Текст книги "Ромен Кальбри"

Автор книги: Гектор Мало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Но у меня не было времени задумываться над этим и прислушиваться. Я снова принялся за работу.

Мой нож затупился, и вырезать второй замок было еще труднее, чем первый, хотя я работал изо всех сил. Я очень устал, рука у меня онемела, поясницу ломило от неудобного положения, и мне поневоле приходилось время от времени ненадолго прекращать работу.

Тогда я снова слышал рев бури, удары волн и треск ломающегося судна.

Наверно, я проработал так около получаса. Но эти полчаса показались мне вечностью. Наконец зашатался и второй замок.

Я встал на колени и, опершись на руки, стал изо всей силы толкать спиной крышку сундука, стараясь ее приподнять. Оба замка отскочили, но крышка не открылась.

Я совсем забыл о том, что сундук прочно обвязан. Теперь надо было еще перерезать веревку. Я считал это пустяком, но сильно ошибся. Хотя крышка немного приподнималась, но боковые планки мешали мне просунуть руку, и, чтобы добраться до веревки, надо было сначала их сломать. Предстояла новая работа. Однако я решил не отчаиваться и немедленно принялся за нее.

К счастью, теперь я резал дерево по волокну. Но вот я добрался до веревок и перерезал их – наконец-то я свободен!

Я быстро толкнул крышку, она немного приподнялась, а затем снова упала. Я толкнул ее сильнее, однако она лишь немного приоткрылась. Что же удерживало ее теперь?

Отчаяние мое было так велико, что я упал на дно сундука почти без чувств.

Но я уже так много сделал, я должен довести мою борьбу до конца! Крышка поднималась настолько, что я мог просунуть под нее руку, однако приподнять ее выше оказалось невозможно. Высунув руку в щель, я стал шарить вокруг. Я ничего не видел – должно быть наступила ночь, и только слабый, едва заметный отсвет проникал ко мне в сундук.

Ощупав все вокруг, я понял, в чем дело. Препятствием служил громадный ящик, стоявший на другом ящике и краем находивший на мой сундук. Хотя этот ящик и не опирался на сундук, однако он не давал возможности открыть крышку. Я попытался его отодвинуть, но он был очень тяжел и не тронулся с места. К тому же, стоя на коленях, я почти ничего не мог делать. Я не мог даже вытянуть как следует руку. Стараться приподнять ящик или хотя бы сдвинуть его с места было просто бессмысленно.

Неужели я напрасно потратил столько сил и труда? Что делать? Я весь дрожал от мучительной тревоги, и мне казалось, что кровь бурлит у меня в голове, как в огромном котле. Когда сундук был заперт, мои крики не доносились наверх. Но, может быть, теперь, когда он полуоткрыт, меня наконец услышат? Я принялся отчаянно кричать, затем прислушался. На палубе раздавался громкий топот, вскоре как будто что-то тяжелое упало в воду… Но, если я все слышу, почему же никто не слышит меня? Я снова начал кричать и снова прислушался. Теперь не раздавалось больше ни шума, ни движения, ни шагов – ничего, кроме завывания ветра. И, странное дело, мне показалось, что крики несутся уже с моря, с того борта, к которому был прислонен мой сундук.

Теперь я уже понимал, что никто меня не услышит. Я решил оторвать петли, на которых держалась крышка сундука. Тогда, если мне удастся, я могу не открывать ее, а только отодвинуть и вылезти вон.

Я принялся за работу с новым пылом. Наступившая тишина приводила меня в ужас. Неужели погиб весь экипаж? Вполне возможно; страшная качка и вой ветра говорили о том, что буря не прекратилась.

Петли оказались не такими прочными, как замки. Мне пришлось резать дерево вокруг: они были просто прибиты гвоздями, и надо было начинать с них, а не с замков. Концом ножа мне удалось сорвать одну из петель, а затем, яростно раскачивая крышку, вывернуть и вторую.

Я толкнул крышку и, отодвинув ее без труда, поскорее выскочил из своей ужасной тюрьмы. Какое счастье почувствовать себя на воле, свободно двигаться как хочешь! Умереть в этом сундуке – да хуже такой смерти нельзя ничего себе представить!

