Текст книги "Нидерланды. Каприз истории"

Автор книги: Геерт Мак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

В 1625 году молодая Вест-Индская компания купила район у местных индейцев, чтобы основать здесь колонию. Был построен форт Амстердам, а на том месте, где теперь на Бродвее, на Пёрл-стрит, Биверстрит и Уайтхолл-стрит высятся небоскребы, возникло маленькое поселение. Городской вал этого Нового Амстердама проходил по нынешнему Уолл-стриту. Затем последовали другие поселения, самыми известными из которых были Новый Харлем (позже Гарлем) и Бройкелен (Бруклин).

Остатки курительных трубок из известняка, которые регулярно находят в земле в этом уголке Нью-Йорка, отнюдь не единственные следы, оставленные нидерландскими колонистами. Многие их потомки по-прежнему живут здесь; такие типично нидерландские фамилии, как Вандербилд, входят в элиту Нью-Йорка, и еще до конце XIX века кое-где по берегам Гудзона говорили на старонидерландском…

И некоторые черты менталитета перекочевали из старой Республики в новую. Колонисты должны были, согласно инструкциям Вест-Индской компании, своим богоугодным кальвинистским образом жизни служить примером индейцам «и другим слепым людям, не преследуя никого по причине его религии и предоставляя каждому свободу совести». Нидерландские колонии считались в Новом Свете наиболее толерантными, по крайней мере в области религии. Когда губернатор Петер Стёйвесант в 1657 году отказался допускать в свою колонию квакеров (у них в то время была слава больших возмутителей спокойствия), приказал высечь и заключить в тюрьму одного из их вождей, пообещал строгое наказание каждому, кто предоставит секте помещение для их собраний, десятки граждан молодого городка Флиссинген (ныне Флашинг, часть Нью-Йорка) выступили в защиту квакеров. Они написали петицию Стёйвесанту, в которой ссылались на только что принятую хартию городка, обещавшую каждому свободу веры и совести. Это была тем более замечательная акция, что никто из подписавших петицию сам квакером не был. Другими словами, для этих граждан голландской Америки речь шла не о их личных интересах, а об основных принципах формировавшегося общества.

«Если кто-то из вышеназванных людей приходит к нам с любовью, мы не можем по совести чинить им насилие своими руками, но мы должны предоставить им в нашем городе свободный вход и выход, – писали они. – Потому что мы связаны законом Бога и людей, чтобы каждому человеку делать добро и никому – зла». На Стёйвесанта эти прекрасные слова не произвели никакого впечатления; наоборот, городские чиновники, передавшие ему петицию, были сами взяты под арест. Таким образом губернатор нарушил старейшее и элементарнейшее право – право петиции.

Но квакеры продолжали приходить во Флиссинген, и, когда Стёйвесант несколько лет спустя изгнал из колонии фермера, который предоставил квакерам свой дом для их запрещенных богослужений, и отправил его кораблем в Нидерланды, фермер отправился в Амстердам, чтобы искать правды у Вест-Индской компании. Дело он выиграл. Компания тоже определила квакерство как «отвратительную религию», но решения Стёйвесанта в этом деле были отменены. Каждый житель в колонии имел право иметь свою веру. Есть историки, которые отсчитывают начало американской свободы религии от подачи петиции гражданами Флиссингена («Flushing Remonstrance») 27 декабря 1657 года. Возможно, они правы.

Впрочем, колонизация проходила не так быстро, как ожидалось: в отличие от Англии и Испании у Нидерландов в то время не было излишка населения. Кроме того, английские колонисты состояли преимущественно из трудолюбивых и скромно живущих пуритан, а жители Нового Амстердама пользовались дурной славой из-за пьянства и разгула. Вскоре после истории во Флиссингене мини-королевство Стёйвесанта прекратило свое существование. В 1664 году Новый Амстердам без единого выстрела сдался английскому военному флоту. На родине, в Нидерландах, эта капитуляция была воспринята не как великая потеря, но скорее как прекращение неудавшегося эксперимента, на котором 31 июля 1667 года формально и была поставлена точка после заключения мира в Бреде. Вест-Индская компания получила в обмен за Новые Нидерланды – с его главными поселениями на Манхэттене, Лонг-Айленде и на реках Гудзон, Делавэр и Коннектикут – колонию Суринам, и руководство компании было, в общем, довольно. Эта колония на севере Южной Америки была расположена очень благоприятно для атлантической «треугольной торговли». Владельцы плантаций занялись там выращиванием сахарного тростника, и колония сулила баснословные барыши при условии, если будет обеспечена доставка из-за океана достаточного количества рабов. Что и произошло на самом деле: только в XVIII веке в Суринам было переправлено 200 тысяч рабов. У чернокожих ведь нет души, верили в мире вдовы Пеле.

