Текст книги "Ромен Кальбри"

Автор книги: Гектор Мало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Наша одежда давно превратилась в лохмотья, которые плохо защищали нас от холода. Дьелетта вся посинела, зубы у нее стучали; она прижалась ко мне, но мне самому было так холодно, что я не мог ее согреть. Снег, сыпавшийся мне за ворот, промочил меня насквозь, как будто я искупался в реке.

Целых два часа сидели мы под откосом, а ветер все не стихал. Снег, казалось, падал не с неба, а летел прямо над землей и колол нас тысячами острых иголок. Порой он вдруг поднимался верх и кружился столбом.

Дьелетта по-прежнему держала горшок с резедой, крепко прижимая его к себе под накидкой, но снег проникал повсюду. Увидев, что земля в горшочке покрылась снежной коркой, она протянула цветок мне.

– Что мне с ним делать? – спросил я.

– Очень прошу тебя, постарайся его спасти.

Меня разозлило, что она все время возится со своим цветком. Я пожал плечами и указал на ее пальцы, закоченевшие от холодного горшка.

– Ах! – сердито сказала она. – Почему ты сразу не велел мне выбросить резеду?

В трудные минуты ссора вспыхивает быстро. Мы в первый раз сказали друг другу несколько резких слов. Потом замолчали и, отвернувшись, стали смотреть на падающий снег.

Вдруг я почувствовал, что ее рука ищет мою.

– Ты хочешь, чтобы я бросила цветок? – грустно спросила она.

– Разве ты не видишь, что он все равно погиб? Листочки почернели и завяли.

Она ничего не ответила, только глаза ее наполнились слезами.

– Значит, я не принесу маме подарка!

– Ну, не бросай ее, – сказал я и взял у нее горшок.

Снег продолжал идти, но ветер затих и постепенно совсем прекратился. Но зато снег теперь падал густыми хлопьями. В несколько минут вся земля покрылась толстым белым покровом, доходившим нам до колен, как будто снег хотел закутать нас своим ледяным саваном.

Так продолжалось не меньше часа. Деревья гнулись под тяжестью снега. Мы чувствовали, что на нашей попоне, которая все же немного согревала нас, лежит слой в несколько фунтов. Прижавшись друг к другу, мы сидели молча, не двигаясь. Холод пронизывал нас насквозь, и мы постепенно коченели, но не понимали грозившей нам опасности. Наконец снежинки стали падать все реже и реже, и вскоре снегопад прекратился.

– Идем дальше, – сказала Дьелетта.

Увязая по колено в снегу, мы снова вышли на большую дорогу. Повсюду, куда ни глянь, было пусто: ни проезжающих повозок, ни крестьян на полях. Единственные живые существа – сороки, сидевшие на деревьях по сторонам дороги, – громко трещали, когда мы проходили мимо, словно насмехаясь над нами.

Пройдя через какую-то деревню, мы поднялись на вершину холма, откуда увидели облако дыма, нависшее над огромным городом, раскинувшимся между двумя белыми возвышенностями. До нас долетал смутный гул, похожий на шум моря.

– Это Париж! – воскликнула Дьелетта.

Мы сразу забыли о холоде и почувствовали себя гораздо бодрее. Теперь на дороге стали попадаться экипажи и повозки, направляющиеся в город.

Однако до Парижа было еще далеко, и, когда мы спустились с холма и желанная цель скрылась от нас, мы снова почувствовали себя усталыми и измученными.

Спотыкаясь и скользя на каждом шагу, мы почти не двигались вперед. От нашей мокрой одежды шел пар.

Снег на дороге делался все темнее и темнее, пока не превратился в жидкую черную грязь. Одни экипажи ехали нам навстречу, другие обгоняли нас, и с каждым шагом их становилось все больше. Дома следовали за домами, в полях виднелись какие-то черные вышки, а вокруг были разбросаны кучи камней. Несмотря на всю силу воли, Дьелетта не могла дальше идти и остановилась. Пот катился у нее по лицу, она сильно хромала. Я смахнул снег со скамейки, стоявшей возле какого-то дома, и она присела.

– Спроси у него, долго ли нам еще идти, – сказала она, указывая на проезжавшего мимо возчика.

– А куда вам нужно? – спросил возчик, когда я окликнул его.

