Текст книги "Газета День Литературы # 153 (2009 5)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Слишком много всего, в равной степени и многозначного и бессмысленного: облик, подземная река, предчувствие, предупреждение, глубины, музыка, нота... Это цитата из повести Проскурина «Чёрные птицы».
У Леонова есть столь же сложно построенные фразы – но там почти всегда каждое слово взвешено на точных весах, даром, что ни всякий обладает необходимым слухом для того, чтоб это услышать.
Впрочем, в некоторых своих вещах Проскурин был крепким мастером.
Самая известное его сочинение – трилогия «Судьба» (1972), «Имя твоё» (1977) и «Отречение» (1990).
Первая часть трилогии была успешно экранизирована, что отчасти обусловило известность Проскурина. Именно в этих вещах Проскурин шёл одновременно от Шолохова (и Толстого) и от Леонова (и Достоевского). Не удался ни настоящий эпос (а кому он, с другой стороны, удался?), ни работа со сложными психологическими характерами, которые, как у Леонова, имели бы не только первое, но и второе, и третье потайное дно.
Ныне драматические коллизии этой огромной трилогии способны оценить люди не только с ортодоксальным советским мышлением, но и достаточно сентиментальные по натуре – что является не самым частым сочетанием в человеческом характере.
Какие-то главы в трилогии написаны убедительно, но прочесть тысячи страницы текста для того, чтоб их разыскать, сможет далеко не каждый.
Самое лучшее, на наш взгляд, сочинение Петра Проскурина – автобиографическая вещь, опубликованная уже после его смерти, «Порог любви». Там была замечательно хорошо уловлена интонация – спокойная, сердечная и мудрая. Если бы не пространные рассуждения о литературе, книга была бы совсем хороша. Однако именно в «Пороге любви» Проскурин признался в своей читательской любви к Леонову, и больше ни об одном писателе в своей, по сути, итоговой книге он не говорит с таким почтением.
«В истории литературы, – пишет Проскурин, – в том числе и нашей, русской, есть много примеров, когда одно, далеко выходящее вперёд произведение вызывало целый поток подражаний себе … Так было с „Русским лесом“ Леонова, с его открытием Вихрова и Грацианского. Нет смысла заниматься утомительными и долгими раскопками, стоит приподнять всего лишь поверхностный слой, чтобы обнаружить, какая когорта пишущих черпала и черпает из бездонного родника леоновского открытия, которое можно назвать „открытием противостояния“; да, да, и в жизни так оно и есть».
Любопытен для нас и последний роман Петра Проскурина – «Знак зверя», опубликованный в 1999 году.
Ещё в конце 80-х Проскурин навлёк на себя гнев либеральной общественности, когда публично и с неизменным презрением говорил о новомодных на тот момент литераторах, берущихся описывать Сталина. «Для этого нужен талант Шекспира или Достоевского!» – ругался Проскурин.
Смеем предположить, что говорил он с голоса Леонова: Леонид Максимович вскоре после смерти вождя обронил фразу о по-шекспировски разнородной и сложной фигуре Сталина; и потом многократно повторял это в разговорах; и Проскурину тоже наверняка говорил.
На исходе 90-х, Проскурин взялся за большой роман, правда, не о Сталине, а о Брежневе, но Иосиф Виссарионович в «Числе зверя» тоже появляется, – навещает Леонида Ильича во сне и устраивает всем разнос.
Книга эта, в сокровенном своём смысле, о том же, что и «Пирамида» – об истончении всех истин, о распадающемся у нас на глазах государстве, о народе, который иссякает.
Да и начинается «Число зверя» с леоновской ноты: «Тихий и светлый ключ, выбиваясь на поверхность, чуть шевелил чистый песок. Присмотревшись, можно было увидеть подвижные, живоносно затейливые струйки песка на дне небольшой колдобинки – здесь, среди болот и мореновых взлобков, брала начало Волга…»
Это, конечно же, леоновский ручеёк, его увидел и был навек поражён маленький Ваня Вихров, в него вонзал свою трость Грацианский.
