Текст книги "Нидерланды. Каприз истории"

Автор книги: Геерт Мак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Но в конце концов и Нидерланды вынуждены были отказаться от «золотого стандарта». Когда 26 сентября 1936 года даже Швейцария пошла на девальвацию своей валюты, нидерландский «девственный гульден» оставался единственной недевальвированной валютой в мире. Днем позже правительство Колейна все же капитулировало перед экономической реальностью. Гульден потерял пятую часть стоимости, но в экономике Нидерландов практически сразу наметился рост. Впрочем, психологические последствия кризиса еще долго оставались ощутимыми. Целое поколение политиков и государственных деятелей, которые в эпоху мирового экономического кризиса были детьми или, как сейчас сказали бы, тинейджерами, находилось под влиянием этого опыта, и до 80-х годов включительно глубоко укоренившийся страх перед безработицей оставался всеопределяющим фактором при принятии многих разумных и не слишком разумных государственных решений в области экономики.

Доходившее до крайности стремление правительства Колейна к финансово-политической автономии, вероятно, можно объяснить и во многих отношениях одиноким положением Нидерландов в Европе, хотя экономически и прежде всего в военном отношении они были полностью зависимы от других. Здесь, как и в других странах, в 30-е годы росло беспокойство, особенно в правительственных кругах, по поводу событий в Германии. После мюнхенского краха стало понятно, что маленькие страны больше не оказывают никакого влияния на новую игру сил в Европе: то, что произошло с Чехословакией, завтра могло случиться с Нидерландами. Если бы дело дошло до военного конфликта, то была надежда на то, чтобы некоторое время удержаться за Голландской ватерлинией, но затем должна была бы очень быстро прийти военная помощь из Франции и особенно из Англии. В британском обществе, однако, не наблюдалось никакой поддержки возможному повторению сценария Первой мировой войны, когда британский экспедиционный корпус ценой больших жертв должен был таскать из огня каштаны для французов, бельгийцев и нидерландцев.

Правительству Нидерландов в этой ситуации не оставалось практически ничего другого, как сохранять нейтралитет, чего бы это ни стоило. Насколько было возможно, власти старались сохранять хорошие отношения со всеми партиями, что постоянно приводило к неприятным инцидентам. Хотя Колейн и его сторонники лично не испытывали никакой симпатии к национал-социализму, они делали всё, чтобы подавлять критику нацистского режима. Противникам Гитлера в Нидерландах выносили в судах обвинительные приговоры «за оскорбление главы дружественного государства», а иностранцев, выступавших против нацистов, как, например, молодого немца Герберта Фрама (позже ставшего Вилли Брандтом), депортировали за границу, а в отдельных случаях даже прямо передавали в руки гестапо. В январе 1940 года в речи перед нижней палатой британского парламента Уинстон Черчилль упрекал Нидерланды за их безграничную уступчивость: «Каждая страна надеется, что если она будет хорошо кормить крокодила, то он сожрет ее последней. И все надеются, что беда минует прежде, чем настанет их очередь быть проглоченными». Нидерландские газеты выразили возмущение.

В то же время «современный» и динамичный характер национал-социализма обладал определенной притягательной силой для некоторых нидерландцев, прежде всего для молодых людей, которым нравилась раскованная современная жизнь и которые чувствовали растущее разочарование в мещанском менталитете «колонн». Характерны в данном отношении метания юного Йоопа ден Эйла – ставшего позднее социал-демократом, а в 70-е годы премьер-министром, – о которых можно судить по его школьным сочинениям и записям в дневнике, найденным биографами. Ден Эйл происходил из ортодоксально-кальвинистской семьи и испытывал духовный раскол, типичный для молодежи этой среды. Несмотря на все свои теневые стороны, – к которым он относил прежде всего «расовое учение, преследование евреев, отношения церкви и государство», – национал-социализм выглядел для него кое в чем привлекательно. Молодой ден Эйл писал, что в Германии Гитлера он увидел «возродившуюся, осознавшую себя нацию, в единодушном порыве сплотившуюся вокруг своего фюрера».