Американское восстание, состоявшееся чуть больше века спустя после нидерландского, возродило родственные чувства между обеими республиками. Британский посланник в Гааге сэр Джеймс Харрис, граф Малмсбери, отметил в своих мемуарах, что начало американского восстания «вызвало заметные изменения в настроениях значительной части голландского населения… Возникли сомнения в законности власти статхаудера […] и, более того, в штыки стали восприниматься любые авторитеты, когда английские колонисты в Америке добились успеха в своей борьбе». В определенном смысле революция по ту сторону океана явилась зеркалом или катализатором для множества нидерландцев, дороживших своими традиционными ценностями свободы и толерантности и желавших реформы прогнившей государственной системы.

Существовали также крепкие личные связи. Хелдерландский дворянин Йоан Дерк ван дер Капеллен тот ден Пол, например, завязал дружескую переписку с Джоном Адамсом и поддерживал его миссию всеми возможными способами. Сам он был удален из Штатов провинции Оверэйссел, поскольку осмелился поставить под вопрос законность повинностей крестьян, существовавших еще со Средних веков. В 1781 году ван дер Капеллен, отчасти воодушевленный событиями в Америке, опубликовал анонимный памфлет под заглавием «К народу Нидерландов». В страстных выражениях он призывал нидерландцев избавиться от власти старой городской и статхаудерской олигархии и создавать новый, демократический порядок. Его должны были обеспечить избранный совет, состоящий из умеренного числа добрых, добродетельных и благочестивых граждан, который должен править вместе с статхаудером, а кроме того, свобода печати и создание милиции из вооруженных граждан. Американская революция была для ван дер Капеллена великим примером и той продуманности, с которой она, по его мнению, была осуществлена. Поэтому в тексте звучал призыв к гражданам Республики: «Все вооружайтесь, выбирайте сами тех, кто будет вами командовать, и во всем действуйте со спокойствием и умеренностью».

Памфлет оказал невиданное воздействие, потому что обстановка внутри страны и без того была сильно напряженной. Четвертая война с Англией (1780–1784) протекала неудачно, статхаудер Вильгельм V отличался беспомощностью и пренебрежением к своим обязанностям. Лучшие граждане требовали большего влияния на управление страной, повсюду люди объединялись в так называемые добровольческие отряды – милицию по американскому и швейцарскому примеру – и политические клубы, в кофейнях и на страницах газет разворачивались дискуссии.

Страна разделилось практически на два лагеря: с одной стороны, оранжисты, городские регенты и приверженцы власти статхаудера, которые хотели оставить все в более или менее неизменном состоянии, а с другой – так называемые патриоты, нидерландцы, которые под гражданскими правами и обязанностями понимали не только нечто индивидуальное, но также и нечто политическое. Среди последних было заметно много ремонстрантов, лютеран, католиков и иудеев, которые надеялись, что это реформаторское движение положит конец их неравноправному положению.

У патриотов можно различить разные направления. Некоторые находились под сильным влиянием таких классических политических мыслителей, как Цицерон, которые утверждали, что управление обществом есть res publico[11]11
  Дело общества, дело людей (лат.).


