Текст книги "Газета День Литературы # 60 (2001 9)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ
Я уже где-то писал, что едва ли не сильнее, чем сами произведения классиков, люблю читать примечания к ним – что вот здесь, мол, автор полемизирует с тем-то и тем-то, здесь развивает популярную в его время философскую идею о том-то, а здесь отвечает своему коллеге, писателю такому-то… Наверное, поэтому и в публикациях наших сегодняшних авторов я пытаюсь прежде всего отыскать отзвуки хотя бы каких-то современных идей и споров, свидетельствующих о том, что искусство и сейчас творится по принципу творческого «взаимоопыления», а не в полной отгороженности автора от своих собратьев (а еще важнее – оппонентов) по ремеслу. К сожалению, в подавляющем большинстве случаев от прочитанного остается такое впечатление, что практически каждый из пишущих сегодня работает исключительно сам по себе, в зоне полной невидимости своих коллег и неведения того, что делается на сопредельном участке литературы его современниками. Может быть, именно в связи с этим из целой пирамиды прочитанных мною журналов в памяти прочнее всего засело стихотворение Александра Роскова «Четыре письма с другой стороны Земли», опубликованное в 1–2 номерах нового литературно-художественного журнала «ДВИНА», который только что начал выходить в Архангельске под редакцией Михаила Константиновича Попова.
Суть этого стихотворения – попытка оправдать отъезд поэта Александра Межирова в США, эдакая поэтическая полемика с трактовкой данного поступка в мемуарах Станислава Куняева и стремление перекрыть все националистические и гражданственные оттенки этой истории апеллированием к его старости и болезням. Но вряд ли написанное Росковым способно примирить отъехавшего ТУДА с оставшимися ЗДЕСЬ, скорее всего наоборот – ляжет очередной баррикадой еще и между им самим и его адресатом. И виной всему – эти четыре письма из Америки: «…Их отправил в мой адрес старый больной поэт: / два – из города Портленд, еще два – из Нью-Йорка. / Он доживать уехал в Штаты остаток лет, / за что Станислав Куняев устроил поэту порку / в одном столичном журнале… Полноте, гордый Стас, / чья бы корова… Да. А вы уж лучше молчите, / Межиров в свое время много сделал для вас, / и вы его называли мудрым словом „учитель“, / так же, как Евтушенко… Вслед старику плевать / только за то, что в нем капля еврейской крови… / В Портленде у него та же, что здесь, кровать, / то есть, постель больная и жалобы на здоровье…»
Надо признать, что такие качества, как полемичность, дискуссионность да и вообще какая бы то ни была перекличка между писателями, почти окончательно уходят из традиций нашей литературной практики, уступая место рядовой базарной ругани, время от времени возникающей в публицистических или критических разделах отдельных газет и журналов. Но Истина рождается все-таки именно в спорах, причем спорах – ТВОРЧЕСКИХ, а не в лае из подворотни (хотя надо признать, что честный разговор о литературных недостатках того или иного автора не всегда приятен его адресату и критика своих собратьев – дело чрезвычайно неблагодарное). Однако именно такой разговор сегодня крайне необходим нашей литературе, в которой за последние 10 лет обозначились признаки явного пробуксовывания в плане создания КАЧЕСТВЕННО новых и по форме, и по содержанию (то есть – соответствовавших бы уровню III тысячелетия) произведений. Да и чисто профессиональный уровень литературы сполз в последние годы далеко вниз – и тоже из-за того, что мы все время боимся друг друга обидеть и вместо того, чтобы честно сказать автору, что он написал слабую вещь, говорим, что это гениально. Да еще и поддерживаем иной раз эту неправду звучными литературными премиями…
На этом фоне чрезвычайно актуальным показался мне шаг, который продемонстрировал во втором номере еще одного новорожденного журнала «ЛИТЕРАТУРНАЯ ПЕРМЬ» молодой критик Олег Корсакас, не поленившийся (и, что весьма немаловажно, НЕ ПОБОЯВШИЙСЯ) устроить на страницах этого издания построчный разбор поэтической книжки Светланы Бедрий (Ланы Ашировой) «Музыка звуков», показав и ей, и тем, кто писал к ее стихам велеречивые хвалебные предисловия, к чему приводит автора художественная нетребовательность. Ну зачем, в самом деле, «как можно больше людей должны прочитать» хотя бы вот такие строки? – «Средь тумана ума плавь. / Всем уставшим в уста явь. / И, раскрыв немоты слог, / Мы с тобою на ты, Бог».