Мой успех вселил в меня надежду. Однако испытания еще далеко не окончились. Заметив узкую полоску света, я ощупью направился к лестнице. По счастью, люк был лишь прикрыт, но не заперт; я приподнял его крышку и очутился на палубе.

Еще только чуть светало, но мои глаза привыкли к темноте. Окинув взглядом всю палубу, я не увидел на ней ни одного человека. Никто не стоял у руля; по-видимому, и команда, и пассажиры покинули судно.

Бросившись на ют, я стал вглядываться вдаль и в бледном свете начинающегося утра заметил на море черную точку – это плыла большая шлюпка.

Я принялся кричать изо всех сил. Но шлюпка была слишком далеко, а сильный ветер заглушал мой голос, и его, конечно, не могли услышать.

Я оказался один среди бушующего моря на этом покинутом, разбитом, тонущем корабле и тем не менее чувствовал себя лучше, чем когда был заперт в своем проклятом сундуке.

Осмотрев судно, я увидел, что «Ориноко» получил пробоину посередине корпуса. Просто чудо, как его не разрезало пополам! Очевидно, английский пароход нанес ему удар вкось. От этого удара лопнули ванты главной мачты и бизань-мачты. Обе они, потеряв опору, да еще с наветренной стороны, не могли устоять против ветра и сломались, как спички. Уцелели только половина фок-мачты и бушприт, а из парусов – кливер и большой марсель, да и тот был разорван в клочья.

Начался рассвет. На востоке мелькали зарницы, освещая края облаков красноватыми отблесками, быстро исчезавшими в черном небе. Море, куда ни глянь, было покрыто белой пеной и при тусклом освещении казалось зловещим. Ветер дул с такой силой, что сбивал гребни волн.

Если экипаж и пассажиры покинули судно, значит, ему грозит гибель, это совершенно очевидно.

Брошенный на произвол ветра и волн, без управления и парусов, корабль бешено бросало из стороны в сторону, а волны обрушивались на него и, казалось, готовы были его поглотить.

Я уже промок насквозь, словно окунулся в воду, и, боясь, как бы меня не смыло с палубы, привязал себя веревкой к одной из снастей.

Мне захотелось точнее узнать, каковы повреждения «Ориноко» от столкновения с пароходом. Уцепившись за фальшборт, я свесился вниз и увидел в борту корабля глубокую пробоину. Но доходит ли пробоина только до ватерлинии или спускается ниже? Ответить на это я не мог. Не мог я также определить, много ли воды в трюме, потому что выкачивать ее тяжелыми насосами было мне не под силу.

Сколько времени может продержаться «Ориноко» с такими повреждениями, сколько времени будет бороться с ветром и морем? Трудно сказать…

Что судно неминуемо пойдет ко дну, в этом я не сомневался. Но ведь оно может затонуть не так скоро, и какой-нибудь проходящий мимо корабль увидит меня и спасет. Я не терял надежды. Вспомнив о том, что только настойчивость и упорство помогли мне выбраться из моего страшного сундука, я твердо решил бороться за свою жизнь до последней минуты.

Я был немного знаком с морским делом и понимал, что, если судно останется без управления, волны неминуемо разобьют его, и оно пойдет ко дну. Надо было взяться за руль и, не заботясь о направлении, постараться с помощью фок-мачты держать судно по ветру.

Но до сих пор мне приходилось управлять только небольшими рыбачьими лодками. Едва я взялся за рулевое колесо, как волны подбросили судно, колесо закружилось, вырвалось у меня из рук и отшвырнуло меня на несколько шагов в сторону.

К счастью, на борту все было приготовлено для борьбы с бурей. Руль был снабжен талями, что давало возможность управлять им, не подвергаясь опасности. Не зная, где я нахожусь, и не представляя себе, какого направления следует держаться, я просто закрепил руль так, чтобы идти с попутным ветром.

У меня осталась одна надежда: встретить какое-нибудь судно. Поэтому я отправился на ют и уселся так, чтобы видеть море вокруг до самого горизонта.

