Текст книги "Нидерланды. Каприз истории"

Автор книги: Геерт Мак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Все это вызывало, как обычно бывает при вынужденном решении, весьма противоречивые чувства. С одной стороны, нидерландцы, и в частности их интеллектуальная и политическая элита, обладали достаточной трезвостью и реализмом, чтобы понимать, что их будущее отныне связано только с Европой. А с другой – океан продолжал манить, хотя его притягательная сила исходила больше не от индонезийского «Изумрудного пояса», а от Уоллстрита, Голливуда и Капитолийского холма. Экономика Нидерландов настолько переплелась с экономикой Германии, что, по утверждению бывшего президента Центрального банка Нидерландов Виллема Дёисенберга, «экономический суверенитет Нидерландов – это всего лишь пятнадцать минут, которые мне требуются, чтобы передать изменения немецкого курса процентной ставки нидерландским банкам». И в то же время иногда казалось, что на «духовной» карте мира для нидерландцев проложены железные дороги и автобаны, ведущие в Нью-Йорк и Вашингтон, а вот на Востоке, за германской границей, есть лишь цепочки дюн, песчаный берег и за ним – бесконечное море.

Послевоенные годы были в Нидерландах временем противоположных ощущений, старых и новых противоречий и во внутриполитическом плане. Наряду с осознанием необходимости изменений, реформ, охватившем здесь широкие массы, как и в других странах Европы, существовало сильное желание как молено скорее вернуться к привычному ходу вещей. С этой позиции события войны, сколько бы горя они ни принесли, многие хотели видеть как особый случай, из которого не надо делать далекоидущих выводов. «Похоронить прошлое, смотреть вперед» – было девизом великого молчания, которым в бесчисленных семьях, даже если они испытали большие несчастья, закрыли память о годах оккупации.

Несмотря на все призывы к реформам и вопреки полностью изменившейся международной обстановке, подобная установка доминировала в нидерландской политике и обществе в 50-е годы и продолжала сохраняться до конца 60-х. Возникшие в подполье газеты – «Трау», «Хет Пароол», «Фрай Недерланд», «Ваархейд» – и некоторые организации, выросшие из Сопротивления, продолжали играть определенную роль, но важнейшие позиции после 1945 года очень скоро вновь заняли довоенные институты и группы. Политический «прорыв», которому так много сил отдали ден Эйл и другие молодые политики, застопорился. «Холодная война» и страх перед вторжением с Востока привели к сворачиванию свежих контактов, которые наладились во время войны между политическими и мировоззренческими лагерями, и в течение самого короткого времени Нидерланды были снова разделены на нидерландско-реформированный, католический, социалистический, коммунистический, ортодоксально-кальвинистский, гуманистический и либертарианский «жизненные миры».

Нидерланды учителя Шмала и его христианской школы Королевы Вильгельмины, обязательных псалмов и собственных «христианских» рассказов по истории; Нидерланды моего дяди Петру-са с его собственной «красной» пекарней, его собственной «красной» газетой и его собственным «красным» радиовещанием; Нидерланды наших «нейтральных» соседей, которые посылали своих детей в «нейтральную» школу; Нидерланды «католической» семьи, которая жила за нами и которая «католически» пахла и чьи девочки, по нашему мнению, обладали «католической» кротостью; Нидерланды «собственных» бакалейщиков и научных работников, «собственных» принципов, партий, баскетбольных клубов и объединений козоводов – эти Нидерланды вновь расцвели, как будто ничего не произошло.

Элиты этих «колонн» снова доминировали в политике и общественной жизни. Страна продолжала отличаться от остальной тогдашней Европы своей неповоротливой культурой ведения переговоров и достижения компромиссов. Прежний министр экономики много лет спустя однажды поделился со мной конфиденциальной информацией о том, что большинство решений в сфере экономической политики тех лет принимались в ходе бесед в узком кругу, в которых участвовали важнейшие представители индустрии и банков, работодателей, профсоюзов, правительства и политических партий. Встречи проходили еженедельно в гостиной в доме упомянутого министра на респектабельной улице Яна Лёй-кена в районе Амстердам-Зёйд. «В принципе мы всегда соглашались друг с другом. Если директора Центрального планового бюро и Нидерландского банка считали, что нам следует двигаться в определенном направлении, то так и случалось. Затем лидеры работодателей и профсоюзов убеждали в этом своих сторонников».