Надо сказать, что оба эти новые издания произвели на меня вполне хорошее впечатление (за исключением очень редкой периодичности, которая будет затруднять их полноценное и оперативное участие в литературном процессе). В них много добротной прозы, поэзии, есть смелая критика. Запоминаются страницы с произведениями Р.Мустонен, О.Фокиной, Е.Галимовой, В.Личутина (хотя он почему-то упорно называет самогон «шнапсом», что откровенно диссонирует с его архаичной лексикой), критика В.Якушева (хотя ему я тоже посоветовал бы воздержаться от несколько опрометчивых ссылок на авторитет «безоглядно честного в своем понимании русской судьбы В.П. Астафьева», так как и его роман «Прокляты и убиты», и многие другие публикации последнего времени грешат самым что ни на есть неприкрытым подыгрыванием антирусскому курсу в современной культуре).
Впрочем, что касается добротной прозы и поэзии, то она, безусловно, обнаруживает себя и во многих столичных журналах. Так, например, удивительно чистую в нравственном отношении повесть самарского писателя Александра Малиновского «Под открытым небом» представил своим читателям журнал «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ» (№ 5–8, 2001). Повесть эта с виду проста и незатейлива, в ней показана жизнь русской глубинки глазами малолетнего героя Шурки, но те бытовые сценки, которые запали ему в память, можно без преувеличения отнести к энциклопедии исчезающей народной жизни. Творчеству Александра Малиновского вообще присуще это стремление – спасти от забвения уходящий быт русской деревни, запечатлеть красоту ее природы, образы удивительных русских людей. Ему повезло родиться в деревне Утёвка, давшей России такого художника-самородка, как Григорий Журавлев, который, родившись без рук и без ног, научился держать кисть зубами и стал замечательным иконописцем. Но и те, кто живет в повести рядом с маленьким Шуркой, являются по-своему тоже неповторимыми людьми – носителями самоценного русского языка, ярчайших индивидуальных характеров, разнообразнейшего мастерства, позволяющего и дом построить своими силами, и карусель для ребятишек соорудить, и колодец выкопать.
Повесть не имеет четко выстроенного сюжета – просто являет нам отдельные сценки-воспоминания о том или ином событии в Шуркиной жизни, но все вместе они складываются в ту систему нравственных координат, которая на много лет определит жизненные ориентиры и автора, и его героя. Все мы, как говорится, родом из детства, и пока его образ живет в нашей душе и памяти, мы не превращаемся в Иванов, не помнящих родства.
Ну а кроме того, недостроенный Шуркиными родителями дом без крыши, в котором они вынуждены ночевать по ходу его строительства, является весьма говорящим символом и для всей нашей сегодняшней жизни. Мы ведь сегодня все в России остались без крыши и живем под открытым небом, не зная, что оно нам пошлет – небывалую жару, ураган с летающими по воздуху рекламными щитами или, не дай Бог, бомбы…
Весьма любопытным показался мне и случайно попавшийся в руки историко-литературный и информационный журнал «ЩЕЛКОВО», дающий своему читателю интересный и обильный исторический материал, а также демонстрирующий необыкновенно бережное, чуть не любовное отношение щелковской администрации к своим литературным талантам. В прочитанном мною первом номере за текущий год запоминаются материалы, посвященные дому-музею такой интереснейшей личности, как Я.В. Брюс, сокровищам князя Феликса Юсупова, судьбе новопрославленного (Архиерейский Собор 2000 года) священномученика о. Александра Крутицкого, чудесные картины художников В.Пальчикова и Н.Рыкунова, а главное – стихи и проза местных авторов: Андрея Хуторянина, Ивана Рудакова, Николая Баркова, Игоря Жданова…