Мне казалось, что ветер понемногу стихает. Наступил день, небо слегка очистилось от туч, и кое-где появились бледно-голубые просветы. Хотя море бушевало по-прежнему, надежда спастись оживала в моей душе. Я плыл так близко от берегов – не может быть, чтобы мне не встретилось какое-нибудь судно!

Не меньше трех часов сидел я, не сводя глаз с моря, но ничего не увидел. Ветер заметно слабел, море успокаивалось, волны уже не громоздились в беспорядке друг на друга, а бежали в определенном направлении, равномерно поднимая и опуская судно и не грозя разнести его в щепки.

Вдруг я заметил белую точку на черном фоне огромного облака, низко нависшего над морем. Точка все росла и росла – это был корабль. Я видел его все яснее, он шел с попутным ветром, то есть в том же направлении, что и «Ориноко».

Я бросился к рулю, чтобы направить свое судно ему наперерез. Но корабль шел на всех парусах, а у меня был только один жалкий кливер, который почти не набирал ветра. Целых полчаса судно все росло на моих глазах. Теперь я мог сосчитать все его паруса, а затем оно постепенно стало уменьшаться.

Я подбежал к колоколу и начал звонить изо всех сил, затем вскочил на защитный заслон и стал смотреть на корабль. Он по-прежнему продолжал свой путь и становился все меньше и меньше. Должно быть, меня не увидели и не услышали…

Какое ужасное разочарование! Больше часа следил я глазами за удаляющимся кораблем. Он все уменьшался и уменьшался, пока не превратился в едва заметную точку и наконец совсем исчез. Снова я остался один в необъятном морском просторе.

Я понял, что увидеть проходящий мимо корабль – еще не значит спастись; необходимо, чтобы этот корабль тоже увидел «Ориноко». Нельзя просто ждать помощи – надо ее подготовить, надо привлечь к себе внимание.

В шкафу, где хранились сигнальные знаки, я разыскал самый большой флаг. Все снасти были порваны, и я вскарабкался с флагом на верхушку марса и укрепил его там. Лезть было очень трудно, потому что судно сильно качало, но, по счастью, я хорошо умел лазить и благополучно спустился вниз, возлагая большие надежды на этот огромный, развевающийся флаг. Он скажет каждому, кто его увидит, что судно терпит бедствие.

Теперь, когда море успокоилось, я больше всего боялся, что вода, протекая в пробоину, затопит судно, но я не замечал, чтобы вода прибывала, и судно как будто не оседало. Однако на случай, если «Ориноко» станет тонуть, я собрал валявшиеся на палубе доски и ящики, прочно скрепил их и соорудил нечто вроде плота.

Близился полдень. Со вчерашнего вечера я ничего не ел и теперь почувствовал сильный голод. Камбуз вместе с мачтами был снесен волнами в море. Я решил спуститься вниз и поискать какой-нибудь еды. Но я долго не решался уйти с палубы. Что, если судно пойдет ко дну в то время, когда я буду внизу? Все же в конце концов голод превозмог страх.

Я спустился вниз, но не сделал и двух шагов, как услыхал чье-то рычание. В ужасе я попятился. Какое-то животное неожиданно прыгнуло на меня и, чуть не сбив с ног, выскочило из каюты. Это оказалась собака капитана, по имени Тюрк, которую забыли на корабле. Тюрк тоже был заперт вроде меня и, выбежав теперь на волю, очутился на палубе первым. Пес повернулся и уставился на меня с недоверием. Но, по-видимому, я ему понравился, потому что он вскоре подошел ко мне, доверчиво вытянув морду. Мы сразу почувствовали себя друзьями. Тюрк тоже был голоден и пошел за мной.

Я отыскал все, что мне было нужно: хлеб, холодную говядину, вино. Быстро схватив то, что попалось под руку, я побежал наверх.

Я был на волоске от смерти и все же ел с большим аппетитом. Тюрк, сидя напротив меня, хватал на лету куски, которые я ему бросал. Теперь мы с ним совсем подружились, и я уже не чувствовал себя таким одиноким. После того как мы поели, пес улегся у моих ног и не отходил от меня. Он следил за мной такими ласковыми глазами, что я не выдержал и поцеловал его.

