Текст книги "Бывший"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Гелий Трофимович Рябов
ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ РОМАН

БЫВШИЙ

Немцы растекались по городским улицам неудержимым серо-зеленым потоком: танки, артиллерия, грузовики с солдатами. Молодые парни – улыбчивые, в мундирах с закатанными рукавами оживленно переговаривались и глазели по сторонам.

– Смотри, Фридрих, – фельджандарм остановил мотоцикл и толкнул напарника в бок, – я не вижу ни одного еврея! Попрятались.

– Или сбежали, – второй немец поправил на шее знак с готической надписью и добавил: – От нас не скроются. Фюрер приказал решить еврейский вопрос, и мы его решим. Поехали…

Корочкин подошел к жиденькой цепочке горожан. Впрочем, она постепенно увеличивалась – день был летний, жаркий, небо синее и бездонное, немцы пока никого не трогали, и эта их временная нейтральность мгновенно стала известна, к тому же в этот первый, самый первый день оккупации о крематориях, конвейерах смерти мало кто знал и мало кто думал…

Тем не менее горожане стояли настороженно, молча, лишь некоторые выкрикивали что-то на русском и ломаном немецком, громче других – седой мужчина в черном потертом костюме и сломанных роговых очках с веревочкой вместо заушины. Перехватив взгляд Корочкина, незнакомец укоризненно развел руками:

– Видно же, что образованная публика! Иностранцы! А мы все – Маркс, Маркс… Как будто других немцев нет.

– Верно, Маркс не ариец, – Корочкин усмехнулся. – Но, к сожалению, на русском языке все лучшие люди Германии начинаются с буквы «г». Геббельс, Геринг, Гиммлер, Гитлер… Раньше еще Гёте был.

– Вспоминаю, что еще и Гейне… – мужчина уставился на Корочкина немигающим взглядом, – или… тоже?

– Тоже, – кивнул Корочкин. – Приятно было побеседовать.

– Взаимно. Люблю смелую шутку. Доктор Бескудников, – незнакомец приподнял фетровую шляпу. – С кем имею честь?

– Корочкин.

– А по профессии, если не секрет?

– Сидел в тюрьме. Честь имею. – Корочкин протиснулся сквозь толпу. Разговор – пустой и глупый – почему-то не давал покоя. Оглянулся. Бескудников неторопливо шел следом…

Корочкин попал в этот город пятнадцать лет назад, в 25-м, слякотным апрельским утром, когда его в числе других заключенных вывели из этапной теплушки и под конвоем провезли по окраинным улицам до ворот лагеря. Городишко был маленький, серый, судя по всему, находился недалеко от польской границы – несколько раз возникли на тротуаре неясные пятна еврейских лапсердаков. Впрочем, Корочкину это все было безразлично, и отметил он эти подробности машинально – по въевшейся профессиональной привычке все подмечать и фиксировать. Моросил дождь, холодные капли стекали за шиворот рваной брезентовой куртки, которую еще на этапе сунули ему блатные, отобрав кожаную. Он уступил без разговоров: драться умел и мог бы за себя постоять, но тех было человек тридцать – «воров в законе», профессионалов, а он – один, если не считать доктора-меньшевика лет шестидесяти, который, увидев, как раздевают его, Корочкина, тут же скинул добротное ратиновое пальто и держал на вытянутых руках до тех пор, пока «пахан» равнодушно не снял его, как с вешалки. Жизнь, как сказал об этом прокурор трибунала, начиналась заново…

О том, что слова прокурора не более чем злая ирония, он даже не думал – может быть, только чувствовал, и где-то в подсознании сидело ржавым обидным гвоздем нечто, которое определял он тремя словами: «финита ля комедиа». Высверкивали штыки конвоя, перебрасывались шутками молоденькие красноармейцы – чего там, государство только начиналось и суровость конвоев была еще впереди, а Корочкин вспоминал другое утро, в Омске, в 20-м, и подрагивал-расплывался, исчезая в тумане, рубиновый огонек последнего вагона поезда Верховного правителя. Нет… всей глубины своего падения человек никогда не может предугадать до конца.

По булыге загрохотали танки, он очнулся от воспоминаний, серые громады равнодушно наматывали на широкие гусеницы нищенскую мостовую заштатного местечка, и вдруг неясное ощущение превратилось в слова: свершилось. Наконец-то свершилось. Оглянулся: Бескудников неторопливо вышагивал позади. Ну и черт с ним. Зубной врач, поди… Трепали ему нервы за нелегальное золото, вот он и обрадовался смене власти. Корочкин остановился и пожал плечами.