В интересах восстановления экономики уровень зарплат – по сравнению со многими другими западноевропейскими странами – систематически удерживался на более низком уровне. Благодаря тому что повышение оплаты труда происходило медленнее, чем рост производительности труда, прибыль в различных отраслях промышленности была высокой, что высвобождало значительные средства для модернизации нидерландской промышленности. И в последующие десятилетия сдерживание заработной платы оставалось признанным средством управления экономикой.

Таким способом были заложены основы социальной, физической и научно-технологической инфраструктуры Нидерландов на вторую половину XX века. Теперь было решительно покончено с вековым доминированием сельского хозяйства и торговли, и это был не только вопрос инвестиций, происходило также формирование нового менталитета.

Индустриальная политика 50-х годов базировалась, как и повсюду, на определенных ожиданиях и прогнозах, но вместе с тем она опиралась на пропаганду: Нидерланды должны были быстрыми темпами стать «индустриально зрелыми» и коренным образом модернизироваться. На стенах в нашей школе Королевы Вильгельмины наряду с портретами Вильгельма Оранского и картиной, изображавшей зимовку на Новой Земле, висели также фотографии гидротехнических сооружений Дельтаверк, аэропорта Схипхол, фабрики искусственного шелка «Энкалон» в Арнхеме. Предприятия «Филипс», авиакомпания КЛМ, «Хоохофенс», авиазавод «Фоккер», судостроительные предприятия – все это в 50-е годы являлось гордостью нидерландцев и просто составляло нидерландскую идентичность.

Правда, нидерландская экономическая политика послевоенного времени – в некоторой степени это относится и к построению социального государства – не имела ничего общего с национальными амбициями, которые были характерны, например, для начальной стадии формирования британского государства всеобщего благоденствия. «То, что мы называли планированием, – писал позже один социолог, – было в первую очередь бухгалтерской операцией. Планирование проводилось для контроля за ходом дела и урегулирования проблем. Редко это было творческой реализацией принятого с энтузиазмом проекта, отличающегося смелостью и фантазией». Другими словами, это всегда оставалось продуктом улицы Яна Лёйкена.

Часто лидеры фракций во Второй палате одновременно были главными редакторами газет соответствующих «колонн». Достаточно было, к примеру, одного предложения из редакционной статьи ортодоксально-кальвинистской газеты «Трау» – и как друзья, так и враги сразу же точно знали, как данная «колонна» относится к определенному вопросу. Если в XVII и XVIII веках страна представляла собой в основном конгломерат малых и более крупных городских сообществ, то в XX столетии нидерландское общество определялось созданными в первую очередь на религиозной основе малыми и большими сообществами «колонн». Можно было ожидать, что столь закрытая система под влиянием глобализации и европеизации 50-х годов довольно быстро вынуждена будет открыться, но ничего подобного не произошло. Напротив, многие новые институты послевоенного времени были созданы главным образом «колоннами», денежные потоки формирующегося социального государства распределялись по большей части тоже через «колонны», так что их влияние скорее возрастало, чем падало. Значительный подъем в сфере высшего образования не в последнюю очередь был достигнут благодаря внушительному расширению сети специальных высших учебных заведений и университетов, принадлежавших той или иной «колонне». Подобный крупномасштабный рост происходил и в системах «околоненного» здравоохранения, радиовещания, жилищного кооперативного строительства, в «околоненных» социальных учреждениях и т.д.

В последний раз система «колонн» послужила в мировоззренчески раздробленной стране в качестве исключительно эффективного механизма умиротворения, хотя при этом, несмотря на весь опыт военных лет, настоящего национального сообщества не возникло. Извне нидерландцы казались намного толерантнее, чем были на самом деле. Они просто очень хорошо умели не обращать друг на друга внимания, если так можно было сохранить желанный внутренний мир.