В капитанской каюте я видел на столе два пистолета и теперь решил пойти за ними. Если появится какое-нибудь судно, я начну стрелять, чтобы привлечь к себе внимание.

Приближался вечер; за весь день на горизонте так и не появилось ни одного паруса. Море было почти спокойно, а ветер совсем утих. «Ориноко» держался хорошо – по-видимому, вода не проникала через пробоину; поэтому я без особого страха ожидал наступления ночи. Мне казалось, что нас отнесло не слишком далеко от берега. Возможно, в ночной темноте я увижу маяк – тогда направлю к нему судно и спасусь.

Наконец совсем стемнело, но мои надежды не оправдались. Одна за другой на небе зажигались звезды, но нигде не было видно маяка.

Вместе с пистолетами я захватил из капитанской каюты ворох одежды. Я постелил ее вместо тюфяка и улегся на ней, но решил всю ночь не спать и следить, не появится ли на горизонте корабль.

Долго лежал я, всматриваясь в темноту, но ничего не мог разглядеть. Тюрк улегся рядом со мною и тотчас же заснул. Ветер совсем стих, судно плавно покачивалось, и казалось, что нам ничто не угрожает. Около одиннадцати часов взошла луна. Море чуть-чуть плескалось, освещенное ее серебристым сиянием. Царившая вокруг тишина, сопенье мирно спящей собаки постепенно успокоили меня, и, несмотря на твердое решение бодрствовать, я незаметно уснул.

Но это затишье на море было обманчиво. На рассвете меня разбудил холодный ветер; облака низко неслись над водой, и море снова начало волноваться.

Ветер быстро свежел. По компасу я определил его направление: он дул с северо-запада. Я повернул судно по ветру и, хотя не знал, где нахожусь, считал, что, двигаясь в этом направлении, мы можем выйти к берегам Нормандии или Бретани.

Через час море уже снова бушевало, как и накануне; «Ориноко» теперь почти не поднимался на волне, и всю его палубу захлестывали волны.

Под напором ветра сломанная фок-мачта зловеще трещала. Ванты и снасти на ней ослабли, и я боялся, что первый сильный шквал совсем сломает ее. Тогда все будет кончено: «Ориноко» пойдет ко дну.

Я не спускал глаз с фок-мачты, как вдруг увидел впереди темную линию, уходившую вдаль. Несмотря на опасность, я бросился на ванты. Это была земля!

Я побежал к рулю и направил судно прямо на темную полосу. Ноги у меня подкашивались, слезы катились из глаз от счастья. Спасен! Неужели спасен?

Довольно скоро полоса земли стала видна совсем отчетливо. Но доплывет ли до нее «Ориноко»? Выдержит ли мачта?

Я провел час в ужасной тревоге, потому что ветер все крепчал, а мачта трещала и скрипела. От этих звуков у меня замирало сердце. Тюрк, сидя передо мной, не спускал глаз с меня. Казалось, он хотел что-то прочесть на моем лице.

Берег, к которому плыл корабль, был низок, но на некотором расстоянии от моря он слегка поднимался и переходил в невысокие холмы. Я не видел на нем ни гавани, ни селений. Вы понимаете, что я не надеялся ввести «Ориноко» в гавань, даже если бы она и оказалась передо мной. Такая задача была мне не под силу, и думаю, что она оказалась бы не под силу даже настоящему моряку на полуразбитом судне. Я мечтал посадить его на мель поближе к берегу, а затем попытаться спастись вплавь.

Но может ли судно подойти к берегу? Нет ли в море подводных скал, которые преградят ему путь?

В смертельной тревоге я разобрал плот, который соорудил накануне, и разложил доски вокруг себя, чтобы хоть одна из них оказалась у меня под рукой, если корабль начнет тонуть. Затем снял с себя всю одежду, кроме штанов, и стал ждать.

Земля была теперь отчетливо видна, я хорошо различал все, даже как волны разбивались о берег, оставляя за собой полоску пены. Был час отлива.