Пятнадцать лет назад и он бы возликовал, теперь же, став старше и мудрее, этих картавящих, гогочущих здоровяков воспринимал спокойно, по-деловому, без гимназического восторга – в конце концов, не балерины Мариинского театра приехали. И все же – сладко мгновение воли и возмездия.

Он подошел к зданию с колоннами и портиком, над ним торчало нечто вроде тонкого обелиска или скорее шила с серпом и молотом на конце и вишнево краснела вывеска: «Районный комитет ВКП(б)». Два солдата в серо-зеленой форме с черными петлицами, на которых змеились молнии, устанавливали под порталом высокую стремянку и прилаживали новенькие негнущиеся веревки. Наткнувшись на них взглядом, Корочкин остановился. Вначале он даже не понял, но, уловив обрывок разговора – знал немецкий, – вдруг почувствовал, как начала встряхивать тело мелкая дрожь злобной радости: немцы устраивали виселицу на шесть человек. Надо же… Не узнал. Отвык, наверное… Все же – пятнадцать лет. Срок…

– Повыше, повыше, Ганс! – просил немец, который стоял внизу. – Мы воспитываем, ты понял? Чем выше – тем виднее.

– Господа! – крикнул Корочкин. – Нужна помощь?

Немцы переглянулись.

– Кто вы такой? – спросил тот, что стоял внизу. Немецкому языку Корочкина он не удивился.

– У меня есть важное сообщение для вашего командования, – сухо и значительно произнес Корочкин.

– Его нужно направить в абвер, – сказал немец на стремянке.

– В абвере придурки и интеллигенты, – возразил второй. – Я провожу его куда надо. Стойте и ждите, – повернулся он к Корочкину.

Высокие дубовые двери под порталом открылись. Четверо в такой же форме выволокли двух растрепанных, простоволосых женщин. Обе заламывали руки и выли в голос.

– Сейчас, сейчас, – почти добродушно произнес нижний немец, принимая одну из женщин от конвойных, – это совсем недолго и совсем небольно… – он подтащил ее к стремянке, второй немец спустил петлю.

Женщина уставилась на нее совершенно дикими, вылезшими из орбит глазами, попыталась вырваться и, вдруг заметив Корочкина и поняв, что он – русский, попросила, всхлипывая:

– Скажите, скажите им, я ведь уборщица, уборщица я, я ведь не партийная, они, может, думают, что я Мартышева, секретарь, а я – уборщица!

– Она уборщица, – перевел Корочкин. – Не коммунистка.

– Это нам все равно, – подмигнул Ганс.

Кто-то тронул за плечо, Корочкин обернулся и увидел Бескудникова.

– Ганс объясняет примитивно, – добродушно произнес Бескудников на чистейшем немецком языке. – Но по сути – правильно. Заразу выжигают дотла. Идите за мной…

За спиной Корочкина раздался короткий хрип и сразу же второй. Кто-то крикнул: «Смерть немецким оккупантам!», палач грязно выругался, но Корочкин уже шагал за «доктором» и оглядываться не стал. Он не боялся увидеть повешенных – скольких перевидел в свое время, но неясное сопротивление изнутри помешало – может быть, уж слишком очевидная несправедливость случившегося? Э-э, подумал он, справедливость, несправедливость – пустые слова. Немцы, поди, и не думают об этом. У них – программа, и они ее выполняют. Выжигают заразу. Дотла.

– Не будем терять времени, – по-русски сказал Бескудников. – Что вам нужно?

– Вы слышали: у меня есть важное сообщение, – Корочкин ответил по-немецки.

«Доктор» поморщился:

– Давайте все же по-русски… У вас очень правильная немецкая речь, но вы никогда не жили в Германии. У нар ведь десятки диалектов и нюансов, а вы разговариваете, как безликий автомат.

– В отличие от вас. Всю жизнь прожили в России?

«Доктор» улыбнулся:

– Это хорошо, что вы еще не испорчены страхом и разговариваете свободно… Моя фамилия – Краузе. Отто. Краузе, к вашим услугам. Распространенная, негромкая немецкая фамилия… По должности же я, теперешней, – начальник той самой организации, которая вам нужна.