В самом сюжете проскуринского романа ничего родственного Леонову нет вообще – книга медленная, вымороченная, конспирологическая, даром, что Юрий Бондарев назвал «Число зверя» великим сочинением.
Зато общее есть в самой атмосфере, создаваемой писателями в их последних романах – атмосфере марева, передвижения оживших клочьев тумана, предчувствия последнего человеческого поражения.
Писатель Александр Проханов «Число зверя» читал, и после него, в том же году, начал серию своих босхианских, прославивших его сочинений – от «Господина Гексогена» и далее. Тут Проскурин на него безусловно повлиял. Об этом никто ещё не говорил, просто потому, что Проханова прочли почти все, а Проскурина почти никто. Всю эту внешнюю атрибутику – вожди, юродивые, не очень глубокая мистика, масонский заговор, гибель Красной Империи, явления Сталина, и прочее и прочее – Проханов знал сам, но именно Проскурин дал ту размытую оптику, ту странную, заговаривающуюся стилистику, в которой только и возможно подобное описывать.
Иногда говорят, что последние прохановские романы написаны под влиянием «Пирамиды». Мы спросили о том у самого Проханова, и выяснили, что последнего романа Леонова он так и не прочёл. Посему тут стоит вести речь о влиянии опосредованном, через Проскурина.
Проханов читал «Русский лес» (он и сам работал лесником, кстати). О прямом влиянии тут тоже говорить, наверное, не стоит; однако любовное, полуязыческое, но с тайным знанием о едином Боге, восприятие природы, безусловно, роднит первую книжку Проханова «Иду в путь мой» с «Русским лесом».
***
Самые глубокие взаимоотношения, на наш взгляд, сложились между Леоновым и Валентином Распутиным.
Леонов любимейший писатель Распутина, у него он учился строить драматургию своих вещей.
Коллизия со сбором детей вокруг постели умирающего родителя появляется в «Половчанских садах» Леонова, – и на той же коллизии построен распутинский «Последний поклон». (Справедливости ради стоит сказать, что впервые подобный сюжет появился в пьесе Гауптмана «Праздник примирения», но что-то нам подсказывает, что Распутин апеллировал всё-таки к Леониду Максимовичу.)
Повесть «Пожар» написана в том же ритме, что и «Саранча». И то, и другое, по сути, повесть-катастрофа; и при помощи этой, происходящей в обеих вещах, катастрофы, выясняется, в какой стране мы живём и какие мы сами. Пафос «Пожара», «Саранчи», и, например, «Русского леса» прост, и по нынешним временам воспринимается чуть ли не иронично: необходимо сберечь всенародное, национальное добро, которое буквально горит по нашей вине, предвещая нам и нашим потомкам жизнь на пепелище.
О том, что бегство всего живого с места строительства бумажного комбината в романе «Соть» предвещает распутинское «Прощание с Матёрой» писали до нас.
Можно говорить о картинах странного, почти непостижимого умом сочетания сердечности и бессердечности крестьянского мира, видной у Леонова в «Барсуках» и «Необыкновенных рассказах о мужиках», а у Распутина в первой же повести «Деньги для Марии», и в самой лучшей, великой его книге «Живи и помни».
По-леоновски Распутин почти никогда не скатывался в публицистику (по крайней мере, до «Пожара»), но наличие в тексте авторских «заковык», будто бы мимоходом брошенных деталей создавало, как нынче выясняется, куда более точную и ёмкую картину русского и советского мира.
Наконец, у Распутина более чем у кого-либо встречаются эти не нарочитые сгустки мысли, почти прозрения, которые принято называть «афоризмами». Это также признак особого внимания к слову, леоновского.
У Леонова можно открыть любую книгу, и зачерпнуть пригоршню замечательно точных наблюдений. Вот, к примеру, «Дорога на Океан»: «Прежде чем научиться думать, люди учились улыбаться». «Когда любовь, и недостатки радуют, когда её нет, и достоинства раздражают». «Надо рассердить женщину, чтобы узнать какой она будет много лет спустя». «Шибче горя не бывает родства». «Мужчина изменяет от нечистоплотности, а женщины от величия и горя». Надо только делать скидку, что утверждения эти принадлежат разным героям и не являются авторской позицией; однако если не объективная глубина, то субъективная меткость в таких выражениях всегда чувствуется.