[Закрыть], всеобщая обязанность, которую должны нести все разумные граждане. Впрочем, идеи народного господства побаивались: сословное чувство этой группы патриотов не заходило так далеко, чтобы предоставить право участвовать в совместном решении простым людям с улицы. Другие патриоты под влиянием американской революции и произведений таких французских философов, как Вольтер и Дидро, пошли немного дальше. Они восприняли понятие «просвещение» почти буквально: наступил момент, когда благодаря разуму, науке и гуманизму человечество сможет освободиться от тьмы, в которой оно пребывало многие века.

Эта тенденция, проявлявшаяся повсюду в Европе в XVIII веке, наиболее просто сформулирована Джонатаном Исраэлем в четырех главных понятиях: движение к толерантности, секуляризация, систематизация знаний и популяризация. Повсюду в нидерландских городах в те годы создавались товарищества и клубы, в которых не только велись оживленные дискуссии, но также читались лекции и доклады, проводились выставки произведений искусства и устраивались концерты, ставили естественно-научные эксперименты. В Амстердаме для этих целей на канале Кейзерграхт общество «Felix Meritis» построило специальное здание, которое до сегодняшнего дня еще функционирует как театр и дискуссионный центр. Когда в 1774 году во Фрисландии пророчества о конце света в связи с тем, что Меркурий, Марс, Юпитер, Венера и Луна сильно приблизились друг к другу, вызвали панику, чесальщик шерсти Эйсе Эйсинга сконструировал на потолке своей гостиной во Франекере движущуюся модель Солнечной системы, чтобы продемонстрировать, что эти страхи беспочвенны. Он работал над моделью в течение семи лет, с 1774 по 1781 год. Это самый старый поныне действующий планетарий на свете. Грузы огромных часов, расположенных на чердаке, свисают в нишу комнаты.

Просветительские устремления в Нидерландах имеют иные временные рамки, чем в других странах: если Просвещение в прочей Европе лишь в ходе XVIII века достигло полного развития, то здесь в тот же период оно, казалось, уже миновало свою кульминацию. Это можно было бы объяснить «законом тормозящего преимущества», который однажды сформулировал историк Ян Ромайн. То, что для многих французов и других европейцев середины XVIII столетия было принципиально новым, для образованной части нидерландцев представлялось достаточно знакомым. Дискуссии Просвещения и позднего Просвещения опирались на идеи, которые благодаря нидерландским традициям свободы мнений уже, по меньшей мере, полтора века существовали в Республике, начиная с трудов Эразма, Гуго Гроция, Спинозы и всех иностранных философов и диссидентов, которые публиковали здесь свои сочинения и находили в Республике убежище в трудные годы: Декарта, Бейля, Локка, Вольтера и многих других. Нам не следует, однако, слишком идеализировать эту свободу духа: например, знаменитый «Философский словарь» Вольтера под давлением кальвинистского духовенства в 1764 году, сразу после его появления, был запрещен амстердамским магистратом, потому что «подрывал все основы религии и нравов». Похожая судьба ожидала и другие философские работы, принадлежавшие перу как Вольтера, так и других мыслителей.

Ранее нидерландское Просвещение XVII века (помимо Спинозы стоит вспомнить таких естествоиспытателей, как Херман Бурхаве, Ян Сваммердам и Антони ван Левенгук) имело очень большое влияние на европейское Просвещение, но в XVIII столетии это влияние значительно уменьшилось, как и в области торговли и судостроения. Джонатан Исраэль пишет: «Нидерландское Просвещение имело для Европы фундаментальное значение в первые 30 лет XVIII века, в десятилетия середины века значение это уменьшилось, а в последнем тридцатилетии его влияние стало совсем незначительным». Отчасти он объясняет это языковым барьером: рядом друг с другом в Республике существовали два различных интеллектуальных мира – франкоязычный, с одной стороны, и нидерландско– и латиноязычный – с другой. Всемирно известный гугенот Пьер Бейль прожил более 25 лет в Роттердаме, не выучив ни слова по-нидерландски.