– Контрразведка?

– Примерно так. А вы, насколько я успел заметить, – бывший белогвардейский офицер?

– Белый, просто – белый.

– Тут есть нюанс?

– Белый – значит чистый сердцем и светлый душой. А гвардия… Это больше по шампанскому и девкам.

– А фамилия у вас… настоящая? Вы не обижайтесь. Ко-роч-кин… Плебс.

– У русских дворян подчас очень странные фамилии: Нарышкины, Гендриковы. Фамилию создает человек.

– Прекрасное наблюдение. Прошу вас, – Краузе пропустил Корочкина вперед и остановился на гранитных ступенях, которые вели в парадный подъезд трехэтажного особняка. Двое эсэсовцев снимали со стены синюю, в красной окантовке вывеску: «Гормилиция». Заметив Краузе, оба вытянулись.

– Оберштурмбаннфюрер! – начал докладывать старший по чину. – Подразделение размещается, все в порядке!

– Свободен, Юрген… – махнул рукой Краузе и повернулся к Корочкину: – Идите за мной.

Они вошли в здание и поднялись на второй этаж. Краузе распахнул двери кабинета с табличкой: «Начальник гормилиции тов. Епифанов» и, заметив, как искривились губы у Корочкина, сказал:

– Диалектика… Не обращайте внимания, – он сел не за стол, а в кресло и жестом пригласил Корочкина сесть напротив. – Слушаю вас, – он вынул из кармана портсигар, открыл: – Курите. Как старший в чине я охотно вам это разрешаю. Сам я не курю. Я вообще лишен каких бы то ни было порочных наклонностей, – он чиркнул спичкой, Корочкин прикурил и жадно затянулся.

– «Беломор»? – он закашлялся.

– Он самый. Первая папироса в жизни?

– Я не курю, это от нервов. Вы уверены, что старше меня в чине?

– Вам не более сорока пяти. В двадцатом – не более двадцати пяти. Ну, какой на вас мог быть чин? Штабс-капитан? Капитан – максимум. Я же в переводе на понятный язык – подполковник.

– Солдат не обратился к вам со словом «господин». Почему?.

– Вы наблюдательны… У нас в «Шутц штаффель», «СС» – все товарищи – не в большевистском, разумеется, смысле. Рейхсфюрер «СС» и простой эсэман – равны вполне. Поэтому мы все называем друг друга просто по чину. А теперь – документы.

Корочкин молча протянул справку об освобождении.

– Так… – Оберштурмбаннфюрер начал читать. – Посмотрим, что у вас тут такое… О-о! – он удивленно взглянул на Корочкина. – 58–13! Активные действия против рабочего класса на ответственной должности у контрреволюционного правительства в период гражданской войны… – Он нажал кнопку звонка. Мгновенно открылась дверь, и на пороге появился эсэсовский офицер:

– Оберштурмбаннфюрер?

– Будь любезен, Курт, – по-немецки сказал Краузе, – посмотри это… – и протянул справку.

– Будет сделано. – Офицер ушел.

– Удивили… – доброжелательно улыбнулся Краузе. – И прошу прощения за необходимую, увы, проверку. – Он пожевал губами и покачал головой: – Честно говоря, немного странно. Статья ваша расстрельная, у вас, что же, смягчающие обстоятельства были? Какие, если не секрет?

– Я ничего не утаил… И сдал золотой запас нашей офицерской организации. У большевиков валюты не было. Они меня пощадили. 15 лет срок не малый…

– Большой. Мы таких сроков не применяем.

– Что же?

– Гильотину. Враг без головы – почти друг. Казни вас коммунисты – и вы бы не пришли к нам. Почему вы отдали им золото?

– Нужно было остаться в живых.

– Боитесь смерти?

– Надеялся на смену власти, скажем так. – Корочкин поискал глазами пепельницу и очень неумело погасил окурок. – Я, поручик Корочкин Геннадий Иванович, был старшим офицером Управления военного контроля Сибирской армии… – Он заметил на стене портреты Ленина и Сталина и замер на полуслове. Краузе улыбнулся:

– Я же сказал вам: ди-а-лек-ти-ка. И не волнуйтесь вы так. Если вы не отклоняетесь от истины – мы с вами одной крови, как учил великий Киплинг… Что такое Военный контроль?