Еще четверть часа, еще десять минут, еще пять – и судьба моя решится. О мама! О Дьелетта!

Но в ту минуту, когда я с нежностью подумал о них, судно вдруг подбросило вверх, раздался треск, руль разлетелся на куски, колокол зазвонил, мачта зашаталась и рухнула вперед, а я растянулся плашмя на палубе. «Ориноко» сел на мель. Только я поднялся, как последовал второй толчок, и я опять свалился с ног. Корабль трещал по всем швам от носа до кормы. Затем я почувствовал новый страшный толчок, судно резко остановилось и легло на бок.

Я попытался подняться, ухватиться за что-нибудь, но не успел. Волна обрушилась на несчастный корабль, преградивший ей путь, и меня унесло в вихре воды.

Когда я вынырнул из этого водоворота, я оказался уже в пятнадцати метрах от судна. Рядом со мной плыл Тюрк и с отчаянием глядел на меня. Я крикнул ему несколько ободряющих слов.

До берега оставалось не более двухсот метров. В хорошую погоду, когда море спокойно, мне ничего не стоило проплыть такое расстояние, но сейчас, когда волны величиной с гору обрушились на берег, выплыть было почти невозможно.

Однако я не растерялся и плыл медленно, стараясь подниматься вместе с волной, что было очень трудно среди крутящейся пены; я еле успевал перевести дух между двумя волнами.

На берегу никого не было – значит, я не мог надеяться на помощь. К счастью, ветер гнал волны к берегу. Наконец, опустившись вместе с волной, я почувствовал под ногами твердую почву. Наступила решающая минута. Следующая волна швырнула меня на берег, как пучок морской травы. Я старался уцепиться пальцами за песок, но волна, отхлынув назад, потянула меня за собой. Новая волна опять выбросила меня на песок, а затем подхватила и снова потащила в море.

Я понял, что если буду продолжать эту неравную борьбу, но неминуемо утону. И я поплыл обратно в море. Мне могло помочь только одно средство, о котором я когда-то узнал от отца. Во время передышки между двумя волнами я достал свой нож и раскрыл его, затем опять поплыл к берегу; а когда волна выбросила меня, я воткнул нож в песок. Волна, откатываясь назад, потянула меня за собой, но у меня появилась точка опоры, и я удержался.

Как только волна отхлынула, я встал на ноги и побежал вперед. Следующая волна доходила мне только до колен. Я пробежал еще несколько шагов и свалился на песок.

Я был спасен, но силы мои иссякли, и я потерял сознание. Меня привел в чувство мой новый друг – Тюрк: он лизал мне лицо, пока я не очнулся. Глаза его блестели; казалось, он говорил мне: «Радуйся, мы счастливо отделались!»

Я сел на песок и увидел, что ко мне бегут крестьяне и таможенный сторож.

Глава XIV

«Ориноко» сел на мель в четырех или пяти лье от Шербурга, восточнее мыса Леви.

Крестьяне, прибежавшие ко мне на помощь, отнесли меня в ближайшую деревушку – Ферманвиль, в дом священника, где и уложили в постель. Я был так измучен, что проспал больше двадцати часов подряд. Кажется, мы с Тюрком могли бы проспать и сто лет, как в сказке о «Спящей красавице», но ко мне явились за разъяснениями морской комиссар и страховые агенты.

Тут уж мне пришлось встать и рассказать подробно обо всем, что произошло со времени моего отъезда из Гавра до той минуты, когда «Ориноко» сел на мель. Пришлось рассказать и о том, почему я очутился в сундуке; мне очень не хотелось в этом признаваться, но надо было говорить всю правду, какой бы невероятной она ни казалась и что бы со мной ни случилось потом.

А случилось то, что меня решили отправить в Гавр, к хозяину «Ориноко». Поэтому через три дня меня отвезли в Шербург, где я сел на пароход «Колибри» и в тот же вечер прибыл в Гавр.

Там все уже знали мою историю, о ней даже писали в газетах, и я сделался чуть ли не героем – во всяком случае, возбуждал всеобщее любопытство. Когда я появился на сходнях «Колибри», то увидел на набережной большую толпу. На нас с Тюрком показывали пальцами и кричали:

– Вот они! Вот они!