Впрочем, в Нидерландах политическое воздействие Просвещения продолжалось в форме движения патриотов, которое год за годом набирало силу. Серьезным противником патриотов был статхаудер Вильгельм V, очевидно слабая фигура, не понимавшая новый дух времени. В потоке памфлетов и карикатур он изображался ребенком, находившимся полностью под надзором своей жены, прусской принцессы Вильгельмины. Утверждали даже, что Вильгельм во время молитвы «Отче наш», произнося слова: «Да будет воля Твоя», обращал свой взор на супругу и протягивал к ней смиренно сложенные руки. В первую очередь образованные граждане: адвокаты, врачи, мелкие и средние предприниматели, то есть представители растущего среднего класса, – сознавали, что настало время смены власти. К ним присоединялись также все больше членов городской элиты, особенно молодежи, которые почувствовали возможность свести счеты со своим старым противником – домом Оранских.

Однако и Оранские получали поддержку, – конечно, со стороны старых аристократических семей, но также и прежде всего со стороны мелкой буржуазии и рабочих, поощряемых консервативным духовенством, поскольку конфликт вновь приобрел черты религиозной борьбы. В Амстердаме, например, такие большие рабочие районы, как Йордаан и Каттенбюрх, всегда резко настроенные против городских регентов, стали теперь страстными оранжистами: враг их врага должен быть, по их мысли, их другом.

Сначала борьба велась в основном на бумаге, причем обе партии, чтобы отличаться друг от друга, использовали небольшие символы: у патриотов – изображение шпица на значках и табакерках, а у их противников – апельсиновое дерево на формах для печенья и разных безделушках. Ситуация обострилась, когда патриоты стали готовиться к вооруженному захвату власти и организовывать в городах милицию и добровольческие отряды. В Роттердаме и Амстердаме со временем дело дошло до небольших стычек между оранжистами и милицией патриотов.

Противостояние особенно обострилось после 1780 года. В 1785 году Вильгельм V даже счел за лучшее покинуть свою резиденцию в Гааге и обосноваться в цитадели оранжистов – Неймегене. Все просьбы о возвращении этот неуверенный в себе статхаудер игнорировал. В конце концов его решительная супруга Вильгельмина в июне 1787 года решила на свой страх и риск предпринять поездку в Гаагу. Однако на половине пути ее задержала милиция патриотов, она была вынуждена несколько часов просидеть в ближайшем крестьянском доме, а затем она была вынуждена несолоно хлебавши отправиться обратно.

После такого оскорбления ее брат, прусский король Фридрих Вильгельм II, решил вмешаться. Его 25-тысячный экспедиционный корпус не встретил практически никакого сопротивления со стороны патриотов, в Гааге был восстановлен старый порядок, Вильгельмина, Вильгельм V и весь их двор вернулись и заняли свое прежнее положение. Последовало несколько судебных процессов, но уже вскоре жизнь потекла по прежнему руслу. Несколько тысяч активных патриотов бежали во Францию. Революция в Республике затаилась, но ненадолго. Двумя годами позже, 14 июля 1789 года, в Париже произошел штурм Бастилии. А еще через три с половиной года, 21 января 1793 года, пала голова Людовика XVI. В 1794 году французские революционные войска, включая «Батавский легион» нидерландских патриотов, подошли к южным границам Нидерландов. Во время последовавшей затем зимы стояли такие сильные морозы, что даже дельты Рейна и Мааса не смогли послужить защитой от их наступления.

Десятого января 1795 года французская армия перешла замерзший Ваал, 16-го был занят Утрехт. Восемнадцатого января в дверь дома бургомистра Амстердама Маттейса Страалмана, расположенного на канале Херенграхт, постучал неизвестный господин. Он представился «гражданином К. Крайенхофом» и сообщил, что послан от шестой дивизии французской Северной армии, чтобы заранее обсудить мирную передачу власти. Его вежливо пригласили войти и в натопленной гостиной угостили закусками и напитками. Тем же днем Вильгельм V с семьей бежал с замерзшего берега Схевенингена на рыбацком судне в Англию.