– К Центральному рынку.

– Туда ходьбы добрых часа полтора, не меньше.

– Я не дойду, – сказала Дьелетта, услыхав его ответ.

Она сидела с потухшими глазами и дышала с трудом.

Мне пришлось поднять ее со скамьи, так как сидеть было очень холодно. Я напомнил ей, что она идет к маме, и это немного подбодрило ее. Считая, что мы скоро придем и дорожные вещи нам больше не понадобятся, я решил оставить их на скамейке и предложил Дьелетте опереться на меня.

Мы снова пустились в путь.

– Ты увидишь, как расцелует тебя мама! – говорила она. – Потом угостит нас вкусным супом и пирожками. А я сейчас же лягу в постель и пролежу целую неделю не вставая.

У заставы я спросил, как нам пройти к Центральному рынку, и мне ответили, что надо идти прямо до самой реки. Улицы в Париже оказались еще более скользкими и грязными, чем проезжая дорога. Прохожие останавливались и смотрели нам вслед. Грязные, оборванные, промокшие и растерянные, мы пробирались среди шумной толпы и быстро катившихся экипажей и, вероятно, были похожи на двух заблудившихся щенков. Надежда скоро увидеть свою мать придала Дьелетте сил, и мы шли довольно быстро.

Когда мы добрались до Сены, нас направили к Новому мосту, а затем мы повернули направо и вышли прямо к церкви Святого Евстафия.

Когда мы увидели золотой циферблат башенных часов, я почувствовал, что Дьелетта вся задрожала.

– Часы! – воскликнула она радостно. – Вот они, часы!

Но радость ее мгновенно прошла.

– Да, часы здесь, но я не вижу никаких домов.

Мы обошли вокруг церкви.

– Мы, верно, ошиблись. Это не церковь Святого Евстафия.

Я снова спросил у прохожих, как называется церковь, и мне снова ответили, что это церковь Святого Евстафия.

Глаза Дьелетты были полны отчаяния. От волнения она почти не могла говорить.

– Поищем на всех улицах, которые выходят к часам, – предложил я.

Она покорно поплелась за мной, но воодушевление, поддерживавшее ее силы, сразу угасло. Она не узнавала ни одной улицы. Напротив церкви оказался большой пустырь, дома здесь были снесены, на их месте работали каменщики.

– Дом стоял тут, – сказала Дьелетта и залилась слезами.

– Пойдем спросим, – предложил я.

– Что же мы спросим? Названия улицы я не знаю, фамилии мамы тоже. Я помню только дом, его бы я сразу узнала.

Даже взрослый и сильный человек не вынес бы такого жестокого удара судьбы. Преодолеть столько трудностей, перенести такие лишения, так надеяться – и так разочароваться! Мы стояли возле церкви, глядя друг на друга, ошеломленные, растерянные. А прохожие задевали нас локтями и толкали со всех сторон. Некоторые останавливались и с любопытством глядели на двух несчастных оборвышей, казавшихся такими жалкими и смешными среди парижской толпы.

Менее разочарованный и потрясенный, а главное, менее усталый, чем Дьелетта, я первый пришел в себя и, взяв ее за руку, повел в большое крытое здание рынка, где лежали груды всевозможных овощей. Здесь я усадил ее на одну из валявшихся в углу пустых корзин. Казалось, разум у нее помутился. Я не знал, что ей сказать, и молча смотрел на нее. В лице у нее не было ни кровинки, она дрожала всем телом.

– Ты больна?

– Мама! – прошептала она, и крупные слезы выступили у нее на глазах.

Вокруг нас сновала толпа. Люди кричали, спорили, продавали, покупали, что-то приносили и уносили. Кругом стоял гул, сумятица, толкотня – жизнь на рынке кипела ключом. Вскоре на нас обратили внимание. Двое оборванных детей, бледных и измученных, горько плакавшая девочка – все это возбудило любопытство зевак.

– Что вы тут делаете? – спросила нас какая-то толстая женщина.

– Мы отдыхаем.

– Здесь не место для отдыха.

Ничего не отвечая, я взял Дьелетту за руку, чтобы увести отсюда. Куда идти, я и сам не знал. Измученная девочка взглянула на меня с таким отчаянием, что толстая женщина пожалела ее:

– Разве ты не видишь, как она устала! Куда же ты ее тащишь?

