Текст книги "Нидерланды. Каприз истории"

Автор книги: Геерт Мак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

По данным амстердамского Института столичных исследований, сегрегация незападноевропейских иммигрантов доказуемо снизилась, во всяком случае по сравнению с тем тревожным положением, которое существует в геттоподобных образованиях европейских и особенно американских городов. Здесь нигде не может идти речи о гетто в какой-либо форме. Концентрация иммигрантов турецкого происхождения в определенных местах Амстердама быстро уменьшается, что само по себе удивительно, учитывая то давление, которое в последние годы оказывалось на группы мусульманских иммигрантов. То же самое можно сказать о марокканцах, если не учитывать самое последнее поколение рожденных здесь детей. Эти благоприятные тенденции помимо всего прочего развиваются благодаря тому, что большинство социально неблагополучных районов в нидерландских городах находятся еще в относительно неплохом состоянии: в течение десятилетий высшим приоритетом для всех «колонн» было качественное строительство социального жилья, организованное системой товариществ.

Из данных социально-культурных исследований по Амстердаму можно сделать вывод, что и по брачному возрасту, и по количеству детей более молодые поколения «мусульманских» иммигрантов все больше приближаются к коренным нидерландцам. Прямо-таки поразительным является уменьшение количества детей: с более чем восьми у первого поколения до менее чем четырех – у второго. Средний уровень образования всей группы остается, по-видимому, слишком низким, потому что неграмотные поколения родителей и бабушек с дедушками тоже принимаются в расчет и снижают показатель. Но данные относительно молодых поколений говорят о том, что ситуация с образованием значительно улучшилась. Особенно впечатляет эмансипация марокканских девушек, когда нередко за одно поколение совершался скачок от неграмотности к университетскому образованию. На социальных картах более благополучных пригородов в последние годы появляются небольшие турецкие сообщества – признак того, что эти группы начинают проникать в обеспеченный средний слой.

Но и учитывая все вышесказанное, нельзя отрицать, что даже такая довольно хорошо налаженная интеграционная и эмансипационная машина, как Амстердам, в течение многих лет действительно сталкивалась с острыми проблемами. Особенно в одном аспекте Нидерланды десятилетиями значительно отличались от других стран, куда устремились иммигранты.

Джон Молленкопф, политолог, социолог и директор Центра изучения городов в Университете Сити в Нью-Йорке, провел в 1998 году обширное сравнительное исследование интеграции иммигрантов в Амстердаме и Нью-Йорке. Результаты получились ошеломительные. Средний иммигрант в Нью-Йорке спустя небольшой срок пребывания получал более выгодную работу и достигал более высокого социального положения, чем за более длительный период иммигранты с теми же предпосылками в Амстердаме. В Нью-Йорке дети иммигрантов через десять лет лучше учились и чаще получали высшее образование, чем в Амстердаме через двадцать пять лет. Уровень преступности среди определенных групп молодых иммигрантов здесь был заметно выше. Контактов между местными и вновь прибывшими значительно меньше. Как можно объяснить все это?

Джон Молленкопф полагает, что именно социальная организация Нидерландов стала причиной гораздо более медленной интеграции обширных групп иммигрантов. Работа по-прежнему является лучшим средством интеграции. Однако в отличие от США иммигрантов в Нидерландах не принуждали участвовать в трудовой жизни. Иначе говоря, в нидерландском социальном государстве на протяжении многих лет существовало слишком много возможностей уклоняться от работы, а тем самым и от интеграции.

Другой важной причиной различий, несомненно, было происхождение этих иммигрантов. Большое число мусульманских иммигрантов приезжало в Нидерланды из маленьких, нищих, придерживающихся архаических традиций деревенских общин на задворках Анатолии и в районе Рифских гор, часто они были неграмотными, не говорили ни на одном иностранном языке и первоначально привлекались сюда, чтобы на короткое время восполнить недостаток рабочей силы. Они не испытывали особой необходимости интегрироваться, ведь скоро нужно будет возвращаться домой.