Часто достаточно одного взгляда на карту, чтобы понять геополитические возможности той или иной страны. Это, конечно, относится и к Нидерландам, хотя жителям страны часто с трудом удается примириться с отрезвляющими фактами.

Благодаря системе «колонн», воспитывавшей культуру достижения компромиссов и примирения, нидерландское общество в течении десятилетий довоенного времени отличалось стабильностью, что делало обновленное «околоннивание» таким привлекательным в трудный период послевоенного восстановления. Но вместе с тем для этой системы характерна также заметная неповоротливость и – вследствие закрытости друг от друга раздробленных групп – выраженная склонность к неприятию каких-либо перемен. Поэтому Нидерланды были и в известной степени остаются консервативной страной.

Но вместе с тем мы здесь все же ведем речь о современной нации, активно занимающейся торговлей и промышленным производством, которая из-за своей не слишком большой численности сильно зависит от заграницы. Подобная страна не может позволить себе изоляционизм и консерватизм на долгий период времени. И Нидерланды меняются вместе с остальным миром, но эти изменения часто проходят не последовательно, а скорее рывками, причем обычно весьма умеренная страна не боится при этом крайностей. В данном отношении нидерландские элиты по-прежнему являются достойными наследниками амстердамских регентов времен Французской революции и последователями короля Вильгельма II в период волнений 1848 года: в течение долгого времени им удается противостоять изменениям, но они тонко чувствуют, когда реформы становятся неизбежными и оказываются тогда весьма податливыми.

Именно так происходило в славные 60-е. Существует документальный фильм режиссера Берта Хаанстры «Простой человек» (1963), повествующий об обычной жизни Нидерландов того времени. Если не обращать внимания на проезжающие автомобили и модные прически некоторых девушек, многие сцены могли быть сняты и в 30-е годы: господа в шляпах и с портфелями, рабочие в комбинезонах, дамы в скромных шляпках и черных платьях, озабоченные школьники в твидовых пиджаках – такие персонажи преобладали на улице. Самыми смешными в этом фильме были сцены на пляже, где отдыхающие причудливым образом извиваются, стараясь «прилично» переодеться, а их близкие прикрывают их, высоко держа полотенца и целомудренно отводя глаза. Не прошло и пяти лет, как многие молодые люди стали предпочитать лежать на пляже совсем голыми, мини-юбки заполонили город, студенты, активисты движения «Прово» и бывшие священники перевернули в «колоннах» все вверх дном, коричнево-черно-серое однообразие уступило место оранжевому и яблочно-зеленому.

Схожее потрясение пережили Нидерланды в 90-е годы. Страна, в которой общественный и публично-правовой сектор издавна был особенно сильным, несмотря на отпугивающий пример политики Тэтчер в Великобритании, опережала всех в стремлении ограничить полномочия государства. В то время как в других европейских государствах проявляли необходимую осторожность и предусмотрительность, нидерландское руководство внезапно отпустило все тормоза: все, что могло быть приватизировано или переведено в разряд самостоятельных предприятий, от железных дорог до школьных столовых, было приватизировано или каким-то другим способом предоставлено рынку. В 60-е годы Нидерланды поспешнее, чем где бы то ни было, сняли морально-нравственные ограничения; 30 лет спустя с тем же радикализмом распрощались с до тех пор принятым в экономической и административной политике. Эти толчкообразные изменения имели одинаковую природу: они были симптомами медленного разложения системы «колонн», служившей фундаментом нидерландского общества. Этот процесс разложения подспудно начался в 50-е годы, в 60-е обрел драматичные формы, устойчиво развивался в 70-е и 80-е годы, почти незаметно продолжался под леволиберальными приметами в 90-е, в период временной фазы умиротворения, и взрывно ускорился в популистском бунте рассерженных избирателей в первом десятилетии XXI века.

«Дух времени манит нас к главному алтарю Маммоны», – пели мы в нашем христианском объединении мальчиков в 50-е годы, и мы даже не подозревали, насколько же это было верно! Ведь Мам-мона был в конечном счете богом денег, и фактически именно быстро растущее благосостояние пробило первую брешь в бастионах нидерландского партикуляризма. Вся Западная Европа в 50-е годы подпала под чары «экономического чуда», и Нидерланды отнюдь не были исключением. Впоследствии, по аналогии с XVII веком, заговорили о «золотом двадцатипятилетии». В течение 22 лет, с 1951 по 1973 год, экономика неуклонно показывала рост в среднем 5 процентов в год. Национальный доход на душу населения за это время удвоился; количество автомобилей увеличилось в 20 раз.

