы само собой, без малейшего усилия. Он увидел отца и мать, вернее, это были две совершенно неясные фигуры, расплывчатые, без лиц, но он точно знал, что это родители и стоят они на набережной Невы, перед зданием Первого кадетского корпуса, пришли его проводить. Отец говорит что-то – в обычном высоком штиле, а мать неслышно всхлипывает… «Скоро вакации! – кричит Гена. – Увидимся еще, чего вы, право…» – и уходит, все время оглядываясь, и надо же, странность какая: мать стоит на том же месте, а отца – нет. Ровно никогда и не было. А он не удивляется этому и не пугается – как будто так и надо. И на следующий день, когда спускается он в вестибюль по вызову дежурного офицера и видит зареванного отцова денщика Фильку и понимает, что умер отец, и в самом деле слышит, что «его высокоблагородие скончались час назад апоплексическим ударом», – снова не удивляется и не плачет, поворачивается и уходит… Мать умерла через год, родных не осталось. Окончил корпус, потом Константиновское, никого, кроме Митьки, не было за всю жизнь. Ни друга иного, ни женщины любимой. А эта Анфиса редкостно красива. И не глупа. Угораздило же ее выйти за эту тлю… Наверное, совсем молодая была, не разобралась… Он пожал плечами: не самое значительное вспоминается. А вот как он белым стал? Как в контрразведке очутился? Спрашивали про это не раз, и он рассказывал всегда одно и то же: революция застала в армии, в Сибири, – что он мог понять – бунт, неправедное разрушение всех начал, вот и пытался вернуть прежнее в меру сил и разумения. Конечно, это была ложь во спасение. На самом же деле он все понимал и действовал из самых принципиальных соображений.

Послышались шаги, с негромким лязгом ключ вошел в замок и стал поворачиваться. Корочкин открыл банку, намочил чистый кусок холста и приготовился. Когда шатен шагнул в сени и повернулся, чтобы закрыть дверь, подошел сзади и крепко прижал тряпку к его лицу. Немец мгновенно обмяк…