Вообще, у многих людей в буржуазных кругах вызывали одобрение призывы со стороны национал-социализма и других новых правых движений. Некоторые до известной степени разделяли антипатию нацистов к большевикам, современному искусству, британцам, еврейским писателям и другим приметам времени, которые воспринимались ими как падение нравов, и при этом до последнего возлагали надежды на нейтралитет. Моя мать писала 22 апреля 1940 года из Ост-Индии родным в Нидерландах: «В своем последнем письме вы набросились на наших восточных соседей. Не стоит ли нам договориться, как и с детьми, чтобы в наших письмах говорить только нейтрально о войне и политике? Если мы как народ хотим сохранять нейтралитет, то мы должны начинать с самих себя и не перекладывать всю ответственность за нейтралитет на правительство, а в своих собственных высказываниях не сдерживать себя».

Не прошло и шести недель, как мой старший брат, который был оставлен вместе с сестрой в Нидерландах для учебы, писал ей: «В Роттердаме бедствие не поддается описанию. Весь центр города разрушен». Моя старшая сестра помнит вступление немецких войск в Цейст; молодцевато марширующие, светловолосые солдаты, оснащенные современной военной техникой. «Все, кто стоял по краям улицы, подавленно наблюдали за ними… Был только один человек, который поднял руку в фашистском приветствии. Я не верила своим глазам. Это был не кто иной, как мой собственный воспитатель. Он даже не был членом национал-социалистического движения или сочувствующим, ему просто понравилось то, что он здесь видел, этот порядок, строгость, современность».

Десятого мая 1940 года немецкие войска вторглись в Нидерланды, что являлось частью их плана оккупации Франции. Как быстро обнаружилось, старая Ватерлиния оказалась неспособной быть преградой для современной военной машины, а крупномасштабной высадки воздушного десанта за этой самой линией нидерландцы и вовсе не ожидали.

Уже утром 13 мая королевская семья и правительство эмигрировали в Лондон, где было сформировано правительство в изгнании. Откуда королева Вильгельмина вскоре обратилась к нидерландцам с первым из своих знаменитых радиообращений, призвала к единодушию и сопротивлению и стала играть ту же роль в воодушевлении и объединении соотечественников, какую позже играл де Голль для Франции. Днем позже, после бегства правительства, разрушительным бомбежкам подвергся Роттердам. Когда немецкое командование пригрозило, что та же судьба постигнет Утрехт, нидерландские военные приняли решение о капитуляции. Военные действия продолжались ровно пять дней.

События мая 1940 года имели глубокие общественные и психологические последствия. Замкнутый мир нидерландцев, которые рассматривали свою страну как остров нейтралитета, был неожиданно предан чужому насилию и стал жертвой жестокой борьбы за власть на континенте. «Вероятно, – писал нидерландско-американский писатель Ян де Хартог, – только те, чью страну захватывали враги, могут представить себе широко распространившееся в те дни апокалиптическое чувство, ощущение гибели культуры».

В те майские дни сотни людей свели счеты с жизнью: еврейские беженцы из Германии, не видевшие другого выхода, но также и известные нидерландские деятели, например социалист, криминолог Биллем Адриаан Бонхер и писатель Менно тер Брак. Однако средний нидерландец, хоть и с ворчанием, старался приспособиться к ситуации. Преобладало чувство облегчения в связи с «корректным» поведением вермахта. Нидерланды, чье население было признано нацистами «братским германским народом», в отличие от других поверженных стран, стали управляться гражданской властью во главе с выходцем из Австрии, рейхскомиссаром Артуром Зейсс-Инквартом. В 1940 году Германия еще рассчитывала на довольно быстрое завершение войны на Западе, и Зейсс-Инкварт проводил вначале двойную политику: с одной стороны, Нидерланды в экономическом и военном отношении становились неотъемлемой частью германского рейха, а с другой – насколько это вообще было возможно, с ними обращались как с более или менее независимой страной. При этом вынашивалась также мысль о возможности претендовать на Нидерландскую Индию, если бы дело дошло когда-нибудь до мирных переговоров. Впрочем, в начале 1942 года колония была оккупирована Японией.

Поэтому под контролем немцев был сформирован временный орган гражданского управления – Коллегия государственных секретарей, состоявшая, по существу, из высших чиновников различных министерств. Однако нидерландское НСД (Национал-социалистическое движение), в отличие от норвежского, никогда не имело возможности формировать собственное правительство.