Слово за слово, и я рассказал, как мы сюда попали, сказал, что мы пришли издалека, надеясь разыскать мать Дьелетты, и что дом, где она жила, оказался снесенным.

– Вот так история! – воскликнула женщина, выслушав мой рассказ.

Она подозвала других женщин, и они окружили нас.

– Значит, ты не знаешь ни фамилии ее матери, ни названия улицы? – повторила одна из женщин, после того как я снова рассказал им нашу печальную повесть. – Ну а вы? – обратилась она к остальным. – Может быть, кто из вас знал хозяйку галантерейного магазина, жившую здесь в снесенных домах?

Тут начались расспросы, ответы, догадки, воспоминания, но ничего выяснить так и не удалось. Прошло восемь лет – как найдешь теперь какие-нибудь следы? Дома были снесены, улицы давно перестраивались. Бельевых магазинов было множество. Который из них принадлежал матери Дьелетты? Где она жила? Где ее искать?

Пока продолжались эти переговоры, Дьелетта еще больше побледнела, она так дрожала, что зубы ее стучали.

– Девочка совсем замерзла, – сказала одна из женщин. – Пойдем, голубка, посиди погрейся у моей грелки.

Она привела нас в свою лавку. Две-три женщины последовали за нами; остальные, обсуждая происшествие, вернулись к своим лоткам.

Добрая женщина не только дала нам свою грелку, но еще принесла по тарелке бульона; а когда мы согрелись и подкрепились, сунула мне в руку двадцать су.

Это было очень много для нее и очень мало для нас, в нашем бедственном положении. Куда идти? Что делать дальше? Мой путь был намечен – я должен идти в Гавр, но что будет с Дьелеттой? Она понимала, что теперь ей некуда деваться, и поэтому, как только мы вышли на улицу, первым делом спросила:

– Куда же мы пойдем?

Мы стояли перед церковью Святого Евстафия. Снова пошел снег, и оставаться на улице было невозможно.

– Войдем туда, – сказал я, показывая на церковь.

Мы вошли. Нас охватило теплом. В церкви было пусто и тихо, только несколько человек стояли на коленях и молились. Мы вошли в самый темный придел.

– Боже мой! Боже мой! – шептала Дьелетта.

– Послушай, Дьелетта, – сказал я, – раз ты не можешь найти свою маму, пойдем к моей.

– В Пор-Дье?

– Да. Ведь ты не хочешь возвращаться обратно к Лаполаду? Хватит с тебя балагана! Тогда пойдем к моей маме. Ты станешь работать вместе с ней – она обучит тебя ремеслу. А когда я вернусь из плавания, приду к вам, и мы будем жить вместе. Ты увидишь, моя мама очень полюбит тебя. Да и я буду спокойнее, зная, что ты с ней и ей не так скучно одной. А если она заболеет, ты будешь за ней ухаживать.

Дьелетта была очень правдива: она сразу согласилась на мое предложение с такой радостью, которая лучше всяких слов показала мне, как ясно сознавала она весь ужас своего положения. Ее смущало только одно.

– Твоя мама не захочет принять меня.

– Почему?

– Потому что я была комедианткой.

– Так что же? Ведь и я был комедиантом!

– Ты – это совсем другое дело, – печально проговорила она.

Конечно, хорошо, что теперь мы знали, куда идти, но надо было еще добраться до Пот-Дье. Будущее казалось нам решенным, но настоящее…

Я не мог сказать точно, каково расстояние от Парижа до Пор-Дье, но знал, что это очень далеко.

Когда в Монруже мы бросили свою поклажу, как корабль выбрасывает в море лишний груз, чтобы не пойти ко дну, я, к счастью, не выкинул дорожной карты. Теперь я вытащил ее из кармана, разложил на стуле и принялся изучать. Чтобы выбраться из Парижа, нам следовало идти вдоль Сены.

Я узнал самое важное, позже я изучу дальнейшую дорогу. Но как отправиться в такой дальний путь без обуви, в жалких лохмотьях, с двадцатью су в кармане? Как пуститься в дорогу, когда мы оба так измучены, особенно Дьелетта, которая каждую минуту могла свалиться без чувств? Она то краснела, то бледнела, и ее все время трясла лихорадка. Как ночевать на улице в такой холод и снег, когда уже сегодня днем мы чуть-чуть не замерзли?