Как-то я спросил нескольких студентов турецкого происхождения, когда их родители решили окончательно остаться жить в Нидерландах. Эти студенты родились и выросли в Нидерландах, и я полагал, что решение было принято где-то в начале 90-х годов. Оказалось – нет, всего лишь несколько лет назад. Не менее четверти века эти семьи прожили с «мифом об отложенном отъезде», как однажды была названа иллюзия о временной жизни на чужбине. Так считали, имея собственные основания, и приезжие, и нидерландцы, потому что и те и другие в общем-то не хотели всей этой иммиграции. Удержанию иллюзии, что иммиграция лишь преходящее явление, способствовала та атмосфера веселой толерантности, которая была хорошим тоном в широких кругах в 70-е и 80-е годы. Более того, и «жесткие меры», с помощью которых нидерландские политики позже хотели «решить» проблему, обосновывали тем же ошибочным представлением: иммиграции на самом деле быть не должно, особенно в таком современном «транзитном» обществе, как нидерландское. Мы просто-напросто насколько можно закроем наши границы. Только те относительно немногие коренные жители, кто регулярно сталкивался с едва интегрированными иммигрантами – их соседи, полицейские, социальные работники, два-три журналиста, – сознавали, что здесь тикала и продолжает тикать мина замедленного действия.

Таким образом, нидерландские проблемы, связанные с некоторой частью населения турецкого и марокканского происхождения, лежат главным образом в другой плоскости, чем религиозно-мировоззренческая, как предполагает упрощенное представление о противоположности ислама и Просвещения. Иногда они меньше, иногда больше, чем в таком искаженном изображении, и, конечно же, сложнее. Если все эти проблемы свести к религиозным и мировоззренческим вопросам, то выводы получаются следующие: иммигранты-мусульмане и их потомки должны принять некую разновидность просвещенного секуляризма, если хотят найти свое место в западном обществе. Если они этого не сделают – а этого можно ожидать, – то их, по сути дела, оставят за рамками интеграции. В таком городе, как Амстердам, это практически означало бы, что шестая часть жителей должна быть вычеркнута и исключена. Единственным мыслимым последствием была бы эскалация подспудной напряженности. Политика, фиксированная на религии, заводит в тупик. Как выразился патриарх амстердамской социологии, профессор Абрам де Сван: «Самое малоинтересное в наших исламистах – это ислам».

Дискуссии, которые велись в последние годы об иммиграции и интеграции много говорят, впрочем, и о самом нидерландском обществе, о наших надеждах, о доверии к самим себе и друг к другу и о противоположном: о страхе, который охватил прежде всего старшие поколения коренных жителей. Другой составляющей обманчивого автопортрета является представление – на нем основывается так называемая политика натурализации министра Риты Фердонк, – согласно которому нидерландское общество есть более или менее статичное образование, поэтому интеграция иммигрантов сравнима с добавлением новых цветов и ароматизаторов в медленно зреющий йогурт. Если субстанция аккуратно перемешивается и йогурт продолжает иметь вкус йогурта, то все в порядке. Если процесс идет по-другому, то возникают проблемы.

Это совершенно не соответствует действительности. Мы, нидерландцы, лжем самим себе, будто мы в сущности своей не меняемся, и будто только иностранцы заставляют нас идти на перемены. Недавно я разговаривал с режиссером, который должен был снимать фильм, где все происходит в Амстердаме 1979 года. Он безнадежно искал места для съемок и почти ничего не мог найти. «Костюмированный фильм из жизни XVIII века, – говорил он, – в данный момент проще снять, чем фильм, действие которого разворачивается в Амстердаме четверть века назад». Далее за этот короткий промежуток времени очень немногое осталось неизменным. Поэтому более реалистично рассматривать нынешнее нидерландское общество как движущийся поезд, на который как-то должны запрыгивать новые пассажиры – молодежь или новые иммигранты. Возможно далее, это поезд из волшебного мира Гарри Поттера, поезд, который на ходу непрерывно меняется.