Экономическая привязка к Германии стимулировалась еще и тем, что нидерландская экономика, зависевшая от поставок из колоний и внешней торговли, после захвата немцами практически дышала на ладан: в июне 1940 года безработных было больше, чем на пике мирового кризиса. Когда новые хозяева пригрозили отправить нидерландских безработных в качестве рабочей силы в Германию, руководство министерств и руководство предприятий решили объединить усилия: очень скоро почти вся нидерландская промышленность работала на германскую военную машину. Уже в конце лета 1940 года кризис миновал, а затем нидерландская экономика вошла в стадию роста и даже достигла показателей 20-х годов. Ряд новшеств, введенных оккупантами, – выплаты за детей, переход на среднеевропейское время – были оставлены и после войны.

^{«Медовый месяц». Фото (1940)}  

«Была война, – записал Йооп ден Эйл в своем дневнике. – После пяти дней разочарования несколько простых констатации. Важнейшая из них то, что в жизни самым главным является не мышление, а действие… Мышление здесь, конечно, не “использование своего рассудка”, а диалектика, сомнение, принципиально критическое, вопрошающее мышление – поиск истины и смысла. Действие есть [sic![14]14
  Так! (лат.).


[Закрыть]] штык, автомат, контроль светомаскировки».

Начался «медовый месяц», который продолжался несколько месяцев. «Думающая» часть нидерландцев пребывала в большом замешательстве. Колейн опубликовал статью, в которой высказался за то, чтобы принимать факты такими, каковы они есть. «Всеопределяющим является тот факт, что, если действительно не произойдет чуда… на европейском континенте в будущем станет доминировать Германия».

«Слабость» демократии как причина поражения – важнейшая тема разговоров в Европе летом 1940 года – в Нидерландах интерпретировалась многими прежде всего как крах системы «колонн». Некоторые известные люди хотели с помощью нового движения, Нидерландского союза, бороться с мещанским духом «колонн» и таким образом создать альтернативу НСД. Это движение (которое, впрочем, запретили уже в конце 1941 года) было готово признать немецкое господство и устранение демократии, если Нидерландам все-таки будет позволено оставаться Нидерландами и если сохранятся такие основополагающие ценности, как толерантность и свобода вероисповедания. В момент наивысшего подъема это движение насчитывало не менее 800 тысяч членов. Проявлением хаоса, царившего в умах, была также дискуссия в июньском номере студенческого журнала «Libertas ex Veritate» («Свобода через истину»), в котором сотрудничали Йооп ден Эйл. В то время как его главный редактор собирался хоронить парламентскую демократию, – мол, в данных обстоятельствах неизбежен авторитарный режим, осуществляемый группой сильных личностей, – ден Эйл сделал поворот на 180 градусов: оккупация, писал он, «означает в принципе ликвидацию нашей свободы, не любой свободы, но самой ценной». Возмущение вторжением заставило его отказаться от былых симпатий к Германии, но чувство неприязни к немцам переросло во враждебность, когда в январе 1943 года его подруга, еврейка Леони Норден, медсестра в еврейской психиатрической клинике, вместе с ее пациентами была депортирована в Освенцим. Через несколько дней в своем дневнике в 25 тезисах он порвал с кальвинистской верой. Из «мыслителя» он превратился в «человека дела», присоединился к Сопротивлению, а после войны продолжил свою борьбу в политике.

Тогда ему было 23 года. Но, как пишет его биограф, депортация Леони Норден в лагерь смерти осталась для него вечным источником чувства вины, незаживающей раной, событием, которое невозможно забыть.

9. Золотое двадцатипятилетие

Немецкая оккупация была одним из наиболее драматичных событий в истории Нидерландов. Внезапно стал реальностью кошмар каждой маленькой страны: угодить в когти могущественному соседа. Десятого мая 1940 года все иллюзии о военном и политическом потенциале были разбиты вдребезги, стране пришлось узнать жестокую правду о своих крайне ограниченных военных и политических возможностях на европейском силовом поле. Старая робость перед континентом преобразовалась теперь в глубоко укоренившийся и труднопреодолимый страх перед Германией, более сильный и более устойчивый, чем у многих других европейских стран.

Студенты поколения моей матери (она родилась в 1901 году) знали стихотворения Гейне и Рильке наизусть, их дети владели немецким еще достаточно хорошо, но у поколения внуков и правнуков, если не говорить об исключениях, знание немецкого языка или хотя бы литературы уже едва ли имеется.