Хорошо просматривается направление на поиск оригинальных авторов в пензенском журнале «СУРА» (который только что отметил свое десятилетие), не лишенный смелости шаг сделала «РОМАН-ГАЗЕТА», отдавшая свой 12-й номер за текущий год под рассказы такого «нетипичного» и вызывающего споры прозаика, как Сергей Сибирцев. Вызывают интерес многие номера «ЛИТЕРАТУРНОЙ УЧЕБЫ», «НИЖНЕГО НОВГОРОДА», «СИБИРСКИХ ОГНЕЙ», «СЕВЕРА», воронежского «ПОДЪЕМА» и ростовского «ДОНА», возродившейся в Ростове Великом «РУСИ» и хабаровского «ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА». Меня буквально потрясли опубликованные в 1–2 номерах журнала «НЕВА» за этот год воспоминания Сергея Яковлева о его работе в журнале «НОВЫЙ МИР». Наивные писатели России посылают туда свои выстраданные рукописи, думая, что кто-то их там и вправду ЧИТАЕТ, а там – только грязь да интриги, интриги да заговоры и никому никакая литература и на фиг не нужна, потому что печатают все равно только своих друганов… Впечатление такое, что на коммунальной кухне царит более высокая нравственность, чем в самом либеральном журнале России, освященном именем Твардовского! Горько подумать, что аналогичная система отношений (пускай даже и с некоторыми оговорками) может иметь место во всех других, включая и наши патриотические, журналах…
Пожалуй, сильнее всего за последнее время меня обрадовал пятый номер «РОМАН-ЖУРНАЛА, ХХI ВЕК», где появился новый роман талантливого прозаика Михаила Волостнова «Авсень при Матрешках». И хотя первый его (так, к сожалению, нигде пока толком и не опубликованный) роман – «Несусветное в Поганочках» – представляется мне намного ярче нынешнего, своеобразный «фольклорный» стиль этого автора все равно наполняет душу радостью от встречи с НОВЫМ словом…
(К огромному прискорбию, только что пришло известие о том, что во время поездки в Татарстан М. Волостнов трагически погиб в дорожно-транспортной аварии. Думаю, теперь главная задача его друзей и Союза писателей России – издать посмертную книгу Михаила.)
…Увы, но именно НОВОГО СЛОВА сегодня как раз очень и очень не хватает большинству наших литературно-художественных журналов! Ощущение от знакомства с ними такое, что почти никто нынче не стремится открывать НОВЫЕ ИМЕНА, прощупывать НОВЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ, осваивать НОВЫЕ ТЕМЫ, ЖАНРЫ и ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ МЕТОДЫ. Похоже, что прочно свыкшиеся со своим устоявшимся имиджем «толстяки» уже просто боятся рисковать и до последнего «едут» на своих вчерашних «звездах», кормя читателя воспроизведением почти одних и тех же тем да использованием приевшихся художественных методов. Печально, но поиски новых имен и направлений последнее время все больше перемещаются на страницы не наших (то есть не принадлежащих СП России) журналов – таких, как «МОЛОКО», «НАША УЛИЦА», «ОСКОЛКИ», «ЗВЕЗДНАЯ ДОРОГА», «МЫ», «ЕСЛИ», «КОЛЬЦО А», «СОЛО» и некоторые другие.
Осознавая все это, я и хочу на некоторое время проститься с читателями своей рубрики и спокойно понаблюдать, куда двинутся наши литературные журналы дальше. На текущий момент, как мне кажется, разговор о журнальной жизни превращается в чисто информационное АНОНСИРОВАНИЕ (да к тому же еще задним числом!) доходящих до Комсомольского проспекта изданий, а для критика это очень скучное занятие. Не видя зародышей НОВОГО искусства, мне становится просто не о чем говорить с читателем. Ведь главная задача критика – анализировать намечающиеся изменения в путях развития литературы, помогать авторам отыскивать варианты обновления исчерпавших себя жанров, а не «сопровождать больного до смерти». Сегодня же наша литература развивается в основном лишь в КОЛИЧЕСТВЕННОМ плане, не выходя из русла апробированных стилей и методов, тогда как мне важнее дождаться вызревания в ней КАЧЕСТВЕННОГО СКАЧКА, чтобы говорить о прочитанном было интересно и мне, и моим читателям.
Ну а пока что, пользуясь случаем, я хочу принести свои извинения Александру Казинцеву, чьи глубокие публицистические статьи в «НАШЕМ СОВРЕМЕННИКЕ», без сомнения, заслуживают гораздо более обстоятельного разговора, нежели мое беглое упоминание о них, а также всем тем, о ком я в своих журнальных обзорах ничего не сказал или же сказал недостаточно полно. Я верю, что наше расставание будет недолгим и мы еще поговорим обо всем, что заслуживает внимания.