Распутин тоже знал, что так, через одну фразу, можно сразу вскрыть человека.
Чего у Распутина нет – так этого леоновского тайного едва ли не конфликта с Богом. Распутин оперирует другим понятием, это – Судьба.
Если в представлении Леонова, по крайней мере, позднего, человеческую судьбу нужно таскать с собой, как «осклизлое бревно», то распутинская Судьба, при всём ужасе, выпадающем иной раз на человеческую долю, – всё равно до последней минуты тёплая, обещающая тебе приют. По крайней мере, пока ты человек, а не волк.
И здесь вот о чём хочется поговорить.
Никто, кажется, ещё не заметил прямой связи между упомянутой книгой «Живи и помни» и сочинениями Леонова.
Там есть одна, не самая важная, второстепенная коллизия: и у Леонова в «Барсуках», и у Распутина героиню пытается соблазнить прибывший в деревню уполномоченный. Тут, однако, есть разница меж леоновским и распутинским восприятием женщины. Леоновская героиня поддаётся соблазну, распутинская – нет.
У Распутина вообще, от первой до последней повести, едва ли не вся земля Русь держится на женщине. Стоит отдельно сравнить главных героинь в упомянутых повестях «Пожар» и «Саранча». У Распутина жена того мужчины, что идёт навстречу катастрофе, – неотъемлемая часть его, воистину ребро. Леонов же, напротив, пародирует в «Саранче» достоевскую Настасью Филипповну: развенчивая её, буквально раздевая в финале повести донага – и лишая эту наготу всякой женской силы, привлекательности, тайны.
Надо сказать, у Леонова во всех его сочинениях нет ни одного счастливого и нежно любимого им женского образа, кроме, разве что, Дуни в «Пирамиде», которая, правду сказать, не совсем в земном рассудке пребывает. (Достаточно ходульный женский образ в пьесе «Лёнушка» не в счёт.)
Иногда встречаются у Леонова чудесные девушки – но они почти ещё дети; и бывают старухи, умудрённые многотрудной жизнью. Молодые же, если не в пороке живут, то, как минимум, несчастны: например, эмигрантка Женя, циркачка Таня в «Воре» и молодая советская женщина Варя в «Русском лесе» (все три, в конце концов, погибают).
А чаще всего судьба женщин и несчастна, и порочна одновременно: от разрывающейся меж двумя «барсуками» главной героини первого леоновского романа, к ещё одной, гнилью подёрнутой реинкарнации Настасьи Филипповны – Маньки-Вьюги в «Воре», вплоть до Лизы из «Дороги на Океан», сделавшей в припадке истерики аборт от обожающего её мужа, и жены Вихрова, сбежавшей от него вместе с ребёнком, – женщины, может, и честной, но сердечно какой-то холодной. Завершает этот скорбный ряд циничная и фригидная Юлия Бамбаласки из «Пирамиды».
Во взгляде на женщин, повторимся, Леонова и Распутина ничего не роднит; да и, кажется, Валентин Григорьевич даже не мог заподозрить учителя в таком сумеречном воззрении на слабый пол. Но мы-то уже знаем, что Леонид Максимович и на мужчину смотрел не более радужно. И тут-то они с Распутиным сошлись.
Главная метафора книги «Живи и помни», конечно, леоновская: мужчина, превратившийся по сути своей в волка, предавший и Отечество, и любовь (и в волчьем обличии вернувшийся к своей женщине).
Книга «Живи и помни» могла бы называться «Волк», когда бы не было такой пьесы у Леонова.