В Гавре я узнал, что команда «Ориноко» не погибла. Людей подобрали в море на английское судно, а потом лодка доставила их из Саусхэмптона на французский берег. Бедный Герман, оказывается, упал в море во время столкновения с пароходом, и то ли не умел плавать, то ли был убит или ранен обломком рухнувшей мачты, но он не выплыл. Вот почему он не мог освободить меня.

По-видимому, мой рассказ был важным свидетельским показанием против капитана. Агенты страхового общества заявили, что, если бы капитан не покинул судна, он мог бы его спасти. Уж коли такой ребенок, как я, сумел довести судно до берега, то, будь на нем капитан и команда, они, конечно, ввели бы судно в гавань. Этот вопрос долго обсуждался, в Гавре только и говорили об этом происшествии, а потому ко мне без конца приставали с расспросами.

В те дни в театре ставили пьесу «Крушение «Медузы», и директору пришло в голову выпустить меня в качестве актера, с тем чтобы сбор с первого представления пошел в мою пользу. Желающих присутствовать на этом спектакле оказалось такое множество, что не хватило билетов. Мне, конечно, дали роль без слов; я играл юнгу. Когда мы с Тюрком вышли на сцену, раздались такие аплодисменты, что актерам пришлось на время замолчать. Все бинокли направились на меня, а я был настолько глуп, что возомнил себя важной персоной. Тюрк, разумеется, мог думать о себе то же самое.

После вычета тех денег, которые директор театра взял на покрытие расходов – а он взял себе, наверно, немалую часть, – я получил двести франков. Пьесу играли еще восемь раз, и за каждое представление директор давал мне до пяти франков. Таким образом, у меня скопилось двести сорок франков – целое состояние.

Я решил прежде всего купить на эти деньги все нужные мне для плавания вещи, потому что страсть к морю и страх перед дядей владели мной по-прежнему. Когда я остался один на погибающем корабле, в бурном море, вдали от берега – словом, когда мне грозила смертельная опасность, я завидовал людям, спокойно живущим в своих домах, и считал их участь счастливее судьбы моряков. Но когда я пришел в себя на твердой земле, все мои страхи испарились так же быстро, как испарилась на солнце вода, промочившая мою одежду. И теперь, в Гавре, я только и мечтал о том, как бы отыскать судно, которое возьмет меня на борт юнгой. Владелец «Ориноко» согласился принять меня на другой свой корабль – «Амазонку», и мои деньги пришлись очень кстати, чтобы купить все необходимое для плавания.

Когда я встретился с бедным Германом, он, как вы помните, пригласил меня ночевать к себе. Снимал он тогда маленькую темную комнатку в глубине двора на набережной Казерн. Я решил отправиться туда. Хозяйка согласилась сдать мне комнату, но предупредила, то сама она больна и не сможет меня кормить. Это меня ничуть не смутило. Я не тревожился о том, как мне прокормиться, был бы только кусок хлеба.

Моя хозяйка оказалась добрейшей женщиной. Хотя она еле держалась на ногах, я видел от нее столько внимания и ласки, словно жил в материнском доме.

Она рано овдовела, и у нее был единственный сын-моряк, на два года старше меня. Восемь месяцев назад он уехал в Индию, и теперь со дня на день ожидали возвращения его корабля – «Нестрии».

Ее положение во многом напоминало положение моей матери. Так же, как и мама, она ненавидела морскую службу. Муж ее умер от желтой лихорадки вдали от нее, в Сан-Доминго, и она ужасно горевала, что ее сын тоже стал моряком. Она надеялась лишь на то, что его первое путешествие, оказавшееся очень тяжелым, излечит его от любви к морю и, вернувшись домой, он останется жить на суше.

С каким страстным нетерпением она его ждала! Всякий раз, когда я возвращался с набережной, где проводил целые дни, она расспрашивала меня, какая стоит погода, откуда дует ветер, много ли приплыло в гавань судов. Путешествие в Индию длится очень долго, и на пути моряков подстерегает множество опасностей. «Нестрия» может вернуться в любой день: сегодня, завтра, через две недели или через месяц – никто не мог сказать, когда.