– Примерно то же самое, что и… вы, – улыбнулся Корочкин. – Сибирская же армия действовала против большевиков в направлении Екатеринбурга… Я участник Белого движения с первых дней… Вы не подумайте – я и на фронте был, ротой командовал… Волнуюсь все же, извините. Случилось так, что мне пришлось расстрелять группу наших, подозреваемых в большевизме и шпионаже. Там оказался родственник одного… из правительства. Вы не удивляйтесь – даже после переворота, который сделал Колчака Верховным правителем, в правительстве и социалисты-революционеры оставались, и даже меньшевики.

– Не удивляюсь. Мы – тоже социалисты. Только национального толка. Без цыган, евреев и прочих неполноценных. Продолжайте.

– Меня должны были отправить на фронт, Я понял, что не только многие из нас, но и сам Колчак не чужд интеллигентского либерализма…

– Уверяю вас, это зов еврейской крови. Колчак вполне русский?

– Как все мы, с татаро-монгольской примесью…

– Да-да, трехсотлетнее иго, какое несчастье для судеб нации. А вы? У вас странная форма ушей и цвет волос… М-да. Нет?

– Нет. Вот у Голицыных в роду – сплошные цыгане. Всегда женились на цыганках. А мы, Корочкины, – никогда.

– Продолжайте.

– Я создал боевую офицерскую организацию. Тайную. Я ставил задачей уничтожение чуждого элемента в собственных рядах. Разумеется, и тех большевистских и пробольшевистских элементов, которых по слабости и глупости пощадила наша контрразведка.

– Мне понятно, почему вы сидели так долго.

– Они многого не смогли доказать. И просто не знали. Иначе мы бы не разговаривали.

– В отличие от вас они соблюдали законность.

– Зов еврейской крови…

Краузе расхохотался:

– Вы хорошо схватываете суть, но мы никак не подойдем к главному, а?

– Я ведь не знаю, какая деталь может показаться вам решающей. Извините. Я постараюсь лапидарнее. В конце лета 1919 года красные захватили двух наших офицеров на станции Крамарино…

Он начал рассказывать, и это получалось у него трудно, натужно, совершенно невозможно было мгновенно привести прошлое в необходимую систему, вычленить главное и найти точные, единственно возможные слова, способные убедить этого седого оборотня с доброжелательными голубыми глазами. Где-то глубоко-глубоко, внутри раскаленным добела гвоздиком сидела мыслишка, нет – ощущение, предчувствие даже, неотвратимой и страшной расплаты за малейшую ошибку здесь, сейчас и – одновременно – за все прошлое в целом. Здесь, сейчас – от этих, с мертвыми головами на рукавах, а за прошлое – от тех, краснозвездных… Бестия перед ним. Профессионал высочайшего класса. Как выучил язык, в каких тонкостях! «Ну какой НА ВАС мог быть чин…» Бестия… «Диалектика». И вдруг совершенно невозможное в устах умного человека: «Я вообще лишен каких бы то ни было порочных наклонностей». Ладно, это Все ничего, перемелется.

Постепенно он втягивался в рассказ, девятнадцатой год проступал все отчетливее, вспоминались подробности, настолько мелкие и вроде бы навсегда утраченные, что, произнося слова, он ловил себя на том, что память штука странная и удивительная, наверное, в самом деле способная вместить всю человеческую жизнь – минута за минутой. Потом он перестал удивляться. В конце концов, это был его мир, его бытие, в этом бытие он боролся, действовал, любил и ненавидел, мстил святой местью отщепенцам и изменникам. В этом кратком бытие он был человеком, в долгом последующем – парией. Что ж, час возмездия настает, он близок. Как это у Толстого? «Мне отмщенье, и аз воздам»…

– Это не у Толстого, – вдруг сказал Краузе. – Это в послании апостола Павла к римлянам: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: мне отмщение, я воздам». Вы неверно трактуете.

У Корочкина дрогнули губы, он рассмеялся:

– Я не специалист по евангельским текстам.

– Иудейские басни, воспевающие человеческую слабость, порождение болезненной психики. Истинный Бог давно умер, – Краузе посмотрел долгим взглядом. – Вы достаточно полноценный человек, чтобы понять это.

Достаточно полноценный, всего лишь «достаточно», эк ввернул…

– О чем рассказали пленные? – посуровел Краузе.

Корочкин поднял голову. Однако… Мысли он читает, что ли…

– Ломов начал с теплушек. Там, у перрона, стояли теплушки…

– Что это?