У Распутина дезертировавший с фронта солдат напрямую волком не называется нигде. Но книга начинается с того, как он, живущий в заброшенной зимовейке, отпугивая волков, научился страшно выть. Кульминация «Живи и помни» – тот момент, когда дезертир гонит по лесу корову с телком, и, уведя их подальше от людей, телка забивает. Так он становится волком, ворующим беззащитную малую скотину у людей. И кровь его, ставшая волчьей, легко уносит его из зимовейки, когда за ним начинается охота. Ничто в нём человеческого уже не остаётся, и он ни единой жилкой не чувствует, что беременная его ребёнком женщина, его жена Настёна, топится в реке, не вынеся своей судьбы, своего невольного предательства и обрушившегося на неё презрения мира.
***
На исходе 60-х, в начале 70-х годов Леонов узнаёт о двух писателях, которые впоследствии станут в известном смысле антиподами. Мы говорим и Юрии Бондареве и Александре Солженицыне.
В сегодняшнем нашем восприятии два этих имени сложносочитаемы, но в течение, как минимум, трёх десятилетий, оба вполне могли соперничать за звание первого русского писателя.
Бондарев был не просто известен – он был популярен, и не только у нас, но и за рубежом, где с 1958 по 1980 год опубликовано 130 наименований его книг.
На наш, весьма субъективный взгляд, общий уровень прозы (и тем более публицистики) Солженицына выше, чем общий уровень сочинений Бондарева. Но в лучших своих вещах Бондарев берёт высоты, недоступные Солженицыну – писателю очень сильному, но лишённому той почти непостижимой музыкальности, которая является основой всякой великой прозы.
При чтении Солженицына всё время остаётся ощущения огромного мастерства – и при этом сделанности, рукотворности, отсутствия тайны.
Когда, напротив, читаешь военные вещи Бондарева, ощущаешь в невозможной какой-то полноте огромную и страшную музыку мира. Безусловно, Бондарев – один из лучших баталистов в мировой литературе; сражение, скажем, в романе «Горячий снег» сделано великим художником.
Сказав «военные вещи Бондарева» мы не оговорились. Поздний Бондарев оставляет неистребимое ощущение, что книги его написаны не одним, а двумя людьми. Возьмите, к примеру, «Берег», где первую и третью «мирные» части читать по большей части сложно по причине чрезмерной литературности самого вещества прозы, удивительного какого-то обилия неточных эпитетов и описания непродуманных эмоций. Но вторая, военная часть «Берега» опять удивительно хороша – прозы такого уровня в России очень мало.
Впрочем, некоторые поздние вещи Бондарева, скажем, «Бермудский треугольник» не распадаются и выглядят вполне крепко: но при ближайшем рассмотрении выясняется, что и этот роман, по сути, связан с войной, и являет собой описание не очень далёких от передовой тылов уже идущей новой Гражданской.
Бондарев, повторимся, писатель военный – что его вовсе не умаляет, как не может умалить такое определение, скажем, Василя Быкова.
Как военного писателя Леонов и узнал Бондарева.
Их познакомил Александр Овчаренко в 1971 году, кстати, 23 февраля.
В первом же их разговоре, как нам кажется, заложена суть последующих литературных взаимоотношений Бондарева и Леонова.
Последний сразу спросил Бондарева о Достоевском: это была первая и привычная леоновская проверка.
– Мне ближе толстой с его плотскостью, мясистостью, жизненностью, – честно ответил Бондарев. – Достоевского тоже люблю, но он меня часто смущает алогичностью.
Леонов, вспоминает Овчаренко, долго молчал, потом сказал:
– У него не алогичность. Сила искусства достигается другим – наибольший эффект дают ходы шахматного коня. Я пишу три главы, всё развивается последовательно, читатель ждёт дальше того-то. И вдруг я делаю резкий, непредвиденный им поворот, всё летит черепками… А между тем внутренне это обусловлено, а не то, чего ждал читатель. Это – ход конём.
Умение «ходить конём», к слову, одно из главных отличий Леонова от всех иных его современников.
Большинство русских писателей выстраивает сюжет почти прямолинейно. Леонов в лучших своих вещах строит сюжет как кардиограмму, на которую наложена ещё одна кардиограмма. Совпадение одного сердечного удара с другим – это и есть леоновский сюжет.