В конце 50-х годов доходы, рост которых в течение десятилетия сознательно сдерживался, внезапно начали стремительно расти. Для многих нидерландских семей это означало довольно резкий скачок на ранее немыслимый уровень благополучия и потребления. В период между 1948 и 1968 годами доходы нидерландцев, учитывая инфляцию, выросли в среднем почти на 75 процентов. Средняя рабочая неделя сократилась с 48 до 40 часов, отпуск вырос с 18 до 28 дней и более.

Власть «колонн», которую признавали в трудные времена, стала убывать, а более высокая мобильность людей и увеличение свободного времени лишали влияния и свойственную «колоннам» систему социального контроля. В 1960 году воскресную мессу посещало почти 90 процентов католиков, в 1973 году этот показатель снизился до 53 процентов, В 1960 году были рукоположены 316 священников, в 1970-м их было уже сорок восемь. Среди протестантов, хотя и с некоторой задержкой, происходили такие же процессы. Даже среди верных своим принципам ортодоксальных кальвинистов количество посещений церкви снизилось за этот период на треть.

На ночном заседании Второй палаты 14 октября 1966 года произошло падение кабинета премьера-католика Йо Калса в результате усилий фракции Католической народной партии, возглавляемой Норбертом Шмелцером. Эта «ночь Шмелцера» была историческим моментом: впервые стало ясно, что мощная католическая «колонна» больше не так крепка, как верили. Оказалось, что и в Партии труда произошел раскол между социал-демократами старой школы и группой в основном молодых политиков, которые уже вскоре под названием «Новые левые» штурмовали бастионы признанных партий. Результаты выборов показали, как неожиданно быстро ослабла традиционная связь религии и политики – основа системы «колонн». В 1963 году на выборах во Вторую палату Католическая народная партия еще получила 31,8 процента голосов, что было в пределах обычной поддержки избирателей. В 1967 году этот показатель снизился до 26,5 процента, а в 1972-м – до 17,7 процента. Очевидно, что католики, ранее голосовавшие за нее, искали другие политические ориентиры.

В следующие десятилетия ускорилась секуляризация. В 1958 году менее четверти нидерландцев, по собственному признанию, не принадлежали ни к какой конфессии. В 2020 году этот показатель предположительно будет равняться трем четвертям. Только 1,2 процента населения участвуют в воскресной католической мессе – число нидерландцев, молящихся в мечетях, выше. Количество прихожан крупных протестантских церквей, то есть кальвинистской Реформатской церкви (Hervormde Kerk), ортодоксально-кальвинистских Реформатских церквей (Gereformeerde Kerken) и Лютеранской церкви Нидерландов, объединившихся в 2004 году в Протестантскую церковь Нидерландов, с 1958 года снизилось на две трети, с 31 до 11 процентов населения.

Наряду с деконфессионализацией – как и в других частях Западной Европы – здесь наблюдается и в нерелигиозных областях процесс постепенного освобождения от старых связей; в политике – прежде всего среди левых. После 50-х годов перестало быть само собой разумеющимся, что рабочие, если они не связаны конфессионально, преимущественно голосуют за социал-демократов. Район Амстердам-Норд, где в 70-е годы повсюду висели плакаты коммунистов, в 90-е удивительно часто голосовал за правых популистов. С 70-х годов некоторые старые партии прекращали свое существование, другие объединялись между собой. Три крупные конфессиональные партии – одна католическая и две протестантские – вместе образовали Христианско-демократический призыв (ХДП); коммунисты, две пацифистски-социалистически-экологически ориентированные партии и левая христианская партия объединились в партию «Зеленые левые». Уже в 60-е была основана новая леволиберальная партия – «Демократы 66». Но последствия этой секуляризации и «деколонизации» для политической культуры в целом стали очевидными только в конце XX века. Неожиданно нидерландские политики по-настоящему были вынуждены заново выстраивать свою политику; возможно, теперь им даже придется впервые поучиться тому, что такое делать политику.