Оказывается, оберштурмбаннфюрер знал русский все же не на «ять»…

У разбитого перрона стоял эшелон 132-го полка красных, станция была взята от белых всего полчаса назад, и эшелон, этот – по приказу командарма – сразу же приняли на первый путь: полк нужно было развернуть в боевые порядки и гнать колчаковцев дальше на восток. Красноармейцы с гиканьем скатывали с платформы пушку, рядом играл на гармошке губастый татарин; хрипло, невероятно фальшивя, он пел частушку, немыслимым образом соединяя певучие татарские слова с отборной матерщиной. Слушатели собрались в кружок и сочувственно внимали, один даже пытался подпевать.

– Вот ба это все – да по-русски! – восхитился подпевала. – Этта жа душа горит.

– Слова, видать, распрекрасные… – мечтательно поддержал второй красноармеец. – Ты бы перевел, браток?

Татарин перестал играть.

– Понимаешь, – начал он вдумчиво, – любовь. Он любит, она любит. Оба любят. Сильно очень. – Он улыбнулся. – Все.

– А… ругаешься зачем?

– Нет. Это вы ругаетесь. У нас в древние времена лучшие слова. Друзьям говорили. Понял?

По перрону трое красноармейцев волокли двоих в штатском. Вид у задержанных был самый невероятный: у того, что выглядел постарше, пиджачок был кургузый, явно с чужого плеча, молодой шел босиком, поджимая ноги и морщась, оба сразу же привлекли внимание, собралась толпа.

– Ворье проклятое! – выкрикнул кто-то.

– Чемодан сперли! – поддержал второй.

– Че-емодан… Дурак ты! Шпиены это. Наверняка карту с плантом слямзили! Товарищ, товарищ, к тебе обращаюсь! Беляки?

– Разойдитесь, товарищи… – молоденький конвоир теснил самых ретивых. – Не положено.

– Да я их знаю! – возвестил красноносый детина в обмотках из бинтов. – Я их у сестры милосердия Нефедовой-барышни видал! Денатурат поди свистнули, архаровцы!

– Шлепнуть их!

– Антанта проклятая!

– Разберутся, – отталкивал напирающую толпу конвоир.

– Как это то есть? Без нас? По какому праву? А вот доложьте нам – что, отчего, почему и зачем! Не старый режим! – говоривший схватил пожилого задержанного за рукав: – Слышь, у те очки от близи или от дали?

Пожилой машинально сдернул очки с носа, пожал плечами:

– Я близорукий, минус три…

– А как это?

Задержанных втолкнули в дверь, она тут же захлопнулась, оставив любопытных снаружи. Они попытались было прорваться, но тут же отскочили: на пороге появился сурового вида краском с маузером-раскладкой через плечо; Оглядев собравшихся, он пробурчал:

– От-ставить… У нас армия или сходка? – Аккуратно прикрыв дверь, он вернулся в кабинет начальника станции.

Задержанные и конвоиры стояли посреди кабинета, ожидая, пока комполка закончит переговоры по «юзу». Прочитав телеграфную ленту, тот потянулся и сделал несколько резких движений руками.

– Затек… – И, принимая строгий «должностной» вид, продолжал: – Ну, что у тебя, Лоськов?

– Да смех один! – возбужденно начал докладывать старший. – Понимаете, товарищ Зворыкин, идем желдорпутем; само собой – напряженные и внимательные, по инструкции, одним словом, вдруг – подскакивает Зинка, обходчика Калякина дочка…

– Вы, пожалуйста, короче, самую суть, – перебил второй краском, с тщательно выбритым лицом и шкиперской бородкой.

Лоськов взглянул, недоумевая, и продолжал:

– «Подозрительные люди». Это, значит, Зинка. Я ей: «Где?» Она мне: «У Татаевой». Кто такая, говорю. Мы, говорю, у вас первый день, никого еще не знаем…

– Ну, Зинку ты, положим, успел… узнать, – усмехнулся Зворыкин. – Продолжай.

– Не я успел, она сама, – начал объяснять Лоськов, но, заметив презрительную ухмылку бородастенького, поперхнулся и продолжал: – Так что Татаева эта – известная на станции и очень красивая, как бы это выразиться, – женщина, – он обрадовался найденному слову и, улыбаясь во весь рот, закончил: – А эти со вчерашнего дня, когда нас еще не было, развлекались у нее, да так и застряли. А вот что мы нашли под кроватью, – он кивнул конвоиру, тот развязал мешок и вывалил на стол китель и гимнастерку с золотыми погонами.