Леонов ещё не раз будет обсуждать строение сюжета и фразы с Бондаревым, и это, наверное, ещё один, после Проскурина, случай, когда леоновская наука по большей части пойдёт писателю во вред.
Огромная сила Бондарева была совсем в другом, он «добывал» неслыханную и ошарашивающую музыку ясностью своей, мужеством, меткостью, жизненностью. То есть, наследованием толстовскому, но ни в коем случае не достоевскому пути.
Всякий раз, когда Бондарев будет «ходить конём» хоть в пределах одной фразы, хоть в целых романах, он будет ломать свою же, такую простую и мудрую, партию.
Распутин, к примеру, не пошёл по леоновскими путями утяжеления сюжета и фразы, и в итоге, пожалуй, выиграл.
В любом случае, Леонов будет ставить Бондарева очень высоко, а в Солженицыне на какое-то время даже разочаруется. Но далеко не сразу, и далеко не навсегда.
Ещё в 1969 году он скажет Овчаренко о Солженицыне:
– Говорят, что Солженицыну намекнули, что его могут выслать, на что он ответил: «Это значит обречь меня на смерть!» Если он так сказал, то это многое значит...
На самом деле, это куда больше говорит о самом Леонове. И только что упоминавшаяся нами повесть «Evgenia Ivanovna», и все леоновские белогвардейцы из романов и пьес, и собственная его судьба подтверждают, что он ни для себя не видел жизни вне Родины, ни для своих героев.
Спустя некоторое время Леонов, если верить Овчаренко, начнёт отзываться о Солженицыне куда раздражённей: и что не без некоторого политиканства его вещи написаны, и что непонятна та идея, во имя которой это политиканство Александр Исаевич проявляет.
Между прочим, заметит Леонов у Солженицына такую вещь, как «нагнетание мелочей». Мы-то уже знаем, что он сам этим «нагнетаньем» владел в полной мере, но, видимо, считал, что молодой сотоварищ по литературе «мелочи» собирает с какими-то другими целями.
В любом случае, когда Солженицына начинали травить, Леонов на проработку его не пришёл, о чём Солженицын не без язвительности поминает в книге «Бодался телёнок с дубом»: «У них уже был густой, надышанный и накуренный воздух, дневное электричество, опорожнённые чайные стаканы и пепел, насыпанный на полировку стола – они уже два часа до меня заседали. Не все сорок два были: Шолохову было бы унизительно приезжать; Леонову – скользко перед потомками, он рассчитывал на посмертность».
У Александра Исаевича был, безусловно, меткий глаз, и Леонов действительно мыслил далеко не сиюминутными категориями. Однако ж элемент лукавства в описании, данном Александром Исаевичем, есть: если Шолохову «унизительно» как человеку, то Леонову всего лишь «скользко перед потомками». А как человеку вроде и не унизительно?
Зимой 1974 года, после высылки Солженицына за границу, Леонову ещё раз напомнят его годы молодые, придя с просьбой подписать антисолженицынское письмо.
На что Леонид Максимович попросит предоставить ему написанное Солженицыным «в полном объёме» – тогда, мол, я подумаю.
Очень изящный ответ.
В достаточно полном объёме он узнает Солженицына уже в конце 80-х.
«Достойный эпилог к „Капиталу“ Маркса», – мрачно скажет Леонов о сочинении Солженицына.
И чуть позже добавит в одном разговоре:
– Солженицын – не художник, но серьёзно смотрящий на жизнь общества литератор, политический мыслитель. Он берёт важные тезисы, которые требуют большой ответственности и зоркости. Когда прикасаешься к великой трагедии народа, должны быть чисты помыслы – будто ты на костёр идёшь…
Несмотря на соразмерный масштаб и личности, и таланта – их, конечно же, не роднило почти ничего. Внешне (очень внешне!) схожая, несколько мрачная, недобрая, трудная, медленная проза Леонова и Солженицына строится на совершенно розных законах, и повествует в конечном итоге о разном.