Одна из исторических закономерностей, к которым мы, нидерландцы, снова должны будем привыкнуть, – а это непросто после долгой эпохи веры в прогресс – состоит в том, что дела могут пойти хуже, что иногда придется снова довольствоваться меньшим, что достижения могут сойти на нет и это не только временно, но на длительный срок. Отчасти нынешний кризис нидерландского общества является печалью по таким утратам.

У меня есть друг, с которым я много разговариваю о нидерландской культуре XVII века. Нам обоим это доставляет удовольствие: он специализируется на этом столетии как ученый-историк, а для меня оно невероятно интересно. Он обратил мое внимание на примечательный феномен: около 1780 года, спустя почти сто лет после Кунраада ван Бёнингена, каждый образованный амстердамец умел держать себя в обществе, безошибочно разбирался в скрытой символике живописи, включая религиозные реминисценции, и вообще в духовном горизонте амстердамской городской культуры XVII века. Полвека спустя, на два поколения позже, около 1830 года, эти знания были полностью утеряны. Золотой век превратился в полотно экрана для проецирования националистических вымыслов и в предмет напыщенного прославления. И только со второй половины XX века историки предпринимают трудную попытку реконструировать что-то из тогдашнего идейного богатства. Очень медленно ван Бёнинген возвращается к нам.

Я испытываю сильное ощущение, что мы тоже живем в эпоху, когда переданные нам представления о мире постепенно блекнут. Большую часть прошлого века господствующий менталитет нидерландцев определялся иудаистско-гуманистическо-христианской культурой, плодотворным сочетанием социализма и либерализма, имевшим свои корни в идейном богатстве Просвещения. Иначе говоря, он определялся старым гражданским идеалом, к которому относится и открытость по отношению к новым группам, – идеалом, который оформился к концу XVIII века, а затем на протяжении, по меньшей мере, двух веков являлся основой нидерландского общества.

Нидерландцы старшего поколения росли, врастая в эту культуру; более молодые поколения в той или иной мере признают ее ценности и символы, но можно ли будет сказать то же самое об их детях и внуках через полвека – большой вопрос. Уже теперь большинство нидерландцев считают, что не «Вильгельмус», национальный гимн, наилучшим образом выражает «нидерландское жизненное чувство», а футбольный хит «Мы любим Оранских» популярного певца Андре Хазеса. На подходе скорее эксклюзивный идеал гражданства, в котором размежевание и исключение играют большую роль.

«Через полвека многие люди из прошлого будут одинокими, – писал в этой связи Кеес Фене. – Да примет Господь их души».

И все мы, старые и новые нидерландцы, остаемся наследниками этих душ, их мечтаний и устремлений, их лицемерия и их мужества, их глупости и их величия, их благочестия и их усердия, их стремления к божественному порядку и страха закончить жизнь, как горящая солома.

Эту страну, немалая часть которой лежит на несколько метров ниже уровня моря, мы унаследовали от них, и дальнейшее физическое существование приморских провинций отнюдь не является само собой разумеющимся. Нидерланды – это что-то вроде Бангладеш. Богатая, высокоразвитая, современная, искушенная в защите побережья Бангладеш, но в принципе не менее подверженная опасности страна. Рандстад относится к тем мировым городским агломерациям, которые первыми столкнутся с последствиями повышения уровня моря и усиления штормов. Еще более вероятно, что реки будут регулярно выходить из берегов. Эксперты в области строительства гидротехнических сооружений и защиты побережья уже давно учитывают такие перспективы. В грядущие десятилетия будут предприняты мощные усилия, построены новые гигантские гидротехнические сооружения, на укрепление дамб ежегодно будут потрачены миллиарды. Возможно, некоторые участки земли, которые невозможно будет удержать, придется вернуть морю. Но широкая общественность, похоже, еще не осознала эти проблемы.