Роман Шебалин МЫШИНАЯ РАДУГА (кое-что о физиологии Москвы)
Людей нет. Нет их. То есть – не так, не эдак, не в том чтобы – это где-то там, а здесь есть они; в принципе нет, вообще, конкретно – их нет в Москве. Нас – нет.
Ах, как же! – Вы возопите и, не разбирая дороги, как, казалось бы, – есть, чуть, ай! не поскользнувшись, но все же успев ухватиться за ручку двери, ее распахиваете, вбегаете, уже путаясь пальцами в связке ключей и вот наконец-то, влетев в квартиру, скинув только шапку и пальто, нет, лучше – прямо так – к зеркалу, – Вы помните? стояли такие старые, еще даже не шкафы, а шкапы со скрипучими дверками, теплыми, почти бархатными – там были зеркала, во весь рост, чтобы вся комнатка и еще даже – окно, а там: небо, деревья, дома, переулки – и Вы сами, запыхавшийся и тычущий пальцем в это высокое от пола до потолка отражение, возмущенно: да как же! вот он – я… И уже, так, чуть более задумчиво: да вон же, вот он я…
А вот ведь и нет же! То есть да – лицо там, глаза, пальто, гримаса серьезная, глупая, но это не Вы. Может быть, и Вы, да вот Вас все равно – нет. Поверните голову слегка влево, вправо теперь – видите? В старинном зеркале отражается помимо всякой разности: комнатка, диван там, часы, стол… Но это не важно, Вы умрете – они и не вспомнят о Вас. Еще чуть голову поверните. Видите? – отразилось окно. А там, в окне – да-да, именно, в нем, а не за ним, в нем – мир, робкий, родной и мертвый, потому что мы в нем – ничего. Но он не пуст. Он пуст нами. Как свята пустота, ее бесконечная серость, ее легкое мышиное копошение и – радуга. Вы не заметили? – в Москве всегда: радуга. Обласканных, усыпленных нас, москвичей, – не было, нет, не будет…
А с Питером легче. Питержбзбр… ну, которые ленинградцы, так вот – с ними проще. Они разом удостоверились однажды, что Питер – в их воображении. Сперва, конечно, он был в воображении одного веселого горемыки с родовыми комплексами, позже – воображение, поселившись в умах иноземельных умников, стало приобретать формы некого газа, отравленные этим газом, мужички православные составили, как бы сказали иные теоретики, – базис, и проблема вымещения воды из емкости путем погружения в оную тел православных была решена. Так что – если воображаемый город и стоит на костях, слава Митре, хоть – на настоящих!
Кто, кто сказал, что немцы – зануды? Только если так, на вид, ходят себе: подтянутые, дельные, строгие, а все ж таки – лица эдакие, будто потеряли что… Но, Бог мой, навоображали же они нам цельный город, почти столичный, да еще и с императорами! Я вот что думаю: все это из газа. Возьмем, к примеру, дом какой из Питера и перевезем его, скажем, во Владимир, – не доедет ведь, растает по дороге! Во Владимир-то, может, какая дымка и приползет, но только – никак не дом. А все почему? Потому что он из газа. Резон в этом есть. Из газа строить и дешевле, и быстрее, и легче. А самое главное – не так обидно будет, когда затопит. А это уж – обязательно… Ах, ужо серые потоки воды на город Ленина и Петра хлынут… а вот – уйдут когда – нет города Ленина и Петра. Оппаньки его, гордого. Москва – иная совсем. Тут наоборот. (В смысле – это в Питере все наоборот, так, назло, чтоб пусто не казалось…)
А мы здесь – в ее воображении.
Вот так и получается, что как бы – нас нет.
Обидно. О чем тогда?
И вдруг, так, совершенно случайно, луч света выхватывает вам блик на золотистом куполе, вы запрокидываете голову, словно пытаясь поймать, нет же! понять, узнать: что это? Порыв ветра сорвет лист с ветки, вспыхнет на листе купола отражение – золото его шелестящее плавно опустится вам в руки. Эдакий мокрый лист, – поморщитесь Вы. Еще бы – где-то всегда идет дождь.