И позднее признание в какой-то мере правоты Солженицына Леоновым означало лишь то, что Леонид Максимович нашёл ещё одно подтверждение своим апокалиптическим предчувствиям, которые у него и без «Архипелага ГУЛАГа» наличествовали, и были им самим уже описаны.
И поздняя статья Солженицына о «Воре» является, по сути, развёрнутым размышлением на тему «Насколько Леонов был антисоветским писателем?» Проще говоря, Солженицын, со своей стороны встраивал патриарха советской прозы в собственное миропонимание.
Оба, конечно же, по настоящему любили Россию… Но для Леонова жизненный путь Солженицына был просто немыслим; равно как и, естественно, наоборот.
Так и существуют они пока в очень разных измерениях, два огромных, непознанных в полной мере небесных тела.
Дмитрий ВОЩИНИН ПРАЗДНИК ПАСХИ
Отрывок из повести “Купола”
Утренний свет из обрамлённого кружевными занавесками окна явился вместе с нежным голосом горничной Паши:
– Наденька, пора вставать!
Надя легко ступила на пол, подбежала к окну и раздвинула занавески. Солнечные лучи прохладного весеннего утра, прозрачный свет золотых куполов Сретенской церкви, свежесть пробуждения и тепло родного дома: всё это радостно охватило её душу.
«Как хорошо!» – улыбнулась она.
Большего счастья и умиротворения невозможно представить на седьмом году жизни.
Быстро накинув платье, она спустилась вниз и побежала через гостиную на кухню.
– Бабуля, можно, я помогу тебе?
Бабушка улыбнулась, она уже давно была на ногах, давала распоряжения прислуге по подготовке теста и начинки к праздничным пирогам и разнообразным закускам, которых готовилось множество. Надя как на крыльях пролетела по кухне с широкими столами и большой русской печью и выглянула на улицу из открытого окна.
За надворными постройками виднелся небольшой сад с цветником и десятком яблонь: три большие и развесистые, остальные пониже – неуклюжие и тонкие маленькие трёхлетки, посаженные прошлой весной. Оттуда слышалось весёлое щебетание птиц.
Аккуратные дорожки в начале сада были разделены на небольшие участки с огородными грядками и ягодными кустами. Три огромных берёзы облюбовали расквартировавшиеся недавно грачи. Два из них важно прогуливались по двору возле небольших, не успевших высохнуть лужиц. Голубое без единого облачка небо.
Надя с наслаждением вдыхала целительный и нежный весенний воздух.
Уже несколько дней шли приготовления к радостному празднику. По традиции к пасхе всё начиналось с уборки дома: до блеска перемывались полы, протиралась мебель и утварь до вазочек и узорчатых вышитых салфеточек, перетрясались постели, платья и одежды, тщательно чистилось столовое серебро, иконы, лампады.
Надя знала, что ей сшили к празднику новое красивое платье из тонкой розовой шерсти и атласа, и очень хотелось скорее его надеть. Вчера она закончила подарок маме – шитьё бархатной туфельки для часов; сейчас она достала её и показала бабушке.
Бабушка прижала её к себе:
– Какая ты у меня умница…
Бабушка знала и понимала её лучше родителей. Ей нравилась пытливость, старательность и неуёмная работоспособность внучки. Она первая заметила, что всё интересовало это маленькое, растущее рядом существо, и любое проявление поиска в этой маленькой жизни радовало и придавало новые силы и ей самой.
Глядя на неё, она как бы сама проживала вновь своё детство и видела себя со стороны, глубоко ощущая каждый час.
– Бабушка, мы пойдём сегодня к реке?
– Нет, милая, дел много. Попроси папу, и сразу после завтрака вместе с Лёней и идите.
– Бабушка, пока они встанут да позавтракают… я лучше пойду с тобой в церковь.
– Хорошо, Наденька, повяжи тёплый платочек на голову.
Выйдя через парадное крыльцо, они неторопливо пошли к храму.