Зворыкин встал и, сохраняя на лице достоинство, потрогал погоны указательным пальцем. Они были сильно потерты, одна пара – полковничья, без звездочек, вторая – однопросветная, с тремя маленькими звездочками.

– Так… – сказал Зворыкин и посмотрел на задержанных. – Кто есть кто?

Задержанные молчали, и Зворыкин сказал, пожимая плечами:

– По-нормальному, молодой – поручик, а постарше – полковник. Кто, чего и так далее – не маленькие, разъяснять не надо. Слушаем, – он сел.

– Карманы… – осторожно напомнил Лоськов.

– А и в самом деле, – обрадовался Зворыкин. – Ну-ка, товарищ Бритин, осмотри.

Бородастенький приподнял клапан кармана на кителе с полковничьими погонами и, метнув на полковника недобрый взгляд, извлек коричневую кожаную книжечку. Раскрыв ее, прочитал вслух:

– Предъявитель сего, полковник Севастьянов Александр Андреевич, состоит на службе в Управлении военного контроля Сибирской армии, что удостоверяется подписью и печатью. – Бритин посмотрел на полковника: – Подписано командующим армией генерал-майором Гришиным-Алмазовым, – он расстегнул пуговицу на кармане гимнастерки и выжидательно посмотрел на поручика.

– Там ничего нет, – тот пожал плечами. – Но я действительно поручик Ломов, Владимир Иванович, – он поклонился.

– Служите где?

Там же, – кивнул Ломов. – Старший офицер.

– Много ли расстреляли коммунистов, господа? – вежливо осведомился Бритин. – И вообще – ни в чем не повинных людей?

Офицеры молчали.

– Советую отвечать.

– Да ведь – глупейший вопрос, – улыбнулся Ломов. – Ну, посудите сами: вы – на нашем месте: «А сколько вы расстреляли офицеров, господа? И вообще – монархистов?»

– Мы никого не расстреливаем за убеждения, – сказал Зворыкин. – Только за утверждение этих убеждений с оружием в руках. Когда есть противоречие диктатуре пролетариата. Говорить будете?

– А мы еще и оружие у них отобрали, – Лоськов положил на стол малый маузер и браунинг.

– Ну, Лоськов… – замотал головой Зворыкин. – Все у тебя? Или еще что? Ну а все – так бери молодцов и веди на дальний пакгауз. У нас тоже все.

Офицеры переглянулись.

– К Духонину? – спросил Ломов. – Для «связи»?

– А вы думали? – прищурился Бритин. – Вы махровые наши враги, служите в учреждении, которому от нас не было и впредь не будет пощады, и руки у вас замараны кровью наших товарищей, к тому же еще и рассказывать ничего не желаете. Ступайте.

Лоськов подтолкнул Задержанных к дверям. Оба послушно двинулись, на пороге Ломов остановился:

– Давайте по-деловому… От того, что мы назовем вам имена и факты, – судьба наша только усугубится. Я другое предлагаю: обмен.

– Кого на кого? – спросил Бритин.

– Просто «на кого», – впервые открыл рот Севастьянов. – «Кого» – это ясно. Нас.

– Вы бывший преподаватель гимназии? – искривил губы Бритин. – Филолог?

– Дайте чаю… – Севастьянова била дрожь. – Извините…

– Жарко же? – удивился Зворыкин, наполняя стакан из кипящего титана. Протянул стакан Севастьянову, тот начал жадно прихлебывать.

– В городской тюрьме сидят шестеро большевиков. Подпольщики. Улики налицо, мы их… – Ломов запнулся. – Наши, одним словом, их должны…

– Что вы мнетесь, как девочка! – разозлился Зворыкин. – Протокол какой предлагаете?

– Соседняя станция занята нашими, – вмешался Севастьянов. – Отстучите им по «юзу» сей печальный факт, потребуйте, чтобы они немедленно сообщили в контр… то есть – военный контроль. И условия обмена.

– Ну, что, комиссар? – помолчав, спросил Зворыкин.

– Сомневаюсь, – отозвался Бритин. – Шестерых за двоих они не дадут, двоих на двоих мы менять не можем, не этично, и технически обмен невыполним: риск, опыта у нас никакого. Они нас надуют. В общем, этих – в расход.