– Можешь ли ты идти? – спросил я Дьелетту.

– Не знаю… Когда мы шли сюда, я представляла себе мою маму, и это поддерживало меня. А твою маму я не могу себе представить.

– Что вы тут делаете? – внезапно раздался голос у нас за спиной.

Развернутая карта лежала на стуле – было совершенно ясно, что мы не читали по ней молитв.

– Живо убирайтесь отсюда!

Пришлось послушаться и уйти. Церковный сторож шел за нами, ворча себе под нос.

Снег прекратился, но дул ледяной ветер, и было очень холодно. Мы снова пошли по той улице, которая привела нас в город. Дьелетта с трудом передвигала ноги. Я же, подкрепившись бульоном, не чувствовал большой усталости, но с тревогой думал о предстоящей дороге.

Не прошли мы и десяти минут, как Дьелетта остановилась.

– Я не могу идти дальше, – сказала она. – Ты видишь, как я дрожу. Я задыхаюсь, у меня болит грудь. Кажется, я захворала…

Она присела на тумбу, но, отдохнув несколько минут, поднялась, и мы снова пошли. Дойдя до Сены, мы свернули направо. Уходившие вдаль набережные были покрыты снегом, и вода в реке казалась черной меж белых берегов. Прохожие, закутавшись в плащи, быстро проходили мимо. Ребятишки скользили по обледеневшим тротуарам.

– Нам еще далеко идти? – спросила Дьелетта.

– До какого места?

– До того, где мы будем ночевать.

– Не знаю. Пойдем дальше.

– Но я не в силах идти. Послушай, Ромен, оставь меня здесь… Отведи куда-нибудь в уголок и дай мне умереть.

Я взял ее за руку. Мне хотелось поскорее выйти из города. Я считал, что в деревне легче найти какой-нибудь приют – заброшенный кирпичный завод, пустой дом, постоялый двор, – чем в Париже, где прохожие спешили неизвестно куда, не замечая нас, а полицейские смотрели так подозрительно, что у меня замирало сердце.

Мы прошли еще с четверть часа, но, казалось, совсем не двигались вперед. Дома теперь кончились; по одну сторону дороги тянулся низкий парапет, по другую – бесконечно длинная стена. За стеной стояли деревья, занесенные снегом, и ходили часовые. Дьелетта уже не могла держаться на ногах, и я почти нес ее. Несмотря на холод, пот градом катился у меня по лицу от усталости и волнения. Я понимал, что Дьелетта больна и совсем выбилась из сил. Что с нами будет?

Наконец Дьелетта выскользнула у меня из рук и села или, вернее, повалилась на снег. Я хотел ее поднять, но она не стояла на ногах и снова упала.

– Все кончено, – прошептала она.

Я сел рядом с ней и стал уговаривать ее идти дальше. Она ничего не ответила и, по-видимому, даже не слышала меня. Жизнь, казалось, покинула ее, только руки оставались еще живыми и были горячи, как огонь.

Прошло несколько минут, и меня охватил страх. На дороге не было прохожих. Я встал и посмотрел вдаль. Ничего, кроме двух каменных стен и длинной полосы снега между ними. Я начал просить, умолять Дьелетту, чтобы она поднялась, но она мне не ответила. Я попробовал нести ее на руках; она не сопротивлялась, но через несколько шагов мне пришлось остановиться – такая ноша была мне не под силу.

Она снова соскользнула на землю, а я сел возле нее. Неужто конец? Неужели мы должны умереть? Ее сознание, видно, еще не совсем угасло, потому что она склонилась ко мне и тихо поцеловала меня холодными дрожащими губами. Сердце мое сжалось от горя, и я заплакал.

Однако я все же надеялся, что силы вернутся к ней и мы снова тронемся в путь. А она все сидела не двигаясь, закрыв глаза и прислонившись ко мне; если бы не дрожь, порой сотрясавшая ее тело, я мог бы подумать, что она умерла. Двое или трое прохожих, удивленные тем, что мы сидим на снегу, остановились, нерешительно поглядели на нас, а затем пошли своей дорогой.