Я жил у нее больше недели, как вдруг болезнь ее резко обострилась. Навещавшие ее соседки сообщили мне, что доктор не ручается за ее жизнь. В самом деле, она слабела с каждым днем, была очень бледна, почти не разговаривала, и, когда я входил в ее комнату, чтобы сообщить о том, какова погода на море, мне становилось страшно за нее.

После нескольких сильных бурь, во время которых погиб и «Ориноко», установилась прекрасная погода. Море было совершенно спокойно, как в хорошие летние дни, и вскоре наступил штиль, что случается довольно редко в это время года.

Штиль на море приводил мою хозяйку в отчаяние. Всякий раз, когда я приходил к ней и говорил то же, что и вчера: «Ветра нет» или «Слабый бриз с востока», – она грустно качала головой и отвечала:

– Какая горькая у меня доля! Я умру, не попрощавшись с моим мальчиком!

Тогда соседки, ухаживавшие за ней, начинали бранить ее за мрачные мысли и, стараясь утешить, прибегали к обычной лжи, которую всегда говорят опасно больным. Но она упорно твердила:

– Да, это так! Я его не увижу…

В глазах ее стояли слезы, и мне тоже хотелось плакать, глядя на нее. Я не знал, чем она больна, но, судя по разговорам, мне было ясно, что состояние ее безнадежно, и я не решался входить домой, не спросив у соседок, как она себя чувствует.

Однажды утром – дело было во вторник – я ходил на пристань смотреть на прибытие кораблей и вернулся домой позавтракать. Соседка, с которой я обычно беседовал, поманила меня рукой.

– Приходил доктор, – сказала она.

– Что он сказал?

– Доктор считает, что она не переживет сегодняшней ночи.

Я долго не решался взойти на лестницу. Но в конце концов, сняв башмаки, чтобы не стучать, стал тихо подниматься. Когда я проходил мимо ее двери, она узнала мои шаги и слабым голосом позвала меня:

– Ромен!

Я вошел. Ее сестра, не отходившая от нее, сидела возле кровати и жестом указала мне на стул. Однако больная подозвала меня к себе. Она молчала, но по ее взгляду я понял, что она ждет.

– Погода все та же.

– Ветра нет?

– Нет.

– Какие суда пришли?

– Рыбачьи лодки, суда с реки Сены и пароход из Лиссабона.

Не успел я произнести эти слова, как дверь быстро распахнулась, и в комнату вошел муж ее сестры, работавший в гавани. Он как будто был чем-то взволнован.

– Прибыл пароход из Лиссабона, – объявил он.

– Да. Ромен мне уже сообщил.

Больная сказала это равнодушно, но, когда глаза ее встретились со взглядом зятя, она по его лицу догадалась, что у него есть какие-то новости.

– Боже мой! – воскликнула она.

– Не бойтесь, я принес хорошие вести. Пароход из Лиссабона встретился с «Нестрией» в узком проливе у острова Сен. На ее борту все благополучно.

Больная лежала на постели такая бледная и слабая, что, казалось, жизнь едва теплится в ней, но тут она внезапно приподнялась и оперлась на руку.

– Боже мой! Боже мой! – прошептала она. Ее потухшие глаза загорелись, на щеках выступил румянец.

Она стала расспрашивать, сколько времени проплывет «Нестрия» от острова Сен до Гавра. Но определить было трудно. При попутном ветре – двое суток, а при неблагоприятной погоде – дней шесть, даже, может быть, и все восемь. Пароход из Лиссабона пришел оттуда через тридцать часов; следовательно, «Нестрия» может прибыть завтра.

Больная послала за доктором.

– Я должна дожить до приезда моего мальчика! – объявила она. – Неужели бог допустит, чтобы я умерла, не поцеловав его?

К ней вернулись силы, ясность мысли, энергия. Когда доктор увидел ее, он не поверил своим глазам.