– А тех?

Бритин молча развел руками. Зворыкин тяжело уставился на задержанных. Все молчали. Бритин снова раскрыл служебное удостоверение Севастьянова.

– Вы как к этой… бабе попали?

– Обыкновенно, – хмуро сказал Севастьянов. – Мы нормальные мужчины, а длительное воздержание полезно только гимназистам.

– Пойми, Зворыкин, – продолжал Бритин, крутя удостоверение в руках, – мы просто обязаны их расстрелять, махровые же враги, а наши, там, конечно, жаль их, да ведь что поделаешь… Сам подумай: зачем этот обмен, и, не дай Господи, зазря положим еще десяток-другой людей. Неразумно это.

– Я смотрю – у тебя разум не в том месте помещается, комиссар… В болезненном месте. Секли тебя в детстве, что ли?

– При них мог бы и воздержаться, – обиженно поморщился Бритин.

– Не детей крестить… – Зворыкин повернулся к телеграфисту: – Стучи в ихнюю сторону. Значит, так: «Коменданту станции Лопухино-2…»

– Ну и что же? Состоялся обмен? – Краузе налил из графина воды и выпил с видимым удовольствием. Заметив взгляд Корочкина, налил и ему. Корочкин осушил стакан медленными глотками и поставил на поднос. Аккуратно вытерев рот грязным носовым платком, сказал:

– Нет.

– Тогда откуда вы все это знаете?

– Потерпите, я уже подхожу к сути дела… Во всяком случае – как она мне представляется. На другое утро их делегация прибыла на станцию Лопухино-2. Должен вам сказать, что, когда впоследствии я анализировал случившееся, понял: у большевиков был помощник. Если вам будет нужно – я позже освещу этот момент. В общем, дрезина остановилась около семафора…

Дрезина остановилась метрах в двадцати от семафора. Лоськов спрыгнул и замахал белым флагом. И сразу же увидел, как вышагивают навстречу три офицера. У того, что шел впереди, в руках тоже был белый флаг. Сошлись, откозыряли, представились.

– Вас ждут, – сказал офицер с флагом.

У вокзала чернели две пролетки с солдатами на козлах. Городские улицы были полны народу, по тротуарам чинно прогуливались офицеры под руку с хорошо одетыми женщинами, шарманщик с обезьянкой на плече тоскливо крутил ручку расписной шарманки, магазины были открыты.

– Не похоже на прифронтовой город, – заметил Бритин.

– Мы не собираемся его сдавать, – сказал один из офицеров.

– Бросьте, прапорщик. А то обывателям не все равно – белые, красные… Бьемся за народ, а ему – плевать, – сказал второй офицер.

– На вас, – не удержался Лоськов.

– Ну, ты, – сократись… – ощерился прапорщик. – Красная рожа.

– А ты – белая, не уступил Лоськов.

– Отставить, – прикрикнул Бритин. – Мы, кажется, едем не на пикник? – укоризненно взглянул он на офицеров.

Остановились у здания с трехцветным российским флагом.

– Прошу, – прапорщик пошел впереди, указывая дорогу.

Навстречу то и дело попадались офицеры, некоторые останавливались и провожали удивленными, а то и ненавистными взглядами. Вошли в приемную, адъютант, увешанный аксельбантами, вскочил и исчез за дверьми кабинета. Через мгновение он возвратился и пригласил войти.

Бритин и Лоськов машинально оправили гимнастерки и пересекли порог. У стола стоял офицер высокого роста в тщательно отутюженном кителе – это сразу бросилось в глаза, – на вид ему было около Сорока. Некоторое время он вглядывался в лица гостей.

– Подполковник Калинников. Господин Бритин и господин Лоськов?

– Да, – сухо сказал Бритин. – Приступим к делу?

– Ваши полномочия, господа. В свою очередь, позвольте предъявить свои, – он протянул лист плотной белой бумаги.

Бритин отдал сложенную вчетверо «верительную грамоту», подумав, что крайне несолидно в обмен на столь роскошный лист отдавать мятую бумажку…

– Откуда вы знаете, о чем думал Бритин? – насмешливо прищурился Краузе.

– От Бритина.

– Извольте объяснить.