Надо было что-то делать. Я решил обратиться за помощью к первому встречному. В это время к нам подошел полицейский и спросил меня, почему мы здесь сидим. Я ответил, что моя сестра заболела и не может идти.

Тогда посыпались вопрос за вопросом. Я заранее выдумал правдоподобную историю и рассказал, что мы возвращаемся в Пор-Дье к нашим родителям; они живут очень далеко, на берегу моря, и мы идем уже десять дней.

Полицейский вытаращил глаза от удивления.

– Девочка может здесь умереть, – сказал он. – Идемте в полицейский участок.

Но Дьелетта совсем ослабела и не могла подняться. Она не могла идти, когда я ее умолял; не могла и теперь, когда ей приказал полицейский.

Тогда он взял ее на руки и велел мне следовать за ним. Минут через пять нам повстречался второй полицейский, и первый рассказал ему все, что слышал от меня. Второй полицейский помог нести Дьелетту, и вскоре мы все подошли к дому, у дверей которого висел красный фонарь. В большой комнате вокруг топившейся печки сидело еще несколько полицейских.

Дьелетта не могла говорить, и мне пришлось отвечать на их вопросы. Я повторил свой рассказ.

– Мне думается, девочка уже умерла, – сказал один из полицейских.

– Нет. Но до этого недалеко. Надо отнести ее в главное полицейское управление.

– А ты что будешь делать? – спросил меня начальник полицейского участка. – У тебя есть средства к существованию?

Я с удивлением посмотрел на него, не понимая его вопроса.

– Есть у тебя деньги?

– Двадцать су.

– Ну что ж… Постарайся убраться из города сегодня же вечером. Если ты будешь шляться по улицам, тебя арестуют.

Дьелетту завернули в одеяло, положили на носилки, задернули занавески, и двое полицейских, подняв носилки, двинулись в путь.

Я был потрясен. Нет, я не мог поверить, что она так тяжело заболела, и хотел узнать, что с ней. А вдруг полицейские арестуют меня, если встретят на улице? Что тогда? И все же я попросил у них разрешения и пошел за носилками.

Мы шли довольно долго, перешли мост через Сену и остановились на площади, в глубине которой возвышалась большая красная церковь. Мне позволили войти вместе со всеми. Какой-то господин в черном костюме отдернул занавески носилок. Теперь Дьелетта вся раскраснелась, как маков цвет. Господин в черном ласково заговорил с ней, но она молчала. Тогда я стал отвечать за нее и в третий раз рассказал нашу историю.

– Все ясно, – сказал господин в черном. – Простуда и сильное переутомление… У нее воспаление легких. Ее надо поместить в больницу.

Он написал несколько слов на листочке бумаги, и мы отправились дальше. По скользкому снегу идти было трудно, полицейские часто останавливались и отдыхали, а я подходил к носилкам и говорил с Дьелеттой. Иногда она отвечала мне слабым голосом, но чаще всего молчала.

Мы шли еще дольше, чем в первый раз. Наконец мы остановились на малолюдной улице перед дверью, выкрашенной в зеленую краску. Нас впустили в довольно темную комнату, где было много людей в белых халатах.

Дьелетта, видно, понимала не хуже меня, что сейчас нам придется расстаться. Она откинула занавеску носилок и посмотрела на меня лихорадочно горящими глазами.

– Ты оставишь меня здесь и пойдешь дальше? – спросила она.

Но я забыл о своих планах. Я думал только о Дьелетте, о том, что она останется совсем одна. Вот она лежит на этих ужасных носилках и умоляет меня не покидать ее.

– Нет, я не уйду, – ответил я.

Она еле успела поблагодарить меня взглядом, но ее взгляд был красноречивее слов. Ее унесли.

Растерянный и подавленный, я стоял не двигаясь, пока ко мне не подошел швейцар и не сказал, что пора уходить.

– Могу я еще прийти повидать больную?

– Да, прием по воскресеньям и четвергам.

И он чуть не вытолкнул меня за дверь.

Уже стемнело, близилась ночь, и во многих домах зажглись огни. Теперь моей главной задачей было найти место для ночлега. О том, как и на что я буду жить в Париже, пока Дьелетта не поправится, я решил подумать завтра. Прошло то время, когда я строил планы, стараясь заранее все предугадать. Когда каждый день полон новых невзгод, перестаешь думать о том, что ждет тебя в будущем.