От них мы унаследовали кальвинизм и подвергшийся влиянию кальвинизма католицизм, иудейскую традицию чтения и размышления и своеобразное голландское Просвещение, а в придачу к нему еще этот вечный морализм, черствость и склонность забывать о форме ради содержания, но также – в качестве другой стороны медали – изрядную дозу трезвости и привычку «говорить все начистоту». Мы унаследовали от старых Нидерландов невероятное упорство, любовь к порядку и устойчивость, которыми отличается нидерландская гражданская культура; они ей свойственны и сегодня за всеми лишь поверхностно заливающими их истериями и бурлениями. Это общество обладает столь многими очевидными преимуществами, что подавляющая часть иммигрантов и их детей, несмотря на все проблемы, сознательно хотели бы связать с ним свою жизнь.

По своей сути Нидерланды всегда оставались республикой. Например, обратите внимание на различия в поведении и антураже между главой Нидерландов и главой Франции во время государственного визита. На сцену ступают от Франции – торжественно вышагивающий под звуки труб президент монархии, а от Нидерландов – иногда рассылающая приветствия королева республики.

По-прежнему у нас высоко ценится равенство. От начальников ожидают, что они оправдывают свое положение высокой компетентностью, проводится очень много совещаний, а коллективные решения считаются лучшими. И обхождение государства с гражданами не происходит без подмигиваний. Кто прибывает в аэропорт Схипхол, может увидеть веселый фильм, в котором таможенная служба предупреждает о штрафах и конфискациях за попытку провезти предметы без оплаты необходимой пошлины. Девиз таков: «Мы не можем сделать так, чтобы вам было приятнее, но можем сделать проще». Конечно, все это театр. Нидерландцы ни в коем случае не анархисты. Несмотря на все свое ворчание, они – в отличие, скажем, от итальянцев и жителей Восточной Европы – доверяют своему государству и прежде всего любят порядок и покой.

Во властной политике нидерландцы действуют все еще как любители – большая их часть даже не в состоянии мыслить в категориях насилия. В своей внешней политике страна почти слепо следует за США, как будто «холодная война» еще в разгаре. По-прежнему в парламенте не ведется дискуссия о том, почему и как Нидерланды участвуют в иракской войне, как будто здесь наложено табу. Нидерланды поставляют дельных военных для миротворческих сил; в этом отношении они относятся к самым надежным членам НАТО, но великими бойцами, как, например, британцы, они точно не являются. И когда их солдаты принимают участие в боевых операциях, – а это случается чаще, чем хотелось бы думать широкой общественности, – об этом обычно не звонят в колокола. С другой стороны, именно отсутствие претензий на власть у их страны, сложность государственного устройства и, конечно же, их купеческие традиции в ходе истории сделали из нидерландцев прекрасных переговорщиков и посредников – качества, которые в сегодняшней Европе ценятся на вес золота.

И наконец, от наших предшественников мы унаследовали также осторожные формы использования власти и поддержания порядка, которые сложились в относительно закрытых городах и предполагают толерантность и терпеливое вынесение того, что, по сути дела, запрещено. В малых закрытых сообществах они исполняли свое назначение, но в наше время европеизации и глобализации нам нужно будет отказаться от них, хотя бы частично. Вместе с открытостью приходит известное ужесточение.

В то же время прямо перед нашей дверью разворачивается важнейший европейский модернизационный процесс со времен Наполеона. В его контексте, возможно, и некоторые другие качества из того же наследства снова окажутся востребованными. Я думаю сейчас о парадоксальных феноменах «силы через слабость» и «порядка через хаос», а также о способности их выносить. Республика уже ко времени вдовы Пеле была, по сути дела, неким товариществом по сооружению дамб в большом масштабе. Йохан Хёйзинга говорит в этой связи о слабой центральной власти, которая зависела от общих интересов городских олигархий. Биография первого по-настоящему нидерландского государственного деятеля Йохана ван Олденбарневелта в этом отношении все еще поучительна. Дипломатический подвиг, который совершил этот блестящий политик, объединив семь восставших провинций в одну Республику соединенных провинций; нереальность этой конструкции, которая тем не менее функционировала в течение двух веков; неповоротливая, если не парализующая разновидность федерализма, которая использовалась при контактах между провинциями и, однако, привела к золотому веку; невероятная раздробленность, которая вопреки всем ожиданиям принесла с собой определенное единство, – все это примеры «силы через слабость» и «порядка через хаос».