Знаю: Москва – ведь не город это, где живут, но и не город и вовсе, – что-то морское такое, теплое; и казалось бы – нет воды ей, нет ей бушующих волн сумасшедших прибоя, нет удивительных кораблей, сверкающих всеми цветами радуги в холодных лучах осеннего солнца, нет – моря ей: что вы, как можно! – Москва – море само, его, если хотите, злокозненный клок, бесполезный обрывок… остов воды… да и еще Бог знает что, – до чего еще додуматься можно! теперь, теперь… ныне – не все ли равно! но —
– но она вовсе – не она, но – оно. Москва ведь животное (морское), упало которое с неба на землю, упав (морское – на землю), оно распласталось, словно медуза зыбкая какая, а что Москву строили – сущая ложь! как же, никак нельзя было строить, невозможно: животное с простейшей организацией сознания, или без сознания вовсе, или, – да пусть хоть так! – с трансцендентальным сознанием, – как это «строиться-выстраиваться»?
Упав: в леса, в болота с дивными зверюшками непонятными такими, чавкающими, квакающими да повизгивающими, оно хлепнуло, ахнуло и – примостилось у реки, да и словно бы – над рекой, и вышло так во временах заботливых, строгих: Москва – город городов над рекой, вода над водою, черт знает что – черт знает где!
Что-что-что знает черт, а?
Чушики, – вурдалаки да вампиры разные поселились в нежных переливах кожи московской; дома, создаваясь, вырождались из воды и земли – в небо голубиное вырастали они, а в домах тех заводились (пролетел голубь – славная пыль зачуралась в углах, под комодами, – что вдруг?) – а в домах: мыши-домовые; вишь, глупые мыши и бегают до сих пор, играя свои московские странности, пища и усики легкие топорща, лапками цепенькими перебирая ладанные сыра кусочки, ломтики патоки где-то застывшей в лужицах жидкого чая, под милыми масками-книжками серолилового пара, из которого дома и до сих пор возникая – вырастают, земноводные домики, нежные домики, домики давние, где мыши лишь да домовые только и жили, да и что же мыши! мыши-то живут и поныне —
(их порою можно в ночи увидать – перебираются из туманов в дымы или – в пар просто; а порою – и слышно, как по выгнутому в пенное небо ночное мосту с каплями звезд замерзших на проводах трамвайных – там по мосту перебегают мыши шелестящей струйкою: а-у! куда они? в навь ли опять? вновь ли – бледные дали неизъяснимых времен позвали их, добрых, наивных, или просто: чтобы мы, ночью осеннею вдруг проснувшись, увидали: в ночи над мостом, да над городом спящим – летит серая стайка мышей, и крылья теней кленов машут им, треща и стеная: что-то: прощайте! – покидает нас навсегда, навсегда и – навсегда вновь!..)
Да и что мыши! домовые вот остались! Это мы воображаемые, а мы: живем ли, барахтаясь в пепле нелепом улиц и площадей, выявляясь и возникая в своем сжатом вдруг в жизнь великолепном безвременье? что мы им? – нет, не «кто», а именно – «что» – мы, – домам и болотам, и снегам, и древним временам нашим?.. Мы, выкормыши животного, в леса и болота упавшего, животные сами, паучки-медузки, игрушечные… Река Москвы над нами кольца свои серебристые зимой вьет, летом – вьет златые, закручивая душечки наши в мутных омутах-облаках пустот священных, московских… плывем ли по улицам, людей, снега, воздухи разные, разноцветные, жадно разгребая, в пространства ли ввинчиваемся, по коридорам кривым пролетая, их навсегда разрушая, в себе – коридоры творя: хаос над хаосом, мотылек над цветком, иглою приколотый намертво: Бог мой, как прекрасны мы и как безобразно мы смертны здесь, над землей: бред над бредом – для нас и – вода над водою! Бог мой, бродом в водах простых тех – да будет дождь, будет всегда, над Москвою своею бессмертною: и кольца радуг после дождя последнего петлями света и тьмы всколыхнут простые пространства добрые над старой Москвою, и – кольцо за кольцом, как и встарь, – падет Москва – в чужедальние земли: другие: болота, леса – падет из мира своего в миры иные, где – иные мосты подымут радуги свои гиблые над дождями ее; милые, что – станет тогда?
Ничего не станет!
В кольцах Москвы – навь и навью скованный хаос. И в блеклом хаосе своем животное бедное переживет всех, но будет падать и падать, и падение не остановить уже, и – не прекратить сирые, сонные дни: никогда – не умереть, не забыть, не понять… и не воскреснуть…
Нет-нет, конечно, раз уж в Москве людей и нет, так, чуть, сказать о том, есть что. Оно такое и есть.