Хотя сейчас передо мной стояла всего одна задача, я никак не мог ее решить. Ведь я не подозревал, что в этом огромном городе было множество таких же обездоленных, как и я, которые в этот самый час тоже не знали, куда преклонить голову, и все же в конце концов находили убежище и кусок хлеба. Я рос в деревне и знал лишь такие места для ночлега, как сарай, конюшни, стог сена. А сейчас вокруг меня были только дома, стены и снова дома…

Выйдя из больницы, я свернул направо. На углу я прочел название улицы: «Рю-де-Севр» и очутился на широком бульваре, обсаженном большими деревьями. Куда он вел – я не знал, да меня это и не интересовало. Мне некуда было идти, так не все ли равно, какую выбрать дорогу! Я шел очень медленно, еле передвигая ноги от усталости. Целый день ходил я почти разутый по снегу и теперь ноги у меня точно одеревенели. На боковой аллее бульвара мальчишки устроили каток. Я невольно остановился, глядя на них.

Каково же было мое удивление, когда в этой ораве я неожиданно увидел знакомого! Это был мальчик по имени Бибош, из труппы Виньяли; я встретился с ним в Фалезе. Их балаган стоял рядом с повозкой Лаполада, и мы иногда играли вместе. Так как сейчас я оказался единственным зрителем, Бибош сразу меня узнал и подошел ко мне.

– Ты, Ромен? Что ты делаешь в Париже?.. А ваш лев тоже здесь? Я бы хотел повидаться с Дьелеттой.

Я ответил ему, что сбежал от Лаполада, пришел в Париж только сегодня утром и очень озабочен тем, что мне негде ночевать. Я ничего не сказал о Дьелетте, а только спросил, не примут ли меня в его труппу.

– Наверняка примут, если ты ловкий шкет. А ты ловкий шкет?

Я не представлял себе, какими качествами должен обладать «ловкий шкет», но возможность получить ночлег была так заманчива, что я ответил утвердительно.

– Тогда по рукам! – заявил Бибош.

– А как же хозяин?

– Ну и балда же ты, парень! Приглашаю тебя я – я же и научу тебя «шарить».

Я не знал воровского жаргона и подумал, что это просто незнакомые мне парижские словечки. Но решил не высказывать ему своего удивления, хотя был крайне поражен, услыхав, что одиннадцатилетний Бибош, мальчишка ростом с хорька, оказался хозяином труппы.

– Ты замерз? – спросил Бибош, видя, что я дрожу всем телом. – Пойдем, я тебя согрею.

Он повел меня в винную лавку и заставил выпить стакан горячего вина.

– Теперь, когда ты немножко заправился, пошли ужинать.

Но, вместо того чтобы идти к центру Парижа, мы свернули налево и довольно долго шли по пустынным улицам, мимо бедных и грязных домишек.

Бибош заметил мое удивление и расхохотался:

– А ты думал, что я приглашаю тебя в Тюильри?

И правда, он повел меня отнюдь не в королевский дворец, а на какой-то пустырь. Наступил вечер, но было еще не совсем темно. Мы свернули с дороги и пошли по тропинке через поле. На краю большой ямы Бибош остановился.

– Вот здесь, – сказал он. – Дай мне руку и смотри не свались.

Мы спустились, по-видимому, в какую-то каменоломню. Пробираясь среди каменных глыб, мы несколько раз сворачивали то вправо, то влево и вышли в подземную галерею. Бибош вытащил из кармана свечу и зажег ее. Я удивлялся все больше и больше…

– Еще минута – и мы дома!

И в самом деле, почти тотчас же я увидел красный свет, освещающий каменоломню. На земле стояла жаровня с тлеющими углями. Возле нее лежал мальчик приблизительно одних лет с Бибошем.

– Больше никого нет? – спросил Бибош.

– Никого.

– Так… А вот это мой друг. Постарайся подобрать для него башмаки. Он в них сильно нуждается.

Мальчик вышел и тотчас вернулся обратно с большой связкой всевозможной обуви. Можно было подумать, что я попал в сапожную лавку.