Один из уроков истории Позднего Средневековья, писал британский историк Джорж Холмс, заключается в том, что упадок власти и богатства может высвобождать необычайную силу и творческий взлет. Он добавляет, что «области, где политическая раздробленность была наибольшей, например Тоскана, Низинные Земли и Рейнская земля, были, вероятно, самыми креативными».

Иногда Европа напоминает мне достопримечательную Нидерландскую республику больше, чем мне бы этого хотелось. Это богатое, сложное наследие.

Еще раз оглядываюсь вокруг.

«Вестерсингел 38, Лееуварден, Нидерланды, Европа, Земля, Млечный Путь, Вселенная…»

Спустя полвека я снова живу и работаю среди тех же зеленых равнин, где когда-то прошло мое детство, в той богатой штормами дельте, которые всегда будут оставаться моей страной. Вдали я вижу ту же католическую церковь из красного кирпича, которую я видел из спальни своих родителей. Это доставляет мне приятное чувство, хотя я и не знаю точно почему. В 2008 году я по-прежнему могу читать пейзаж вокруг меня, как книгу по истории: изгибы старых проток и лощин наносного ландшафта, маленькие терпы со стоящими на них домами, терпы побольше, на которых располагаются деревни, огромные холмы в тех местах, где морская вода поднимается особенно высоко. Имена деревень такие же древние: Фюнс, возможно, от латинского слова «фоне» – «источник». Леоне – вероятно, происходит от имени Леонидас, который предположительно жил здесь во II или в III веке. В то же время Нидерланды продолжают спешить вперед, и их ландшафт тоже, всегда что-то создается новое, что-то подправляется. Это происходит так быстро, что захватывает дыхание.

Когда в 960 году исландский викинг Эгил путешествовал по этим землям (его заметки – уникальное свидетельство из той туманной эпохи), он увидел плоскую страну, прорезанную канавами, полными воды, с помощью которых отмечались границы пашен и пастбищ. Жители привычно переходят канавы по доскам, отмечает он. Так эта страна выглядела в течение столетий, и до конца XX века это все еще было привычной картиной.

Кто хочет еще увидеть изначальный ландшафт Низинных Земель, должен поторопиться. Прошлой осенью на земле моих соседей вдруг появились огромные землеройные машины. Современное сельское хозяйство требовало новых полей, ровных, как бильярдный стол, и канавы одна за другой были зарыты, мягко изогнутые пастбища выровнены, исчезли древние дренажные системы – плод векового рытья и возни на этой голой наносной земле. Исчез старый пруд, служивший водопоем для скота, который был здесь с тех пор, как люди себя помнят. Исчезли вдруг и пологий холм, и прямоугольная канава, по которым можно было догадаться, что на этом месте располагался маленький терп. Исчезло извилистое русло, бывшее, вероятно, ручьем еще в те времена, когда Плиний Старший наблюдал здесь «необозримую равнину», которую два раза в день заливает море, – ни вода, ни земля. «Судьба щадит некоторых, чтобы наказать их…» Две тысячи лет было так, а за одну неделю ничего уже не осталось.

Но когда темными зимними ночами бушуют штормы, фермы по-прежнему превращаются в острова посреди дикого зеленого моря; когда снаружи беснуется дождь, внутри так же тепло, как в старинных жилищах на терпах. И та же деревенская церковь на невысоком холме; вокруг нее мертвые, а дальше живые.

А летом есть это небо, неописуемо нежные краски Рёйсдала, оттенки синего, розового и серого, которыми сам Господь каждый вечер расцвечивает небеса, и необычный свет, – и это в наших Низинных Землях на все времена.

«Через полвека многие люди из прошлого будут одинокими. Да примет Господь их души…»

Конечно, Нидерланды изменяются. Но они не исчезают.