Эти сильные антинемецкие чувства, проходящие через несколько поколений, объясняются тем, что события того времени подвергли серьезному испытанию представление нидерландцев о самих себе. Большинство европейских стран имеют немалый опыт войн в своей истории, поэтому вторжение и ответное сопротивление так или иначе занимают в ней свое осмысленное место, каким бы тяжелым испытанием это ни становилось. Для нидерландцев, которые в течение веков жили в относительно безопасном северо-западном углу континента, все было сложнее. Бессилие и унижение намного труднее переносить, чем просто поражение в борьбе, что, несомненно, влияло на тяжесть полученной травмы.

Но было еще кое-что, что сыграло роль. Массовое уничтожение евреев покрыло позором не только немцев, оно серьезно повредило образу, который нидерландцы составили о самих себе. Из более чем 140 тысяч евреев, которые жили в Нидерландах, не менее 105 тысяч, как выяснилось после войны, разделили судьбу Леони Норден. Несмотря на всю толерантность и свободолюбие жителей страны, нидерландские евреи по сравнению с евреями других оккупированных стран имели очевидно меньше шансов пережить холокост: в целом смогли спастись только около 25 процентов. В Бельгии – почти в 2,5 раза больше – 60 процентов, во Франции выжили 75 процентов, в Норвегии – 60, в Дании – 98 процентов. В среднем по Европе выжило лишь 20 процентов евреев, в Польше – всего лишь 2 процента, но что касается западноевропейских стран, то Нидерланды обладают самым низким процентом выживших.

Как это объяснить? Болезненный вопрос, который до сих пор мучает нидерландцев. Важным фактором, вероятно, было то, что Нидерланды находились под немецким «гражданским» управлением. Это означало, что вермахт играл сравнительно малую роль в осуществлении властных полномочий и что эсэсовцы и гестапо, отличавшиеся гораздо большим фанатизмом, здесь, в отличие от большинства западноевропейских стран, могли действовать практически без помех. К тому же во Франции, например, с ее малообжитыми и недоступными районами, прежде всего на юге, было гораздо больше возможностей прятать людей, чем в густонаселенных и обозримых Нидерландах. Кроме того, Нидерланды, в отличие от Норвегии, Дании и Франции, не имели общей границы с территориями, свободными от оккупации.

Антисемитизм, конечно, присутствовал и здесь, но распространен был не больше, а скорее меньше, чем в других странах. Если взять Францию, то антисемитизм в этой стране на протяжении всего XX века был гораздо жестче и нередко сопровождался насилием. Первая партийная программа НСД базировалась в основном на идейных установках родственной НСДАП (NSDAP)[15]15
  Национал-социалистическая рабочая партия Германии.


[Закрыть], за исключением антисемитских пассажей, которые, по мнению лидера НСД Антона Мюссерта, могли бы произвести на нидерландского избирателя пугающее впечатление. Когда в феврале 1941 года в Амстердаме прошли первые большие облавы на евреев, в городе и его округе в кратчайшее время была организована всеобщая забастовка солидарности, которая явилась одним из очень немногих общественных выступлений в знак протеста против преследования евреев в оккупированной Европе. Она была быстро и кроваво подавлена силами немецкого полицейского батальона и двух полков дивизии СС «Мертвая голова». Стало ясно, что «медовый месяц» закончился.

Впрочем, многие евреи стали жертвами пассивного антисемитизма, безразличия и ксенофобии. Характерной была позиция нидерландского правительства в изгнании, которое находилось в Лондоне, и королевы Вильгельмины в особенности. В своих радиообращениях она лишь три раза посвятила несколько слов преследованию евреев, хотя знала, что каждый десятый житель столицы ее страны был депортирован. Сопротивление стало по-настоящему активным только после 1943 года, когда около 300 тысяч нидерландцев нееврейского происхождения скрывались, чтобы избежать отправки на работу в Германию. К тому моменту большинство евреев уже депортировали.

Наконец, важную роль сыграли также определенные аспекты нидерландского менталитета: нидерландцы – включая нидерландских евреев, – привыкшие на протяжении веков к относительно разумному гражданскому управлению, должны были абсолютно заново «изобретать» для себя нечто подобное движению Сопротивления. Если во Франции и в Бельгии требуемые цифры депортации благодаря скорее нелояльной местной бюрократии вскоре исправляли в сторону понижения (прежде всего в той части Франции, которую занимали итальянцы), то в Нидерландах процесс депортации проходил безупречно или, как выразился Эйхман, «как по маслу». В амстердамском Музее Сопротивления в качестве символа подобной готовности к сотрудничеству висит карта города, составленная по просьбе немцев, с точным распределением еврейского населения в различных частях города. Этот документ – для подготовки будущих облав – был сделан не нацистами и не антисемитами, а просто резвыми чиновниками амстердамского адресного стола. Порученное задание они добросовестно выполнили всего за несколько дней.