«Революция» 60-х годов проходила в Нидерландах – как в Англии, но в отличие от Германии и Италии – в более или менее игровой манере. В период между 1965 и 1967 годами тон задавало так называемое движение «Прово», рыхлая коалиция художников, студентов и рабочей молодежи, которые выступали против буржуазной унифицированной культуры района Лёйкенстраат. Движение заявляло о себе прежде всего посредством так называемых хэппенингов и других полукультурных-полуполитических уличных акций. «Прово» во многих отношениях напоминало берлинское движение «Дада», заявившее о себе около 1920 года. Активисты «Прово» часто выходили на демонстрации с белыми транспарантами без всяких надписей, что не мешало полиции грубо вырывать их из рук демонстрантов.

Интуитивно это движение задевало две болевые точки нидерландского общества. С одной стороны, его участники постоянно насмехались над боязливым (еще кризисным) менталитетом и моралью старших поколений, которые больше совсем не сочеталась с благополучием и свободой 60-х годов. Впрочем, одновременно они подшучивали и над набиравшим силу материализмом. Один из их лидеров, «борющийся с курением маг» Роберт Яспер Хроотфелд, каждую неделю – по старой нидерландской традиции с поднятым указательным пальцем – произносил проповедь на площади Спей в Амстердаме, направленную против безумия «одержимых потребителей». «В Западной Европе у нас есть все: телевизоры, соковыжималки и мопеды. Если в Китае еще нет соковыжималок, то у них единственная цель – заполучить их как можно скорее».

Затем, как и в других частях Европы, факел бунта приняли хиппи и студенты. Но студенческое движение и здесь зашло в тупик марксистского догматизма, хиппи закрылись в собственных анклавах, и, оглядываясь на прошлое, можно прийти к выводу, что лишь женское движение имело в те годы наиболее конкретные достижения. Хотя и здесь можно задать вопрос: не в большей ли степени эмансипации нидерландской женщины способствовали фармацевтическая фирма «Органон», производившая противозачаточные пилюли, и закон о социальной помощи, принятый усилиями честной католички, министра Марги Кломпе, благодаря которому государство впервые гарантировало помощь разведенным женщинам и их детям?

Но эти годы были важной фазой, когда «колонны» одна задругой лопались, как яйца в гнезде динозавра. Наряду с этим происходила смена поколений в нидерландской элите. В определенном смысле «революция» 60-х в Нидерландах была отложенной революцией 1945 года. Впервые после войны снова стали задавать порой весьма болезненные вопросы о периоде оккупации, отчасти потому, что новое поколение требовало убедительных ответов, отчасти потому, что поколение Сопротивления, которое во время и сразу же после войны мечтало о новом, освободившемся от «колонн» нидерландском обществе, теперь наконец увидело свой шанс и стремилось им воспользоваться. События оккупации, таким образом, все же стали частью национального автопортрета и даже существенной его частью, ведь здесь же шла речь о мериле добра и зла.

Впервые за долгое время стали раздаваться призывы к восстановлению республики. Когда наследная принцесса Беатрикс в марте 1966 года выходила замуж за симпатичного немецкого дипломата Клауса фон Амсберга, частью общества это было встречено с возмущением, и не в последнюю очередь в кругах бывших участников Сопротивления. Активисты «Прово», которые использовали любую возможность, чтобы обнародовать свою точку зрения, приложили все усилия, чтобы сорвать торжества. Кадры с их дымовой шашкой возле свадебной королевской кареты обошли весь мир. Но и в общепризнанных партиях, таких, как Партия труда, проводились серьезные дискуссии, не следует ли опять отменить монархию.