– Выбирай! – сказал Бибош. – И, если ты привык к носкам, пожалуйста, не стесняйся – скажи: у нас этого добра сколько хочешь.

Не могу передать, какое я испытывал блаженство, когда надел на свои натруженные, обледеневшие ноги теплые шерстяные носки и новые башмаки.

Не успел я обуться, как пришли еще два мальчика, затем появился третий и четвертый и, наконец, еще трое. Всего их собралось девять. Бибош представил меня:

– Это мой старый приятель по балагану, он замечательно ловкий шкет… Ну, а вы чем можете сегодня похвастаться?

Все по очереди стали выворачивать карманы. Один принес окорок, другой – бутылку с вином, а третий вытащил маленькую бутылочку с серебряным рожком.

Послышались восклицания, шутки, насмешки.

– Отлично! – заметил Бибош. – Он сам и будет пить из этого рожка.

Все уселись вокруг жаровни, прямо на землю. Бибош обращался со мной, как с гостем, и подавал еду первому. Давно уже я не видел подобного изобилия, даже дома и у господина Биореля я никогда не едал таких вкусных вещей. После окорока принялись за холодную индейку, а после индейки – за паштет из гусиной печенки. У меня был такой волчий аппетит, что вся компания пришла в восторг.

– Молодец! – объявил Бибош, заметив произведенное мною впечатление. – Одно удовольствие угощать друзей, которые так здорово уплетают!

От еды, тепла, а еще больше от усталости мне страшно захотелось спать.

– Ты клюешь носом, – сказал Бибош, видя, что глаза у меня слипаются. – Пожалуйста, не стесняйся. Мне очень жаль, что я не могу предложить тебе королевского ложа, но ты отлично выспишься и так.

Зачем мне нужно было какое-то «ложе», для того чтобы хорошо выспаться, я не посмел спросить у Бибоша. Без сомнения, это еще одно парижское словечко, которого не знают в провинции.

– Стаканчик пуншу перед сном! – предложил Бибош.

Я отказался от пунша, чем весьма удивил всю компанию, и спросил у Бибоша, где можно лечь.

– Сейчас покажу.

Бибош снова зажег свечу и, пройдя вперед, повел меня в боковую галерею каменоломни.

Там на земле лежал толстый слой соломы и сверху несколько теплых шерстяных одеял.

– Теперь спи, а завтра обо всем потолкуем! – И Бибош ушел, взяв с собой свечу.

Мне было немного жутко в этой каменоломне, глубину которой я не мог определить. В то же время мне очень хотелось знать, кто такие мои новые товарищи. Карманы, набитые всякой всячиной, окорок, серебряный рожок – все это казалось мне весьма подозрительным. Но я был так измучен, что усталость поборола мое беспокойство, и не успел я завернуться в одеяло, как мгновенно заснул. Бибош сказал: «Потолкуем завтра» – значит, завтра все и выяснится. Я хорошо поужинал, у меня был теплый ночлег, а день выдался такой тяжелый, что хотелось скорее о нем позабыть. И я заснул так крепко, что даже крики и смех мальчишек, шумевших в двух шагах от меня, нисколько меня не тревожили.

На следующее утро Бибош разбудил меня, иначе я проспал бы целые сутки.

– Возьми-ка это барахло и одевайся, – сказал он.

Я снял свои лохмотья и надел на себя одежду, которую он бросил мне на солому. Это были отличные брюки и теплая шерстяная куртка.

Откуда-то сверху падал слабый дневной свет, с трудом проникавший на эту глубину.

– Ну, старина, – сказал мне Бибош, пока я одевался, – я думал о тебе и вот что решил. Ты ведь мало смыслишь в нашем «ремесле», верно?

– Да, немного…

– Так я и думал, это сразу видно. Если ты начнешь работать с нами без подготовки, ты мигом засыпешься. Чтобы этого не случилось, я пристрою тебя к одному ловкому парню, и ты станешь его «крысенком».

Хотя мне было очень стыдно признаваться, что я не понимаю парижских словечек, я все-таки решил спросить Бибоша, что значит «крысенок». Раз я буду работать «крысенком», надо же мне знать, что это такое!

– Ты готов? – спросил меня Бибош, видя, что я уставился на него.

– Да.

– Прекрасно! Давай сначала позавтракаем, а потом я тебя отведу к моему приятелю.