Чем больше военных неудач приходилось терпеть немцам с декабря 1941 года, тем сильнее становился нажим на население оккупированных территорий и тем больше нарастало сопротивление. Ситуация с продовольствием и в Нидерландах становилась критической; все, что имело хоть какую-нибудь экономическую ценность, – от велосипедов и церковных колоколов до полного комплекта заводского оборудования, – в больших объемах увозили в Германию; важнейшие польдеры были затоплены; волна арестов, казней и других репрессий нарастала.

Количество людей, ушедших в подполье и полностью посвятивших себя Сопротивлению, в начале 1943 года не превышало нескольких тысяч, а в сентябре 1944 года их было примерно 25 тысяч. Около 6 тысяч заплатили за это своими жизнями. В то же время около 20 тысяч нидерландцев добровольно воевали вместе с немцами на Восточном фронте, преимущественно в войсках СС. Однако по-настоящему утвердиться в Нидерландах нацистам не удалось. На пике своей популярности, в начале оккупации, НСД насчитывало примерно 80 тысяч членов, то есть чуть больше одного процента тогдашнего населения страны. Подавляющее большинство нидерландцев каким-либо образом, пусть лишь косвенно, поддерживало подполье: пожертвованиями, оказывая маленькие услуги и не в последнюю очередь своим молчанием.

Весьма примечательно, что в Сопротивлении особенно активно проявили себя две группы довоенных политических экстремистов: ортодоксальные кальвинисты и коммунисты, крайне правые и крайне левые, часто по-братски сотрудничали друг с другом. Например, коммунисты организовали февральскую забастовку 1941 года, а подпольная печать была в значительной мере в руках людей из строго кальвинистской среды. Одним из объяснений, вероятно, является то, что они еще до войны имели великолепную организацию. Важным моментом для коммунистов было также то, что в социалистическом и коммунистическом движении активно участвовало относительно много евреев, поэтому для левых борцов Сопротивления многочисленные преследуемые евреи часто были товарищами и соратниками по борьбе, семьи которых они хорошо знали. Для консервативных кальвинистов наряду с их сильным патриотизмом, их любовью к «стране праотцев» важным мотивом была религиозная форма идентификации с жертвами: какими бы «чуждыми» ни были для них евреи, они считали своим религиозным долгом в эти тяжелые времена встать на сторону библейского народа.

Несколько лет назад вышло объемистое историческое исследование, представляющее собой довольно произвольный срез нидерландского Сопротивления: в нем рассказаны истории 372 расстрелянных борцов, чьи останки были перезахоронены на почетном кладбище в дюнах под Харлемом. Рассказы о жертвах расположены в определенном порядке. Например: история 49, ряд К, участок 34, десять молодых людей, частично из студенческого сопротивления, арестованы в результате предательства, расстреляны 6 января 1945 года на проселочной дороге недалеко от Алкмаара. Проходивших мимо людей – в ту зиму в Рандстаде свирепствовал голод, и многие горожане совершали «голодные походы» в сельскую местность – заставили присутствовать на казни. И пришлось наблюдать, как промахнулись солдаты из расстрельной команды, они слышали стоны двух жертв, моливших о том, чтобы их из милосердия дострелили. Они были свидетелями того, как после казни местный бургомистр торговался с гробовщиками об оплате похорон. Все эти детали можно найти в публикации.

Это собрание больших и малых драм позволяет понять взаимные связи между группами, отчасти состоявшими из родственников и друзей, которые вместе сопротивлялись оккупантам. Но иногда бросаются в глаза социальные различия участников Сопротивления. Когда расстрелянных у Алкмаара позже перезахоранивали, останки свидетельствовали о разном социальном положении казненных: у одних были золотые пломбы и коронки, другие обходились «неухоженными и больными кариесом зубами», а у одного почти полностью отсутствовали зубы верхней челюсти.