Так далеко дело не зашло, хотя королевскому дому в 70-е годы пришлось пережить большие неприятности по поводу так называемого дела Локхида, запутанной коррупционной истории вокруг закупки боевых самолетов для нидерландских военно-воздушных сил, в которой оказался замешанным муле королевы Юлианы, принц Бернард, пользовавшийся ранее большой популярностью. В конце концов против принца не стали возбуждать уголовное дело, но правительство выступило с резким его осуждением и вынудило его подать в отставку с поста генерального инспектора вооруженных сил и сложить с себя многие другие официальные должности. И все же из этого скандала монархия вышла в результате даже окрепшей: многие республиканцы пошли на попятную, когда появилась возможность вместе с ее супругом лишить трона и саму королеву. Республиканский принцип не стоил для них тех проблем, которые могли бы возникнуть в связи с «королевским вопросом», как это произошло в Бельгии, оказавшейся на несколько лет парализованной после Второй мировой войны.

Популярность нидерландской монархии и мягкость ее противников объяснялись прежде всего личными качествами трех женщин, которые занимали трон в XX веке. Королева Вильгельмина, несмотря на некоторые упущения, за годы Второй мировой войны как глава лондонского правительства в изгнании более чем выдержала испытание. «Единственный мужчина в нидерландском кабинете», – говорил о ней Уинстон Черчилль. За годы правления ее мягкой и миролюбивой дочери Юлианы было несколько скорее хаотичных периодов: ее пацифистские идеи в разгар «холодной войны» не всегда находили понимание правящего кабинета, а ее супруг, этот «шоу-принц», уже тогда был замешан в сомнительных делах. Но тем не менее она была всеобщей любимицей, и даже активисты «Прово» питали к ней слабость.

Королева Беатрикс, взошедшая на престол в 1980 году, когда Амстердам вновь был довольно неспокоен, – на этот раз из-за планируемого размещения в Нидерландах оружия средней дальности – снова натянула поводья (характерно, что она вернула в обиход обращение «Ваше Величество», тогда как ее мать предпочитала, чтобы ее называли просто «госпожа») и завоевала уважение благодаря той особенной основательности и профессионализму, с которыми она выполняла свои обязанности главы государства. Она могла бы стать великолепным президентом, признавали даже многие антимонархисты. Ее муж Клаус, скончавшийся в 2002 году, спустя недолгое время благодаря своему уму и социальной отзывчивости стал одним из самых популярных представителей дома Оранских, и не в последнюю очередь среди тех, кто в 1966 году выражал ему свою глубокую неприязнь.

Усиление монархии объясняется также королевской позицией в вопросе государственного строительства. В отличие, например, от Швеции функции главы нидерландского государства не являются чисто формальными и репрезентативно-церемониальными. Здесь королева играет и политическую роль, хотя и косвенным путем. Она «неприкосновенна» – «обладает иммунитетом», – а всю ответственность берут на себя министры, но это «ее» правительство управляет страной, что находит выражение в ритуале ежегодной тронной речи. Формально она является также президентом Государственного совета, конституционного консультативного органа правительства. Члены этого совета назначаются короной, то есть королевой и министрами, и сюда должен быть представлен каждый проект закона, прежде чем оказаться на рассмотрении парламента. Вице-президента и фактического председателя этой высшей консультативной коллегии охотно именуют «вице-королем Нидерландов».

Политическую роль королева играет в первую очередь при формировании правительства, если после выборов возникает необходимость создания правящей коалиции, что не совсем просто из-за относительно большого числа партий, представленных во Второй палате (причем некоторые из них имеют всего лишь одно, два или три места). С разрушением системы «колонн» этот процесс становился все длительнее и сложнее. Королева обычно назначает на первой фазе так называемого информатора, который должен прозондировать возможность формирования правительства. При этом в большинстве случаев речь идет об опытном политике из числа принимаемых в расчет партий, который сам политически уже не активен, и с его назначением она может придать процессу формирования правительства совершенно определенное направление.

Так, королева Юлиана из-за кулис сознательно дала зеленый свет формированию довольно-таки левого кабинета Йоопа ден Эйла в 1973 году, пестрой компании «прогрессивных» и «прогрессивно-конфессиональных» сил, которые должны были придать политическую форму идеям нового времени: распределение доходов, знаний и власти как можно более широким кругам населения, демократизация образования, женская эмансипация, защита окружающей среды, усиление контроля государства в вопросах землепользования и добычи полезных ископаемых, меры по устранению недостатка жилья, помощь «третьему миру».