Лёгкий весенний ветерок ещё напоминал о минувшей прохладе, но утреннее солнце, капель и отражения домов и деревьев в широких прозрачных лужицах победно укрепляли торжество будущего тепла. Воздух, прохладный и сочный, был особенно приятным.
Сретенская церковь, куда они направлялись, находилась недалеко – за поворотом метрах в ста от дома. При входе в церковь бабушка дала каждому нищему по монетке. Многие из них знали её, радостно улыбались и шептали благодарные молитвенные слова.
Несмотря на тишину и малолюдье у входа, в церкви было много народу.
Тихое благоуханное пение хора и свечи, слегка потрескивающие перед образами, приносили благостное умиротворение.
В глубине храма золотистыми бликами светился иконостас. Надя завороженно рассматривала иконы перед свечами: с ликами Христа и Богоматери с младенцем. Большой деревянный крест с распятием и терновым венцом Христа слева у стены выделялся особенно трагично и почти испугал Наденьку.
Хотя бабушка была рядом, она как-то неожиданно оказалась одна со всем окружением храма.
Люди были как бы едины, но одновременно каждый устремлял взгляд из глубины своей души. Вместе в одном, но каждый сам с собою… взглядом в безграничное… поднебесное. Надя смотрела вокруг и потихоньку крестилась, как научила её бабушка.
Домой шли также не спеша, обходя разросшиеся лужи.
– Бабушка, в церкви было много людей… и все такие разные. И молятся тоже каждый по-своему…
– Конечно, кто истинно верует, а кто… просто богобоязнен.
– Богобоязнен?
– Да… из страха Страшного суда… за содеянные грехи…
– За что же бояться, если не грешить?
– Иной раз не знаем и не ведаем… грехов наших, – задумчиво проговорила бабушка, уже входя в дом.
В доме было праздничное оживление – все уже сидели за столом. Мальчики: Лёня, Коля и Митя, и папа с мамой. К ним присоединились и бабушка с Надей. Накануне праздника взрослые почти ничего не ели, дети же с удовольствием кушали печёные жаворонки и хворост с душистым красным киселём.
– Папа, пойдём сегодня на реку? – вопросительно глянула на отца Надя.
– Правда, Петенька, прогуляйся с ребятами, они давно просили, – поддержала её бабушка.
– Да, маменька, я сам, будто ребёнок, люблю глядеть на ледоход… особенно у поворота реки.
Через полчаса Пётр Александрович в красивом бежевом пальто и модной шляпе, держа за руки своих нарядно одетых близнецов, направился к набережной. Одетые так же нарядно, Надя и Лёня шли рядом.
Решили не брать извозчика, а идти пешком, чтобы почувствовать весну по-настоящему.
Пройдя женскую гимназию, повернули направо на Косимовскую. Идти приходилось непросто: улицы были ещё наполнены нерастаявшим снегом, льдом и лужами. Наконец свернули на Козьмодемьянскую улицу: теперь надо было идти только прямо по ней до возвышающейся вдалеке Смоленской церкви.
– Папа, я сегодня в церкви видела деревянный крест, а на нём распятие Христа, и он как будто… живой…
– Да, дорогая, я ведь рассказывал вам о распятии и страданиях Христа.
– Расскажи снова, папа! – попросил и Лёня.
– Слово Пасха по Новозаветному писанию – это знамение того, как Сын Божий через Воскрешенье из мёртвых перешёл от мира сего к Отцу Небесному, от земли на Небо, освободив нас от вечной смерти. Праздник этот посвящён Воскрешению Христа или Богочеловека.
– Разве может быть Богочеловек, папа?
Как бы не слыша вопроса, Петр Александрович продолжал:
– Явившийся из Назарета Иисус, совершая воскрешение мёртвых, исцеляя больных и увечных, был восторженно принят окружающими Его паломниками, богомольцами и простым народом как Мессия, как Посланник самого Бога Отца. Вожди иудейского народа, фарисеи, старейшины и первосвященники, превратившие храмы в вертеп разбойников, дрожали за свою власть над народом, за свои выгоды от неё, и искали способ Его уничтожить.