Впрочем, зрители и прохожие тоже играют важную роль в этом «Лексиконе Сопротивления». Повсюду в нем сталкиваешься с предательством, а еще чаще с равнодушием, пассивностью и прямо-таки преступной исполнительностью. Нидерландские железнодорожники, например, которых их коллега Йаап Хамелинк (позже также расстрелянный) еще в июле 1942 года призывал саботировать перевозку евреев в «пересыльный лагерь» Вес-терборк, еще два последующих года бесперебойно обслуживали процесс депортации. Или жители фризской деревни Эхтенер-брюх, сдавшие полиции морского офицера и секретного агента Лодо ван Хамела и его сотрудников, после того как гидроплан, который должен был забрать группу и доставить ее в Лондон, не смог совершить посадку на близлежащем озере Тёкермеер. По берегу озера ныне проходит дорога, названная в честь Лодо ван Хамела, но не думаю, что местные обитатели рассказывают о связанной с этим истории.

Однако прежде всего книга сообщает о мужестве. О мужестве юношей и девушек – какими же юными были многие из них: 19 лет, 21 год, 23 года! О мужестве обычных граждан: ведь большинство из них оказались похороненными на почетном кладбище только потому, что их тела были найдены в соседних дюнах. Среди них были и старые, и молодые; банкир, разнорабочий, председатель суда, аптекарь, скульптор, батрак; коммунист, строгий кальвинист. О личном мужестве таких людей, как Вилем Арондёс, активный член Сопротивления в художественных кругах, который открыто заявлял о своем гомосексуализме, чтобы все видели, что гомосексуалисты не трусы, не уподобились женщинам и не декаденты. О мужестве его товарищей, с которыми он близко сошелся в последние недели перед казнью, когда в общей камере они вели бесконечные разговоры, дискуссии, читали Библию, шутили и, как выразился один из них, пережили время невиданной радости и счастья. О мужестве 13 приговоренных к смертной казни сотрудников подпольной газеты «Фрай Недерланд» («Свободные Нидерланды»), которые, по словам одного из заключенных, каждый день выбегали на так называемый шпортплатц, «как будто у них нет никаких забот и уже завтра они выйдут на свободу».

Все это тоже было в оккупированных Нидерландах.

Осенью 1945 года – страна была обескровлена, но все лето бурно праздновала освобождение – уже упоминавшийся Ян де Хартог встречал свою мать, прибывавшую на транспортном судне, которое доставило бывших переселенцев из Индонезии обратно в Европу. Почти все нидерландцы, которые там жили (примерно 100 тысяч человек), провели более трех лет в лагерях, куда их интернировали японцы. А сразу после капитуляции Японии индонезийские националисты провозгласили Республику Индонезию. Началась война за независимость.

Де Хартогу, как, вероятно, и любому нидерландцу, был хорошо знаком данный корабль. Перед началом Второй мировой войны он не раз наблюдал его отплытие и возвращение. Украшенный флагами и серпантином, с радостными пассажирами у поручней и тесной толпой слуг-яванцев на корме верхней палубы, он был гордым символом нидерландской колониальной империи, в которой никто не находил странным, что «страна с населением не более 10 миллионов, ведущая земноводную жизнь в самом заболоченном углу Европы, господствовала над тропическим архипелагом величиной с континент и населением, на 60 миллионов превышавшим ее собственное население».

Но, когда в тот осенний вечер 1945 года корабль швартовался к пристани, де Хартог осознал, что нидерландской колониальной империи пришел конец. «То, что раньше было королевой торгового флота, выглядело теперь как каботажное судно, выполняющее случайные рейсы. Краска на нем потрескалась, спасательные шлюпки в грязи, флаг порван. На прогулочной палубе, где я так часто видел расположившихся белых властителей “Изумрудного пояса”[16]16
  «Изумрудный пояс» – Индонезийский архипелаг.


[Закрыть], теперь стояла толпа женщин и детей со впалыми глазами, выживших в японских концентрационных лагерях». Де Хартог не без колебаний взошел на борт, «избегая смотреть на истощенные тела, в печальные лица и в напуганные глаза женщин, наблюдать лихорадочную и неуверенную шаловливость худых детей, нервно игравших в прятки на палубе, где когда-то прогуливались их отцы, блистая помпезным благополучием».