– Да просто… Позже мы взяли Бритина и Ломова в плен, и перед расстрелом оба дали показания. Ломов и был тем самым большевистским помощником. Нарочно остался до прихода красных на станции и Севастьяновым пожертвовал, мерзавец… Очень уж важен им был этот обмен…

– Отчего же Ломов стал служить большевикам?

– Я спросил его об этом…

– Что же он ответил?

– Какую-то высокопарную чушь понес, вроде того, что отдельные люди могут заблуждаться, народ же – никогда.

– Вы полагаете это высокопарной чушью?

– А вы?

– Что вам сказать? Весь немецкий народ пошел за фюрером. Как вы думаете, правы ли немцы? Отвечать не нужно. В свою очередь, предваряя ваш довод, скажу так: да, русские пошли за большевиками. Но это – совсем другое дело. Это массовый гипноз, или психоз, а от болезней лечат. Мы для этого сюда и пришли. А Севастьянов? Что стало с ним?

– Не знаю. Я никогда его больше не видел. Скорее всего, большевики его шлепнули.

– Шлепнули?

– Во время гражданской войны так именовали расстрел.

– Вы не утомились? Может быть, кофе, чаю? Бутерброды? Нет? Тогда продолжайте.

– Этот Калинников был отцом девушки… Извините. Я что-то плохо стал говорить по-русски. Короче: в его дочь был влюблен мой друг, прапорщик Самохвалов. Митя… – Корочкин замолчал. Краузе тоже молчал, не сводя с Корочкина внимательных глаз.

– Калинников нам с вами не очень нужен, – сказал Корочкин, – но я не выбрасываю его из рассказа, чтобы вам было понятнее…

– Я телефонировал, – сказал Калинников, – наши согласны на обмен. Процедура такова: мы погрузим арестованных на дрезину и подвезем их к разъезду «242-я верста». Остановимся у столба. Вторая дрезина с «максимом» пойдет сзади, в десяти метрах. Вы поступите аналогично. Сопровождать арестованных офицеров должен кто-то из вас.

– Я, – сказал Бритин. – Потом что?

– Наши дрезины остановятся в пяти метрах друг от друга, дрезины с пулеметами – соответственно в двадцати… Стоять будем ровно минуту, по секундомеру. У вас есть?

– Найдем.

– Хорошо. Через минуту дрезины с пулеметами, обе одновременно, дадут задний ход и со скоростью 30 верст в час начнут разъезжаться. Там в обе стороны поворот, и уже через сто метров ни ваш, ни наш пулемет цели поразить не сможет. Сверим часы: встреча завтра, ровно в 10.

– Условия приняты. Позвольте вопрос: если по каким-то причинам одна… или даже обе стороны не смогут доставить подлежащих обмену?

– В этом случае все четыре дрезины явятся к месту вовремя. Мы обменяемся информацией и расстанемся.

– А… гарантии?

Калинников пожал плечами:

– Слово офицера и дворянина.

– Что ж… Слово большевика и комиссара. – Бритин и Лоськов направились к дверям.

Без стука вошел Курт:

– Справка подлинная. И еще: задержан функционер… Если прикажете…

– Давайте.

Два унтер-офицера втолкнули в кабинет человека в штатском. Он выпрямился и спокойно осмотрелся. Корочкин узнал заместителя начальника лагеря по воспитательной работе Аникеева.

– Знакомы? – спросил Краузе.

Аникеев скользнул по лицу Корочкина равнодушными глазами.

– Не знаю. Не помню…

– Но вы – Аникеев?

– У вас мой паспорт. – Аникеев потрогал огромную дыру на левой стороне пиджака. – Я Зотов. Егор Петрович Зотов.

– А вы что скажете? – Краузе повернулся к Корочкину.

– Мне бы не хотелось ошибиться. – Корочкин сжал кулаки, потому что предательски задрожали пальцы. Ну что, товарищ майор, финита ля комедиа? Ишь, окаменел, форс давит, большевистское бесстрашие выказывает, а на лбу – испарина. А спросить – отчего, ответит: «жарко». Оно и верно, потому как наступил твой ад, Аникеев, и раскаленная сковородка – за дверью, только порог перешагнуть… И нечего смотреть, в упор разглядывать, не пробудились святые чувства, нет, не пробудились, зря старались, господин хороший, ибо есть постижение главного: вы лучших людей России за колючую проволоку спрятали, а на них испокон веку держава строилась и стояла. Нет, Аникеев, не будет тебе сочувствия и милости не будет.