– А что такое вертеп разбойников? – не унимался Лёня.
– Вертеп разбойников – это скопление преступников и развратников. Христос был недоволен тем, что власть имущие и некоторые первосвященники интересовались больше своей прибылью и приношениями простого народа и забывали о своих обязанностях перед ним – вселять истинные истоки верования, обеспечивать справедливость каждому, помогать бедным ощутить себя не хуже богатого. Ведь главное богатство – не материальное, а духовное.
И они, эти преступные и развратные люди, были рады тому, что один из Его учеников – Иуда Искариот, предложил передать Христа в их руки за тридцать сребреников.
Понимая, что его хотят уничтожить, Христос с учениками тайно пришёл в Иерусалим на Пасхальную вечерю, чтобы подарить Таинство Причащения и дать ученикам наставления Нового Завета.
Давая Иуде возможность раскаяния, Он сказал ученикам: «Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня». Эти слова вызвали возмущение учеников. Иоанн Богослов спросил прямо: «Кто это?» – «Тот, кому кусок хлеба подам», – ответил ему тихо Христос, и подал кусок Иуде. Взяв кусок хлеба, Иуда тотчас вышел.
Тогда Христос взял хлеб и, благословив его, разломил и раздал ученикам со словами: «Примите, ешьте. Это есть тело Моё».
И взяв чашу, подал её им и сказал: «Пейте из неё. Это есть Кровь Моя Нового Завета». Вот так, дети, Христос и установил Таинство Святого Причащения.
А после этого Он произнёс: «Заповедь новую даю вам – да любите друг друга».
Пётр Александрович прервался вдруг на этой высокой ноте и вопросительно посмотрел на детей: слушают ли, понимают ли его рассказ о Христе, ведь он не умел, к сожалению своему глубокому, говорить с ними на доступном им, упрощённом языке о таких высоких материях; да и вообще Пётр Александрович мог общаться с детьми только вот так – совсем по-взрослому.
Но к великому удовольствию его дети внимательно слушали сейчас, и даже маленькие Коля и Митя с интересом поглядывали при этом на отца.
Надя же чуть ли не с младенчества впитывала рассказы взрослых, былины, русские сказки, которые глубоко западали в её детскую память. И эта необычная история с всесильным Богочеловеком, приносящим себя в жертву людям, завораживала и беспокоила её нежную детскую душу.
Пётр Александрович успокоился и продолжал так же торжественно и печально, как и начал:
– Была глубокая ночь, когда они направились в Гефсиманский сад. Именно сюда привёл стражу Иуда, которая и схватила его Учителя. Ученики же в страхе разбежались.
Христос добровольно дал связать Себя и открыто назвался Сыном Божьим. Его привели к дому иудейского первосвященника Каифы, где, несмотря на глубокую ночь, собрались все богатые горожане, которые и приговорили Его к смерти, издевались над Беззащитным, плевали и били по лицу. Христос переносил всё это кротко и безропотно.
Для утверждения приговора связанного Христа наутро привели к римскому прокуратору Понтию Пилату. Пилат, поняв, что Христа оклеветали, – ведь только зависти и корысти ради Его обвинили в том, что Он жаждет Иудейского царствования, – заявил, что вины Его никакой нет. Но это не устроило осудивших, и они продолжали настаивать на своём.
По иудейскому обычаю в честь праздника можно было отпустить одного узника. Пилат вышел на улицу и обратился к собравшемуся народу в надежде найти сочувствие к Христу: «Кого хотите, чтоб я отпустил вам: разбойника и убийцу Варавву или Христа?»
Подстрекаемые власть имущими иудеи крикнули: «Варавву!»
Пытаясь всё же спасти Христа от смерти, Пилат приказал подвергнуть Его бичеванию, которое также по закону может освободить от смерти. Римские воины раздели Христа, привязали к столбу и жестоко избили, потом надели сплетённый из терновника венец и били по голове, чтобы колючки тернового венца сильнее ранили.
– Это тот терновый венец, что изображён в нашей церкви, папа?