Было ли то, что произошло в период с 1940 по 1945 год, случайностью? Конечно, ужасной случайностью, но, по сути дела, было ли это всего лишь временным отклонением от нормального хода вещей? Или это – переломный момент в ходе нидерландской истории?

Этот вопрос после 1945 года разделял умы; здесь сталкивался друг с другом очень разный жизненный опыт людей. С одной стороны, были сотни тысяч, которые лично пострадали в тот период, потеряли родных, имущество, а часто и само желание жить; для них уже ничто не будет таким, каким было раньше. Амстердам потерял практически все свое еврейское население, чья роль во многих сферах жизни города – прежде всего в культуре и политике – оказалась трудновосполнимой. И для столицы мир изменился навсегда. С другой стороны, многие нидерландцы ощутили в том хаосе вкус новой свободы: свободы от отжившей морали, сексуальной свободы и прежде всего – что было особенно важно для борцов Сопротивления – свободы от ограничений системы «колонн».

На левом фланге Йооп ден Эйл, в то время редактор газеты «Фрай Недерланд», вместе со многими другими напрягал все силы для политического «прорыва»: старую Социал-демократическую рабочую партию необходимо было реформировать в новую партию, с более широким спектром единомышленников (включая верующих всех конфессий), – в Партию труда (ПТ). Консервативно-либеральные политики предпринимали такого лее рода усилия по формированию Народной партии свободы и демократии (НПСД). Другие – а именно Сикко Мансхолт, Макс Конштамм, Эрнст ван дер Бёхел, Йохан Биллем Бейен, – ориентируясь на свой опыт военных лет, стремились перешагнуть национальные границы и устроить что-то вроде общеевропейского «прорыва». Не случайно, что вскоре после войны именно в Нидерландах появился целый ряд пионеров европейского объединения.

Макс Конштамм, уже в 1940 году активно участвовавший в студенческом Сопротивлении, а затем несколько лет находившийся в лагере заложников, выразил свои тогдашние чувства следующим образом: «Мы на собственной шкуре испытали… что означает отсутствие международной безопасности и стабильности и насколько могут быть важны такие понятия, как свобода, цивилизация и правопорядок». Летом 1947 года он в первый раз снова путешествовал по Германии, страна полностью лежала в руинах, и в нем все больше крепло осознание того, что это не только немецкая, но и нидерландская проблема. «Невозможно вновь правильно отстроить нашу собственную страну, пока соседняя Германия лежит в развалинах, это было ясно нам всем. Но как суметь избежать повторения истории, чтобы в Рурской области больше не изготовляли бомбы, которые сбросят на Роттердам?»

Для Нидерландов «план Шумана», начало европейского сотрудничества в области угольной и сталелитейной промышленности – первый шаг по пути к Европейскому экономическому сообществу – стали революционным решением дилеммы, сформулированной Конштаммом: проблемы западноевропейской угольной и сталелитейной промышленности могут и должны решаться сообща. Это было логичным шагом, но для Нидерландов такое решение означало также фундаментальное изменение курса. Ведь их центры власти, Амстердам и Гаага, всегда и уж точно с 1830 года ориентировались на моря и колонии. Впервые со времен Восстания Нидерланды по собственной воле и вполне определенно вновь связали себя с европейским континентом.

Существовали и другие причины, по которым Нидерланды должны были сделать именно такой выбор. Угроза потери индонезийской колонии воспринималась всеми как экономическая катастрофа (в 1938-м, последнем «нормальном» году, примерно седьмая часть экономики Нидерландов была завязана на Индонезии), которую необходимо было предотвратить любой ценой. Трижды (с 1947 по 1949 год) делались попытки провести так называемые «полицейские акции» – а в действительности крупные военные операции, – чтобы изменить положение. Первая акция не случайно называлась «Продукт». Обессиленная страна смогла послать тогда на другой край света более 100 тысяч солдат. С нидерландской стороны погибло 5 тысяч, а с индонезийской – 150 тысяч человек, и все жертвы были напрасны: в 1949 году в королевском дворце на площади Дам был предоставлен суверенитет независимой Республике Индонезии. От нидерландской колониальной империи после этого оставались еще только западная половина Новой Гвинеи, переданная в 1962 году сначала ООН, а через год от нее Индонезии; Суринам, ставший в 1975 году независимым, и Нидерландские Антильские острова, которые с 1954 года внутри Королевства Нидерландов пользуются широкой автономией.