Она жила в бедном домишке, комната, где она лежала, служила ей одновременно и спальней, и кухней. Неудивительно, что за время болезни она не прибирала ее, и в комнате был беспорядок. Там накопилось много разных вещей – посуды, чашек со всякими отварами, пузырьков, покрытых пылью. По правде говоря, постоянно убирать за больной было некому: ее приятельницы, соседки и сестра приходили к ней только на два-три часа и спешили вернуться домой, где их ждала своя работа и дети.

Она попросила нас убрать комнату, навести в ней порядок, а затем велела раскрыть окно. Когда ее сестра стала отказываться из боязни ее простудить, она возразила:

– Со мной ничего не случится, а я не хочу, чтобы здесь пахло лекарствами, когда он вернется.

Но когда он вернется? Погода не менялась, на море стоял полный штиль, не было ни малейшего ветерка – значит, «Нестрия» не может идти под парусами.

В торговых гаванях существует обычай объявлять о прибытии в порт кораблей. В Гавре сигналы подавались с мыса Хэв в город, где сейчас же вывешивались объявления. Больная попросила меня следить за этими объявлениями. Я с радостью согласился и каждый час бегал с набережной Казерн на Орлеанскую улицу, где тогда помещалась страховая контора, получавшая эти сведения.

Однако из-за штиля на море ни один корабль не появлялся на горизонте, все они застряли у входа в Ла-Манш.

Но больная не теряла надежды и, когда наступил вечер, попросила придвинуть ее кровать к окну. На крыше дома, стоявшего напротив, торчал большой флюгер, и она сказала, что хочет все время видеть его; она чувствовала, что погода скоро переменится. В другое время мы бы посмеялись над ней. На озаренном полной луной безоблачном небе черным пятном выделялся неподвижный флюгер, словно припаянный к шпилю.

Сестра больной, дежурившая возле нее, отослала меня спать. Ночью я проснулся от странного шума, какого раньше не слышал: казалось, что-то громко скрипело. Я встал с постели и посмотрел в окно. Это вертелся флюгер на своем железном стержне. Значит, поднялся ветер.

Я спустился на улицу и дошел до набережной. Море шумело и волновалось. Дул северный бриз. Таможенный сторож, с которым я разговаривал, сказал мне, что ветер усиливается; вероятно, он перейдет в западный.

Я вернулся домой, чтобы поскорее сообщить больной эту радостную весть. Если задует западный ветер, «Нестрия» придет в Гавр днем или во время вечернего прилива.

– Вот видишь, – сказала больная, – я оказалась права. Ведь я говорила, что ветер переменится. Благодарю тебя, боже, за твою доброту!

Ее сестра сообщила мне, что больная не спала всю ночь и не сводила глаз с флюгера, все время повторяя одно и то же: «Скоро начнется прилив?»

Она попросила вина. Доктор разрешил давать ей все, что захочет. Но она с трудом сделала один глоток, потому что была очень слаба и едва дышала.

– Вино подкрепит меня, и я дождусь его прихода.

Потом она снова подняла глаза на флюгер и замолчала. Но время от времени ее губы шептали:

– Милый Жан, дорогой мой Жан!

Жаном звали ее сына.

– Пойди к мяснику, – попросила она, – купи у него три фунта самого лучшего мяса для супа и возьми кочан капусты.

– Тебе вредно есть капусту, – заметила ее сестра.

– Да ведь это для Жана. Он так любит суп с капустой, и, верно, давным-давно его не ел!.. Вот тебе деньги.

И она с трудом вытащила из-под подушки монету в сто су.

Утром зашел доктор. Он сказал, что никогда еще не видел такой упорной борьбы за жизнь: больная пережила эту ночь только благодаря сильной воле и надежде, а теперь, вероятно, доживет до вечера и не умрет раньше отлива.

Как только подошел час открытия конторы, я побежал на Орлеанскую улицу. Несколько судов появилось в гавани, но «Нестрии» не было среди них. С восьми утра до трех часов пополудни я раз двадцать бегал на Орлеанскую улицу, пока, наконец, в три часа не прочел объявление: «Нестрия» из Калькутты.