Развал Республики проходил, несмотря на иногда возникавшее тут и там сопротивление, со «спокойствием и умеренностью», к чему когда-то призывал ван дер Капеллен тот ден Пол, – если не принимать во внимание то, что вокруг поставленных повсюду «деревьев свободы» нидерландские девушки танцевали с французскими санкюлотами новую, дикую валету. Возвратившиеся изгнанники, которые после долгих дискуссий сочли наиболее приемлемой новую форму государства (республиканского, централизованного, единого), еще до окончания военных действий провозгласили Ба-тавскую республику. Десятилетие спустя, 5 июня 1806-го, через полтора года после того, как Наполеон Бонапарт короновался императором французов, Батавская республика была переименована в Королевство Голландия, где королем стал брат Наполеона, Людовик Наполеон. А в 1810 году, после ряда разногласий между двумя братьями, нидерландское вассальное государство было просто-напросто присоединено к Франции.

Переворот в Нидерландах не знал пламенного воодушевления Французской революции, и поэтому страна избежала ужасных конфликтов, которые в этот период бушевали во Франции. Внутри государственной кальвинистской церкви было течение, которое связало идеи Просвещения с реформатскими устремлениями. Это так называемое течение свободомыслящих расширило идеалы Просвещения, обогатив их умеренным протестантизмом, и подобную смесь рационализма и христианского усердия воскресенье за воскресеньем проповедовали с бесчисленных церковных кафедр.

Постоянных и драматичных столкновений между секуляризмом и всемогущей, консервативной государственной церковью – их блестяще отобразил Гюстав Флобер в вечных спорах пастора и аптекаря в «Мадам Бовари» – Нидерланды, таким образом, никогда не знали. Целая армия «современных» пасторов, члены местных клубов и объединений читателей, редакторы газет, школьные учителя и авторы прокламаций постепенно на протяжении всего XIX века превращали это рационально-христианское идейное богатство в общее достояние.

В Нидерландах никогда не было известно ничего подобного понятиям contrat social, etat, citoyens[12]12
  Общественный договор, статус, граждане (фр.).


[Закрыть]. Здесь привычно говорили о власти и подданных, даже когда эти «подданные» с давних пор делали практически всё, что им заблагорассудится. Кроме того, здесь никогда не существовало четкого разделения между государством и религией. Имела место религиозная свобода, хотя еще в годы моей юности считалось совершенно нормальным, что заседания муниципальных советов официально открывались служебной молитвой. Если у Нидерландов в данной области есть традиция, то это традиция просвещенной теократии.

Около 1800 года повсюду в революционной Европе слово «гражданин» означало почетное звание. Однако нидерландский идеал гражданственности, который формировался с середины XVIII века и которому предстояло до второй половины XX столетия определять политические отношения новой нидерландской нации, заметно отличался от расхожего гражданского самопонимания в других странах Европы. Во Франции и в большей части Германии, как отмечают специалисты по XVIII веку Йоост Клук и Вейнанд Меинхардт, граждане еще долго продолжали борьбу за свои права с дворянством, так как не могли придать своим нормам всеобщее значение. В других странах гражданский идеал использовался для того, чтобы провести границы между классами и подчеркнуть различия между возникавшими национальными государствами.

Нидерландские гражданские идеалы, сформировавшиеся по большей части в городах, где гражданское общество на высоком уровне овладело культурой чтения и дискуссии, имели еще и другие акценты. «Гражданская культура 1800 года была эгалитарной, что, впрочем, не означало, что все граждане должны были быть равными как индивиды, – пишут эти два утрехтских историка. – Эта культура связывала в принципе всех граждан без различий. Она никого не отторгала и имплицитно несла в себе обещание, что со временем каждый сможет стать полноправным гражданином. Доступ в эту культуру был гарантирован эгалитарным идеалом воспитания, в котором пелась хвала золотой середине. Хотя гражданин 1800 года сетовал иной раз на бесцветность такого идеала, он охотно менял блеск европейского уровня на преимущества, которых ожидал от широкого распространения искусства и культуры».

К концу XIX столетия и в Нидерландах нашел распространение элитарный образ мыслей; при этом акцент сместился с того, что граждан объединяет, на то, что их разъединяет. Но рядом с ним и под ним умами по-прежнему владел эгалитарный и освободительный идеал XVIII века.

Фундаментальный разрыв с ним произошел только в 80-х годах XX века.