Коммуналки, бульвары, райкомы, грохочущие грузовики, пьянь в переходах, босяки, диссиденты, нездешние попрошайки, сектанты с плакатами, «Ваш телефон прослушивается…» – бегите! Предметы – в ином; что – о яви? – без толку о бестолковом! Бестолковые проносятся со своими кастрюлями, башмаками, листовками, котлетами и рефлекторами: останавливаться на каждом, до чего можно дотронуться, что можно лизнуть, на что можно слезу капнуть, хватать предмет жадно руками, глазами, ртом, постигая мыслями некую суть, позже – осознав упругую, скажем, поверхность свч-овой печки, ух-ты! – сколь жива она! – нищего поднять в переходе: я понял естество предмета… Гермафродитная субстанция, воняющая, не будем уточнять – чем, засопит носом, может, посмотрит на Вас. И зачем? Чтобы, поморщившись, вынырнуть вон, на воздух… Я гладил печку…
Вечер уже. Москва лиловеет. Розовая сперва, она плавно исполняется синюшно-серой дымкой и погружается позже в мутную фиолетовую дрему. Раскачивается, ввинчиваясь в землю. Плавно пляшут прохожие, прыскают на них искры фиолетовых фонарей, размотается чей-то шарф, вспыхнет окно и еще одно, и еще… Но Вы бредете… В детстве были деревянные карусели, они скрипели, раскачиваясь, Вы надысь в своем дурацком длинном пальто было влезли в эдакую, качнуться решили – нет: вросла в землю. Вы ухватились за стальной обод руками и подумали: перчатки бы надеть, холодно; и зажглись окна над Вами. И Вы покинули дворик.
А порою ребенком еще пятилетним вскакивали ночью с кровати, на пол ступить, правда, боясь, пол-то – скользкий, и еще, ну кто не знает, – ночью он покачивается так, уже на самом; но все равно, страх переборов, к окну подкрадывались или даже – подбегали, но тихо, чтобы не слышал никто; в доме спят все, про мышей не зная, спят, а мыши… а что – мыши? – под звездами тихими над городом перебираются: их серые тени родные лениво скользят по-над звездами тихими, а мост выгнет спину свою влажную в холодное древнее небо, и – взвизгнут мыши, так небо облаками пушистыми ахнет – пробегут по мосту мыши; канет мост в глухую легкую ночь, поднявшись на миг над городом – канет. Вы не видели моста, никогда – но, скрытый всегда за домами, был мост, и знали Вы, – знал, знал ребенок, но что теперь…Теперь же: в Москве невозможно сгруппировать предметы. Они рассыпаются. Вы ели в детстве кашу? К примеру, манную? Вот – от общей массы отделено немного ложкой «за маму», пока неохота есть; чуть ложка вышла из каши, ап! – «ма-а-ам! она опять смешалась!..» И в самом деле, все еще и смешивается!
Когда уже нельзя отличить дом от свечи, а пирог – от фотокарточки, тогда-то и вспоминаете: в Москве мы…
Но тогда оттуда, где всегда – детство, где-то внутри, почти уже незнакомое, но до боли, до смерти – родное, там – Москва зашевелится, воображая нас: слышишь? – я и есть детство…
Вы уснули? Нет-нет: спите. Но примстится Вам, что Москва – уходящий навек в пространства воды и земли: вниз – айсберг Башни Вавилонской; сложившаяся, смявшаяся в леса и болота, Башня, зыбкой пружиной, кольцами липкими, звонкими, живет в нас, вращаясь: улей, муравейник: полеты по кольцам рваные, древние, навие…
Мы спим. Нет, нам кажется, что мы спим. Вот славно – ведь во сне мы улыбаемся: нас нет. Смотрите же: в старинном зеркале отразятся еще и еще и опять ваши верные вещи: стулья, шкатулочки, блеклые картинки на стенах, зашевелятся в толстых книгах собранные когда-то ребенком осенние листы, – Вы уже не помните? Вам еще кажется, что Вы живы?.. Слушайте – вот то, что есть Москва: домашние вещи и там, за окном, и здесь – в зеркале, – ради них можно не быть. И в глубине рассыпающихся зданий, в темноте легкого покоя – мы всегда далеко и дышим водой: мы бессмертны. Солнце серое, мышиное, Москвой искрится на ветру.
Светит нам, клубясь, растворяя нас в себе. И тогда на миг – зрите Вы радугу, серую радугу: и Вас нет – нигде, никогда.