Я пошел за ним. Жаровня уже потухла, и от вчерашнего пиршества не осталось и следа. Мы находились теперь ближе к выходу, и здесь было немного светлее; из мрака выступали каменные подпоры свода и разбросанные там и сям груды камней. Из выемки в стене Бибош достал бутылку вина, краюху хлеба и остатки окорока.

– Пожуем немного, а по-настоящему завтракать будем у твоего нового хозяина.

Тогда я набрался храбрости и спросил:

– Не смейся надо мной, Бибош, ты ведь знаешь – я не парижанин, а потому объясни мне, пожалуйста, что такое «крысенок».

Мой вопрос показался ему до того смешным, что он поперхнулся от смеха.

– Ну и дурачье живет в ваших краях! – проговорил он. – Так вот, «крысенок» – это шкет, или, другими словами, мальчик наших лет, легкий и проворный. Ты, наверно, не знаешь и того, как торговцы запирают свои лавки, когда уходят обедать?

Не понимая, какая связь может быть между тем и другим, я ответил, что действительно не знаю, как торговцы запирают свои лавки.

– Они закрывают вход низенькой перегородкой, – продолжал Бибош, передавая мне бутылку, которую он уже успел наполовину опорожнить. – К этой перегородке приделана пружина, которая соединена со звонком. Если кто-нибудь захочет войти в лавку и толкнет перегородку, звонок начинает звонить, и торговец, обедающий в задней комнате или на кухне, выходит посмотреть, кто пришел. Теперь ты понимаешь, для чего нужен «крысенок»?

– Нет, не понимаю. Может быть, он должен заменять звонок?

Бибош так расхохотался, что на этот раз от смеха чуть не задохнулся. Перестав кашлять, он первым делом дал мне подзатыльник.

– Если ты вздумаешь еще раз сказать такую глупость, предупреди меня заранее, иначе я подохну от смеха. «Крысенок» не заменяет звонка; напротив, он не дает звонку зазвонить. Для этого «крысенка» переносят через перегородку, а затем он ползком добирается до кассы, тащит выручку и передает товарищу. Тот сторожит снаружи, берет «крысенка» на руки и вытаскивает обратно поверх перегородки. Вот и все! Торговец даже не подозревает, что его обчистили… Ну как, подходит это тебе?

Я остолбенел.

– Но ведь это же воровство!

– Конечно. Так что же?

– Значит, ты вор?

– Да, вор. А ты кто? Дурак!

Я молчал. Я думал о том, что видел вчера вечером, и понял, что Бибош прав, называя меня дураком. Однако надо было на что-то решиться.

– Послушай, – сказал я ему, – если ты рассчитываешь на меня в этом деле, то ты ошибаешься.

На этот раз он не расхохотался, а страшно разозлился. Я обманул его ожидания. А теперь, если он меня отпустит, я могу на него донести.

– Ну нет, – закричал он. – Я тебе не позволю нас выдать! Теперь ты не уйдешь!

– Я сейчас же уйду.

Не успел я произнести эти слова, как он бросился на меня. Он был гибче и увертливее, чем я, зато я оказался сильнее. Мы боролись недолго. Сперва, когда Бибош неожиданно прыгнул мне на шею, он меня повалил, но я быстро взял верх, и он очутился подо мной.

– Ну что, отпустишь теперь?

– А ты не выдашь меня?

– Нет.

– Поклянись.

– Клянусь, – сказал я и встал на ноги.

– Ты дурак, – крикнул он в бешенстве. – Круглый дурак! Посмотри, как ты проживаешь с твоей честностью! Не встреть ты меня случайно вчера, ты бы сегодня уже сдох от голода и холода! Ты жив только потому, что наелся краденой ветчины и напился краденого вина. Если у тебя не мерзнут ноги, то потому, что я тебе дал краденые ботинки. И если ты не замерзнешь, то только потому, что на тебе будет краденое платье.

Чудесный теплый костюм! Я чувствовал себя в нем так хорошо и уютно, точно он всю жизнь был моим.

– Дай мне свечку, – сказал я Бибошу.

– Зачем?

– Я хочу взять свою старую одежду.

– Разве я тебя попрекаю за одежду? Я тебе ее дарю.