Бросается в глаза, что во всех общественных дискуссиях относительно курса этого кабинета международная позиция Нидерландов почти не играла никакой роли. Стране по-прежнему удавалось не замечать крупных проблем силовой политики; вновь в течение 25 лет это маленькое, но богатое государство пребывало в безопасности на периферии Европы, хотя в других отношениях в достаточно удобной ситуации.

Нравственная безупречность была в те годы важнейшим критерием оценки как в политике, так и в общественной жизни. В этом свете рассматривался также поток иммигрантов из Средиземноморского региона, который с 60-х годов постепенно становился непрерывным, а в 70-е уже десятки тысяч семей, в основном турецкого и марокканского происхождения, оставались в стране на постоянное проживание. Но разве несколько сотен тысяч нидерландцев индонезийского происхождения, приехавших на «родину» после объявления независимости колонии, были приняты без проблем?

^{Деревенский оркестр приветствует первых гастарбайтеров. X. Болланд} 

Да, были трудности с 12,5 тысячами амбонезцев[17]17
  Жители острова Амбон (Молуккские острова, Индонезия).


[Закрыть], бывшими солдатами нидерландской колониальной армии и их родственниками, которые в 1951 году после военных акций индонезийцев против амбонезийских сепаратистов прибыли в Нидерланды и долгие годы вынуждены были жить в лагерях для беженцев. Их пребывание в стране рассматривалось как временное, к их интеграции в нидерландское общество сначала совсем не стремились. Многих из них поддерживала вера в возвращение в свою собственную, независимую от Индонезии республику, и нидерландское государство не мешало им предаваться этим иллюзиям. Когда жители южной части Молуккских островов поняли свое заблуждение, растущая горечь выплеснулась в 1975 и 1977 годах в несколько террористических актов воинствующих молодых людей – взятие заложников в двух поездах, в индонезийском генеральном консульстве в Амстердаме, в административном здании и в начальной школе, – вследствие которых Нидерланды были вынуждены выступить за создание независимой республики Южных Молуккских островов. Большинство случаев захвата заложников и операций по их освобождению сопровождались жертвами. Но даже эти отвратительные террористические акты не нарушили надолго внутреннего мира. Почему же сейчас интеграция новых иммигрантов не должна получиться, несмотря на первоначально натянутые отношения между местными жителями и вновь прибывающими в некоторых проблемных кварталах?

Что касается экономической ситуации, то нидерландские революционные игры 60-х и начала 70-х годов проходили под почти безоблачным небом. А в 1960 году Нидерландам неожиданно упало в руки богатство: под Гронингеном было найдено одно из крупнейших в мире месторождений природного газа, а позже еще большие запасы газа были найдены под нидерландским континентальным шельфом в Северном море. Используя доходы от этих месторождений, можно было финансировать гигантские работы по строительству гидротехнических сооружений Дельтаверк, щедро расширить систему социального обеспечения, и, кроме того, облегчить государству улаживание общественных конфликтов.

Так появился нидерландский вариант так называемой кувейтизации, понимаемой как серия странных скачков, которые совершает страна, если внезапно получает слишком много денег от продажи нефти или газа. Бизнес хочет избавиться от пожилых работников? Нет проблем: на них было распространено действие относительно щедрого в сравнении с другими странами страхования в случае потери работоспособности. Выплаты по этому страхованию, позволяющие сохранить достойное существование многие годы, действовали как досрочная пенсия. Когда кабинет угрожал отставкой из-за планов перекрытия русла Восточной Шельды в рамках строительства сооружений Дельтаверк, было принято решение вместо цельной крепкой дамбы, отрезающей лиман от Северного моря, что могло бы иметь далеко идущие последствия для его флоры и фауны, соорудить чрезвычайно дорогостоящую защиту от наводнений с подвижными затворами, которая гарантирует безопасность, но экологически менее опасна. Сохранение внутреннего мира, как и прежде, оставалось высшей заповедью, но теперь уже не с помощью «колонн», а благодаря большим денежным средствам из государственного бюджета.